Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Здорово, Карлик! – весело приветствовал его Григоренко, протискиваясь в будочку сквозь узкую дверь и усаживаясь на ящик возле висящих в воздухе коротеньких ног часовщика, который работал, сидя на высоком детском стуле.

Карлик весело и дружелюбно посмотрел через плечо на гостя и продолжал разговаривать с клиентом, принесшим ему мертвый будильник.

– Обе пружины лопнули, и ходовая и звонковая, – поставил он диагноз.

– Дети перекрутили, – огорченно пояснил клиент.

– А зачем вам звонковую чинить, службу проспать боитесь? – спросил Карлик.

– Какая еще служба? – обиделся клиент.

– Так я про то и говорю, – улыбнулся Карлик. – Звонок чинить не будем, а ход восстановим, пусть тикают, а то может казаться, что вся жизнь остановилась. А за одну ходовую пружину цена ремонта наполовину меньше.

Приняв заказ, Карлик заслонил окошечко фанеркой и повернулся к Григоренко.

– Ел сегодня?

– Некогда было, – небрежно ответил Григоренко.

Карлик улыбнулся и достал из–под стола ломоть хлеба, на котором лежал маленький кусочек сала.

– Угощайся.

В будочке потемнело.

– Опять метель, – вздохнул Карлик и поплотнее прижал фанерку. – Ну, как твой гешефт? Вышел?

– О долге беспокоишься? – Перестав жевать, Григоренко сузил глаза, глядя на Карлика.

– Дурной ты парень, – вздохнул часовщик. – На кой мне твой долг, я сыт и сплю в тепле. Ты слышал о новом приказе?

– Что еще? – небрежно спросил Григоренко.

– Полиция теперь по домам ходит. Если мужчина или женщина с шестнадцати до пятидесяти лет нигде постоянно не работают, тут же в этап и в Германию. А кто вообще не работает больше чем шесть месяцев – в тюрьму на проверку. Ночью в доме, где я живу, троих взяли. Меня, сволочи, полчаса обсуждали. Рубаху мне задирали, проверяли, не сделал ли я горб из подушки.

Карлик замолчал. Было слышно, как за стеной будочки свистит метель и приглушенно гомонит базар.

– Сахарин немецкий, сахарин немецкий, – без конца повторял басовый голос рядом с будочкой.

– А мне они, сволочи, выгодное дело сорвали, – сказал Григоренко. – Схватили сегодня ночью того человека, который мне товар вез. Хорошо еще, что я словно почуял это – чемодан успел спрятать.

– Предчувствие – великое дело, – задумчиво сказал Карлик, который не верил ни одному слову Григоренко.

За стеной будочки базарный гомон вдруг затих и раздался властный крик:

– Стоять на месте! Всем стоять! Ни шагу!

– Опять облава, – шепнул Карлик. – Жмись сюда.

Григоренко послушно залез под высокий столик и присел там на корточки. Карлик прикрыл его листом бумаги, лежавшим у него на столе, и начал разбирать будильник.

– Что там видишь? – тихо спросил Григоренко.

– Сиди тихо, ничего не вижу. Верхнее стекло снегом залепило, а фанерку лучше не открывать.

Так, притаившись, они просидели довольно долго. Вдруг фанерка с треском отлетела, и в окошечко просунулась голова полицая.

– А, Карлик? Не купишь, случаем, часы? – Не дожидаясь ответа, он отошел от окошечка и в следующее мгновение распахнул дверцу будки. Сквозняком отмахнуло в сторону бумагу, которой был закрыт Григоренко.

– А это кто такой? Ну–ка, вылазь, покажись.

Григоренко выбрался из–под столика и стал перед полицаем.

– Чего в прятки играешь? – добродушно спросил полицай.

– Да грелся он у меня, – сказал Карлик.

– Ну–ка, выйдем на свет, потолкуем, – приказал полицай и вышел из будки.

