Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Поначалу не понимали, – откровенно сознался Харченко. – Думали ведь, что до сдачи города вагон времени и что мы еще успеем нырнуть в гущу.

– А ваши костюмы? А участие в облавах? Харченко насупился и, глядя на Шрагина из–под косматых бровей, сказал:

– Лично я в облавах участвовал с полным сознанием и удовольствием. Вот так. И давайте, Игорь Николаевич, поговорим напрямоту. По оперативным дисциплинам я в спецшколе был первый отличник. Вот так. А что из этого? Разве кто думал, что так все дыбом перевернется? И спешка и ошибки – разве все это по злу или по дурости? Вот, вы вроде, обиделись, что я сказал про ваше опоздание сюда, сказали, что это неумышленно получилось. Так же и со всеми нашими бедами. Вот так, Игорь Николаевич. И в Москве, небось, не все идет как по нотам. И давайте сейчас вместе налаживать дело, а не виноватых искать. У меня, если разрешите, есть разные мыслишки, как нам половчее к городу прижиться…

Следующим собеседником Шрагина был Федорчук, плечистый увалень с голубыми добрыми глазами, обрамленными густыми белесыми ресницами. Густые светлые волосы зачесаны назад. Руки молотобойца. Держится спокойно, непринужденно, говорит неторопливо, точно…

– Как вы расцениваете наше положение? – спросил для начала Шрагин.

– А никакого положения еще и нет. Есть только глупости, которые могут его осложнить.

– Надо же, наконец, принимать меры предосторожности.

– Я лично их уже принял. Поскольку я отвечаю за взрывчатку и оружие, сегодня ночью мы с Харченко все перепрячем. Одно недостроенное здание нашли. В подвал – надежно. И как раз там же, по соседству, я и жилье себе нашел. – Федорчук неожиданно улыбнулся. – Только вот, вроде, жениться придется. Как вы на это посмотрите?

– Кто она?

– Хорошая девушка, наша полностью.

– А почему остается в городе?

– Ее комсомол оставляет. Но она и нам будет полезна. Немка из колонисток. Язык знает. Бойкая. Вы, товарищ майор, в ней не сомневайтесь, я познакомился с ней не вчера.

– Позавчера?

– В самый первый день приезда, товарищ майор.

– Так что же, вы женитесь всерьез?

Федорчук ответил не сразу, щеки у него порозовели, он сморщил лоб и долго с выражением страдания смотрел куда–то в угол.

– Не знаю, поверите ли вы, товарищ майор, – сказал он.

– Да вы прямо скажите: брак у вас будет фиктивный или настоящий?

– У меня жена есть, товарищ майор. И двое сынишек, малыши. И они для меня – все… – Федорчук все больше краснел и морщил лоб, подыскивая слова. – Ну вот… А эта девушка – одна на всем свете, а жених ее в армии. И он для нее тоже – все. Так что в этом вопросе у нас с ней полная ясность. Но сегодня же, если вы не будете возражать, мы с ней чин по чину запишемся в загсе.

– Загс–то, наверно, эвакуировался…

– Штампик в паспорте поставить проще простого. Сделают здесь, в управлении. Я уже говорил…

– Вы в ней уверены?

– Как в себе, товарищ майор. Надо только с горкомом партии договориться, чтобы потом комсомольцы ее не требовали. Так что вы уж поверьте, товарищ майор, у нас с ней все только для дела.

– Про себя ей рассказывали?

– Да что вы, товарищ майор? Тут у нас с ней единственная трудность. Понимаете ли, она вербует меня в комсомольское подполье. И я, так сказать, поддаюсь помаленьку. И пока суд да дело, я с ней немецкий язык совершенствую.

– Какое у нее жилье?

– Была одна комната в маленьком домике, а теперь сосед эвакуировался, и получился совсем отдельный дом. Даже садик свой. Но главное, товарищ майор, чтобы вы поверили, что во всем этом нет ничего, кроме нашего святого дела. Ни–че–го!..

Федорчук все больше нравился Шрагину.

– Расскажите мне коротко свою биографию, – попросил он.

