Текст книги "Грант вызывает Москву."

Первая встреча Шрагина с Григоренко состоялась в воскресенье на бульварчике возле пристани.

Согласно вступившей в действие схеме связи, их встречу охранял Федорчук. Он занимал наблюдательный пост со стороны города, и Шрагин все время видел его.

Шрагин и Григоренко сидели на скамейке, положив между собой на газетном листе хлеб и помидоры, – просто устроились два приятеля перекусить и отдохнуть в тени.

– Крепче всех чувствует себя Федорчук, – говорил Григоренко тихим, глухим голосом. – По–моему, очень у него удачно с бабой получилось…

– Избегайте давать свои оценки. Только факты, и как можно короче, – прервал его Шрагин.

Григоренко обиделся, замолчал. Потом продолжал говорить отрывистыми фразами. Из его рассказа Шрагин выяснил, что все товарищи – один похуже, другой получше – закрепились. Однако оставалось тревожным положение с работой. Товарищи спрашивали, следует ли просить работу через биржу труда. У Дымко откуда–то были сведения, будто всех, кто помоложе, биржа заносит в особый список для отправки в Германию.

– Откуда он это знает? – спросил Шрагин.

Григоренко улыбнулся:

– Опять же деваха одна есть, на бирже работает. Дымко с ней познакомился у Федорчука.

– Федорчук эту девушку тоже знает? – спросил Шрагин.

– Лучше ее знает Федорчукова… ну, как ее… ну, невеста, что ли, не знаю.

– Какое у Федорчука впечатление о ней?

– Я не спросил.

– Напрасно.

– Мне же о ней не Федорчук сказал, а Дымко.

– Что он сказал?

– Да он, вроде, пошутил, спросил: не стоит ли ему, как Федорчуку, боевую подругу завести?.. И сказал про эту самую… ну, девушку.

– Что он говорил о ней?

– Сказал, что лицом она хорошая, – чуть улыбаясь, ответил Григоренко. – Сказал, веселая, на все чихает.

– Вы ему никаких вопросов не задавали?

– Нет.

– Передайте Дымко мой приказ: он должен сблизиться с ней, все о ней выяснить – из какой семьи, почему осталась, что думает. В среду вечером мы опять встретимся по расписанию. Кстати, как у вас с работой? – спросил Шрагин.

– Думаю пока обойтись. Семья, в которой я живу, обеспеченная – кустари, одним словом. Хозяин ходил в городской магистрат, зарегистрировал там свою семью и меня тоже, сказал, что я его работник, и никаких вопросов по этому поводу не было.

– Осторожней, Григоренко, заметите малейшее осложнение – срочно устраивайтесь.

– Я все время начеку, Игорь Николаевич.

– Надеюсь на это. Ну, пора прощаться. До свидания.

Шрагин смотрел ему вслед, и на душе было неспокойно. Он думал о том, что его боевые товарищи уменье и опыт будут приобретать только теперь, когда борьба уже началась. А наука эта не простая: самая малая ошибка может стоить жизни. Вот тот же Григоренко. Сейчас он, вроде, не трусит, но он и не понимает, что в их положении осторожность – это совсем не трусость. Его придется учить еще и деловитости и даже умению говорить кратко и точно выражать свои мысли – для связного это очень важно… «Ну что ж, будем учиться все вместе», – подумал Шрагин, встал со скамейки и кружным путем направился домой. Некоторое время Федорчук в отдалении сопровождал его, проверяя, нет ли слежки.

Шрагин шел по пустынным улицам, уже затопленным сумеречной синевой, и думал, как удивительно устроен человек. И трех лет нет, как он по приказу партии оставил работу инженера–судостроителя и стал чекистом. Разве мог он подумать, что однажды окажется в этом занятом врагом городе и будет возглавлять здесь целую группу и вести тайное сражение? Но это случилось, и он уже работает. И работа, какой бы опасной она ни была, как всякая работа – к ней, оказывается, можно привыкнуть, и в ней есть свои рабочие будни…

Подходя к дому, Шрагин опять увидел генеральскую машину. Шофер спал, нахлобучив на нос пилотку.

