Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Главного технолога на заводе не оказалось. В зале перед его кабинетом за вздыбленными чертежными досками не было ни одного человека. Шрагин постоял в раздумье и пошел в дирекцию.

Просторная приемная директора была забита встревоженными людьми. Помощник директора – молодой парень с худым узким лицом и светлыми прямыми волосами – метался между телефонами и кричал в трубки одно и то же:

– Директор на объектах! Я ничего не знаю! Придет, тогда все выяснится!

– Вот приедет барин, барин все рассудит, – злобно сказал кто–то в толпе.

Шрагин пробился к помощнику директора и тихо спросил:

– Что здесь происходит?

– Что, что… Не прибыли грузовики на сборный пункт, а там несколько сот человек: семьи, дети. Люди прибежали сюда. А что я могу сделать?

Зазвонил еще один телефон. Шрагин поднял трубку и услышал строгий голос:

– Кто со мной говорит?

– Инженер главного технолога Шрагин.

– Вы член партии?

Шрагин чуть не сказал «да», но, немного помедлив, ответил:

– Беспартийный.

– Ладно, все равно. Ваши машины по ошибке задержаны военной комендатурой. Ошибка исправлена. Там в комендатуре есть ваш человек, но он не знает, где сборный пункт. Немедленно звоните в комендатуру, наведите порядок. Скажите еще раз фамилию!

– Шрагин.

– Действуйте, товарищ Шрагин.

Шрагин сказал помощнику, чтобы он немедленно соединил его с военной комендатурой.

Приемная опустела, люди побежали на сборный пункт. Шрагин остался вдвоем с помощником.

– А самому мне что делать? – растерянно спросил парень. – Жена с грудным ребенком там, на сборном пункте, а я здесь.

– Беги на сборный пункт, я за тебя останусь. Как–нибудь справлюсь, – сказал Шрагин, не раздумывая.

Только парня и видели, даже спасибо не сказал.

Шрагин сел за стол. Он отвечал, как умел, на телефонные звонки, делал в книге аккуратные записи о каждом разговоре и сбоку ставил пометку: «Дежурный инженер Шрагин», – это потом может пригодиться.

Часа через два пришел директор.

– Переведи телефон на меня, – сказал он, проходя в кабинет и нисколько не удивляясь тому, как изменился его помощник. Он, наверное, просто не заметил, кто сидел за столом.

В приемной остались двое мужчин, которые пришли вместе с директором. Они тоже не обращали на Шрагина никакого внимания и, отойдя к окну, разговаривали о чем–то.

Зазвонил звонок где–то над дверью в кабинет, и Шрагин понял, что это вызывает директор. Когда он вошел, директор удивленно приподнял брови:

– Вам что?

– Вы звонили.

– Где помощник?

– Я за него. Он побежал на сборный пункт, там у него жена с грудным ребенком.

– Кто вы такой?

– Инженер из отдела главного технолога Шрагин.

– Шрагин? Что–то я вас не знаю.

– Я новенький, – улыбнулся Шрагин.

– Почему не уехали со своим отделом?

– Я только вчера оформился, ничего не знал.

– Как это вчера?

– Да так, переведен к вам с Балтийского.

– Переведен? Сейчас?!

– Да. Вот выписка из приказа.

Директор прочитал выписку, вернул ее Шрагину и вдруг рассмеялся:

– Канцелярия наша из железа – хоть потоп, а она свое дело крутит. Ну что же, действуй пока при мне. Признаться, я забыл о помощнике. Как тебя зовут?

– Игорь Николаевич.

– Так вот, Игорь Николаевич, сиди здесь на телефонах. Я опять пойду на территорию. Отовсюду буду тебе звонить, докладывай только о самом важном. Понял?

Директор ушел.

Шрагин невольно улыбнулся: здорово у него все складывается…

Когда время уже шло к вечеру, директор вернулся. С серым, мрачным лицом он подошел к Шрагину и, глядя на него отсутствующими глазами, сказал:

– Все. Смертный приговор вынесен, исполнение – по ситуации.

– Кому?

– Заводу вынесен приговор! Заводу! – закричал директор. Он был на грани истерики. – Сам все проверил! Каждый заряд. А я же все это сам строил! Сам! Понимаешь ты это?!

В кабинет вошли два офицера со знаками различия инженерных войск: капитан и лейтенант.