– Из рабочей семьи. Три года без толку томился, все работу по душе искал, – охотно начал рассказывать Федорчук. – А тут армия. Попал в саперы. Потому мне теперь и взрывчатку доверили. Вернулся домой, стал работать в милиции. А между прочим, еще в армии я увлекся тяжелой атлетикой, даже разряд получил. Дома меня сразу в спортивное общество «Динамо». Попал на динамовское соревнование в Ленинград, взял второе место, и меня назначили в спецшколу инструктором по физкультуре. А я как пригляделся, подал заявление, чтобы взяли курсантом. Вот и вся моя биография…

Шрагин попросил Федорчука охарактеризовать участников группы.

– Это занятие не для меня, я к людям очень доверчивый.

– Это опасно.

– Согласен, я еще до войны сделал для себя этот вывод. Что сказать о людях группы? Все мы одного покроя, вместе учились. Ну, а если по–человечески, больше всех мне но душе Харченко.

– Почему? – спросил Шрагин.

– Да по всему, – коротко ответил Федорчук и, видя, что Шрагин ждет более подробного ответа, добавил: – Безотказный, работу любит, любую, я еще в школе приметил. Знаете, есть такие люди: пошли их в ад печи топить, они слова не скажут, поедут в тот ад и будут те печи топить. Работа так работа… Мы и тут держимся с ним на пару, и, если можно, учтите это на будущее…

Новым собеседником Шрагина был худощавый, нервный паренек. Он вошел моряцкой походкой вразвалочку, но тут же спохватился и пошел ровнее.

– Явился для беседы, – сказал он бойко и при этом покраснел. Было видно, что он старается держаться независимо и в то же время он чисто по–мальчишески боится произвести плохое впечатление.

– Моя фамилия Дымко… Сергей Дымко… Сергей Николаевич Дымко… Это если полностью, – говорил он быстро и сбивчиво, прямо смотря на Шрагина, будто желая знать уже сейчас, какое впечатление он произвел. Но так как Шрагин выжидательно молчал, он продолжал: – Начал я жизнь беспризорником… Сиротой остался… Ну, конечно, детдом, учеба… Первичная, так сказать. Там же вступил в комсомол. По путевке комсомола строил московское метро. Не я один, конечно, строил. Оттуда послали в спецшколу. Учился ничего. Бывало, конечно, и срывался. Но когда зашла речь о создании нашей группы, я вызвался первым, вернее, одним из первых.

– Вы представляете себе, чем мы будем заниматься?

– Конечно, представляю, – уверенно ответил Дымко и тут же поправился: – В общих чертах, конечно.

– А к чему у вас больше лежит душа?

– Как к чему? – смешался Дымко.

– К диверсии, разведке, пропаганде?

– Что прикажете, то и буду делать, – выпалил Дымко, явно избегая разговора о предстоящей работе.

«Парень ты хороший, – думал о нем Шрагин. – Но зачем тебя решили сделать разведчиком, никто не знает, а сам ты – тем более».

– Это моя беда, я не умею сразу произвести хорошее впечатление, – огорченно сказал Дымко, будто разгадав мысли Шрагина. – И знаете, это началось еще в детдоме. Но поверьте, всегда со временем выяснялось, что я не такой уж плохой, честное слово. А может быть, это мое свойство как–нибудь пригодится? – с надеждой спросил он.

– Ничего, не боги горшки обжигают. Будем работать, – сказал Шрагин.

Глаза у Дымко радостно вспыхнули, и Шрагин подумал, что он сейчас скажет что–нибудь выспреннее, ненужное, но Дымко промолчал…

Парень, который пришел после Дымко, был неразговорчив, каждое слово приходилось вытягивать клещами.

– Ястребов Алексей Васильевич, – представился он, а потом на все вопросы отвечал только: «да», «нет», «не знаю». У него было открытое, простоватое лицо, и только светло–серые глаза, которыми он в упор смотрел на Шрагина, таили в себе пока еще непонятную силу характера. Шрагин не терпел болтливых людей, но, сталкиваясь с людьми Молчаливыми, всегда стремился разгадать, отчего у человека замкнутость. Далеко не всегда это выражает характер человека. Сейчас он осторожно выспрашивал Ястребова о его жизни, учебе в спецшколе, об отношениях с товарищами по группе и, слыша односложные его ответы, видел, что не жизнь сделала этого парня таким сдержанным. Его биография была прямой и чистой, как взгляд его светло–серых глаз. Значит, все дело в характере, а такой характер для разведчика – ценнейшее качество.