Шрагин нарочно хлопнул дверью, когда входил, и тотчас из гостиной вышла Эмма Густавовна.

– А вот и наш Игорь Николаевич! – громко воскликнула она. – Заходите к нам хоть на минутку. У нас генерал Штромм.

Шрагин вошел в гостиную и увидел сидевшего в кресле генерала, сегодня он был в штатском. Ему было лет сорок пять, может быть, чуть больше. Крупное прямоугольное лицо, массивная фигура. Очевидно, близорук. Он разглядывал Шрагина, сощурив глаза.

– Добрый вечер, господин генерал, – с умеренной почтительностью сказал по–немецки Шрагин, остановившись посреди комнаты.

– Добрый вечер, добрый вечер, счастливый избранник, – с притворным недовольством басовито отозвался генерал, тяжело поднялся с кресла, подошел к Шрагину и протянул ему руку. – Штромм, Август, – четко выговорил он.

– Шрагин, Игорь.

– Шрагин? О! Мы оба на «с»? Простите, а как вы сказали имя?

– Игорь.

– Игор?

– Да.

– Таинственные русские имена, – покачал головой генерал. – Посидите с нами. Мне ведь придется докладывать моему родственнику и о вас. И вы тоже наш родственник, И–гор. – Генерал басовито рассмеялся.

Эмма Густавовна поставила перед Шрагиным кофе.

– Что же вы не спрашиваете, где ваша Лили? – с противной интонацией спросила она.

– Я ошеломлен знакомством с живым немецким генералом, – улыбнулся Шрагин.

– Вы предпочли бы знакомиться со мной – мертвым? – громыхнул генерал своим басовитым смехом.

– Лили валяется в постели, – сказала Эмма Густавовна. – У нее страшная мигрень. Позовите ее, может быть, все–таки она выпьет кофе?

Шрагин встал и, извинившись перед генералом, прошел в комнату Лили. Она ничком лежала на диване.

– Лиля, что с вами? – тихо спросил Шрагин.

Она вскочила, села и удивленно уставилась на Шрагина.

– Ах, это вы, – с облегчением сказала она. – Страшный сон видела, б–р–р! Он все еще там?

– Мама хочет, чтобы вы показались, – сказал Шрагин.

– Он вызывает у меня тошноту. Я не пойду. Скажите, мигрень, и она не хочет портить всем настроение.

– Мигрень так мигрень, – сказал Шрагин и ушел в гостиную.

– Какая прелесть, какая прелесть! – гудел генерал. – Послушайте, И–гор, я только сейчас узнал, что ваша жена пианистка. Это же прелесть! Она просто обязана угостить нас Бетховеном.

– У нее, господин генерал, страшная головная боль, и с этим нельзя не считаться, – мягко сказал Шрагин.

– Немецкий генерал не должен ни с чем считаться, – заявил Штромм почти серьезно.

– Но вы же еще и человек и к тому же родственник, – улыбнулся Шрагин.

– Поймал, черт побери! Капитулирую перед мигренью. Хо–хо–хо! Садитесь, И–гор, и примите сердечный привет от Вильгельма фон Аммельштейна, вашего… гм… кто же он вам приходится? – но соображу, хо–хо–хо, но в общем это достойнейший и… – генерал поднял палец, – богатейший человек. Я ему звонил по телефону, рассказал о моем визите в ваш дом. Он так разволновался, что стал заикаться. Говорит, что сегодня у него первая за многие годы настоящая радость – он узнал, что не один на Земле. Надеюсь, вы понимаете, чем это пахнет?

– Не совсем… – ответил Шрагин.

– Боже, что с вами сделали коммунисты? Он не понимает, что для него означает, если богатейший фон Аммельштейн признает в нем родственника!

– Расскажите нам, что нового, – вмешалась Эмма Густавовна.

– Нового? – Генерал поднял брови. – Ни–че–го. Меня лично интересует только одна новость – падение Москвы. И это случится, можете быть уверены. – Он обратился к Шрагину: – Мне сказали, что вы работаете на верфи. Как там у вас дела?