Григоренко думал одно мгновение, а затем диким прыжком ринулся на полицая, сбил его с ног. Он знал: в трех шагах есть узкий проход между ларьками, а там уже край площади и улица…

Когда опомнившийся полицай поднял крик, Григоренко уже проскочил между ларьками. На краю базарной площади стояла машина, в нее грузили задержанных на толкучке людей, полицаи, стоявшие около грузовика, увидели бегущего Григоренко и стали стрелять. Григоренко слышал свист пуль, но вскоре его скрыл угол дома. Пробежав немного по улице, он перемахнул через невысокий забор, быстро пересек пустынный сад и, снова перемахнув через забор, очутился на другой улице. К счастью, тут никого не было, и он медленно пошел к центру города. Вскоре он вышел на главную улицу, подошел к кинотеатру и, недолго думая, купил билет.

До начала сеанса оставалось почти полчаса, но в фойе было уже довольно много народу. Григоренко стоял возле двери в туалет – на случай если явится полиция, он сможет воспользоваться окном уборной, которое выходит во двор соседнего дома. Но до начала сеанса ничего не произошло…

Григоренко сел и понемногу успокоился. Он смотрел фильм и думал о том, что ему делать. И чем больше он об этом думал, тем страшнее ему становилось. Положение казалось ему настолько безвыходным, что ему захотелось, чтобы киносеанс длился как можно дольше, целую вечность, спасая его от необходимости выйти на улицу. Ему мерещилось, что у подъезда кинотеатра его уже ждут гестаповцы. Потом он стал внушать себе, что уйдет отсюда благополучно, а на условленном месте увидит метку Шрагина, приказывающую ему немедленно идти на встречу. А там его уже будет ждать человек, который уведет его в безопасное место.

Гестаповцев у кинотеатра не было, и Григоренко без всяких осложнений дошел до места, где он ждал увидеть метку – приказ о встрече. Но метки не было. Он пошел дальше и вскоре оказался возле туберкулезной больницы. И его точно озарило: он вспомнил о врачихе, о которой однажды говорил ему Шрагин. Шел у них тогда разговор о бдительности. И в качестве примера Шрагин привел эту самую врачиху. Рассказал, как она все время лезет к нему с патриотическими разговорами, даже намекает, что готова прятать в больнице патриотов. А он ей не верит ни на минуту… И сейчас, стоя у больницы, Григоренко мысленно стал спорить со Шрагиным. «Почему он не верит этой врачихе? Он вообще никому не верит…» Он уговаривал и взвинчивал себя до тех пор, пока не принял решения.

Возле двери с табличкой «Приемный покой» ему на какое–то мгновение показалось, что он поступает неправильно. Но он тут же отбросил сомнения и постучал. Дверь приоткрылась, старушка в белой косынке спросила, что ему надо.

– Главного врача хочу видеть, – начальственно произнес Григоренко.

– Погоди тут, – сказала старушка и скрылась. Минут через пять на крыльцо вышла пожилая женщина в пальто, поверх которого был наброшен белый халат.

– Вы ко мне? – спросила она и, видя, что Григоренко медлит с ответом, пояснила: – Я главврач.

Григоренко оглянулся по сторонам и тихо сказал:

– Вы должны меня спрятать, понимаете?

Любченко долго молчала, не глядя на Григоренко.

– Чего вы тянете? – с угрозой спросил он. – Сами же говорили, что можете это сделать, или теперь передумали? Тогда так и скажите, обойдемся.

– Приходите сюда, когда совсем стемнеет, – сказала Любченко и вошла в дом.

До полной темноты оставалось не больше часа. Григоренко решил далеко не уходить. Он уже совсем успокоился, даже хвалил себя за решительность. Медленно дошел до перекрестка, свернул за угол, прошел до следующего перекрестка, снова свернул. И когда он так трижды обошел больничный квартал, стало совсем темно.

Любченко уже ждала его на крыльце.

– Быстро за мной, – шепнула она.

Они вошли в темный, пахнувший лекарствами коридор. Любченко показала ему на дверь:

– Сюда.

Это был ее кабинет. Справа – маленький письменный стол, на котором стоял телефонный аппарат и тускло горевшая керосиновая лампа. Слева, за ширмой, – клеенчатая кушетка, покрытая простыней. Там, возле кушетки, была вторая дверь. В раскрытой голландской печи тлели угли. В комнате было очень тепло, даже душно. – Раздевайтесь, – сказала Любченко, садясь за стол. Григоренко снял пальто и повесил его на спинку стула. Но сесть он не успел – два дюжих гестаповца уже выворачивали ему руки за спину.