Шрагин спросил, любит ли он свою чекистскую работу.

– На эту работу, товарищ майор, без любви вряд ли так просто пойдешь, – убежденно и с хорошей злобинкой ответил Ястребов.

– А вы что же, так вот, сразу эту работу и полюбили? Ястребов долго не отвечал.

– Батя мой – украинский большевик, – сказал он наконец. – Его на глазах у матери немцы убили… в восемнадцатом году. Мне тогда и трех лет не было…

Следующим пришел Семен Ковалев. Он был выше среднего роста, широкий в плечах, но немного сутулый и оттого казался неуклюжим. Он уже успел избавиться от казенной одежды, на нем были разномастные пиджак и брюки, заправленные в резиновые рыбацкие сапоги с отвернутыми голенищами. Все это сидело на нем ладно и естественно, прямо заскочил сюда человек, идя на рыбалку…

– Вид у вас отменный, – похвалил его Шрагин.

– Натерпелся с этим. Первый раз, знаете, на рынке менялу изображал. Но, вроде, спецовочка получилась ничего.

Шрагин попросил его рассказать о себе.

– Из крестьян я, из потомственных плотников, – говорил он, мягко окая. – Мне бы дома строить, а не это… – он подмигнул. – Но раз уж груздем назвался, надо лезть в кошелку. Так что давайте задание – выполню все, что будет по силам. А надо, так и через силу…

– Что вам больше с руки? – спросил Шрагин.

– Что–нибудь такое, товарищ майор, чтобы немца бить издали и в разговор с ним не вступать, – спокойно и неторопливо ответил Ковалев. – Говорить с ним, наверно, не смогу. И не оттого, что языка не знаю. Просто выдержки не хватит. А вот, к примеру, сбросить под откос поезд – это я готов. И если их там хоть с полсотни сгинет, тогда и самому умереть будет не жалко.

– Ну что же, пристраивайтесь к железной дороге. А только погибать не надо, и менять вас на полсотни фашистов невыгодно.

– Я и не спешу. Я хотел только, чтобы вы знали: перед смертью не дрогну, – просто сказал Ковалев.

– Демьянов Иван Спиридонович, – густым басом представился следующий участник группы, аккуратный, подтянутый мужчина, на котором даже нелепая казенная одежда выглядела ладно и не бросалась в глаза. Он был постарше всех, с кем уже беседовал Шрагин, и в нем сразу же обнаруживалась военная косточка. А спустя несколько минут Шрагин уже знал, что перед ним человек с опытом чекистской работы, который хорошо представлял, чем будет заниматься группа. Шрагин даже подумал, что надо будет иметь его в виду как своего преемника на случай беды. Шрагин спросил Демьянова, почему он в таком возрасте оказался выпускником спецшколы.

– Сколько раз я это объяснял людям! – сдержанно улыбнулся Демьянов. – Я уже шесть лет работал в органах и на седьмой обнаружил, что, если не подучусь, лучше мне в шоферы идти. Поверьте, пять рапортов написал, выговор получил за попытку отлынивать от работы, а все–таки прорвался. И не жалею…

Последним собеседником Шрагина был Егор Васильевич Назаров. Он родился и вырос в рабочей семье на берегу Волги, а похож был на южанина: смуглое лицо, угольно–черные волосы и глаза. А речь неторопливая, рязанская, со всякими самодельными приговорочками. И весь он был такой же неторопливый, скупой на движения.

– На заводе я проработал всего три года, – рассказывал он. – Так что я возле рабочего класса только слегка повертелся, вроде как торопливый гость на свадьбе. И сразу меня в спецшколу. Шел по грибы, а попал на охоту. Но ничего, кончил школу, получил звание. Но звание – это еще не знание, так что я стараться буду, но прошу и подсказать, когда требуется… – говорил он спокойно и даже с улыбочкой.

– Страха не испытываете? – прямо спросил Шрагин.

