Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Неужели нельзя навести здесь порядок?!

Но тот не повернулся – он был мертв.

Релинк узнал об этом только во Львове, когда самолет совершил неуклюжую посадку и от тряски тело офицера свалилось на пол. Релинка напугала не только смерть сидевшего рядом с ним человека, но и равнодушие, с каким на львовском аэродроме отнеслись к случившемуся, и то, как раненный в руку летчик, смотря на убитого офицера, сказал с мрачной насмешкой:

– Ему уже лучше, чем нам, не так ли?

Пока ремонтировали самолет, Релинк бродил по аэродрому, уже стыдясь своего страха и предвкушая, как он будет рассказывать берлинским чиновникам об этом эпизоде: «Он сидел рядом со мной, буквально рядом…»

Но ему не пришлось рассказывать про это. В управлении имперской безопасности подобные истории никого не интересовали, более того, Релинк обнаружил, что и сам он и его доклад тоже никого не интересуют. Когда он вошел в кабинет Олендорфа, тот даже не сразу его узнал, а потом холодно предупредил, что очень занят. Релинк отдал ему скромный вариант доклада, тот, не читая, сунул его в стол и спросил отчужденно:

– Ну, как дела?

– Разные, – растерянно начал Релинк.

– Очевидно, вы работаете неплохо, – снисходительно сказал Олендорф. – Генерал Штромм заявил, что ему там у вас нечего делать, и благодаря этому он уже приземлился здесь.

– Мне будет не хватать его опыта, – лицемерно сказал Релинк, жалея, что вручил не тот вариант доклада.

– Я уверен, вы справитесь, – сказал Олендорф, глядя часы.

– Вы не знаете, когда мне вручат орден? – спросил Релинк. – Я бы не хотел задерживаться в Берлине.

– Какой орден? – удивился Олендорф и сразу вспомнил: – Ах да, один момент. – Он набрал номер телефона и сказал: – У меня находится Релинк. Да, да, тот самый. Он не хотел бы задерживаться в Берлине, а ему должны вручить орден по годовому приказу рейхсминистра. Хорошо, я пришлю его к вам. – Олендорф положил трубку и сказал вставая: – Идите в управление кадров, начальник ждет вас. Все–таки дня два я на вашем месте пробыл бы в Берлине, подышал его воздухом… – Держа Релинка за руку, он подталкивал его к двери. – Перед отъездом зайдите ко мне, договорились?

Релинк вышел в сумрачный коридор и долго стоял, потрясенный сознанием своей незначительности и ненужности.

Дежурный офицер провел Релинка в кабинет заместителя начальника управления кадров. У самого начальника шло какое–то важное совещание.

Молодой шарообразный полковник встретил Релинка с четко отработанной почтительностью. Он выкатился из–за стола, улыбаясь всем своим круглым отечным лицом:

– Здравствуйте, здравствуйте! Прекрасно, прекрасно! Растет наша когорта славных, растет, – сыпал он слова, как горох, высоким голосом, смотря на Релинка серыми равнодушными глазами, пронизанными кровяными жилками. Потом он пошел к сейфу, достал оттуда коробочку, вернулся к столу и нажал кнопку звонка. Тотчас в кабинет вошел молодой человек с белым мертвым лицом в офицерском кителе без знаков различия. В руках у него был фотоаппарат с блицлампой. Он стал спиной к окну и поднял аппарат к глазам.

– Пожалуйста, сюда, – показал полковник на стоптанное место ковра. Он вынул из коробочки орден и пальцем прижал его к груди Релинка. Блеснула блицлампа. Полковник сунул коробочку и орден в карман кителя Релинка и протянул руку: – Поздравляю, поздравляю, – и снова блеснула блицлампа.

Фотограф вышел из кабинета. Полковник сел за свой стол. Вошел дежурный офицер. Он вручил Релинку пухлый конверт.

– Это положенная к ордену денежная награда от рейхсминистра, – официально произнес он. – В отеле «Адлон» вам отведена комната номер тридцать девять, талоны на питание получите у портье.

– Желаю хорошо повеселиться, – сказал полковник.