– Явились, убийцы, – мрачно усмехнулся директор. Казалось, он уже успокоился. – Здесь будете команду ждать?

– А где же еще?.. – отозвался капитан и сел на диван. Рядом с ним сел лейтенант.

– Я сейчас еду в горком, – сказал им директор. – Буду позванивать.

– Приказ я должен получить от полковника Стеблева, – строго уточнил капитан.

– Знаю, знаю, – раздраженно сказал директор. – Я такой приказ не смогу и выговорить.

Капитан промолчал и заговорил о чем–то с лейтенантом.

– А с тобой мы решим так… – обратился к Шрагину директор. – Помощник мне пока еще нужен, так что ты к семи утра явись сюда, если, конечно… – директор запнулся и потом быстро закончил:…если ночью не сработает приговор…

Шрагин шел по улицам города. Опускались медленные летние сумерки. На заводе как будто все в порядке, он зацепился там неплохо. Он шел теперь на квартиру, где ему предстояло жить.

Когда готовилась операция, этот жилищный вопрос выглядел довольно надежно. Большая квартира принадлежала немке–колонистке, которая двадцать лет проработала в этом городе учительницей немецкого языка. Муж ее давно умер, а она в прошлом году вышла на пенсию. Единственная ее дочь училась в Ленинградской консерватории, была комсомолкой. Словом, можно было надеяться хотя бы на то, что на открытую подлость хозяйка квартиры не способна. В большой ее квартире, занимавшей весь дом, только одна комната принадлежала не ей, и до первых дней войны в этой комнате жил инженер местной электростанции. Он переехал. Теперь эту комнату должен занять Шрагин, ордер у него в кармане. На нем дата – 14 июня 1941 года. Хоть это местные товарищи сделали как надо…

Дом Шрагину понравился. Каменный, одноэтажный, старомодный, он находился и в центре и в то же время на тихой улице, засаженной акацией и каштанами. Своим фасадом он не бросался в глаза, но выглядел вполне прилично, хотя было видно, что не ремонтировался он, вероятно, с царского времени.

Шрагин нажал кнопку звонка возле двери с накладными деревянными завитушками. Подождав немного, он позвонил еще раз.

Никто не отзывался. Наверное, в дом есть черный ход со двора, а этот, парадный, может, и вовсе не работает. Шрагин прошел вдоль дома и через калитку в узорчатых железных воротах попал во двор, который больше был похож на сад. Обойдя дом, он постучал в низенькую дверь. Она тут же открылась, и Шрагин увидел высокую женщину с замысловатой прической из седеющих волос, с дряблым лицом.

– Вам кого? – спросила она без всякой тревоги.

– Прошу прощения, я ваш новый сосед, – сказал Шрагин.

– Наконец–то! Заходите! – Женщина пропустила Шрагина мимо себя и заперла дверь.

Они прошли в небольшую переднюю парадного входа. Здесь стояли ломберный стол и два кресла. Пол покрывал потертый ковер.

– Вы Эмма Густавовна? – спросил Шрагин.

– Да, я Эмма Густавовна Реккерт, – с достоинством ответила женщина.

– В горжилотделе мне приказали жить с вами в мире и согласии, – улыбнулся Шрагин. – Меня зовут Игорь Николаевич.

– Вы извините меня, но раз уж я ответственный съемщик, я хотела бы видеть ордер, – немного смущаясь, сказала Эмма Густавовна.

Она внимательно прочитала бумажку и подозрительно поглядела на Шрагина.

– Вы получили его, когда прежний жилец еще жил здесь?

– Да, он почему–то тянул с переездом, а главное, я сам задержался… – небрежно сказал Шрагин, отметив про себя внимательность женщины к таким формальным мелочам.

– Ну что же, будем знакомы, – сказала Эмма Густавовна. – Ваша комната вот там, последняя дверь налево. Ключ висит на гвоздике. Там же и ключ от парадного. Должна предупредить, что мебель в комнате, какая она ни есть, принадлежит мне. Прежний жилец платил мне за нее десять рублей в месяц.

– Я последую его примеру, – улыбнулся Шрагин.