– Господа, что вы делаете? Как вам не стыдно? Здесь больница! – воскликнула Любченко и, встав из–за стола, направилась к двери.

– Шкура! – крикнул ей в спину Григоренко.

Любченко зацепилась за стул, на котором висело пальто Григоренко, оно упало. Глухо стукнул об пол лежавший в кармане пальто тяжелый «кольт».

Бульдог ногой отшвырнул пальто в сторону.

– Обыщи, – приказал он другому гестаповцу.

– Ого! – сказал тот, показывая «кольт».

Григоренко сделал попытку вырваться, но получил резкий удар ногой в пах и рухнул на пол, теряя сознание…

Глава 51

Григоренко твердил одно: он болен туберкулезом и, ничего не думая, пришел в больницу, чтобы его посмотрели и положили на лечение.

– Зачем у больного «кольт»? – улыбаясь, спросил Релинк.

Григоренко пожал плечами:

– Этого барахла валяется сколько угодно.

– Что такое «барахло»? – спросил Релинк у переводчика. Тот пояснил ему значение этого слова. Релинк поднял брови и взял лежавший перед ним «кольт». Вынул из него обойму, умело отсоединил затвор и посмотрел сквозь ствол на свет лампы.

– Какое свинское обращение с оружием! – сказал он огорченно и спросил: – Когда вы из него стреляли в последний раз?

– Никогда я не стрелял, я его просто так таскал, на случай, – ответил Григоренко.

– Почему вы явились в больницу так поздно? – спросил Релинк.

– Плохо мне было последние дни, дышать нечем, – жалобно начал Григоренко. – Каждое утро думал: авось отпустит. А сегодня к вечеру почувствовал, ну, прямо умираю, и все.

– Бывает. Туберкулез – болезнь тяжелая, – сочувственно заметил Релинк. – Так… Значит, вы пошли в больницу, и что вы сказали там принявшему вас врачу?

– Что болен и прошу положить на лечение, – ответил Григоренко.

– Именно так и сказали? Припомните–ка получше, а то мы сейчас ваши слова запротоколируем, а мне не хочется предъявлять вам потом обвинение в ложных показаниях. Ну?

– Да нет же, именно так и сказал.

– Хорошо. Зафиксируйте, – обратился Релинк к солдату–протоколисту, сидевшему за пишущей машинкой. Когда пишущая машинка смолкла, Релинк сказал: – С этим эпизодом все. А где вы работаете?

– Постоянно – нигде. Подрабатываю на хлеб где придется, – часы, например, чиню, – ответил Григоренко.

– Часы? – удивился Релинк и, жестом подозвав сидевшего в стороне Бульдога, сказал ему что–то. Бульдог кивнул и быстро вышел из кабинета. – Так… Часы, значит, ремонтировали? – переспросил Релинк и, улыбнувшись, добавил: – Не знал я этого, неделю назад, мои часы вдруг начали отставать на целый час, я их, знаете, вот так потряс, и они пошли правильно.

– Наверное, соринка попала в механизм, – тихо произнес Григоренко.

– Да, да, очевидно… – добродушно согласился Релинк.

В это время Бульдог ввел в кабинет Карлика. Вид у него был страшный: рубашка в крови, все лицо в фиолетовых подтеках.

– Ну–ка, маленький человек, – обратился к нему Релинк, посмотрите–ка на этого господина, не он ли сегодня прятался у вас в будке?

Карлик с трудом приподнял вспухшие веки и посмотрел на Григоренко:

– Он…

– Как тесен мир! – весело воскликнул Релинк. – Тогда скажите нам: кто он, этот человек?

– Мишей его зовут, – тихо–тихо говорил Карлик. – А больше я ничего о нем и не знаю.

– Чем он занимается?

– Когда–то я учил его своему ремеслу. В общем промышлял он, как многие: что достать, что продать, что поменять.

– Ага! – обрадовался Релинк. – Торговец, спекулянт, прекрасно! Что вы можете сообщить нам еще?

– Ничего.

– Спасибо, маленький человек. Уведите его.