Дежурный офицер элегантным жестом показал Релинку на дверь…

Релинк медленно шел по коридору. Мимо него пробегали деловито озабоченные и очень значительные офицеры, исчезавшие за многочисленными дверями. Здесь шла работа, к которой он не имел никакого отношения. И вероятно, то, что он делал, тоже никому здесь не было нужно. Он чувствовал себя раздавленным, усталым.

И вдруг он испугался того, что свободен от всяких дел. Чем заняться?

Он отыскал в записной книжке телефоны двух своих друзей по офицерской школе. Телефоны не отвечали. И тут Релинк вспомнил, что генерал Штромм, переезжая в Берлин, оставил ему свой здешний телефон, и позвонил ему из комнаты дежурного офицера.

– Здесь Штромм, – услышал он знакомый голос.

– А здесь Релинк.

– О, вы в Берлине? Где остановились?

– Отель «Адлон», комната тридцать девять. Я хотел бы вас видеть.

– Вечер свободный?

– Абсолютно, и есть куча денег.

– Ждите меня в двадцать один ноль–ноль.

Глава 44

Вечером Релинк и генерал Штромм сидели в аляповато–роскошном ресторане отеля.

– Почти как в Париже, помните? – спросил генерал Штромм.

Релинк не ответил. Нет, это не было похоже на Париж, и главное, совсем не похоже на то, что он видел здесь раньше.

Они уже начали вторую бутылка коньяку, но разговор, который нужен был Релинку, пока не получался.

– Надеюсь, вы довольны моим бегством от вас, хо–хо? – против своего обыкновения громыхать басом тихо говорил Штромм. – Признайтесь, мое присутствие там действовало вам на нервы.

– Нисколько, – ответил Релинк. – Я всегда нуждался в вашем опыте и авторитете.

– Врете, вы боялись меня, – заявил Штромм, но не категорически и наступательно, как всегда, а как–то безразлично. – Но вы мне давно нравитесь, Релинк. Я бы с удовольствием перетащил вас в Берлин. Я уже не гаффеноберст, хо–хо, я начальник отдела в имперском управлении. Не шутите, хо–хо!

– Перетащите, сделайте одолжение, – шутливо поклянчил Релинк.

– Пока не могу, хо–хо! Я же удрал от вас с мотивировкой, что вы там не нуждаетесь в опеке.

Релинк натянуто улыбнулся. Конечно, после всего, что он пережил в Берлине за один этот день, для него было бы счастьем вырваться из далекого русского города, а значит, и из своей неопределенности или даже ненужности. Но он не верил Штромму и к его словам серьезно относиться не мог. Сейчас его интересовало другое. Он очень ясно чувствовал, что в Берлине все изменилось, будто за год, пока он не был здесь, случилось нечто, чего он не знает…

– Гораздо хуже, что у нас начинают сдавать нервы, – сказал Штромм.

– Разве есть от чего?

Штромм взглянул на Релинка насмешливо:

– А у вас не сдают?

– Пока не замечал.

– Поздравляю вас, – наклонил голову Штромм. Он налил себе коньяку, выпил. – Берлину позарез ¹нужны люди с крепкими нервами. Я доложу о вас фюреру…

– Мои нервы в распоряжении рейха, – подхватил шутку Релинк.

– Нет, Релинк, – покачал головой Штромм. – Берлину действительно нужны люди с крепкими нервами, но не с такими крепкими, как у вас, а то сам рейхсминистр рядом с вами будет выглядеть неврастеником… – генерал Штромм придвинулся к Релинку вплотную. – Неужели вы не понимаете, что господа военные подвели нас, всех нас: фюрера, вас, меня, всех, кто доверил им войну? Мы с вами – верная гвардия фюрера – взяли на себя самую тяжкую работу, а эти лощеные что? Фюрер дал им все: катаются в «мерседесах», адъютанты открывают дверцы, со всех сторон орденами обвешаны, а оказалось–то, что кишка у них тонка.