Комната оказалась довольно большой. Открыв штору затемнения, Шрагин увидел, что окно выходит во двор. Старинная деревянная кровать, стол, кресло и стул. Шкаф с зеркальной дверцей. На полу у кровати коврик с вышитыми на нем козликами. Все эти вещи уже давно несли свою службу людям, и если они выглядели еще вполне прилично, то только потому, что люди, которым они служили, были бережливы и аккуратны. В дверь постучали.

– Хочу показать вам места общего пользования, – сказала Эмма Густавовна из коридора. Когда Шрагин вышел, она повела его, как экскурсовод по музею. – Вот эта дверь – в кухню, слева у парадного – ванная и туалет, – объясняла она. – Дрова для подогрева колонки и для кухонной плиты лежат в чулане, вон та дверь. Кстати, за дрова прежний жилец тоже рассчитывался со мной. Впрочем, он пользовался ими непонятно редко – я имею в виду для ванны.

– Вероятно, он предпочитал одиночеству в ванной общество к бане, – рассмеялся Шрагин.

– Вероятно, – улыбнулась Эмма Густавовна.

Приготовив постель, Шрагин прошел в ванную и долго блаженствовал там под тугим холодным душем. Возвращаясь, он погасил свет в коридоре и на ощупь пробирался в свою комнату. И вдруг он услышал молодой взволнованный женский голос:

– Мама, это же ужасно, как ты не понимаешь этого!

«Здесь ее дочь», – озадаченно констатировал Шрагин. Это было непредусмотренным осложнением. По имевшимся в Москве сведениям, студентка консерватории Лиля Реккерт, когда началась война, поступила на курсы медсестер и уезжать к матери не собиралась. В этом новом обстоятельстве следовало немедленно разобраться.

Шрагин постучал в дверь, из–под которой пробивался свет.

– Пожалуйста, – услышал он голос Эммы Густавовны и вошел в просторную комнату, которая, судя по обстановке, была гостиной. Посреди комнаты стоял рояль из красного дерева. У стены – целый строй стульев с плюшевыми сиденьями и маленький диван с резной спинкой. За круглым столом в глубоких креслах друг против друга сидели Эмма Густавовна и светловолосая девушка с заплаканным лицом.

– Простите, пожалуйста, – виновато улыбнулся Шрагин, – но оказалось, что у меня нет спичек.

– Лили, принеси, пожалуйста, возьми у меня на туалете, – сказала Эмма Густавовна. Когда девушка принесла спички, Эмма Густавовна сказала Шрагину: – Кстати и познакомьтесь, это моя дочь Лили.

– Очень рад. Игорь Николаевич.

– Лиля, – девушка подчеркнуто иначе, чем мать, назвала свое имя и, кивнув Шрагину, отошла к окну. Ей было лет двадцать, может, чуть больше. Светлые волосы гладко зачесаны и на затылке завязаны тугим узлом. На болезненно бледном ее лице резко выделялись большие серые глаза, снизу подчеркнутые синеватой тенью, а сверху – золотистыми пушистыми бровями. Внешность у нее была привлекательная, но красивой ее назвать было нельзя. Чувствовалась какая–то нервная напряженность во всем ее облике.

Эмма Густавовна вздохнула и тихо сказала:

– Вот остались мы с ней вдвоем и, что с нами будет, не знаем, не ведаем. – Она подняла взгляд на Шрагина, ожидая, что он скажет, но, не дождавшись, спросила: – Но и вы как будто уезжать не собираетесь?

Шрагин заметил, как Лиля требовательно и гневно посмотрела на мать.

– Да, я пока не уезжаю, – сказал Шрагин. – У меня вообще дикое положение.

– Посидите с нами, – предложила Эмма Густавовна и показала на кресло. – Видишь, Лили, товарищ тоже не уезжает…

– Это его дело, – отозвалась Лиля, продолжая стоять у окна.

– Это верно, каждый за себя решает сам, – подхватил Шрагин. – Но мой случай действительно дикий. Представьте себе, меня только что перевели сюда на завод из Ленинграда.

– Из Ленинграда? – радостно встрепенулась Лиля и подошла к столу, не сводя глаз со Шрагина.

– Да, из Ленинграда, а что? – спросил он.

– Это мой самый любимый город на свете, – тихо сказала девушка.

– Не забывай, Лилечка, что ты на всем свете знаешь только два города, – наставительно заметила Эмма Густавовна.