– Итак, зовут вас действительно Михаил? – вернулся Релинк к допросу. – А фамилия?

– Григоренко, я же сказал…

– Ну что же, постепенно все проясняется, – самодовольно говорил Релинк, довольно потирая руки. – А у нас такая обязанность – все выяснять. К вашему сведению, мои люди находились в больнице совсем по другому поводу, а случайно напоролись на вас. Главный врач из–за вас закатила моим людям истерику, но, так или иначе, приходится заниматься и вами, и, видите, не зря. Нас очень встревожил сегодняшний случай на базаре. Скажите, зачем вам понадобилось убегать?

– Неохота, чтобы в Германию отправили, – ответил Григоренко.

– Ну, это я понимаю… – согласился Релинк и, подождав немого, отдал приказ увести Григоренко.

Оставшись один, Релинк выскочил из–за стола и начал энергично прохаживаться от стены к стене. С момента, когда Любченко позвонила ему из больницы, Релинк был уверен, что вышел на след большого зверя. Эта уверенность не покидала его и сейчас.

Конечно, легче всего было бы пригласить в кабинет Любченко и на очной ставке уличить Григоренко. Но, во–первых, эта улика может остаться единственной, и она еще не ведет по следу дальше. Во–вторых, на данном этапе следствия нельзя было раскрывать причастность Любченко к СД. Наоборот, Григоренко надо внушить, что она к его аресту не имеет никакого отношения. Релинк уже не раз убеждался, что среди арестованных безотказно действует свой неуловимый беспроволочный телеграф, и Григоренко может по нему сообщить на волю, что Любченко – агент СД. Тогда вся операция развалится в самом начале, а капкан в больнице начисто выйдет из игры…

Релинк стремительно прошел в соседнюю комнату, где находилась Любченко.

– Вспомнили? – еще с порога спросил Релинк. Любченко покачала головой.

– Обязательно надо вспомнить, – сказал Релинк, садясь на диван рядом с ней. – Вы понимаете ситуацию? Если бы этот тип шел от вашего подполья, он явился бы к вам с установленным паролем. А он пароля не знал, он сослался на то, будто о возможности спрятать человека вы говорили сами. Кому? Кому вы это могли сказать?

– Ума не приложу, – сказала Любченко. Кроме того, что она действительно не могла вспомнить, кому она это говорила, она еще и боялась, что Релинк может заподозрить ее в работе на два фронта.

– Хорошо… – подождав немного, сказал Релинк. – Идите домой, и я просто умоляю вас: завтра к вечеру вы должны, вы обязаны вспомнить.

– Я стараюсь… – пробормотала Любченко, вставая, и с жалкой улыбкой добавила: – Старческая память…

– Нужно вспомнить, – повысил голос Релинк. – Завтра вечером я пришлю за вами машину.

Релинк вернулся к себе и снова начал вышагивать от стены к стене.

В кабинет вошел Бульдог. Увидев мечущегося начальника, он почтительно стал у двери.

– Ну, что скажешь? – спросил Релинк, продолжая ходить.

– Все то же… – пробасил Бульдог. – Дай мне его на полчаса, и он скажет все. Я же вижу, материал некрепкий.

– А если он, ничего не сказав, околеет? – спросил Релинк. – Уже забыл историю с рыжим подпольщиком? – Он несколько раз прошелся по кабинету, остановился перед Бульдогом и приказал: – В больнице держать засаду внутри и снаружи. Брать каждого подозрительного. Тот, кто послал туда этого типа, может прийти сам, чтобы узнать, как дела. Причем учти: в больнице может быть их агент. А этот Григоренко должен думать, что мы его личности не придаем значения. Узнай у Цаха, куда он завтра посылает заключенных для работы. Мы направим туда и его, но ты поставь его на такое место, чтобы его было видно за версту вокруг. Возможна попытка его отбить, или он попробует бежать сам или войти с кем–нибудь в контакт. Все это предусмотри. Головой отвечаешь за каждый промах.

– Ненужный спектакль, – усмехнулся Бульдог.