– А вы не преувеличиваете? Намеченный прорыв к Волге с отсечением Москвы от юга и Сибири…

– Вот, вот! – перебил его Штромм злорадным шепотом. – Они всех втянули в эту игру: на стене – карта, радио передает сводки главного командования, а вы втыкаете флажки. Но вы же не знаете, что, вкалывая булавки в карту, вы стоите по колено в крови, в немецкой крови, Релинк! – генерал нервным движением руки расстегнул карман кителя, вытащил оттуда бумажку и, бережно развернув ее, положил перед Релинком. – Читайте.

Это было стандартное извещение о героической гибели во ими победы на русском фронте Вилли Штромма.

– Для этого я растил сына, да? – шепотом спросил генерал.

Они долго молчали. Релинку было жутко. Все, что он услышал от генерала, он уже слышал и раньше, и вообще в их среде недоверие к высокопоставленным генералам было традиционным. Но сейчас впервые он почувствовал, что за этим недоверием стоит нечто определенное, – может быть, уже непоправимое несчастье.

– Вот, дорогой мой Релинк, куда завели нас «мерседесы» и белые перчатки, – сказал Штромм. Он уже взял себя в руки и был совершенно трезв. – Я же видел, вы бьетесь там, в своей дыре, как истинный солдат нашей гвардии. Я это искренне говорю, но видел также, как все ваши усилия уходят в песок. Вы наносите удар вперед, а в это время вас бьют в спину. И знаете, почему нет конца вашей драке? Да потому, что и русские уже понимают, что мы завязли в болоте. Попомните мое слово, вам будет еще хуже…

В это время джаз оборвал музыку, и офицер громко объявил с эстрады:

– Внимание! Внимание! В городе объявлена воздушная тревога, просьба пройти в бункер.

В ответ раздались насмешливые выкрики, хохот, свист. Официанты заметались по залу с белыми листиками счетов.

Несколько человек уже шли к выходу. Поднялся и Штромм.

– Проводите меня…

Перед отъездом Релинка принял Отто Олендорф. Олендорф прочел его доклад и целиком одобрил его.

– Вы очень правильно пишете о видоизменении сопротивления, – сказал он. – Мне показалось только, что вы не определили до конца природу этого нового в тактике нашего врага. Она отражает общее положение нашей борьбы во всем ее, я бы сказал, всемирном масштабе. Мы вступили в фазу затяжной и очень тяжелой борьбы; это состязание на выносливость всех сил и нервов в том числе. Сейчас не время выяснять, что привело нас к этому…

– Я вижу свою задачу в одном, – сказал Релинк, почувствовав, что Олендорф ждет от него ответа. – Уничтожать врага беспощадно, умело, каждый день.

– Именно так, Релинк! – ответил Олендорф. – Но я особенно подчеркнул бы ваше слово «умело»! А главную, всеобъемлющую задачу вы прекрасно сформулировали сами – уничтожение. – Олендорф поднял палец. – Но – умело, Релинк. И последнее: я представил вас к повышению в звании, а затем буду ставить вопрос об утверждении вас начальником СД города.

– Спасибо, – скромно, с достоинством произнес Релинк.

– Преданность и умение Берлин видит и ценит. – Олендорф встал и своим знаменитым красивым движением поднял руку. – Хайль Гитлер!

Релинк вскочил и тоже выбросил руку.

– Хайль Гитлер!

В эту минуту все как будто стало на свои места, но – как будто и только в эту минуту…

Глава 45

Никогда не было так плохо, как в это второе лето войны. Нет связи с Москвой. Ничего не известно о Харченко. Ушедшие к партизанам товарищи вторую неделю ничего не сообщают. Оставшиеся в городе Федорчук и Величко по очереди ежедневно проверяли «почтовые» ящики, через которые могла прийти весточка, – они были пусты. Гестаповцы продолжали свирепствовать. Последнее время даже Шрагин с его документами на улице чувствовал себя неуверенно: ищейки СД хватали кого попало. На днях они арестовали даже немецкого инженера, – им, видите ли, показалось подозрительным, что инженер вечером слишком медленно шел по улице. Адмиралу Бодеккеру пришлось ехать к Релинку выручать своего инженера.