– Пока еще никак, – ответил Шрагин.

– Что же это дремлет наш дорогой адмирал Бодеккер? Он же прославленный администратор верфей рейха.

– Завод разрушен, работа предстоит гигантская. Рабочих нет, инженеров нет, – вздохнул Шрагин. – А между тем как хочется работать…

– Вот это прекрасно! – воскликнул генерал. – Ваш ответ я сегодня же включу в сводку. Я не устаю всем твердить, что для русских главное счастье – работа и, если мы обеспечим их работой и приличным жалованьем, они станут могучей опорой рейха. Верно?

– Да, мы любим работать.

– Слушайте, И–гор, значит, вы поддерживаете мою мысль?

– Сделать это, однако, не так просто. Для этого нужно немедленно начать восстанавливать все, что разрушено, – с достоинством и сдержанно отвечал Шрагин, решив раз и навсегда принять этот тон для бесед с генералом.

– Согласен, – кивнул Штромм. – Но огромное количество ваших людей мы вывезем в Германию, в Польшу, во Францию. Люди, которые хотят работать, нам нужны везде. Уверяю вас, никто без работы не останется. Ведь вы инженер? С Бодеккером не познакомились? Я вас отрекомендую.

– Спасибо, мы уже знакомы. К тому же не в моих правилах пользоваться протекцией.

– Мне бы хотелось узнать, И–гор: вы остались сознательно? – продолжал генерал.

– Как вам сказать? Бессознательно поступают только животные.

– Хо–хо! Замечательный ответ!

– Это безобразие, – врезалась в разговор Эмма Густавовна. – Как только сойдутся двое мужчин, они сразу начинают говорить о деле и никого больше не хотят замечать. Я прошу вас, генерал, рассказать, как там у вас сейчас в Германии.

– Как? Изумительно, милейшая фрау Реккерт, и–зу–ми–тельно! Нам, живущим в эту эпоху, будут завидовать все будущие поколения. И все это фюрер, фюрер и еще раз фюрер. Он, фрау Реккерт, подумал и о вас. Мой рейхсминистр, когда я уезжал сюда, сказал мне: «Фюрер озабочен судьбой осевших там немцев». Слышите, фрау Реккерт? Фюрер озабочен вашей судьбой!..

Шрагин наблюдал генерала с огромным любопытством, и одновременно его мозг фиксировал все, что могло пригодиться для дела.

– Да, господа, – разглагольствовал генерал. – Новая Германия уже родилась и идет к великому будущему. Конечно, еще не околело поколение чистоплюев, еще барахтаются где–то бывшее чиновничество и бывшие плутократы. Но мы всю эту мразь уничтожим, смею вас уверить! Вот, рассчитаемся с русскими, с англосаксами и потом одним ударом окончательно очистим воздух Германии от испражнений прошлого! Пардон, фрау Реккерт! – Он даже извинение выкрикнул, как команду на плацу. Затем медленно обернулся к Шрагину и сказал напыщенно: – И я хочу вас, молодой человек, предупредить: любите вы работу или не любите – это все–таки не главное. Ваша судьба зависит от того, поймете ли вы величие фюрера и новой Германии. Если нет, вас растопчет сама история, запомните это.

– Я уже сейчас все это прекрасно понимаю, – твердо и убежденно ответил Шрагин.

– Тогда хайль Гитлер! – неожиданно гаркнул генерал и выбросил вперед руку.

Шрагин, чуть помедлив, тоже поднял руку и негромко произнес:

– Хайль… Гитлер!