– Ах, мама, ничего ты не понимаешь! – устало произнесла Лиля и села в кресло.

– Да, так вот… – продолжал Шрагин. – Вопрос о моем переводе был решен еще до войны. Но наркомат тянул бумажную волынку, и практически меня оформили на здешний завод только вчера.

– Вот уж вовремя так вовремя! – покачала головой Эмма Густавовна.

– И всем здесь, понятно, не до меня. Но тем не менее кто–то все же обязан сказать мне, как я должен поступить?

– Вы что, хотите, чтобы вам кто–нибудь напомнил, что вы советский человек и рассчитывать жить тут при фашистах не имеете права? – насмешливо спросила Лиля.

– Лили, прекрати, пожалуйста! – по–немецки сказала Эмма Густавовна.

– Во всяком случае, – тоже по–немецки заговорил Шрагин, – вы, Лиля, не имеете никаких оснований думать обо мне скверно, а тем более говорить.

– Тогда мне остается только предполагать, – иронически и тоже по–немецки сказала Лиля, – что вас оставляют здесь партия, правительство и лично товарищ Сталин.

То, что они перешли на немецкий, почему–то сразу обострило разговор. Шрагин встал:

– Прошу меня извинить…

– Игорь Николаевич, пожалуйста, не уходите! – взмолилась Эмма Густавовна. – Хоть вы, может быть, поймете и пожалеете старого человека. Уже третий день мы с дочерью мучаем друг друга. Мне трудно… – Ее голос задрожал, и из глаз потекли слезы.

Лиля подбежала к ней, прижалась щекой к ее лицу.

– Мама, мамочка, но я сама не знаю, что делать! Успокойся ради бога!

Эмма Густавовна вытерла слезы кружевным платком и виновато улыбнулась Шрагину:

– Видите, какая у нас неврастеническая квартира.

– Я сам виноват, ворвался в ваш разговор…

– О! Она всегда такая! – воскликнула Эмма Густавовна, перебивая Шрагина. – Ведь она весь мир, всю жизнь видит только и двух красках – черной и белой. Она мне говорит: «Ты советский человек, ты должна отсюда бежать». И ей не понять, что я не могу бежать от могилы моего мужа, ее отца. Все, что было в моей жизни хорошего, прошло в этом городе, в этом доме. Она этого не понимает.

– Мамочка, а ты не хочешь понять меня! – страстно заговорила Лиля. – Ты человек пожилой, с тебя нет спроса. А что будет го мной? Идти работать на фашистов?! Лучше смерть! Бежать, оставив тебя одну?.. – Она подождала ответа и воскликнула с тоской: – Хоть бы кто–нибудь понял мое состояние!

– Глупенькая, пусть они сюда являются, нас это не касается. Мы будем с тобой вдвоем и останемся честными людьми. И раньше были войны, и раньше занимали города, но разве все жители этих городов автоматически становились предателями? – Эмма Густавовна улыбнулась Шрагину. – Может, останется с нами и наш новый сосед. А, Игорь Николаевич?

– Увы, Эмма Густавовна, я в своих поступках не волен – я подчиняюсь приказу, который я должен в конце концов получить. – Шрагин посмотрел на часы. – Но я отлично понимаю всю сложность вашего положения. Понимаю и вас и Лилю. Я бы очень хотел вам помочь, но как? А теперь я должен идти, извините. Мне очень рано вставать. Спокойной ночи.

Вернувшись в свою комнату, Шрагин думал не о Лиле и ее матери, а о том, что в общем квартира, кажется, подобрана удачно…

Глава 4

Шрагин проснулся, как по будильнику, без семи минут шесть. Раздернул на окнах шторы и замер. Ему показалось, что он уже видел, и не однажды, и этот сад и это по–южному дремотное утро, когда солнце уже осторожно скользит по верхушкам деревьев, а на земле еще лежат синие пятна теней – следы, оставленные ночью. Шрагин грустно улыбнулся, это же Ольгины слова – «следы, оставленные ночью». И он уже знал, что сейчас за окном совсем не тот сад, который привиделся ему в первое мгновение. Тот сад – в Ялте, был он перед окнами дома отдыха, в котором Шрагин в прошлом году проводил свой медовый месяц с Ольгой. Они любили в такой вот ранний час сидеть на подоконнике, раскрыв в сад окно, смотреть, как рождается день, и разговаривать шепотом. Однажды Ольга показала на пятна теней под деревьями и таинственным шепотом сказала: «Смотри, это следы, которые оставила ночь. Ты же ловец шпионов, ты только так и должен все видеть…» Черт побери, какой это был радостный месяц! Наверное, за всю свою жизнь они не посмеются столько, как за тот май. Как невообразимо далеко все это!..