Понесшее большие потери подполье действовало разрозненно, со многими подпольщиками была потеряна связь. И все–таки борьба патриотов продолжалась. Но иногда нельзя было установить, кто действует. С недавнего времени в городе стали регулярно появляться рукописные листовки. По содержанию они были трогательно–наивными, но написаны с явно юношеским пылом. Чья это была работа – неизвестно. «В общем, это работа наша», – говорил себе Шрагин и был прав. Конечно же, всех этих неизвестных патриотов позвали за собой боевые дела подполья и чекистской группы.

…Возле заводских ворот стояла легковая машина с шофером в гестаповской форме. На заводе явно что–то случилось, раз «черные» появились в такую рань. Шрагин, не заходя в заводоуправление, направился к стапелю, где ремонтировался минный тральщик. То, что происходило на этом объекте, очень его тревожило. По графику ремонт тральщика должны были закончить еще в прошлую субботу, но график давно был сорван. Несколько дней назад работавший в ремонтной бригаде Павел Ильич Снежко, улучив удобный момент, подошел к Шрагину.

– Неладно тут, Игорь Николаевич, бригада нарочно заваливает ремонт, – сказал он шепотом.

А позавчера сам адмирал Бодеккер, просматривая, как обычно, в конце дня сводку о ходе ремонтных работ, вдруг спросил у Шрагина, не кажется ли ему подозрительной затяжка ремонта тральщика. В общем, вся эта история могла кончиться плохо, тем более что последние два дня возле тральщика вертелся майор Капп. Шрагин ничего предпринять не мог – ни он, ни руководители подполья не знали, кто организует этот саботаж. Последние дни Шрагин буквально не отходил от ремонтников, пресекая каждую неуклюжую попытку саботажа. Он рассчитывал, что организаторы саботажа поймут, наконец, что лезут на рожон, и станут действовать умнее и осторожнее. В конце концов этот объект не стоит того, что из–за него могло произойти.

Сейчас Шрагин еще издали увидел на причале толпу людей. Когда он подошел, рабочие расступились. На земле лежал Снежко. В спине у него торчал самодельный финский нож. Один гестаповец, сидя на корточках, осматривал труп. Другой – это был Релинк – разговаривал с адъютантом адмирала Пицем. Шрагин подошел к ним и, не здороваясь, спросил:

– Что тут случилось?

Релинк резко обернулся на его голос:

– А! Доброе утро, господин Шрагин. – На лице Релинка вспыхнула и тотчас погасла холодная улыбка. – Все ясней ясного – убит человек. Весь вопрос в том, кем и почему он убит.

Шрагин подозвал руководителя ремонтной бригады. Из толпы вышел низкорослый, сухонький, точно запеченный на солнце, мужчина лет пятидесяти.

– Доложите, как это произошло, – строго приказал Шрагин.

На лице бригадира появилось крайнее удивление.

– Как произошло, нам неведомо. Вчера после смены, когда все уходили, я позвал его… – бригадир кивнул на труп. – А он промолчал и остался на объекте. Это все видели… Я знал, что под конец смены у него шалил пневматический молоток, и подумал, он остался его наладить. А сегодня к шести приходим, а он вот лежит… И все его карманы вывернуты наизнанку…

Релинк, видимо, понял, что сказал бригадир, и обернулся к Шрагину:

– В общем, все ясно – ограбление. Прикажите им работать.

В заводоуправлении из кабинета адмирала Релинк позвонил в СД и приказал прислать на завод медицинского эксперта. Положив трубку, он откинулся на спинку адмиральского кресла и бесцеремонно разглядывал сидевшего перед ним Шрагина.

– Ну, что вы скажете об этом?

– Могу только предположить. Этого Снежко очень не любили рабочие.

– За что? – спросил Релинк.

– Он им порядком насолил. Прошлой осенью он оказался косвенным виновником в потоплении подъемного крана.

– Я помню эту историю, – заметил Релинк.

– Недели две он был тогда под угрозой серьезного наказания, потом выяснилось, что главный виновник – немецкий инженер, уже не помню его фамилию, его тогда же отчислили с завода.

– Его фамилия Штуцер, – продемонстрировал Релинк свою безотказную память.