– Немного есть, конечно… – не успев стереть с лица улыбку, ответил Назаров. – Но умереть, товарищ майор, Можно и от аппендицита, а в наш образованный век такая смерть, по–моему, страшнее. – Назаров опустил свои черные глаза, лицо его стало строгим. – Я знаю, товарищ майор, на что иду, но думаю не о смерти, а о борьбе с заклятым врагом, его смерть меня интересует, его, товарищ майор! – сказал он и опять улыбнулся, подняв глаза на Шрагина…

Пока снова все друг за другом входили в кабинет и рассаживались, Шрагин смотрел на них и думал: «Славный в общем народ подобрался. Но вряд ли вот так все соберемся… после…»

– Теперь я еще тверже уверен, дорогие товарищи, что нам по силам развернуть большую работу, – начал он и никак не мог выбросить из головы: «Вряд ли вот так все соберемся… после…» – Наше дело – разведка и диверсия.

В отношении диверсии все ясно: выбираем цель покрупнее и наносим удары, чтобы врагу и не думалось о спокойной жизни. Разведка – это для всех нас ежедневная, кропотливая и предельно важная работа. Наш город и весь этот район – южный фланг немецкого фронта. Когда они пройдут дальше на восток, наш город окажется как бы изолированным от фронта и потому удобным для расположения здесь военных и административных служб. Большой судостроительный завод привлечет сюда морское начальство…

…Сейчас мы расстанемся, чтобы в дальнейшем видеться только по установленной системе встреч. Главное для всех – прочней осесть в городе. Нужно торопиться. Считайте, что на эти дела вам даны одни сутки. Григоренко я назначаю своим связным. Мои приказы, переданные через него, подлежат неукоснительному исполнению. Ко мне обращаться можно только через связного, и только я решаю, с кем из вас нужно встретиться лично. Повторяю: я уверен, что мы поработаем хорошо. А теперь идите, товарищи. Времени мало. За дело.

Прощались, как после обычного совещания. Короткое рукопожатие и привычные слова:

– До встречи.

– До свидания.

– Пока…

Был уже поздний вечер, когда Шрагин вышел на улицу. Город погрузился в кромешную темноту. Непрерывно и глухо слышался отдаленный рокот, будто где–то работал большой завод. Это была вплотную приблизившаяся к городу война, там работала ее ночная смена.

На перекрестке ждал, как условились, Григоренко. Некоторое время они шли вместе.

– Через три дня после захвата города каждый день смотрите мой сигнал о явке, – говорил Шрагин. – Схема номер один, запомните?

– Не беспокойтесь, Игорь Николаевич. Патефон…

– Больше никаких действий.

– Ясно, Игорь Николаевич.

– Все. До свидания. Григоренко исчез в темноте…

Дома Шрагина ждали, усадили за стол ужинать. Увидев горячую с шипящим салом яичницу, Шрагин почувствовал такой голод, что ему нелегко было соблюдать приличие и есть спокойно. Он видел, что между Эммой Густавовной и Лилей установился мир. Однако ничто не говорило о сборах в дорогу.

– Ну как, Игорь Николаевич, ваши дела? Остаетесь? – спросила Эмма Густавовна.

– По–прежнему ничего не известно, – огорченно ответил Шрагин, незаметно наблюдая за Лилей. – Заводское начальство уже драпануло, и никто слова мне не сказал. Попробую завтра выбраться один, свет не без добрых людей.

Лиля сказала, подчеркивая каждое слово:

– А мы с мамой решили положиться на милость фашистов.

– Ну что же, бог не выдаст, свинья не съест, – усмехнулся Шрагин.

Эмма Густавовна с возмущением стала рассказывать о том, как на ее глазах какие–то люди грабили промтоварный магазин.

– Вот это самое страшное, самое страшное, – говорила она огорченно. – Немцы этого никогда не поймут, никогда.

– Ну что вы, они сами беспардонные грабители, – заметил Шрагин.

– Неправда! – воскликнула Эмма Густавовна.

– Мама! – предостерегающе крикнула Лиля.

– Ну да, ну да, – поправилась Эмма Густавовна. – Немецкие фашисты – это бандиты, но они ведь и не немцы. Во всяком случае, не те немцы, которые чтят Гёте и Шиллера.