– Изволь выполнять приказ…

Утром Григоренко снова привезли на допрос. Делая вид, будто ему некогда, Релинк мельком, досадливо взглянул на стоявшего перед столом Григоренко и, продолжая перебирать на столе бумаги, заговорил небрежно:

– Я вызвал вас, только чтобы объяснить вам ваше положение. Как вы сами понимаете, вы для нас – персона, случайно попавшая нам под ноги. У нас есть дела поважнее. Но порядок есть порядок. Мы вынуждены навести о вас необходимые справки. Это займет время, а у нас существует порядок: мы посылаем заключенных на работы. Я думаю, вы не откажетесь, тем более что вы до ареста, по вашим словам, зарабатывали на хлеб чем придется. Я не имею права превращать СД в санаторий для безработных, – Релинк мимолетно улыбнулся Григоренко и сделал знак Бульдогу увести его.

Ожидая в камере отправки на работу, Григоренко обдумывал происходящее с ним.

Когда там, в больнице, он получил удар в пах, его мозг точно выключился, и он долгое время попросту не понимал, что с ним происходит. И только когда его привели, на первый допрос, мозг его заработал, и первое, что он понял, вселило в него надежду. СД явно не знала, кто он. Гестаповцы в больнице оказались случайно. И врачиха вовсе не предательница, иначе она сообщила бы им, что он ей сказал, когда пришел в больницу. Григоренко стал внушать себе, что все кончится для него благополучно. Еще больше он поверил в это после второго разговора с Релинком. На худой конец его отправят в Германию, а тогда он убежит из эшелона. Да, так и будет. Ему ведь совершенно ясно дали понять, что он фигура для них не важная…

Григоренко и еще трех заключенных (все трое были агентами СД из местного населения) вели на работу через весь город по самым оживленным улицам. Конвоировали их только два полицая с автоматами. Один шел впереди, другой – позади. Но Григоренко не мог знать, что одновременно по обеим сторонам улицы шли одетые в штатское шпики СД. (Мог ли Григоренко в это время совершить побег? Рискуя жизнью – мог.)

– Ты за что взят? – тихо спросил у него шедший рядом заключенный.

– Да ни за что – слепой случай, – ответил Григоренко.

– Тогда тебе лафа. А меня взяли, когда я нес взрывчатку. Я им теперь говорю: мне дали снести – я и понес, а кто дал, что дал – не знаю.

(Должно было насторожить Григоренко это неожиданное признание? Конечно. Но он отнесся к этому признанию, тревожась совсем о другом – как бы не подумали, что он связан с этим человеком. И он стал его сторониться.)

Их привели на железнодорожную станцию к одиноко стоявшему товарному вагону, и они стали выгружать из него солдатские посылки. Один заключенный работал в глубине вагона, он передавал посылки Григоренко, который стоял в дверях вагона, а третий подхватывал посылки, стоя возле вагона, и складывал их в кучу. Не прошло и часа, как все посылки были выгружены. Тогда им приказали перенести их к пакгаузу, который был шагах в пятидесяти. Они сделали и это. Один из конвойных ушел куда–то, второй – приказал заключенным сесть на груду шпал, а сам стал перед ними.

– Покурить нет? – обратился к Григоренко тот же слишком откровенный заключенный.

– Все отобрали, – ответил Григоренко.

Другой заключенный, до этого молчавший, сказал тихо:

– Завтра выхожу на волю, накурюсь до рвоты.

– А тебя за что взяли? – поинтересовался Григоренко.

– За семечки, – усмехнулся тот. – А грецких орехов не заметили. Повезло, одним словом. А ты завяз крепко? Политический?

– Чепуха, – сказал Григоренко. – Пришел в больницу, а там облава.

– На волю ничего передать не надо?

– Сам скоро выйду.

(Должен был насторожить Григоренко и этот разговор? Конечно.)

Вернулся второй конвойный, и они повели заключенных обратно в СД, и снова через весь город.

Замысел Релинка ничего не дал. Никто отбивать Григоренко не пытался, и сам он о побеге не замышлял.