Шрагин осторожно открыл окно, и в комнату вместе с прохладным, пряно пахнущим воздухом ворвался отдаленный грохот, похожий на гром. Воспоминания отброшены, его мысли устремлены вперед, в начинающийся новый день, полный неизвестного. Шрагин стал быстро одеваться.

Прежде всего – на завод.

Смертный приговор, о котором говорил директор, еще не был приведен в исполнение. Возле стапелей сидели солдаты, некоторые из них, сняв рубахи, подставили солнцу спины. «Исполнители приговора», – подумал Шрагин. Тысячи людей годами, как трудолюбивые муравьи, строили завод, потом на этом заводе строили красивые, могучие корабли. И вот пришли саперы, и они, тоже люди, где–то что–то строившие, заложили взрывчатку и теперь, греясь на солнышке, ждут приказа, чтобы в одно мгновенье превратить завод в груду развалин. Но иначе поступить нельзя: подарить врагу такой завод означало бы подарить ему свою силу, которая тут же станет смертью тысяч и тысяч наших людей. Невероятная логика войны.

Директор завода стоял у входа в заводоуправление с тем самым капитаном инженерных войск. Когда Шрагин подошел к ним; директор только мгновенье недоуменно смотрел на него, а затем спросил:

– Ну, что хорошего скажешь нам?

– Ничего.

– А хотелось бы… – вздохнул директор. – Ночью я задремал на диване в горкоме и вдруг вижу – входит генерал и говорит «Все в порядке, директор, прогнали мы Гитлера, давай запускай завод…» Очнулся, а передо мной стоит он… – директор кивнул на капитана. – Стоит и спрашивает: «Где полковник Стеблев?»

Капитан согнулся, подтянул брезентовые голенища сапог и сказал, будто извиняясь:

– Служба такая.

– Зверская у тебя служба, капитан, – убежденно сказал директор, точно не понимая всей бессмысленности своих слов, и обратился к Шрагину: – В общем чуда не будет, и ты, честно говоря, больше мне не нужен. Ты без семьи? Ну и хорошо. Иди к мосту и подсаживайся к кому придется. Не думай, не думай, действуй. Сегодня попутный транспорт еще будет… – Он протянул Шрагину руку. – Действуй!

Шрагин зашел в дирекцию и позвонил в управление НКВД подполковнику Гамарину.

– У меня к вам просьба, – умышленно не здороваясь, сказал он. – Сегодня днем, как условлено, я встречаюсь со своими товарищами, но до этого мне хотелось бы с кем–нибудь из них поговорить.

– Как раз у меня сейчас Григоренко, – сказал Гамарин. – Куда ему подъехать?

– Я прошу его через двадцать минут быть на углу Советской и Херсонской.

– Ясно. Больше вам ничего не нужно? – спросил Га–марин.

– Нет. Спасибо.

Когда Шрагин подходил к условленному месту, он еще издали узнал Григоренко, хотя никогда до этого его не видел. На перекрестке стоял, поглядывая во все стороны, франтовато одетый молодой человек. На нем был новый габардиновый плащ стального цвета, серая шляпа и ярко–желтые туфли. Шрагин нарочно не условился о приметах и теперь, замедлив шаг, с любопытством наблюдал за парнем. Проходя мимо него, Шрагин встретился с ним глазами, не подав никакого знака. Но когда, сделав несколько шагов, оглянулся, он увидел, что парень его нагоняет.

– Нет ли у вас спички, товарищ? Извините, конечно…

– Я не курю, – ответил Шрагин. И подумал: интересно, как поведет он себя дальше?

Лицо у парня приняло лукавое выражение, и он сказал:

– А я, кажется, вас знаю. Вас случайно не зовут Игорем Николаевичем?

– Нет.

– Смотри, обознался! – сокрушенно произнес парень. – Извините…

– Вы Григоренко? – спросил Шрагин.