– Да, да, Штуцер. Так вот, когда угроза для Снежко миновала, он начал всячески выказывать свою преданность немецкой администрации. Но у русских есть хорошая пословица: «Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Так и этот Снежко. Три дня назад на тральщике был адъютант адмирала Пиц. Снежко ему нашептал – а как он шептал, все видели, – что покраска палубных построек произведена без предварительной грунтовки. Пиц сообщил это мне, и я заставил рабочих в нескольких местах снять краску. Но грунтовка была сделана. Тогда я, знаете, подумал, не затеяно ли все это, чтобы затянуть ремонт, и буквально взял этого Снежко за горло. За покраску соскобленных мест рабочие, естественно, ничего не получили… Немного раньше Снежко сообщил майору Каппу, будто крановщик и трое рабочих хотели свалить кран с рельсов. Майор Капп остановил работы и целый день вел следствие. За этот день рабочие тоже не получили ни копейки, а подозрение не подтвердилось. Были и другие случаи.

Релинк выслушал Шрагина очень внимательно и даже несколько раз наклоном головы как бы выразил согласие с ним. Но потом сказал:

– Мне остается только добавить, что Снежко подозревал на тральщике саботаж и сигнализировал об этом. Более того, я считаю себя виновным в его смерти. Я очень занят и не смог оперативно отозваться на его сигнал. Но мне интересно: вы окончательно отказались от мысли о возможности саботажа?

– Я допускаю возможность саботажа, – спокойно ответил Шрагин. – Это постоянный и логический фактор, и, кстати, вы напрасно вините себя в смерти Снежко, – вы просто не в силах быть всюду, где может возникнуть опасность саботажа.

Релинк вынужден был проглотить это, по возможности не морщась, и он явно не сразу нашел, что ответить. И вдруг спросил:

– А разве вы не несете ответственность за организацию работ?

– По должности я лицо наблюдающее.

– А по совести?

Шрагин, смотря в глаза Релинку с открытой неприязнью, сказал:

– У вас есть основания подозревать, что моя совесть не чиста? Тогда этот разговор должен продолжаться в вашем служебном кабинете.

– Однако разговаривать с вами, не позавтракав, дело нелегкое. Вы же должны понимать, какая у меня должность. Я всегда, везде вместе со своей должностью, – улыбнулся Релинк…

Они простились, казалось, довольные друг другом. Но каждый из них долго и придирчиво вспоминал этот разговор.

Шрагин еще раз убедился, что Релинк – очень опасный противник. На душе у него было тревожно, как у человека, который только что прошел по опасной горной тропе и еще ощущает холод пропасти.

Релинк после этого разговора испытывал к Шрагину только возросшее любопытство: перед ним был редчайший, если не единственный, экземпляр советского человека, которому, по всем данным, он должен был доверять без всякого сомнения. Но одновременно он не мог отказаться от чисто профессиональной привычки смотреть на Шрагина глазами следователя. У него, что называется, в крови было любимое выражение рейхсминистра Гиммлера: «По утрам мне хочется допросить самого себя». Да, Релинку очень хотелось бы допросить этого странного инженера, именно странного и, во всяком случае, единственного в своем роде. Послушная и четко организованная память подавала ему воспоминания о его первом разговоре со Шрагиным в том немецком доме с глупой хозяйкой–немкой. Тогда Шрагин очень убедительно объяснил природу своего поведения. В одесском деле он оказался правоверней немцев. И вот этого–то Релинк не мог допустить и тем более понять. Он решил немедленно дать приказ своему агенту Марии Любченко усилить наблюдение за Шрагиным.

Шрагин и Величко сидели на скамейке в прохладном сумраке церкви, возле аляповатой иконы, изображающей идущего по воде Христа.

– Напишите эту листовку сами, у меня нет времени, – говорил Шрагин. – Смысл такой: на заводе убит некто Снежко. Его смерть поучительна. Он остался в городе, считая, что, если не лезть в политику, можно жить в ладу и с оккупантами. В заботах о собственной шкуре он, как и следовало ожидать, стал предателем и попросту агентом гестапо. Патриоты вынесли ему смертный приговор и привели его в исполнение. Вечный позор изменникам, вечная слава патриотам Родины! Понятно?