«Сообщники могут еще не знать о его аресте, – правильно думал Релинк. – А сам он, очевидно, поверил, будто мы не имеем понятия, что он за птица. Это уже хорошо. Ради одного этого стоило устраивать спектакль с работой…»

Первый встревожился Дымко – Григоренко не пришел ночевать. В конце дня Дымко, исполнявший теперь обязанности связного, использовал сигнальную схему, которая вступала в действие на случай тревоги. Но все–таки, чтобы эта схема сработала, нужно было время…

В день, когда Григоренко разгружал вагон, на допрос его не вызывали. Ночь он проспал совершенно спокойно. Не трогали его и весь следующий день.

Любченко позвонила Релинку по телефону на исходе дня.

– Мне нужно срочно увидеться с вами, – сказала она. – Я в больнице.

– Сейчас буду.

Релинк бросил трубку и вызвал к подъезду машину.

В те минуты, пока Любченко ждала Релинка, она еще и еще раз вспоминала то, что заставило ее позвонить ему по телефону. Нет, нет, ошибки быть не могло, но поверит ли в это Релинк?

Релинк еще не успел сесть на стул, когда Любченко сказала, страшно волнуясь:

– Я вспомнила.

– Возьмите себя в руки, ошибка недопустима, – угрожающе сказал Релинк.

– О том, что я могу прятать людей в больнице, я говорила только одному человеку – Игорю Николаевичу Шрагину, зятю моей старой знакомой из местных немок, – быстро, будто опускаясь в холодную воду, проговорила Любченко.

– Я знаю его, – рассеянно отозвался Релинк. – Не может этого быть! Ошибка.

На самом деле Релинка прямо распирало от радостного предчувствия, и он готов был молить бога, чтобы никакой ошибки здесь не было.

– Где и когда вы ему говорили? – спросил он. Любченко обстоятельно и точно рассказала – минувшей ночью она вдруг вспомнила этот разговор и затем в течение дня успела припомнить множество подробностей того вечера в доме Эммы Густавовны.

Выслушав ее, Релинк уже не сомневался, что Любченко выводит его на самую крупную цель за всю его деятельность здесь. И очень может быть, что эта цель не кто иной, как неуловимый «Грант».

Мысль Релинка летела вперед: «Вот мой достойный отклик на сталинградскую трагедию шестой армии! Нет, нет, эта старая рухлядь, сама того не зная, сделала великое дело, но пока я ей и виду не покажу, как важно все, что она рассказала…»

– Очень хочу, чтобы это не было ошибкой, – холодно сказал Релинк. – Немедленно напишите все, что вы рассказали. Я подожду. Пишите как можно подробнее.

Пока Любченко писала, Релинк набрасывал план операции против Шрагина. Сначала он назвал ее «Ответ на Сталинград». Зачеркнул. Слишком крикливо и не следует лишний раз напоминать о трауре. Он придумал еще несколько названий и остановился на таком: «Олендорф против Гранта». Начальник управления эту его лесть оценит по достоинству, ему, конечно, будет приятно докладывать рейхсми–нистру о такой крупной победе, названной его именем.

Затем он начал набрасывать схему операции.

«Первое: немедленно взять Шрагина под неусыпное высококвалифицированное наблюдение.

Второе: арестовать Шрагина не позже как завтра утром…»

Релинк позвонил по телефону Бульдогу:

– Через тридцать минут собери ко мне всех начальников отделов. Будем говорить о летних отпусках… – Последняя фраза предназначалась для Любченко.

Рано утром Шрагин, как всегда, отправился на завод. Выйдя из дому, он на другой стороне улицы заметил человека, подозрительно резко отвернувшего физиономию. Однако человек этот за ним не пошел. Убедившись в том, Шрагин успокоился, тем более что со вчерашнего вечера все его мысли были о новости, сообщенной ему Дымко, – пропал Григоренко. Ночью он думал только об этом, обдумывая версию за версией, какие могли возникнуть в связи с его исчезновением. И сейчас, идя на завод, он тоже думал об этом. Чувство тревоги разрасталось…

У входа в заводоуправление стояли майор Капп и какой–то незнакомый мужчина в штатском.

– Доброе утро, господин Шрагин. – Капп приложил руку к козырьку фуражки и посторонился, давая Шрагину пройти в здание.