– И Гейне, – добавил Шрагин.

– Ну нет, знаете, – с запалом возразила Эмма Густавовна, – Гёте нельзя равнять с Гейне. Гёте поэт Германии, а – Гейне, если хотите, ее судья, а судьи никогда не бывают так популярны, как поэты.

– Да, пожалуй… – рассеянно проговорил Шрагин, думая в это время о том, что хозяйка совсем не так проста, как показалось ему раньше.

– Оставайтесь! Мама поможет вам разобраться в немцах, – насмешливо сказала Лиля. – Это же так интересно – выяснить, кто из них любит Гёте, а кто Гейне и почему.

– Ты, Лили, невыносима, – Эмма Густавовна прикоснулась пальцами к вискам и вышла из гостиной.

Лиля подняла голову. Глаза ее теперь были совершенно сухими, и она смотрела на Шрагина с мольбой.

– Оставайтесь, – шепотом сказала она. – Или возьмите меня с собой.

Шрагин смотрел ей в глаза и молчал.

– Я боюсь возненавидеть мать – единственно близкого мне человека на всей Земле, – продолжала Лиля шепотом. – Это грешней всего. Понимаете вы это?

– Я все отлично понимаю. Но я же ничем не могу вам помочь, – сказал Шрагин. – Я ведь и сам в таком же положении…

Он встал, поблагодарил за ужин и ушел к себе. Ему хотелось сказать девушке что–то ласковое, успокоить ее, он видел, что она тяжело и мучительно страдает. Она не понимает, что за всю свою прошедшую и будущую жизнь держит сейчас самый ответственный экзамен на право называться человеком. По–человечески надо бы ей помочь. Но нельзя. Он не имеет права.

Шрагин уже хотел раздеться и лечь в постель, но вдруг подумал, что ни за что не заснет. Не зажигая света, он открыл окно и сел на подоконник. Мгновенно его обступили впечатления окончившегося дня, но они точно плясали вокруг него, и ни на одном из них он не мог сосредоточиться. В конце концов эта сумятица впечатлений вылилась в острое ощущение невероятности всего, что с ним происходит. Когда в Москве шла подготовка операции и потом, когда он мчался сюда, он просто не имел времени задуматься толком над тем, как он будет жить и работать в этом городе, он понимал только, что не может безмятежно полагаться на детальную ясность плана операции. И вот он здесь, и его работа уже началась. И все–таки невероятная работа! Его товарищи относятся к ней совершенно спокойно, как ко всякой другой, в глазах у них он не увидел и тени сомнения. Дезертир Рубакин не в счет. А сам он спокоен?.. Нет, он этого сказать не может. И дело не в допущенных здесь опасных просчетах. Просто уже второй раз в своей не такой уж длинной биографии ему приходится как бы начинать жизнь сначала, не очень ясно представляя себе все завтрашнее, а это не так просто…

Первый раз это было, когда он вдруг из инженера превратился и чекиста. Тогда кончался первый год его работы на Ленинградском судостроительном заводе. Осуществлялась его давняя мечта – он строил могучий военный корабль. И он уже был человеком, который был нужен всем, нужен был кораблю.

И вдруг его вызвали в городской комитет партии и объявили, что он в порядке партийной мобилизации направляется работать и НКВД.

– Но я инженер–судостроитель, меня государство учило этому пять лет, – пытался он возражать.

Ему ответили, что именно инженер–судостроитель был и нужен.

В большом доме на Литейном Шрагин не без труда отыскал в бесконечных коридорах нужную ему дверь. Полковник Сапаров, к которому его направили, оказался человеком в летах и по всему своему облику совсем не таким, каким Шрагин представлял себе чекиста. Это был человек веселый, с живым открытым взглядом карих глаз, в которых любое его настроение отражалось раньше, чем он его высказывал.

– О субботнем пожаре на вашем объекте знаете? – сразу спросил он.

– Слышал, конечно, – ответил Шрагин. – Прокладка строительного кабельного хозяйства – традиционная беда.

Глаза у Сапарова засмеялись.