– Да!

– Идите за мной…

Вскоре они уже сидели вдвоем в укромном уголке, недалеко от дома, где жил Шрагин.

Шрагин молчал, бесцеремонно разглядывая парня, который вдруг засмущался и сердито швырнул наземь только что закуренную папиросу:

– Не могу к куреву привыкнуть, хоть убей…

Парню было года двадцать четыре, не больше. Лицо у него какое–то странное: вроде и красивое, а чем–то и неприятное, как будто и простецкое, а вместе с тем хитроватое. Светло–серые его глаза смотрели прямо, даже нагловато, а то вдруг начинали бегать, прятаться. Его широкая грудь распирала шелковую полосатую рубашку, повязанную ярко–желтым, как туфли, галстуком. Пока Шрагин знал о нем только одно: воспитанник спецшколы НКВД.

– Как вас зовут?

– Миша… Михаил, – поспешно ответил парень.

– Полностью, пожалуйста.

– Григоренко Михаил Филиппович, – четко ответил парень, и Шрагин заметил, что он хотел, как положено военному, встать, но не встал.

– А я Шрагин Игорь Николаевич. Вы раньше не курили?

– Не довелось. Только теперь.

– Покажите ваши папиросы.

Григоренко вынул из кармана коробку «Герцеговины Флор», раскрыл и протянул Шрагину:

– Прошу.

Шрагин закрыл коробку и спросил:

– Как вы думаете, в этом городе курит кто–нибудь, кроме вас, эти папиросы?

– Да тут таких и нет вовсе, – не без гордости ответил Григоренко. – Это же нам в рацион дали, еще в Ленинграде.

– Тогда, значит, эти папиросы являются безошибочной вашей приметой. Кроме того, когда человек курит, не получая от этого удовольствия, это всем видно и при определенных обстоятельствах может стать подозрительным и тоже приметой.

– Ясно, Игорь Николаевич, – покраснел Григоренко, и это его смущение понравилось Шрагину.

– И вообще что это вы так вырядились?

– Так нас всех обмундировали еще в школе, – ответил Григоренко, и в глазах у него появились веселые искорки. – Вид, как у интуристов.

– Все так одеты?

– Как один с иголочки. На вешалке путаем плащи и шляпы, – рассмеялся Григоренко.

Шрагин заставил себя помолчать – в конце концов не Григоренко повинен в этом безобразии.

– Пока мы сюда добирались, нас два раза в милицию заметали, – продолжал Григоренко. – Смеху полные штаны.

– Как вы узнали меня на улице? – спросил Шрагин.

– По описанию подполковника Гамарина.

– Молодец, – похвалил Шрагин и спросил: – Из гостиницы выбрались?

– Выбраться–то выбрались, а вот как устроились – неизвестно. Но я лично уже давно живу на частной.

– Где?

– Подыскал себе квартирку что надо, – подмигнул Григоренко. – Я же прибыл сюда с женой. А в гостинице жен не предусмотрели. Тогда мы с ней сняли комнатку у одинокого пенсионера, чин по чину прописались. Завтра жена отбудет, так сказать, в порядке общей эвакуации членов семей местных сотрудников, а я останусь в комнате один и на полных правах. Мне туда уже и продуктов забросили, считай, год вся группа сыта будет, – добавил Григоренко. – Целую машину привезли.

– Кто привез?

– Как кто? – удивился Григоренко. – Солдаты из дивизиона НКВД.

– И соседи это видели?

– Кто глядел, тот видел, – беспечно ответил Григоренко.

– Если кто–нибудь из соседей спросит, откуда продукты, говорите, что купили налево и больше ни в какие объяснения не вступайте.

– Порядок, Игорь Николаевич.

– Как настроение? – спросил Шрагин.

– Боевое, Игорь Николаевич, скорей бы в дело. Руки чешутся.

– Было бы лучше, если бы чесались мозги, а не руки, – чуть улыбнулся Шрагин.

– Сознание тоже начеку. За всех, конечно, не скажу, но и лично страха не испытываю, дам фрицу прикурить, будьте уверены!

– А все остальные что, трусят? – спросил Шрагин, которому не понравились и бодрый легкий тон Григоренко и его слова «за всех, конечно, не скажу».