– Чего ж тут не понять, – отвечал Величко. – Одним гадом меньше – воздух стал чище.

Простившись с Величко, Шрагин сделал большой крюк по городу. Ему нужно было попасть на улицу, где на кирпичном заборе мог оказаться условный знак о том, что в город пришло сообщение от товарищей, ушедших к партизанам. Почти ежедневно Шрагин проходил здесь, но знака не было. А сейчас еще издали он увидел возле забора знакомую фигуру Григоренко. От предчувствия беды Шрагин невольно замедлил шаг.

Они поздоровались, как могли это сделать случайно встретившиеся знакомые, и медленно пошли вместе.

– С ночи стою тут вместо метки, до того дошел, Игорь Николаевич, бога молил, чтобы вы пришли… – нервно начал Григоренко.

С походом к партизанам ничего не вышло. К условному месту сбора, недалеко от лесной балки, где действовали партизаны, все добрались благополучно. Но сразу же попали в засаду. Карательный батальон СС и рота гражданской полиции со всех сторон блокировали партизанский район. Во всех селениях и на хуторах были устроены посты. Партизаны, заранее узнав о карательной экспедиции, покинули лесную балку и разошлись по своим деревням. И ни к одному из них нельзя было найти дорожку. Население деревень бдительно оберегало своих партизан. Учителя, который должен был связать чекистов с партизанами, на месте не оказалось – он тоже ушел от облавы и где–то скрывался. Григоренко и Демьянов рискнули заночевать в деревне, как им показалось, у вполне надежного человека, а он ночью привел в дом полицаев. Он, очевидно, принял их за полицейских шпиков и решил «выслужиться». Позже, когда он понял, что произошло, он пытался исправить дело, начал подтверждать все, что они ему говорили, и даже прибавлять к этому свои неуклюжие хитрости. Тогда полицаи заподозрили и его самого. Демьянов заявил полицаям, что и Григоренко бежали из города, чтобы их не увезли в Германию. Очевидно, полицаи на этот случай имели какую–то инструкцию, потому что сразу же без всякого допроса отправили их обратно в город. Ночью они бежали. Григоренко четверо суток окольными путями шел в город. Что с Демьяновым, он не знал, во время побега они потеряли друг друга.

Вид у связного был плохой. Лицо осунулось, от былой его лихости и следа не осталось.

– Идите к Федорчуку, – приказал Шрагин, – Скажите, я приказал, чтобы он приютил вас на первое время. Приведите себя в порядок. Скажите ему, чтобы он по–прежнему следил за сигнализацией, но был очень внимателен. Есть опасность, что кто–нибудь вернется с хвостом наблюдения. Когда немного оправитесь, будете ходить на сигналы. Я с вами пока встречаться не буду. Все донесения – через почтовый ящик на кладбище.

– Ясно, Игорь Николаевич, – чуть пободрее сказал Григоренко.

Шрагин шел домой, погруженный в тревожное раздумье: что будет с его товарищами, когда все они вернутся в город? Положение у них будет еще более сложным, чем раньше: на прежние места работы им идти нельзя – как ответить на вопрос, где они пропадали, нарушив к тому же строжайший приказ, запрещающий покидать город без особого на это разрешения? А на улице их каждую минуту могут встретить прежние сослуживцы.

Нужно было найти какой–то выход. Шрагин остро чувствовал личную ответственность за судьбу каждого своего товарища.

Глава 46

Шрагин вышел с завода и сразу увидел Григоренко. Он стоял под дождем по ту сторону земляного кургана, некогда бывшего цветочной клумбой. Они встретились взглядами, и Григоренко медленно пошел к ближайшей улице.

– Федорчук просит вас немедленно прийти к нему, – тихо сказал Григоренко, когда Шрагин поравнялся с ним.

– Что случилось?

– Прибыл связной из Одессы.

– Буду через час…

Шрагин ускорил шаг и пошел дальше, а Григоренко свернул в переулок. Считая положение Федорчука наиболее прочным, Шрагин оставил одесским товарищам его адрес, но последние дни он уже не верил, что этот адрес понадобится. Не замечая дождя, Шрагин энергично шагал по улицам города. Он зарезервировал себе час для того, чтобы прийти к Федорчуку, когда стемнеет, и чтобы продумать донесение в Москву – он уже был уверен, что его связь с Москвой через Одессу налажена и что связной прибыл именно с этой радостной вестью.