– Браво, И–гор! Вы первый русский, который передо мной приветствовал гений фюрера…

Эмма Густавовна снова попыталась увести разговор от политики, которая ее всегда пугала. Она попросила описать, как выглядит ее родственник фон Аммельштейн. И вдруг генерал Штромм снова закричал:

– Кстати, вот и ваш родственник, фрау Реккерт, тоже непозволительно долго воротил нос в сторону. Когда я женился на его племяннице, я, естественно, вошел в его дом. Бывало, придем с женой в гости. Я – хайль Гитлер! А он – здравствуй, дорогой мой друг. Я все понимал и с опаской для себя терпеливо смотрел, что будет дальше. И только когда мы прибрали к рукам Австрию, Чехию, Польшу, Францию и я однажды пришел в его дом и сказал «Хайль Гитлер!», он, наконец, ответил тоже: «Хайль Гитлер!» И тогда я обнял его и сказал: «Слава богу, теперь мы действительно родственники». Но разве я могу забыть, что он признал фюрера только после того, как фюрер подарил ему Европу? Вот он, генерал кивнул на Шрагина, – даже он понял все гораздо раньше…

Вскоре генерал уехал. Прощаясь, он сказал Эмме Густавовне, чтобы она не опасалась никаких притеснений со стороны оккупационных властей.

– Все, кто нужно, мною предупреждены, – сказал он. – Однако я и мои друзья оставляем за собой право ходить к вам в гости. И вы уж поймите, пожалуйста, нас, попавших на чужбину. Дли нас ваш дом как остров в черном океане.

– Прошу вас, не стесняйтесь, – лепетала Эмма Густавовна.

Генерал поцеловал ей руку.

– Ради бога, не провожайте меня, – сказал он. – Я уже чувствую себя здесь как дома.

Хлопнула наружная дверь, взревел мотор автомобиля, и все стихло.

Эмма Густавовна смущенно смотрела на Шрагина.

– Все–таки это ужасно! – проговорила она устало. – Мне иногда кажется, что я вижу все это во сне.

Глава 11

Зина – так звали девушку, работавшую на бирже, – воспитывалась в детдоме. После окончания детдомовской семилетки она приехала в этот город, стала работать уборщицей в больнице и сразу же поступила в школу медсестер. Кончить школу помешала война.

Зина пошла в военкомат, пыталась попасть в армию, но вместо этого ее отправили на рытье оборонных сооружений. Так она остались в городе.

На бирже, куда устроилась Зина, было два начальника: один – немецкий, недосягаемый для Зины, хмурый немец с искусственным стеклянным глазом – господин Харникен; другой – русский, в недавнем прошлом заведующий городской баней, Прохор Васильевич, который принял Зину на работу и звал ее теперь не иначе, как дочка. А Зина за глаза называла его Легавым – за то, что он самым непонятным образом чуял, когда приближался господин Харникен. Тогда у него сразу поднималось ухо, он весь преображался, вскакивал из–за стола, втягивал живот и преданно смотрел на дверь. Именно в этот момент и появлялся немецкий директор.

– Встать! – кричал Легавый и уже тихо и почтительно произносил: – Здравствуйте, господин Харникен.

Немец кивал головой и торжественно проходил в свой кабинет.

В первые дни Зина не очень–то задумывалась над тем, что произошло. Но все же скоро она поняла, что и с ней и со всем городом случилось огромное несчастье. Работая на бирже, она раньше других узнала, что немцы готовят отправку работоспособных горожан в Германию. «Их там, как рабов, будут продавать», – сказала Зине Вера Ивановна, пожилая женщина, в прошлом учительница, а теперь такая же, как Зина, учетчица.

Каждый вечер на бирже появлялись гестаповцы. Зину пугала их черная тараканья форма с черепами на рукавах. Легавый вываливал перед ними на стол учетные карточки, и гестаповцы долго рылись в них. Какие–то карточки они забирали с собой, и после этого Легавый брал к себе регистрационную книгу и вычеркивал из нее несколько фамилий. «Этих уже можно считать покойниками», – говорила тогда Вера Ивановна.

Однажды утром Легавый подозвал к себе Зину:

– Когда видишь, что пришел еврей, а пишет в карточке, что он русский, подай мне сигнал. Подойди ко мне вроде за справкой и скажи, – приказал он.

Вера Ивановна, узнав о приказе Легавого, сказала Зине:

– Если ты это сделаешь, станешь убийцей.

Но Зина и не собиралась выполнять этот приказ.

После работы она забегала домой, надевала свое единственное выходное платьице – синее в белую полоску – и шла, как она говорила, на люди. Она просто болталась по городу и смотрела во все глаза, что делается вокруг.