– В общем, традиционное короткое замыкание. Да? – Он протянул Шрагину что–то похожее на большую отвертку с резиновой ручкой и, привстав, склонился над столом, вместе со Шрагиным рассматривая железку. А потом поднял на Шрагина внимательный взгляд. – Вот эту штуку вытащили из кабеля, с ее помощью было сделано короткое замыкание, то самое, традиционное. Видите, как от дуги оплыл и деформировался металл? А до употребления конец этой штуки был, очевидно, острым, как у шила. Ведь иначе его и не воткнуть бы. Верно?

– Верно, – отозвался Шрагин, продолжая рассматривать находку. – И ручка как здорово заизолирована – колоть безопасно. Но кто же это мог сделать?

– Кто это сделал? Вот это, товарищ Шрагин, нам с вами и надо выяснить. И как можно скорее…

Вот так, незаметно для себя, Шрагин стал чекистом. Два года он проработал в Ленинграде рядом с Сатаровым, учась у него. Потом его перевели в Москву, и там рядом с ним тоже были опытные боевые товарищи. Но никто никогда не учил его, как работать, как вести себя в родном своем советском городе, захваченном врагами. Ему еще никогда не было так трудно, как сейчас. Но он помнил, как Сапаров сказал ему однажды: чекистом должен быть человек честный, но не честолюбивый, а главное, он должен так любить свою работу, что чем она тяжелее, тем он счастливее.

Глава 6

Шрагин стоял на улице, по которой густо двигались немецкие войска. Они ехали через город весь день, было такое впечатление, что город их совершенно не интересует и они торопятся куда–то дальше. Всю первую половину дня двигались плотно – пехота на машинах, тягачи с пушками на прицепе, мотоциклисты. Пеших солдат не было. Часам к трем в потоке войск стали образовываться просветы. На главных улицах уже стояли грузовики и легковые машины, возле которых томились солдаты и офицеры. Зеваки от греха подальше разошлись по домам. Но один рослый пожилой мужчина в хорошем светло–сером костюме и белой соломенной шляпе продолжал стоять у витрины аптеки. Шрагин уже давно смотрел на него и старался угадать, что это за человек, с таким абсолютно безразличным лицом наблюдающий движение вражеских войск.

Вдали показалась медленно двигавшаяся грузовая автомашина с откинутыми бортами. Рядом с ней шли солдаты. В машине рядом с шофером сидел офицер. У каждого перекрестка машина останавливалась, солдаты брали из машины и прикрепляли к столбам указательные знаки – стрелы с нарисованными под ними эмблемами воинских частей. Одна эмблема была в виде выгнувшегося волка со стоячей шерстью, другая – в виде лебедя с распахнутыми крыльями, третья – львиная голова. Шрагин наблюдал за работой немцев и запоминал эмблемы – его работа уже началась.

– Вот это порядок! Силища и порядок! – вдруг услышал он за спиной тихий голос.

Шрагин оглянулся. Это был пожилой мужчина в сером костюме.

– Да, порядку у них следует поучиться, – сказал ему Шрагин.

– А как они шли! – тихо воскликнул мужчина. – Где нашим? Идут без оркестра, без криков, без лозунгов, а пилишь – силища прет. Вы согласны?

– Вы правы, конечно, как ни трудно это признать, – как бы задумчиво сказал Шрагин, смотря на проезжавшую мимо них вереницу легковых машин.

– Начальство прибыло, – уважительно сказал мужчина, провожая взглядом автомашины. – И где он, я вас спрашиваю, бандитский грабеж? Где убийства женщин и детей? Я с самого начала не верил в это. – Мужчина умолк, как будто вдруг испугался, внимательно посмотрел на Шрагина, а потом продолжал: – Вы не подумайте только, что я какой–нибудь… – сказал он тихо. – Я просто человек вне политики. Я всего–навсего портной. Я гляжу на события трезво и вижу: немец есть немец.

Шрагину очень хотелось сказать этому портному, что из таких, как он, вырастают предатели. Но вместо этого он вздохнул:

– Но что теперь будем делать мы – не знаю.

– А что нам думать, пусть они думают! – беспечно сказал портной. – Взяли господа город, извольте наладить в нем жизнь. А я как шил мужское платье, так и буду шить, весь вопрос – достать у немцев выкройки, какие у них в моде. – Он помолчал и спросил: – А вы чего же оставались, если не знали, что будете делать?