Федорчук поджидал Шрагина у ворот своего дома.

– Странэньки курьерчик пожаловал, – сказал он, здороваясь.

– Чем?

– Сейчас увидите…

Они вошли в дом, и из–за стола навстречу Шрагину поднялся мальчуган лет шестнадцати. У него был вид беспризорника двадцатых годов: сбившиеся в комья грязные волосы, на плечах – пиджак, свисающий до колен, на ногах – подвязанные бечевкой опорки.

– Меня зовут Боря, – степенно сказал он сиплым голосом и тут же скороговоркой выпалил пароль, который Шрагин оставил одесскому подпольщику Андрею Прокофьевичу.

– Здравствуй, Боря, – Шрагин сжал жесткую ладошку мальчика. – Ну, рассказывай, с чем пришел.

– Ответный пароль, – строго потребовал Боря, высвобождая руку.

Шрагин сказал ответную фразу пароля, и тогда Боря успокоился:

– Так–то лучше будет…

Он вынул из драной подкладки пиджака спичечную коробку и отдал ее Шрагину:

– Там все, что надо…

И действительно, в спичечной коробке было все, что было нужно Шрагину, более того – в ней было все, о чем он мог только мечтать.

Прежде всего он прочитал шифровку из Москвы: «Все, что вы просили, приготовлено, однако сброс, не обеспеченный оперативной связью или не сопровождаемый вашим человеком, не имеет смысла. Мы еще в мае имели радиосообщение из штаба 26–й дивизии о прибытии к ним вашего курьера, но вашего донесения мы не получили. Дивизия в те дни попала в окружение и была разбита. Судьба вашего курьера не известна. Пробуем организовать доставку вам необходимого с помощью одесских товарищей. Временно связь с нами также через них. Ждем ваших новых радиодонесений и отмечаем большую важность прежних. Очень необходимо знать, что теперь думают и говорят гитлеровцы о Сталинграде. Внимательно следите за их действиями в связи с Кавказским фронтом. Ваша семья шлет вам привет с Урала, все в порядке. По нашим сведениям, СД по всему югу Украины проводит тотальный террор, будьте предельно осторожны в действиях группы и своих лично…»

Нетрудно догадаться, что значила для Шрагина эта шифровка и с каким волнением он ее читал. В это самое трудное время Москва встала рядом с ним.

И коробке была еще записка от Андрея Прокофьевича.

«Все, как видите, прояснилось, – писал он. – Податель сего будет постоянным связным. Передавайте ему ваши шифровки для Москвы. Паренек он трижды проверенный, надежный. Он будет приходить к вам два раза в месяц. Числа и прочие условия установите сами. Мы все желаем вам успехов…»

На этот раз Боря унес подробную шифровку Шрагина о положении группы, о том, что происходит в городе, и накопившиеся за время отсутствия связи разведывательные данные.

Боря запрятал спичечную коробку в недрах своего пиджака и сказал:

– Я пошел. Через двенадцать дней буду как часы.

Шрагин с Федорчуком не успели даже толком с ним попрощаться.

– Что Москва шлет? – осевшим голосом спросил Федорчук.

Шрагин прочитал ему шифровку. Федорчук слушал, склонив свою большую кудлатую голову над лежавшими на столе пудовыми кулаками, стиснутыми до белизны в суставах. Потом он долго молчал, справляясь с волнением, и, наконец, сказал негромко:

– Игорь Николаевич, дайте «добро» на мою операцию, все уже налажено до последней мелочи.

– Расскажите.