– Да ведь каждый человек, Игорь Николаевич, построен по персональному, так сказать, проекту. И что кому запроектировано, поди узнай, пока с ним соли не наглотаешься.

Шрагин молчал. То, что говорил Григоренко, было в общем правильно, но плохо было то, что он отделял себя от товарищей. И в то же время было ясно, что сам он пока поступил разумнее других.

– Игорь Николаевич, вы всегда говорите мне, как лучше действовать, – сказал Григоренко и засмеялся. – Вы ведь не знаете, я как патефон: что на пластинке записано, слова не выпадет. Меня в школе так и звали – «Миша–патефон»….

– Хорошо. Пока не забудьте, что мы собираемся сегодня в четырнадцать ноль–ноль.

Вернувшись домой, Шрагин хотел спокойно подумать о предстоящем разговоре с товарищами по группе, но услышал тихий стук в дверь.

– Да, – недовольно отозвался он.

Это была Лиля. Смотря в сторону и краснея, она быстро сказала:

– Я хочу извиниться перед вами… за вчерашнее.

– Ерунда. У всех нервы не в порядке, я тоже, знаете… – улыбнулся Шрагин. Он хотел в этот момент только одного – чтобы она поскорее ушла и не мешала ему. А она переступила порог и закрыла за собой дверь.

– И все–таки я не знаю, что делать, – тихо произнесла она.

– Одно из двух: или уезжать, или оставаться, – сказал Шрагин.

– Значит, вы допускаете или – или?

– Допускаю, – ответил он, серьезно смотря ей в глаза и повторяя про себя: «Уходи, уходи, нет ни минутки. Уходи».

Казалось, Лиля услышала его, она резко повернулась и выбежала из комнаты…

Перед встречей с товарищами Шрагин с теми же предосторожностями зашел в управление. Полковник Бурмин выгребал из своего сейфа папки и запихивал их в фельдъегерские брезентовые мешки.

– Остаешься? – спросил он Шрагина вместо приветствия.

– Что на фронте? – ответил Шрагин тоже вопросом.

– Всюду плохо, а у нас так просто табак. Может, уже завтра к ночи все кончится. Наши семьи уезжают сегодня, а мы завтра утром. А ты?

– Остаюсь.

– Я думал о тебе… – говорил Бурмин, продолжая распихивать папки по мешкам. – Я все, майор, понимаю: остаешься ты здесь голый и на голом месте, и мы в этом тоже очень виноваты. Но кто мог подумать, что мы не провоюем и двух месяцев – и отдадим юг? Да еще неделю назад я и подумать не мог, что придется вот так сейфы вытряхивать. Ни пяди чужой и тем более своей – вот какая была программа. А теперь свою землю отдаем целыми областями, да еще кровью своей поливаем. Впрочем, тебе это вдруг да и поможет? Немцу небось в голову не придет, что на его пути вдруг станет какой–то майор Шрагин с горсткой людей. В общем, не поминай нас лихом, и желаю удачи. Был бы я помоложе да меньше бы меня здесь знали, ей–богу, остался бы тоже…

Шрагин разволновался. В Москве в спешке с ним не смогли даже попрощаться как следует. И только здесь, от этого усталого пожилого полковника, он услышал человеческие слова, которые так были нужны ему сейчас.

– Спасибо, товарищ полковник, – тихо произнес Шрагин и подошел близко к Бурмину. – Ведь, может, и не увидимся? – так же тихо спросил он.

– Выживем, так увидимся, – буркнул полковник, который, сидя на корточках, застегивал пряжки на мешке. Он поднялся, отпихнул мешок ногой и протянул Шрагину руку. – До встречи, майор, до встречи.

– До встречи, товарищ полковник, – сказал Шрагин, крепко сжав широкую руку Бурмина…

Спустя час состоялась его встреча с участниками группы.

Готовясь к ней, Шрагин отлично понимал, что его рассказ о предстоящей работе будет чисто умозрительным, и теперь даже не пытался делать вид, будто знает что–то такое, чего не знают его товарищи. Самое ценное в этой встрече – возможность хоть немного узнать друг друга. Так вот вышло, что, может быть, завтра им идти вместе на смерть, а они сегодня только впервые увидятся…

– Прочно осесть в городе – наша первая и очень важная задача, – сказал он. – После прихода сюда немцев минимум месяц мы ничего не делаем. Забудем, кто мы. Более того, мы люди вне политики. Нам все равно: хоть сам черт у власти, лишь бы сытыми быть. Но каждый из нас может оказаться в ситуации, когда полезно стать и сочувствующим новой власти. Но тут опасно переиграть. Словом, первый месяц – на изучение каждым своей ситуации и для выработки своей позиции. Затем по моему сигналу вступит в действие известная вам схема связи номер один.