И вот однажды в воскресенье, когда она стояла на углу возле рынка, кто–то тихо позвал ее:

– Зина, это ты?

Она обернулась и увидела девушку, вместе с которой работала в больнице.

– Юлька! Здравствуй! – обрадовалась Зина. Они обнялись, будто были подругами. А на самом деле тогда в больнице они мало знали друг друга.

– Познакомься, это мой муж, – сказала Юля и за руку подтащила стоявшего поодаль плечистого парня с добродушным улыбчивым лицом.

– Саша, – сказал он и так сжал руку Зины, что она вскрикнула.

– Ты что тут делаешь? – спросила Юля.

– Я? Ничего. Гуляю, – беспечно ответила Зина.

– Работаешь? Учетчица на бирже? Зина махнула рукой:

– Лишь бы зарплата да карточки. А ты где?

– О! У меня должность самая ответственная, я жена своего мужа, – весело сказала Юля.

– Она замечательная жена, – засмеялся Саша и, обняв Юлю, прижал к своей огромной груди. И шепнул: – Позови ее в гости…

– Сашка, люди кругом, – сказала Юля, высвобождаясь из объятий мужа.

Зина смотрела на них с завистью.

– Чего смотришь так? Завидуешь? В одночасье устроим, – рассмеялась Юля и серьезно спросила: – Ты что собираешься делать?

– Ничего.

– Идем к нам, попьем чаю, поговорим.

Чай был необыкновенно вкусный, с вареньем, с мягкими домашними коржиками. За столом разговаривали о чем угодно. И том, как варить кисель из давленого винограда. Как смешно немцы, не зная русского языка, пытаются говорить с нашими. Что на рынке появился какой–то свихнувшийся старик, который, как увидит немца, становится руки по швам и во все горло поет «Боже, царя храни»…

Стало темнеть. Юля занавесила окна и зажгла керосиновую лампу под зеленым стеклянным абажуром. За столом стало еще уютнее. Зина с тоской подумала, что ей надо уходить, – приближался комендантский час, и она окажется в своей комнатушке, где даже света нет никакого.

В окно дважды отрывисто стукнули по раме.

– Серега, беспризорник наш! – воскликнул Саша и пошел открывать дверь.

Гостя усадили рядом с Зиной. Уголком глаза она видела его худое и, как ей показалось, усталое лицо.

– Думаю, дай хоть на минутку загляну до комендантского часа, – говорил гость сипловатым тенорком. – А главный расчет – хоть немного подзаправиться на сон грядущий.

– Ты у нас всегда на учете, – смеялась Юля, ставя перед Сергеем тарелку с вареной картошкой, политой подсолнечным маслом. Он съел эту картошку в одну минуту и принялся за чай. Делал он все стремительно, успевая, впрочем, участвовать в разговоре.

И вдруг он будто только сейчас обнаружил, что рядом с ним сидит незнакомая девушка, хотя Федорчук еще в передней шепнул ему, какая у них полезная гостья и что надо завязать с ней знакомство.

– А я же вас и не знаю. Как вас зовут? – спросил он Зину.

– Ну и люди мы! – спохватилась Юля. – Забыли познакомить. Это Зина.

– Стало быть, Зина? – спросил Сергей. – А я Сережа.

– Знаю, – сказала Зина и засмеялась.

Скоро пришлось уходить. Саша шутливо приказал Сергею проводить Зину до дому:

– Головой отвечаешь мне за нее…

Они быстро, почти бегом шли по улице – приближался комендантский час. Сергей вел Зину под руку, и это ее смущало и сковывало. Она вообще не любила и не умела ходить под ручку. И разговор у них не получался.

– А чего это Саша зовет вас беспризорником? – спросила Нина.

– Согласно анкете, я из детдома.

– И я тоже, – удивилась и обрадовалась Зина.

– Сестричка, значит? – Сергей сжал ее локоть. – Мне другой раз кажется, что каждый второй прошел через это.

– А я ни одного нашего еще не встречала, – сказала Зина. – Разве только одну подружку, еще до войны.