– Так вот вышло. Собирался с заводом, а все уехали без меня.

– Это у нас вполне возможное дело, – ядовито заметил портной. – В общем, все есть, как есть, и надо идти обедать. Будьте здоровы, – он коснулся пальцами полей шляпы, поклонился и медленно пошел по улице…

В этот же час Мария Степановна Любченко, врач местной туберкулезной больницы, смотрела на ту же улицу из окна своей квартиры. Она стояла в глубине комнаты, чтобы с улицы ее не увидели. Каждый раз, когда от двигавшейся по улице техники звякали стекла в окне, она вздрагивала. Ей было страшно. Месяц назад, когда ей в горкоме партии сказали, что нужно остаться для подпольной работы, она заявила прямо:

– Я боюсь.

– Ничего страшного, Мария Степановна, – сказал ей работник горкома. – С автоматом и гранатой вам орудовать не придется. К вашим услугам подпольщики прибегнут только в крайнем случае, если вдруг понадобится спрятать в больнице кого–нибудь.

– Но в больнице каждый знает, что я член партии, меня выдадут, – ужаснулась Любченко.

– Во–первых, вы в партии без году неделя, – быстро раздражаясь, возразил работник горкома. – Во–вторых, нам известно, что в больнице про вас судачили, будто вы пошли в партию из–за карьеры, чтобы стать главным врачом. Почему бы вам эту мысль теперь не поддержать? И как доказательство – вы остались в городе. Наконец, Мария Степановна, разве вы, вступая в партию, не писали в своем заявлении, что готовы выполнить любое ее задание?

Мария Степановна чувствовала, что с ее боязнью этот человек не посчитается, а других аргументов у нее не было. И тогда она подумала: «Пожалуй, немцы продержатся в городе недолго, так что, может, мои услуги никому и не понадобятся, а то, что я здесь останусь, потом мне зачтется». И она дала согласие.

Но теперь, наблюдая через окно движение немецких войск, Мария Степановна горько об этом жалела. Если бы даже она осталась, но просто как врач, который не смог покинуть своих больных, ей сейчас не было бы так страшно. Ее пугала мысль, что она не сумеет справиться с порученным ей тайным заданием и что об этом тайном могут узнать немцы… Страшно даже подумать, что тогда будет.

Звякнуло окно – Мария Степановна вздрогнула…

В этот же час Павел Харченко, в нелепом своем казенно–щегольском одеянии, стоял в заросшем акациями дворике и в щель забора смотрел на двигавшиеся по улице гитлеровские войска.

Он скрипел зубами от досады – все у него получилось так нелепо и глупо…

Какой–то майор, корчивший из себя осведомленного, сказал ему вчера, что немцы остановлены в тридцати километрах от города. И Харченко решил сегодня с утра спокойно искать для себя простую одежду, а затем жилье. Он отправился на рынок, но там было пусто. Возвращаясь, он шел переулками и вдруг, когда до главной улицы оставалось шагов сто, не больше, увидел немецкие военные машины. Не раздумывая, Павел вскочил в первый попавшийся двор и вот уже четвертый час стоял здесь, не зная, что предпринять. Страха он не испытывал, но просто не знал, что делать, и казнил себя: он не имел права поверить этому майору.

Когда начало смеркаться, Харченко подошел к домику, по самую крышу оплетенному виноградником. В этот момент из домика вышел высокий сухощавый старик с взлохмаченными седыми волосами. Он стоял, подняв лицо вверх, и прислушивался. Ветерок шевелил его вздыбленные волосы. Потом он направился к калитке и выглянул на улицу.

– Митя, вернись сейчас же! – послышался из домика женский голос.

Старик прикрыл калитку, задвинул ее засовом и, шаркая ногами, пошел к дому.

– Здравствуйте! – тихо произнес Харченко, когда старик поравнялся с ним.

Старик остановился, спокойно вглядываясь в сумеречный сад. Харченко вышел на дорожку. Старик смотрел на него без всякого удивления и испуга.

– Здравствуй, коли не шутишь, – сказал старик. – Интересно, однако, что ты тут делаешь?

– Прячусь, батя.

– От кого, однако?

– От кого теперь можно прятаться советскому человеку?

Старик оглядел его с головы до ног и сказал:

– Ну что ж, заходи в дом, гостем будешь.

В доме были две комнаты, разделенные перегородкой не до потолка. На перегородке стояла коптилка, сделанная из аптекарского пузырька. Свет от нее был очень тусклый, и Харченко не сразу разглядел, что в углу за столом сидела женщина.

– Гость обнаружился, – сказал ей старик.

– Какой еще гость в такое время? – спросила она удивленно, но не сердито.

– Он, однако, прячется, Анна, этот человек, понимаешь? – старик сел к столу и пригласил присесть Харченко.

Харченко молчал, ему хотелось, чтобы говорили старики – надо знать, чем они живут, чем дышат. Может статься, что тут и минуты нельзя находиться.

– Ты что же, отстал, что ли, от своих? – спросил старик.

– Ну отстал, если хотите…

– Я–то хочу спать, однако, спать спокойно, – строго сказал старик.

– Одним словом, попал я в беду, и все тут.

– Всем лихо, – проворчал старик.

– Тому, у кого крыша над головой, все же полегче, – сказал Харченко.

– И ты не с неба свалился, – сказал старик и спросил: – Где, однако, твоя крыша?

– Далеко, батя, отсюда, очень далеко, – печально сказал Харченко. – Я не здешний, вот как вышло–то.

Старики молча глядели друг на друга, потом женщина сказала:

– Ладно, ночуй у нас, а утром все будет виднее.

– Позади дома, в клети, койка есть, постели сена, – ворчливо добавил старик.

Харченко встал:

– Спасибо.

– Чего вскочил? – вмешалась женщина. – Поужинаешь с нами, тогда и спасибо скажешь.

Старик не унимался и за ужином, все старался заставить Харченко рассказать, кто он и откуда. Харченко как мог выкручивался, а заодно прощупывал хозяев дома. Но и они не спешили открываться.

Старик завел разговор о войне. Харченко стал рисовать картину войны совсем не такой безнадежной, какой она виделась этим людям.

– Послушать тебя, так и горевать не о чем. Однако немцы в нашем городе, а не мы с тобой в ихнем, – сказал старик.

– А что тебе, батя, от того, кто в городе? – спросил Харченко.

– Дурак ты, однако.

– Зачем же, батя, ругаться? Я про то, что виноград в саду и так и так созреет и в цене будет. А на хату твою разве кто позарится?..

– Я, однако, не в хате живу, а в государстве, – проворчал старик.

– Были б мы, а государство будет, – беспечно сказал Харченко.

– Какое, однако? – спросил старик, смотря в глаза Харченко.

Долго они так петляли вокруг да около, пока выяснили, что бояться им друг друга нечего, и Харченко решил довериться этим людям. По крайней мере сегодня.

Уже за полночь старик свел его в клеть и сам постелил ему сена на койку.

– Спи, горемыка, – с невидимой в темноте доброй улыбкой сказал старик и ушел.

Так Харченко провел свою первую ночь в занятом врагом городе, еще не зная, что этот дом станет его родным домом на долгое время.

Шрагин еще не спал в этот полуночный час. В своей комнате он вел нелегкую беседу с хозяйкой.

То, что он так и не покинул город, как будто не удивило Эмму Густавовну. Вечером, впустив его в дом, она посветила ему свечой, пока он открывал дверь в свою комнату, и пожелала спокойной ночи. Но минут через десять она постучалась и попросила разрешения зайти на минутку. И вот уже давно шел их путаный, опасный для Шрагина разговор.

Эмма Густавовна была обеспокоена состоянием дочери, которая, по ее мнению, находится на грани безумия.

– Вы не представляете, что она тут говорила, – тихо рассказывала Эмма Густавовна. – Когда забежала соседка и сообщила, что немцы уже в городе, Лиля заявила, что пойдет на главную улицу, убьет там хотя бы одного немца, а после этого хоть потоп. Потом она сказала, что будет плевать в лицо каждому встречному немцу. И все это в дикой истерике, с безумными глазами. Я ведь ее знаю, она девочка страшно импульсивная. Я боюсь за нее, Игорь Николаевич.