А теперь я хочу побеседовать с каждым из вас в отдельности…

Глава 5

Первым в кабинет вошел высокий парень с каким–то неуловимым выражением лица. Шрагин сначала не понял, в чем дело, – парень явно старался не показать ему своих глаз.

– Рубакин, Анатолий Рубакин, – глухим тенорком представился парень, смотря себе под ноги.

– Садитесь, товарищ Рубакин. Мне бы хотелось услышать, что вы думаете о предстоящей нам работе.

– Ничего я не думаю, товарищ майор, – Рубакин первый раз поднял глаза на Шрагина, и с этого момента на лице его появилось выражение решительности. – Делайте со мной, что хотите, но я не считаю себя способным для этой работы.

– Боитесь?

– Да. И считаю себя не способным.

Все, что говорил этот человек, было так неожиданно, так неправдоподобно, что Шрагин молчал, не находя слов.

– Мне кажется, что вам лучше обнаружить труса сейчас, а не позже, – решительно продолжал Рубакин.

– Но о чем же вы думали, когда шли в спецшколу и собирались стать чекистом? – спросил, наконец, Шрагин.

Рубакин стал с готовностью объяснять:

– Я после семилетки был шофером, но работал мало, имел успех в самодеятельности, у меня тогда тенор прорезался. Мечтал стать артистом. И вдруг меня вызвали и сказали: вот тебе почетная путевка в спецшколу, давай оправдывай доверие и так далее. Как тут откажешься, товарищ майор?

– Почему же вы молчали, когда вас включали в группу? – спросил Шрагин.

– Опять струсил, товарищ майор.

Шрагин долго молчал, смотря в окно, на пустынную улицу.

– Идите к подполковнику Гамарину, – наконец сказал он, – пусть он включит вас в эвакуацию.

– А куда мне явиться… там?

– Куда прикажет совесть. Идите… – брезгливо и с нетерпением ответил Шрагин, смотря на Рубакина и уже не видя его…

В кабинет вошел плотный низкорослый парень с крупной головой, увенчанной копной каштановых вьющихся волос. Прикрыв за собой дверь, он вытянулся, четко, по–военному прошагал к столу, остановился и громко отрапортовал:

– Харченко Павел Петрович.

– Садитесь, товарищ Харченко. Давайте потолкуем о нашей будущей работе.

Харченко сел, провел рукой по своим пышным волосам и, вздохнув, сказал:

– Поздно вы приехали, товарищ майор. Хотя бы на недельку раньше.

– Надеюсь, вы не думаете, что я задержался умышленно?

– Та ни, – с добродушной украинской интонацией ответил Харченко. – Все мы под приказом ходим. Но как теперь успеть исправить то, что наворочено?

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот дали нам здесь новые паспорта, таки новеньки, аж скрипят, – Харченко обнажил крупные белые зубы, но непонятно было, улыбается он или злится. – Поставили в них прописку и штамп о работе. Я еще в гостиницу не въезжал, пошел по своей прописке, а там – учреждение. Еще хуже со штампом о работе. У меня, например, пометка, что я работаю на кожевенном заводе. Сходил я и туда. Заводик маленький, рабочих и сотни не будет. А вдруг немцы прикажут всем явиться по месту их прежней работы? Я явлюсь, а меня там никто не знает, и я никого не знаю. А кроме того, у меня нет никакой кожевенной специальности. Неужели некому было подумать об этом?

– Подождите. И у всех так?

– Кроме Григоренко, он получил паспорт без штампа о работе.

– Молодец, я вижу, этот Григоренко.

– Не без того… – согласился Харченко, но в его интонации Шрагин почувствовал иронию.

– Он и в гостиницу не полез, – сказал Шрагин.

– А мы что, хотели туда? Ему из–за жены подвезло. Нам приказали, и все.

– Асами вы разве не понимали, что это подрывает конспирацию? – спросил Шрагин.