Они подошли к дому Зины, попрощались церемонно за руку, и Зина прошмыгнула в калитку.

После этого они стали встречаться каждый день. Сергей приходил к бирже к концу рабочего дня, встречал Зину, и они шли гулять. Они вспоминали каждый про свой детдом, и все у обоих было похоже. Но Зина начала бояться Сергея. Ее настораживала его порывистость. Однажды, когда они прощались возле ее дома, он схватил ее неловко за шею и пытался поцеловать. Она уперлась ему в грудь локтем и нечаянно очень больно ударила его головой в подбородок. Он сразу отпустил ее и, потрогав подбородок, сказал мрачно:

– Зубы, кажется, целы, и то хорошо. Спокойной ночи. – И ушел.

Зина боялась, что их знакомство на том и оборвется.

Но как раз в это время Дымко получил приказ Шрагина сблизиться с Зиной. Да и без этого он не оборвал бы с ней знакомства – сам понимал, как может это пригодиться для дела. И наконец девушка ему попросту все больше нравилась. Словом, на другой день Сергей как ни в чем не бывало ждал ее у биржи. В этот раз он был молчалив и задумчив. «Обижается», – решила Зина. Но он вдруг сказал, решив, не откладывая, выяснить, способна ли Зина оказать помощь:

– У меня, сестренка, компотное положение с работой.

– На учете у нас стоишь? – спросила она.

– Нельзя, сестрица, могут упечь в Германию за здорово живешь. Уж больно возраст у меня для них нужный.

Зина молчала, она знала, что опасения Сергея основательны. Последнее время Легавый завел специальную регистрацию безработных мужчин, которым меньше тридцати лет. Сказал при этом, скалясь желтыми зубами: «Экскурсанты – поедут Европу глядеть…»

– А нельзя там у вас сварганить какую–нибудь справку? – осторожно спросил Сергей. – Ну, что предъявитель сего работает там–то и там–то и чтобы печать с подписью?

– Нельзя, – ответила Зина. – Нас каждый день стращают, и начальство за каждым бланком в три глаза смотрит.

– Мельчает, я вижу, наше детдомовское племя, – вздохнул Сергей. – Да если бы меня кто из своих детдомовских попросил на стену влезть, я бы в один миг…

– Нельзя, – строго повторила Зина и уже мягче добавила: – Не могу, Сережа.

– На нет и суда нет, – весело сказал Сергей. – Спасибо этому дому, пойдем к другому.

– Никто тебе этого не сделает, – будто испугавшись, сказала Зина.

– И даже директор биржи? – спросил Сергей.

– Легавый–то? И не думай даже. Он тебя в два счета в тюрьму отправит.

– Тогда табак мое дело, – вздохнул Сергей и сжал ее локоть. Они снова шли под ручку, Зина к этому уже начинала привыкать.

На другой день Зина все время думала о справке для Сергея. Но стоило ей поднять взгляд, как она натыкалась на водянистые глаза Легавого, и у нее сразу начинали дрожать руки, будто она уже подделала эту страшную справку и Легавый знает об этом.

Вера Ивановна спросила ее:

– Зина, у тебя что–нибудь случилось?

Зина вздрогнула и, взяв себя в руки, спокойно сказала:

– Что может со мной случиться, разве что влюблюсь?

– Ну, это не беда, – улыбнулась Вера Ивановна. – Хотя, вроде, и не время.

– Почему это не время? – задорно спросила Зина, чтобы отвлечься от своего страха. – «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», – тихонько пропела она.

– Эй, дочка! Может, ты лясы будешь дома точить, а тут надо работать! – крикнул из своего угла Легавый…

В этот день, когда Зина вышла из здания биржи, Сергея на обычном месте не оказалось. Она встревожилась. Часа два бродила по городу, думая о том, что могло с ним случиться, и, не выдержав характера, пошла к Юле.

Юля сразу увидела, что Зина встревожена. Обняла ее за плечи, ввела в дом, посадила за стол, поставила перед ней стакан чаю и сама села напротив нее.