И правда, все у него было тщательно продумано, выверено, подготовлено для диверсии на нефтебазе. С наступлением темноты он возьмет ведро и отправится к открытому резервуару с нефтью. Чтобы не вызвать подозрения у часовых, он каждый вечер ходил туда с этим ведром, принося в нем нефть для растопки печи в дежурке. Но на этот раз в ведре будут лежать три бутылки с противотанковой горючкой. К одной из бутылок присоединен бикфордов шнур, кольцами уложенный на дне ведра и прикрытый куском асбеста. Шнур сгорает ровно за девять минут. Федорчук подожжет шнур еще в дежурке и быстро пойдет к цели. Он оставит ведро на краю открытого резервуара и быстро вернется в дежурку. Взрыв первой бутылки подожжет остальные, разбросает горящую жидкость. Сперва от нее вспыхнет нефть в открытом резервуаре, а затем раздуваемый ветром, пожар неминуемо охватит всю территорию нефтехранилища, в том числе и гигантские закрытые баки с бензином.

Все было хорошо продумано, но все–таки Шрагин «добро» ему не дал. Ему показалось, что Федорчук, загоревшись идеей ответить Москве своей операцией, излишне этим взволнован и может допустить опасную в таком деле торопливость.

– Подождем, Александр Платонович, – сказал Шрагин и, видя, как вспыхнул Федорчук, добавил: – Давайте подгадаем ваше дело к Октябрьскому празднику. Договорились?

Федорчук молчал, было видно, что он не согласен.

Вернувшись домой, Шрагин с досадой вспомнил, что сегодня суббота, а это значит, что у Эммы Густавовны гости. А вот и сама она в присланном ей Аммельштейном ярко–зеленом кимоно, похожая на попугая с перебитыми крыльями.

– Как прекрасно, что вы пришли! – проворковала она. – Идите скорее к столу. Вилли прислал настоящие, самые настоящие сардины…

Вилли – это Аммельштейн.

В последнее время Эмма Густавовна непременно тащила Шрагина в гостиную. После того как генерал Штромм покинул город, ее приемы сильно поблекли. Высокопоставленных, вызывающих у нее трепет гостей обычно приводил генерал. Теперь гостей приводил доктор Лангман, и в застольных беседах образовался абсолютно не интересный Шрагину медицинский уклон. Дружба Лили и с Лангманом продолжалась. Устроить ее в санаторий ему не удалось. Но он доставал ей какое–то редкое лекарство, и Лиля последнее время чувствовала себя значительно лучше.

На этот раз в гостиной, кроме Лангмана, были уже знакомые Шрагину начальник военного госпиталя Грейнер и окончательно помирившаяся с хозяйкой дома Любченко.

После ужина Лиля ушла к роялю, диван и кресло заняли Лангман, Грейнер и Эмма Густавовна, за столом остались вдвоем Шрагин и Любченко.

Когда Лиля начала играть, Любченко наклонилась к Шрагину и тихо сказала:

– Я прошу извинения за мою бестактность… тогда, – говорила она, не глядя на Шрагина и будто слушая музыку. – Но, рассчитывая на вашу порядочность, я хочу сказать вам, что я тогда была искренна. Я просто еще не знала толком, кто вы. А теперь Эмма мне все объяснила.

Шрагин молчал, смотря на играющую Лилю.

– Вы любите музыку? – спросила Любченко.

Шрагин еле заметно кивнул. В это время у него в душе звучала своя радостная музыка.

– А для меня в этой обстановке музыка нечто нереальное, но вместе с тем она зовет вернуться в человеческое состояние. – Послушав немного музыку, она спросила тихо: – Вы читали листовку про счет, который всем нам предъявят в свой час?

– У меня нет времени заниматься чтением этой литературы, – не взглянув на нее, ответил Шрагин.

– Мне эту листовку дал больной, – доверительно, будто не замечая тона Шрагина, продолжала Любченко. – Дал и говорит: «Вы, доктор, не беспокойтесь, за вас мы слово замолвим, когда наши придут…» – Любченко многозначительно посмотрела на Шрагина.

Шрагин молчал, напряженно обдумывая то, что слышал.

– А как хотелось бы стать полезной, если бы вы только знали, – продолжала Любченко. – Иду по больнице, вижу свободные койки и думаю: я могла бы на этих койках спрятать наших людей. Подписываю справку очередному больному, который уходит домой, и думаю: а я могла бы такую спасительную справку дать здоровому, которому она нужна гораздо больше, чем тому обреченному больному.