Шрагин вошел в темный тамбур перед следующей дверью. И как только внешняя дверь захлопнулась, из темноты на него бросились несколько человек. Его выпихнули на улицу, где уже стояла тюремная машина. Кто–то ударил его по ногам, он стал падать, но его подхватили, втащили в машину, и она бешено сорвалась с места.

Глава 52

Шрагин с первого же момента понимал, что схватили его не случайно. Весь вопрос в том, что они о нем знают. Во всяком случае, от него они ничего, кроме известной им фамилии, не узнают, чего бы это ни стоило. Это было для него настолько ясно и непреложно, что думать об этом не было никакого смысла. Главная тревога была в другом: один ли он взят? Если арестованы все – ясно, что это результат вольного или невольного предательства Григоренко. Если же других не тронули, еще сегодня вступит в действие специальная схема, по которой на его место становится Демьянов, и работа группы будет продолжаться, а ради этого можно пожертвовать и жизнью. Но если Григоренко вынудили назвать все имена и группа уже в руках гестапо, как он тогда должен вести себя? Вот это следовало обдумать…

Может случиться, что палачи сломили уже не одного Григоренко, тогда очные ставки с ними убедят СД, что он руководитель группы, и после этого его молчание особого значения для следствия иметь не будет. А что в этом случае молчание может дать ему самому? Это тоже следовало обдумать…

Вот очень важное: узнав, что от группы через фронт пошел Харченко, гестаповцы могут устроить ему ловушку, когда он будет возвращаться с радистом и снаряжением. Для этого СД нужно будет только заставить одного из сломленных действовать по их указанию.

В это время Григоренко снова привели в кабинет Релинка, и он сразу почувствовал, что отношение к нему изменилось. Уже по пути из одиночки, когда он замешкался перед лестницей, сопровождавший его Бульдог двинул его кулаком в спину. А Релинк сейчас смотрел на него с такой страшной улыбкой, что он невольно отвел глаза.

– Ну, господин Григоренко, не припомнили ли вы о себе еще что–нибудь интересное для нас? – спросил Релинк.

– Я сказал все, – ответил Григоренко.

– Тогда в попытке обмануть нас я должен обвинить некоего Гранта, – повысив голос, сказал Релинк. Это был его первый пробный шаг для выяснения вопроса о таинственном авторе радиограмм.

Григоренко знал о кодированном названии группы и в первое мгновение не сумел скрыть, как он поражен. Релинку этого безмолвного признания было вполне достаточно, по крайней мере на первое время.

– Ну что, Григоренко? – продолжал Релинк. – Позвать сюда Гранта и будем обвинять его во лжи? Боюсь только, что вам от этого не поздоровится. Грант – человек серьезный.

– Я не разобрал, о ком вы говорите? – наивно начал отступление Григоренко.

– Ах, не разобрали? Грант! Грант! Разобрали? – Релинк показал Бульдогу на Григоренко и сказал: – У него что–то плохо со слухом, посмотри.

Бульдог быстро подошел к Григоренко и с ходу ударил его кулаком в лицо. Григоренко отлетел в угол комнаты и упал, опрокидывая стулья. Второй гестаповец поднял его и усадил на стул посреди комнаты.

Григоренко осмотрелся по сторонам и остановил отупело–испуганный взгляд на Бульдоге, который уже, как прежде, сидел в кресле у стены.

– Сюда, сюда смотри, красная сволочь! – крикнул Релинк по–немецки.

Григоренко послушно повернул лицо к нему.

– Э, ты, я вижу, понимаешь по–немецки. Приятная новость.

Григоренко действительно последнее время уже неплохо понимал по–немецки и сам пытался разговаривать.

С этой минуты Релинк допрашивал его по–немецки. И хотя он часто вынужден был прибегать к помощи переводчика, чтобы уточнить сказанное арестованным, все же так ему работать было удобнее: полный перевод допроса очень замедлял его темп.

– Так что же вы скажете нам, Григоренко, по поводу Гранта? – спокойно спросил Релинк.

– Не знаю я никакого Гранта, – мотнул головой Григоренко. Он решил, что гестаповцы знают откуда–то только это кодированное название их группы, и думают, что это чье–то имя, и ловят его теперь на этот голый крючок.

– Ах, не знаете! – Релинк сделал знак Бульдогу, и тот, на раз не спеша, пошел к Григоренко.