– Что с тобой? Ты лучше скажи, легче будет. Зина молчала и не притрагивалась к чаю.

– Что–нибудь с Сергеем?

– Ты не знаешь, где он? – не выдержала Зина.

– Они с Сашей пошли куда–то насчет работы, ведь Сергея твоего могут запросто угнать в Германию.

– Почему это моего? – фыркнула Зина.

– Ну, нашего, все равно, – тихо произнесла Юля и, вздохнув, добавила: – Чудесный он парень. Поженились бы, стало бы вам обоим легче в этом аду. Знаешь, как хорошо, когда рядом верный человек!..

Зина вспыхнула, уже готова была защититься грубой шуткой, но не сделала этого, промолчала и тут же ушла.

Назавтра Сергей был на месте, и Зина так обрадовалась, увидев его, что, сама того не заметив, побежала к нему, но, не добежав немного, вдруг испугалась своего порыва, остановилась и стояла как вкопанная, пока Сергей сам не сделал к ней несколько шагов.

Они пошли уже привычным им маршрутом, по тихим маленьким улочкам, минуя центр города.

– Я знаю твой вчерашний разговор с Юлей, – сказал Сергей.

– Какой еще разговор? – спросила Зина, холодея.

– Какой, какой… Ну, что скажешь?

– Ей и скажу при случае, – тихо ответила Зина.

Они некоторое время шли молча, и вдруг Сергей сказал:

– Правда, Зина, давай жить вместе. Ей–богу, веселее будет.

– Как это жить? – спросила Зина.

– Как все живут, семейно.

– А любовь? – спросила Зина, сама не очень–то понимая, что это такое.

– Стихи не пишу, – усмехнулся Сергей.

Зине казалось, что все это он говорил несерьезно, а главное, совсем не теми словами, о которых ей иногда мечталось, но одновременно она видела его беспокойное лицо, его тревожный, ожидающий взгляд и вдруг почувствовала, что он не шутит.

– Ну так как, Зина? – нетерпеливо спросил Сергей и остановился.

– Как же ты про это думаешь? Без всякой записи? – помолчав, спросила Зина.

– Почему? – возразил Сергей. – Какая у них тут будет запись, кто знает… К тому ж их запись для меня ничто. А друзья мои уже сделали разведку насчет попа и всего такого прочего. Там в церкви и запись ведут по–старинному. Правда, поп цену заломил – упадешь.

– В церкви? – удивилась и обрадовалась Зина. Она видела в каком–то фильме церковное венчание, и оно ей очень понравилось. Там все было так торжественно, красиво, с пением.

– Больше же негде, – сказал Сергей и снова спросил: – Ну, что ты решаешь?

– А ты меня не бросишь? – Зина смотрела на него, и он видел в ее глазах веселые искорки.

– Только б ты меня не бросила, – тихо сказал он и осторожно, совсем не так, как в первый раз, ласково притянул ее к себе и стал искать ее губы…

В воскресенье утром по главной улице, направляясь к церкви, степенно двигался свадебный кортеж на двух извозчиках. Моросил дождь, и верх над пролетками был поднят. Верх этот был из желтой, грязной кожи и весь в дырках. Да и сами пролетки имели такой вид, будто их вырыли из земли. В самом деле, где они были, пока по этим улицам бегали такси и трамваи?

Прохожие, увидев кортеж, останавливались и удивленно смотрели ему вслед: кому это сейчас пришло в голову жениться да еще свадьбу играть? А немцам это зрелище нравилось. Они смеялись, кричали что–то вслед процессии.

В первой пролетке сидела молодая и старший боярин Харченко. У него через плечо был повязан вышитый рушник. Во второй пролетке жених сидел между стариком и старухой – это были Михаил Степанович Быков и его жена Ольга Матвеевна – хозяева дома, в котором провел первую тайную ночь и теперь жил Харченко. Жених – Сергей Дымко – украдкой любовно посматривал на своих посаженых батько и мамашу и диву давался, с каким истинным достоинством играли старики свои свадебные роли. Он знал, что они без особого раздумья оставили у себя Харченко. Мало того, они сумели через церковь получить фальшивую метрику, свидетельствующую, что Харченко усыновлен ими еще в 1930 году. Когда Харченко попросил их участвовать в свадьбе, старики сразу согласились. Харченко рассказывал, что их беспокоило только одно – не произойдет ли на свадьбе какая–нибудь стрельба и что в таком случае не надо брать с собой Ольгу Матвеевну, потому что она не переносит выстрелов…

В церкви было темно, как в погребе. Поп выглядел довольно странно – наголо бритый и даже без усов. Он встретил приехавших на паперти, торопливо провел в церковь и, взяв Харченко за руку, отошел с ним в сторону. Они долго о чем–то шептались.

– Ладно, дадим тебе еще две пачки чаю, и шабаш, – громко сказал Харченко и вернулся к молодым.

– Осьмушки или четвертушки? – поинтересовался поп.

– Ты сказал бы еще, по кило каждая, – разозлился Харченко – Как тебе не стыдно из церкви ларек делать? Осьмушки, осьмушки…

– Ладно, идите к церковным вратам, – сказал поп и куда–то скрылся.

Вскоре он снова появился, уже в рясе, довольно потрепанной. Рядом с попом семенила сгорбленная крохотная старушонка в таком длинном черном платье, что оно волочилось за ней, как хвост.

– Молодые, станьте сюда, – распорядился поп, показывая на низкую кафедру, на которой лежала большая книга с крестом на переплете. Зина и Сергей стали рядом. Позади них – Харченко со своими стариками.

– Зовут как? – строго спросил поп.

– Зинаида и Сергей, – ответила за двоих Зина. Она очень волновалась и боялась чего–то, ей хотелось, чтобы все поскорее кончилось.

Поп посмотрел на нее насмешливо и, задрав голову вверх, громко проголосил:

– Венчаются раба божья Зинаида и раб божий Сергей. Ида пусть… – больше из того, что он бормотал, резко снизив тон, ни одного слова разобрать было нельзя. Харченко знал, что поп до прихода немцев был бухгалтером строительного треста и, конечно, ничего не понимал в церковной службе, но наблюдать за этим самодельным попом было смешно. А молодые, казалось, не замечали комизма положения и были полны серьеза и трепета.

Побормотав минуты две, поп вдруг умолк и строго спросил Сергея:

– Будешь верен своей жене?

– Буду.

– Гляди! – пригрозил ему пальцем поп и обратился к Зине: – А ты?

– Буду, буду, – быстро проговорила она.

– Гляди! – пригрозил поп и ей, после чего он сошел со своего пьедестала и, задрав до груди рясу, вытащил из кармана бумажку. – Сейчас, я только фамилии ваши проставлю и в книгу занесу…

Харченко взял у него справку, проверил, что в ней написано, проверил запись в книге и после этого отдал попу две осьмушки чаю, сказав при этом:

– Живодер ты, а не поп.

– Каждый живет, как может, – ответил поп, поглаживая свою бритую голову.

Из церкви все уже пешком отправились к Федорчукам, где их ждал свадебный стол…

Глава 12

Штурмбанфюрер Вальтер Цах рассказывал Релинку о подготовленной им акции «Шесть лучей». Именно рассказывал, а не докладывал. Начальник полиции безопасности вообще не был обязан отчитываться перед старшим следователем СД. И если он пришел к нему, то только потому, что знал, какой большой опыт у Релинка в проведении подобных акций и что в СД города он – фигура наиболее значительная. И все же разговор их, вроде, неофициальный. Вот и встретились они не на службе, а в воскресный вечер в особняке, где жил Релинк. Они сидели на тесном балконе, выходившем в сад. Плетеные кресла еле поместились на балконе, и собеседники все время чувствовали колени друг друга. Но зато можно говорить совсем тихо, тем более что обоим известен параграф 17 инструкции Гейдриха, в котором особо подчеркивается секретность именно этих акций.

– По–моему, шифр операции подобран неудачно, – сказал Релинк. – Каждому дураку ясно, что речь идет о шести лучах еврейского клейма.