– Погодите! – закричал Григоренко. Релинк жестом остановил Бульдога.

– Хорошо, подождем немного. А пока чисто теоретический вопрос: может так быть, что Грант знает вас, а вы его не знаете?

– Конечно, может, – поспешил ответить Григоренко. – Мало ли кто может меня знать!

– Вы такой популярный в этом городе человек?

– Я никакого Гранта не знаю.

По знаку Релинка стоявший позади Григоренко гестаповец быстрым выверенным движением скрутил ему руки за спину и привязал их там к спинке стула. Затем он прикрутил веревкой к ножкам стула и его ноги. Этот прием допроса Релинк называл «танец со стулом».

Перед Григоренко появился гестаповец с резиновым четырехгранным бруском в руках. Он методически и торопливо расстегнул все пуговицы своего кителя.

– Для начала медленный блюз без головы, – негромко распорядился Релинк.

Первый удар – по груди. Затем, сделав шаг с поворотом, гестаповец бил чуть ниже плеча, еще шаг с поворотом – и удар по шее. После третьего удара Григоренко обвис и начал падать вперед, но гестаповец удержал его за спинку стула. Еще шаг с поворотом – еще удар. Новый взмах бруска…

Григоренко закричал.

– Пусть дама немного отдохнет! Танец нелегкий, – сказал Релинк и, выйдя из–за стола, стал вплотную перед Григоренко.

– Не надо кричать и не надо обижаться. Ты же не знаешь, что это самый новый метод лечения туберкулеза.

Гестаповцы захохотали.

Взяв себе стул, Релинк сел лицом к лицу с Григоренко и спросил сочувственно:

– Больно? Ничего не поделаешь, не всякое лечение приятно. А теперь отвечай коротко и точно на мои вопросы. В каком году родился?

– В девятнадцатом, – прохрипел Григоренко.

– Где?

– В Харьковской области, село Федоровка.

– Значит, ты не местный житель?

– Нет.

– Как здесь очутился?

Григоренко не отвечал. Он только в это мгновение сообразил, что автоматически сообщил о себе подлинные данные, а в его версии, приготовленной на случай ареста, данные были совсем другие В спокойной обстановке, не оглушенный болью, может быть, он и смог бы как–то согласовать сообщенные им подлинные сведения с версией, но сейчас он лишь вспотел от страха.

– Я приехал сюда… еще перед войной… Послали на работу… Инструктором физкультуры… – запинаясь, проговорил Григоренко, и это было уже из версии.

– Так, так, – Релинк вернулся за свой стол. – Вот твой паспорт. Почему здесь нет положенной отметки о работе в этом городе?

Григоренко молчал, не понимая, как у них мог оказаться его паспорт, который он, уходя к партизанам, спрятал в старой квартире.

– Ну, ну, отвечай быстрее! – крикнул Релинк. – Где штамп о работе?

– Не успел поставить, – ответил Григоренко.

– Ах, не успел! А почему в паспорте совсем другое место рождения?

Григоренко молчал. Релинк снова подошел к нему вплотную.

– Плохо твое дело, очень плохо. Надо было, покидая свою старую квартиру, спрятать паспорт получше. Или не надо было отмечаться там в качестве постоянного жильца. И уж во всяком случае, следовало помнить, что сказано в твоем фальшивом паспорте. – Релинк обратился к гестаповцам: – Быстрый фокстрот!..

Через полчаса Григоренко без сознания унесли в камеру…

Релинк вызвал машину и вместе с двумя сотрудниками выехал на квартиру Шрагина. Это входило в разработанный им план операции «Олендорф против Гранта». Он ехал вполне довольный собой: пока все шло так, как он задумал.

Эмма Густавовна и Лиля были дома. Дверь открыла старуха. Она недоуменно и испуганно смотрела на ворвавшихся гестаповцев, не узнавая Релинка, который однажды был у нее в гостях.

– Эмма Густавовна, здравствуйте, – улыбнулся ей Релинк. – Можно к вам на минуту?

– Прошу, прошу, – засуетилась старуха, все еще не узнавая гостя.

Релинк решил напомнить ей о себе: