Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Весь день Шрагин с комиссией работал в силовом цехе, а вечером пошел на кладбище, где у него была назначена встреча со связным Григоренко. Он все время помнил услышанное от адмирала и огорчался, что сможет передать это в Москву только завтра…

Григоренко немного опоздал, и Шрагин уже начал беспокоиться, не случилось ли с ним беды, но в это время увидел связного.

– Извините, Игорь Николаевич, – стараясь справиться с одышкой, начал Григоренко. – Поехал на трамвае, а на полпути ток выключили, пришлось поднажать…

Ничего утешительного Шрагин от связного не услышал… На бойню, где работал Демьянов, почти совершенно прекратилось поступление скота, и ее, очевидно, закроют. Демьянов подыскивает новую работу, но пока безрезультатно. Зина Дымко узнала, что есть приказ – в течение трех месяцев никого не брать на работу. На бирже отдел найма закрыт. Ковалев просит по крайней мере месяц не ждать от него никаких действий, сообщает, что на железной дороге идут повальные аресты, а у него случилась беда: он дал мину одному паровозному машинисту, которого в тот же день арестовали. Правда, Ковалев уверен, что машинист не выдаст, но мало ли что… Харченко и Дымко узнали, что у них на макаронной фабрике в ближайшее время все рабочие из местных жителей будут уволены… По–прежнему без работы и Федорчук, но он считает, что, пока его Юля работает, он в безопасности. Напоминает, что взрывчатка на исходе.

Закончив сообщение, Григоренко сказал угрюмо:

– Остается еще добавить, что и подо мной земля вроде теплится.

Шрагин вопросительно посмотрел на него.

– Хозяйку мою вызывали в полицию. Мной интересовались, – пояснил Григоренко. – Правда, хозяйка говорит, что обошлось…

– Приказ всем – осторожность и еще раз осторожность, – сказал Шрагин. – Каждому продумать, как выскользнуть в случае, если облава застанет дома. Все встречи на время прекратить…

Выслушав распоряжения Шрагина, Григоренко помолчал, будто запоминая их, и вдруг сказал:

– Хочу у вас спросить… Только не серчайте, может, я чего и не смыслю. Я вот все думаю об этих повешенных. Ведь как ни верти, мы виноваты в их смерти. Или нет?

Тревога похолодила сердце Шрагина. Он понимал, что подобные опасные настроения могут возникнуть. Но он не допускал и мысли, что подобные настроения возникнут в его группе!

Шрагин смотрел на связного и в прищуре его глаз видел не сомнение, а убежденность. Эта его убежденность была тем опаснее, что он носил ее с собой на встречи со всеми товарищами по группе! Нужно было немедленно и не горячась разъяснить ему его заблуждение. А если это не удастся, Григоренко не может оставаться связным…

– Идет война, Григоренко, – спокойно начал Шрагин – представьте себе, что на фронте погибает солдат, а оставшийся в живых думает, что немец убил его товарища потому, что они вместе стреляли в него. Тогда вывод один: бросай оружие, сдавайся в плен врагу или беги с поля боя куда глаза глядят…

Шрагин внимательно наблюдал за Григоренко, который слушал его, опустив глаза и согласно кивая головой, но, как только Шрагин закончил говорить, он резко выпрямился и снова, глядя Шрагина с каким–то ехидным прищуром, сказал:

– Все же какой–то расчет должен быть. Немец вон как рассвирепел, и выходит, что мы тем взрывом и сами себя подорвали.

– Взрыв уничтожил на аэродроме более двадцати самолетов–бомбардировщиков, – продолжал Шрагин. – Сколько наших людей на фронте и в нашем тылу погибли бы от бомб, сброшенных с этих самолетов? Тысячи. А Федорчук их спас. Может, вы считаете, что эти тысячи жизней не стоят наших?

– Это правильно… это правильно… – тихо повторил связной, отрешенно смотря прямо перед собой.

– Мы действовали и будем действовать, – сказал Шрагин. – Я почти каждый день передаю в Москву ценную информацию, Москва знает о каждом нашем шаге. За взрыв на аэродроме Федорчук награжден орденом.

– И остальных Москва тоже знает? – спросил Григоренко.

– Конечно. В первомайском приказе нас отметят, каждого по заслугам.

– Так уж не забудьте там в молитвах своих, – неуклюже пошутил Григоренко.

– Забыть вас я не мог и думал представить к ордену, – не замечая тона Григоренко, серьезно сказал Шрагин.

– А теперь передумали?

– Пока особых оснований к этому не было. Я рад, что вы откровенно рассказали о своих сомнениях. А теперь идемте…

Представителя подполья Бердниченко на явочной квартире не оказалось. Шрагин уже имел возможность убедиться, что Бердниченко очень точный во всем человек. Значит, что–то случилось. Странно вела себя хозяйка квартиры. Она поминутно заглядывала в комнату, где находился Шрагин, точно проверяя, не ушел ли он. Если бы Бердниченко не сказал ему в свое время, что хозяйка вполне надежный человек, он уже давно покинул бы квартиру.

Подойдя к окну, Шрагин в щель между занавесками смотрел на улицу. Сумерки сгустились, и Григоренко, который должен стоять на перекрестке, уже не было видно. Вдруг на другой стороне улицы Шрагин увидел человека. Это был не Григоренко. Человек медленно шел по тротуару, смотря на дом, в котором находился Шрагин.

Шрагин решил выждать несколько минут и уходить. На всякий случай проверил, нет ли в его карманах чего–нибудь, что может его изобличить или вызвать подозрение. Он вышел в переднюю и стал надевать пальто. В это время в дверь осторожно постучали. Из кухни вышла встревоженная хозяйка, она вопросительно смотрела на Шрагина.

– Открывайте, – шепнул он и стал у самой двери за шкаф.

Хозяйка приоткрыла дверь на цепочку.

– Вам кого? – сердито спросила она.

Хриплый мужской голос произнес явочный пароль. Хозяйка сняла цепочку и открыла дверь.

– Здравствуйте… Анна Петровна, кажется… – негромко сказал вошедший человек и, осмотревшись, спросил: – Кто–нибудь есть?

Хозяйка молчала. Очевидно, этот человек был ей не известен, и она не знала, что ответить. Шрагин вышел из–за шкафа.

– А кто вам нужен?

Человек внимательно оглядел Шрагина и сказал:

– Очевидно, вы… Мне описал вас товарищ Бердниченко. Я Зворыкин.

Шрагин не раз слышал эту фамилию от самого Бердниченко и знал, что этот человек из актива подполья.

– Где он сам? – спросил Шрагин.

– Анна Петровна, куда нам с товарищем пройти? – не отвечая, обратился к хозяйке Зворыкин.

Она молча указала на дверь в комнату.

– Ваша охрана работает топорно, – устало сказал Зворыкин, садясь к столу. – Пока я понял, что за парень топает за мной как тень, я опоздал сюда к сроку.

– У него свои обязанности, – сухо заметил Шрагин и повторил свой вопрос: – Где Бердниченко?

– Он временно покинул город. У нас два провала: вчера взяты наши подпольщики Кулешов и Хоромский.

– Случайно?

– Кулешов, вроде, случайно. Был по делу на вокзале, а там облава. А вот Хоромского взяли дома. Бердниченко просил передать, что, по его мнению, и вам своих людей лучше временно вывести из города.

– Куда?

– Ориентир – деревня Смакино, а там – учитель Павел Михайлович. Он связан с партизанами и переправит ваших людей куда надо.

– Что еще? – спросил Шрагин.

– Все.

Шрагин встал.

– У вас связь с Бердниченко сохраняется?

– Будет через месяц, не раньше.

– Здесь замените его вы?

– Да.

– Возможность печатать листовки еще есть?

– Что толку – некому сочинять текст!

– Сейчас я напишу.

Шрагин сел к столу и с ходу написал листовку.

«Дорогие товарищи! – писал он быстро и без поправок. – Борьба нашего народа с заклятым врагом становится все более упорной. Москва показала героический пример, а за ней идет наш великий Ленинград, беззаветный Севастополь. В.общем строю борьбы стоит и наш город, наносящий врагу свои смелые удары.

Объявленный Гитлером блицкриг провалился. Это вызвало у врагов звериный страх и звериное бешенство. Объятые страхом за свою шкуру, они надеются кровью залить огонь народной ненависти. Их цель – запугать советского человека, заставить его быть покорным рабом без родины. Не выйдет! Даже перед лицом смерти советские люди показывают высокий героизм и преданность Родине. Когда вешали двадцать заложников, на площади раздался громкий голос одного из них: «Всех не перевешаете! Смерть оккупантам!»

Этот грозный голос слышали руководившие казнью гитлеровский генерал Штромм и его сатрапы вроде Релинка. На их лицах был страх! Бойтесь, палачи! Мы всех вас знаем по именам, и вам никуда не спрятаться от расплаты!

Дорогие товарищи! Ответим на террор еще большей ненавистью к врагу! Наше дело правое! Мы победим!

Смерть немецким оккупантам!

Центр».

Шрагин передал Зворыкину листовку:

– На следующую явку придете?

– Если жив буду…

– До свидания.

– Пока.

Когда Шрагин вышел на улицу, перед ним из темноты возник Григоренко.

– Ну и переволновался я тут! – сказал он. – Этот тип колесил возле квартиры минут двадцать. Я уже решил применить финку, чтобы без шума…

Григоренко исчез в темноте…

В эту ночь Шрагин не заснул ни на минуту. Картина рисовалась ему мрачная. Мысль вывести товарищей из города поначалу он категорически отвергал, полагая, что это всех деморализует. Нет, сейчас, как никогда, надо действовать смело, энергично и ощутимо для немцев. Но единственное, что они могли бы сейчас сделать, – это провести серию диверсий. А запасы взрывчатки почти полностью исчерпаны. Москва отклонила его предложение сбросить взрывчатку с самолета, и он понимал, что действительно сброс вслепую, без оперативной радиосвязи недопустим. Правда, Москва сообщила, что попытается доставить взрывчатку с моря, но когда это произойдет – неизвестно. Нужно ждать, по крайней мере пока окончится период весенних штормов. Значит, то единственное, чем могла бы теперь заняться группа, пока исключается…

Думая обо всем этом, Шрагин постепенно склоняется к выводу, что предложение о временном выводе группы из города не лишено смысла.

Ну хорошо, группа временно покинет город, но разве это снимает вопрос о получении взрывчатки? Шрагин отлично понимал, как трудно Москве организовать доставку взрывчатки сюда, в город, и с воздуха и с моря.

Мысль о посылке курьера через линию фронта возникла и утвердилась не сразу. Поначалу она показалась Шрагину нереальной и даже несерьезной. Но постепенно его уверенность все возрастала, а сама задача казалась все более выполнимой. Шрагин уже думал о том, кого из группы послать в качестве курьера. Перебрав всех, он остановился на Харченко. За это было многое. Лучше всего курьеру идти в направлении на Киев, а Харченко уроженец тех мест, и недалеко от Киева живут его родители. В версию его похода можно включить достоверный повод – он возвращается к своей семье. При возвращении курьер должен вместе с грузом выброситься с самолета, а Харченко – единственный в группе человек, который занимался ц аэроклубе парашютизмом. Наконец, у него подкупающая внешность: добродушный, открытый парень. Поход будет трудным и опасным, а Харченко уже показал и свою железную волю, и физическую силу, и умение действовать в сложном обстановке. Решено – пойдет Харченко. А на это время группу надо из города вывести…

Глава 36

У генерала Штромма появились регулярные обязанности. Главное командование СС предложило ему ежедневно информировать Берлин о работе местной СД. Он был не на шутку встревожен. Незадолго до этого номинальный начальник местной СД доктор Шпан был переброшен в Киев, и на его место никто не был назначен. Теперь СД возглавлял Релинк, который, впрочем, и при Шпане был там фигурой номер один. И Штромм подумал, не кончится ли дело тем, что начальником местной СД назначат его самого? Он этого не хотел. Работать Штромм вообще любил. Кроме того, он далеко не был уверен, что сможет работать лучше Релинка, который подвергался сейчас резким нападкам Берлина. Подставлять для битья свою спину Штромм не собирался. В самом деле, нелепо было испортить карьеру из–за того, что в этом злосчастном городе обосновалась шайка диверсантов.

Обдумав все это, генерал Штромм занял, как он полагал, хитрую позицию. Каждое утро он являлся в СД, выслушивал сообщение Релинка о делах прошедшего дня, не очень строго журил его за все еще недостаточную решительность, а когда нужно, и похваливал, а потом посылал в Берлин свои секретные реляции, в которых всячески давал понять, что Релинк вполне на месте и что сейчас, когда он, генерал Штромм, ежедневно контролирует его, робота СД становится все более эффективной.

Между тем и Релинк, в свою очередь, думал, что генерал Штромм может занять место начальника СД. Но, зная его леность, пристрастие к спокойной жизни и комфорту, он в своих ежедневных сообщениях генералу подчеркивал трудности своей работы, не забывая каждый раз сказать, что он не имеет возможности выспаться или что он вынужден прибегать к допингу, чтобы не свалиться с ног во время какого–нибудь ночного допроса. Релинк видел, что эта его тактика достигает цели, и был уже уверен, что генерал на должность начальника местной СД рваться не будет. А все, что он делал теперь, выполняя указания Олендорфа, давало ему основание надеяться, что Берлин по отношению к нему сменит гнев на милость.

В это солнечное, веселое утро генерал Штромм приехал в СД в прекрасном настроении. Прошлой ночью он говорил по телефону с Берлином, и сам Кальтенбруннер сказал ему, что работа в местной СД пошла гораздо лучше, и поблагодарил его. Надо было сейчас сообщить об этом Релинку. Генерал прекрасно понимал, что любого человека нельзя только бить, надо и похвалить когда–нибудь. В вестибюле гестапо перед ним вытянулся начальник полиции СД Цах.

– Здравствуйте, Цах, здравствуйте, – благодушно приветствовал его генерал и даже протянул ему руку. – Какие новости?

– Хорошего мало, – отрывисто ответил Цах.

– Что–нибудь случилось?

– Да так, ничего особенного, – чуть приподнял плечи Цах. – Я бы сказал, обычные неприятности.

Генерал понял, что больше Цах ничего не скажет, и стал подниматься на второй этаж.

В кабинете Релинка пахло табачной кислятиной. Пол посреди комнаты был забрызган кровью и посыпан песком.

– Я вижу, ночь была веселенькая? – беспечно сказал Штромм, здороваясь и опускаясь в кресло.

Релинк молча протянул ему надорванный лист бумаги. Это была листовка, которую писал Шрагин. Она была уже напечатана.

– Ерунда! Это теперь у них единственный способ уверить население, что они существуют! Ерунда! Агония! – громко, как обычно, произнес генерал, прочитав первые строки.

– Читайте дальше, генерал, – тихо сказал Релинк.

Когда генерал прочитал до конца, он уставился на Релинка, выпятил вперед губы и спросил:

– Ну, знаете, это уж чересчур. Откуда они меня знают?

– С ночи ломаю над этим голову, – ответил Релинк.

Генерал еще раз заглянул в листовку, точно он вдруг усомнился, что видел там свое имя.

– Да, генерал Штромм, даже два «эм», – удивленно произнес он и вдруг взорвался: – Вы понимаете, Релинк, что я должен предположить? Что красные пролезли в ваш аппарат! Да! Да! А как же иначе? Моя фамилия известна только здесь, с эстрады я не выступаю, и афиши об этом не расклеивают. В лучшем случае в вашем аппарате работают люди, у которых язык длиннее ума. Вы будете сообщать Берлину об этой прокламации?

– Мне нечего сообщать, пока я не найду тех, кто эту листовку выпустил, – холодно ответил Релинк. – И мой долг сейчас не разводить вокруг этого панику, а действовать и во что бы то ни стало найти мерзавцев. В конце концов меня радует, что здесь стоит мое имя. Если враг в наших с вами именах видит силу Германии, этим следует гордиться.

Генерал Штромм подумал, что Релинк прав. Да, да, прав. Еще сегодня ночью он, Штромм, сам сообщит в Берлин о листовке. Пусть там знают, в каком аду он здесь работает и как он своей активной деятельностью разъярил господ коммунистов.

– Какие нити в ваших руках уже есть? – деловито спросил Штромм.

– Была одна, да сегодня ночью оборвалась. Допрашивал одну девчонку. При аресте у нее в сумке обнаружили два экземпляра этой листовки. Так она такое тут устроила! Ленц не остался без глаза только случайно. А меня вот… – Релинк показал забинтованную руку. – Зубами, бешеная сучка! Ленц ее пристрелил.

– Это ошибка! – возмущенно воскликнул Штромм.

– Знаю, – сразу согласился Релинк. – И я уже объявил Ленцу, что отменяю представление его к очередной награде. Но вы должны реально смотреть на факты: подобные типы готовы на все, но они не хотят давать нам показаний. Вчера вечером убит сотрудник полиции СД. Его заколол на улице кухонным ножом шестнадцатилетний мальчишка. И тоже живьем его взять не удалось. Сам начальник полиции Цах также приговорен ими к смерти и регулярно получает об этом письменные уведомления.

– Все же рано или поздно мы доберемся до них, – против обыкновения тихо произнес генерал и решил, что пешком по городу больше ходить нельзя.

– Да, мы доберемся, – вяло согласился Релинк. – Но это путь трудный и длинный. Возьмите историю с аэродромом. По приказу Берлина мы арестовали там механика, немца Вальтера Шницлера, и отправили его в главное управление. Вчера мне позвонил Олендорф. Этот механик оказался прямым агентом красных, причем с большим стажем.

– Взрыв за ним? – спросил Штромм.

– Он не сознался, но ясно, что он был связан с диверсией. Видите, как глубока и сложна эта красная опухоль. Вчера застрелился полковник из штаба воздушной армии – некий Пинер. При обыске в его кабинете найден дневник. Это документ страшного позора. В нем ненависть к фюреру, предсказание катастрофы рейха, сочувствие русским, восхищение их борьбой. В общем, яма, полная помоев. Судя по дневнику, он написал какое–то письмо фюреру и после этого покончил с собой. Но самое любопытное знаете что? У него в столе нашли письмо того механика с аэродрома – Шницлера, в котором он просил его устроить на работу здесь у нас, на аэродроме.

– Может, он психопат? – предположил генерал Штромм.

– Увы! В штабе полковник пользовался авторитетом и имел очень широкий круг друзей, среди которых был даже заместитель командующего армией. Я всех их вызываю на допрос.

– Может быть, лучше этим делом заняться господам из абвера? – предложил Штромм. – Зачем нам брать на себя эту муть?

– Абвер занимается этим делом параллельно, – ответил Релинк. – Дело в том, что неделю назад мой сотрудник сообщил о настроениях этого полковника. И возможно, полковник почувствовал, что мы заинтересовались им. В одной из его последних записей в дневнике – проклятие гестапо.

– И вы что–нибудь уже предприняли?

– Безусловно, – ответил Релинк, хотя на самом деле он ничего не предпринимал.

– Тогда вы правы, – согласился Штромм. – Это дело может вызвать благоприятный для нас резонанс, и мы сможем еще раз обойти абвер.

– Я подготовлю донесение в Берлин, и, если хотите, мы вместе его подпишем, – предложил Релинк.

– С удовольствием.

После этого Релинк рассказал генералу о подготавливаемой новой расчистке тюрьмы, так как после облав она снова была набита до отказа. Новая облава планируется на будущее воскресенье…

Утренние обязанности генерала Штромма на этот раз явно затянулись…

Глава 37

Город начинал высвобождаться из–под серой мути позднего рассвета. Только что закончился комендантский час, но на улицах еще не было ни души. В тишине замершего города Шрагин слышал свои шаги, гулкие и тревожные. Шел он медленно, останавливался возле объявлений и афиш, в то же время тщательно просматривал улицу. И думал о своих делах. Решено окончательно: в городе остаются только он сам, радист Мочалин, «священник» Величко и Федорчук. Все остальные в ближайшие дни уйдут из города к партизанам до тех пор, пока он не даст им сигнал возвращаться. Харченко послезавтра отправляется в далекий путь через линию фронта. Он должен пробиться через фронт и потом вернуться с самолетом, который сбросит все необходимое группе. Да, все это обдумано, твердо решено, и не в его характере отменять свои решения. И все же сомнения не давали ему покоя Поход товарищей к партизанам будет очень трудным – из города они будут уходить поодиночке; удастся ли им потом собраться всем вместе? Единственным звеном связи с партизанами сейчас является сельский учитель. Вдруг с ним что–нибудь случится в эти дни?.. А поход Харченко почти через половину страны? Надо смотреть правде в глаза – на успех у него шансов гораздо меньше, чем на гибель.

Шрагин стоял перед афишей, с которой на него смотрело курносое, лукавое, страшно знакомое лицо. «Петер», – прочитан Шрагин и даже вздрогнул. Он же совсем незадолго до войны смотрел этот кинофильм и потом любил мурлыкать про себя беспечную песенку Петера: «Хорошо, когда работа есть…» Он быстро отошел от афиши, точно встретил знакомого, с которым ему нельзя здесь встречаться.

– Хальт! Стоять! – услышал он позади.

Перед ним стояли два патрульных. Шрагин видел, что они смотрят на него не очень решительно; очевидно, их смутил его слишком благополучный вид – кожаное пальто, беличья шапка.

– Что вам угодно? – по–немецки спокойно спросил Шрагин.

– Документы, – ответил один из солдат.

– Но комендантский час кончился, – снова спокойно возразил Шрагин.

– Мы проверяем теперь в любое время, прошу вас… – совсем вежливо пояснил солдат.

Просмотрев удостоверение, солдат вернул его и приложил руку к пилотке.

– Прошу прощения…

По–прежнему неторопливо Шрагин шел дальше и снова думал о своем, и эта встреча с патрулем еще раз подтвердила правильность принятых им решений – оставаться его товарищам в городе не имея надежных документов, нельзя.

Радист Кирилл Мочалин работал теперь мотористом подсобного катера на том же заводе, где и Шрагин. Этот катер находился в распоряжении главного инженера Грифа. Когда Шрагину нужно было встретиться с радистом, он шел к Грифу и вполне обоснованно просил разрешения воспользоваться его катером.

Так сделал он и сегодня. Мочалин принял его на борт катера у служебного причала, и они помчались на открытый рейд, где стоял ожидавший ремонта минный тральщик. Они сидели рядом в штурвальной кабине. Шрагин передал Мочалину зашифрованный текст его донесения в Москву.

– Считайте, что это уже в Москве, – сказал Кирилл, пряча донесение за подкладку форменки.

Шрагин с улыбкой смотрел на радиста: парень продолжает работать как ни в чем не бывало. Он прекрасно понимал, что мочалинские бодрость и оптимизм идут от непонимания всей тяжести обстановки. Но все равно, видя неунывающего радиста, он даже себя упрекал за излишнюю нервозность.

Катер причалил к тральщику, и Шрагин поднялся по трапу. Адмирал Бодеккер поручил ему выяснить, почему сегодня утром к тральщику вызывали пожарный катер.

Командир тральщика – молоденький худощавый офицер – принял Шрагина в своей тесной каюте. Он рассказал, что сегодня рассвете к тральщику пришвартовалось ремонтное судно, но сразу же на нем вспыхнул пожар.

– Персонал судна вел себя постыдно, – рассказывал командир тральщика. – Вместо того чтобы отойти от меня, они спустили шлюпку и бросили судно. Мы с огромным трудом оторвались от него, и я по радио вызвал пожарный катер. Пожар был ликвидирован, а судно отбуксировали к вам на заводской причал. Мне все это кажется подозрительным, – закончил командир.

– Да что вы, это же обычное дело, – убежденно возразил Шрагин. – Просто какой–нибудь Ваня бросил окурок в масляную тряпку. Это уже не первый случай. Сейчас я вернусь, доложу адмиралу, и мы пришлем к вам новое судно. А расследовать никогда нелишне…

В последнее время адмирал стал заметно равнодушнее к делам завода. Особенно после того, как все его попытки спасти плавучий док закончились тем, что док развалился пополам и утонул. Адмирал открыто иронизировал над своим, как он говорил, детским планом строить здесь корабли. Вот и сейчас, узнав о пожаре, он злобно выругался и сказал:

– Хоть бы сгорел весь завод, по крайней мере я смог бы выбраться отсюда.

Шрагин, точно не слыша его слов, сообщил, что он распорядился направить к тральщику другое судно. Адмирал кивнул и жестом пригласил Шрагина сесть.

– Я помню, что вам очень не хотелось ездить в командировки – сказал он. – Я очень хорошо это помню. Но сейчас мне крайне необходимо послать вас в Одессу. У начальника гражданского порта в Одессе возникли какие–то трудности в отношениях с местным персоналом. Надо съездить к нему, разобраться и помочь.

Шрагин совсем не был готов к такому предложению и попросил у адмирала разрешения дать ответ завтра.

– Конечно, конечно, поговорите с женой, – по–своему понял его адмирал. – Я очень не хотел бы заставлять вас делать то, что неприятно вашей милой жене. Но все же дело, знаете, прежде всего…

Все решилось вечером.

Шрагин не собирался проводить этот вечер дома. Накануне Эмма Густавовна сказала ему, что в гостях у нее будет только доктор Лангман и Любченко. О том, что будет Лангман, она могла и не говорить. Он бывал здесь почти каждый вечер. Эмма Густавовна уверяла всех, что у Лили с доктором дружба – они оба так любят музыку. Лиля поддерживала эту версию, и в присутствии Лангмана всегда сидела у рояля. Шрагин с тревогой наблюдал за этой «музыкальной» дружбой и давно видел, что дело там не только в музыке. Неприязнь к нему Лангмана была заметней, и если посторонние находили ее естественной, то для Шрагина эта неприязнь была опасностью, так как она могла стать и неприязнью к нему со стороны Лили. Пока в их отношениях установилась безмолвная напряженность…

Шрагина очень удивило, что Эмма Густавовна пригласила Любченко.

– Вы простили Любченко ее хамство? – спросил он.

Эмма Густавовна вздохнула:

– Она так извинялась… Даже письмо прислала. В конце концов она – единственная оставшаяся здесь моя старая знакомая. И она права: у всех нас нервы не в порядке.

Шрагин не собирался вечером выходить к гостям Эммы Густавовны, но неожиданно явился генерал Штромм, от которого всегда можно услышать интересное, и он вышел к столу.

Сначала в гостиной царил беспорядочный разговор, который прерывался, когда Лиля играла на рояле. А в этот вечер она играла много и, как казалось Шрагину, очень хорошо. Когда она кончала играть, доктор Лангман беззвучно хлопал протянутыми к ней ладонями и восхищенно качал головой.

Эмма Густавовна уже накрыла стол и с умиленным лицом слушала игру дочери. Штромм явно тяготился музыкой. Как только Лиля заканчивала играть очередную вещь, он выразительно крякал и, потирая руки, жадно смотрел на стол с приготовленной закуской.

– Господа, я же совершенно забыла! – воскликнула Эмма Густавовна. – Я получила письмо от Аммельштейна, оно адресовано не только мне, но и всем вам… – Она взяла письмо, которое лежало тут же на маленьком столике, и начала читать.

Старик писал, что он тоскует по милому дому своей родственницы, но что, увы, съездить к ней еще раз у него не хватит сил. Он выражал надежду, что летом Эмма Густавовна с дочерью приедут к нему в гости. Во второй половине письма он рассказывал про дела в поместье – работать некому, у него забрали в армию последнего работоспособного мужчину. «Если так будет дальше, – писал он, – то я сам скоро возьму автомат и стану солдатом дивизии стариков под названием «Адольф Гитлер»”.

– У нашего Аммельштейна, я вижу, мозги окончательно высохли, а язык болтается, как тряпка, – заметил Штромм.

Эмма Густавовна непонимающе взглянула на генерала и продолжала читать.

«Впрочем, недавно мне дали трех работников, – писал Аммельштейн. – Но они русские, и ждать от них толку не приходится. Они ленивы и ничего не умеют. Вдобавок я их боюсь. Ведь только и слышишь теперь, что эти же русские там у вас, даже в тыловых городах и среди бела дня, убивают наших соотечественников. Так что будьте осторожны и вы…»

– Я не хочу слушать эту клевету, – громогласно заявил Штромм.

– Почему вы считаете это клеветой? – невозмутимо спросил Лангман. – Аммельштейн пишет то, что ему известно, и он пишет этом своим близким, а не в «Фелькишер беобахтер».

– И все–таки это клевета, – рявкнул генерал. – Где вы последний раз видели в нашем городе красных, кроме как на виселице?..

– Да, действительно, теперь у нас как будто порядок, – сбавил тон Лангман, но тут же добавил: – Но вот в Одессе, я слышал, дела очень плохи.

– Откуда вы это взяли? – еще больше разъярился Штромм.

– Еще месяц назад мне звонил коллега, он говорил, что у них в Одессе госпиталь городской комендатуры переполнен ранеными в результате террора и диверсий красных. И я по приказу штаба армии отправил туда своего хирурга и трех младших чинов. Да, только сегодня утром я говорил по телефону с хирургом, и он снова сказал: дела дрянь.

– Ну и напрасно вы болтаете об этом по телефону, – проворчал Штромм и продолжал уже более миролюбиво: – Конечно, румыны справиться с красными не могут. У них нет нашего опыта и наших возможностей. Однако можете быть уверены, мы им поможем – порядок будет в Одессе.

В этот момент Шрагин думал о командировке в Одессу, о том, что надо на нее соглашаться. Когда в Москве планировалась операция, на случай если в этом городе Шрагину осесть не удастся, ему была дана явка в Одессе. Почему бы теперь не воспользоваться этим? Может быть, появится возможность перевести его товарищей в Одессу, а не отправлять их в опасный поход к партизанам? Его размышления прервала подошедшая к нему Любченко.

– Между прочим, как раз в Одессе есть специалист, которому вашей жене следовало бы показаться, – наклонясь к Шрагину, сказала она шепотом.

Шрагин затаил дыхание. Это ее «между прочим» прозвучало как продолжение его мысли. Пауза длилась одно мгновение, Шрагин взял себя в руки. Лиля уже давно жаловалась на боль в груди, и Эмма Густавовна безапелляционно заявляла, что у нее туберкулез. Исследования, которые были сделаны Любченко в ее больнице, ничего не показали, но Эмма Густавовна продолжала настаивать на своем. Да и сама Любченко, видимо, не желая еще раз ссориться с ней, согласилась, что, несмотря на результаты исследований, Лиле следует показаться хорошему специалисту.

– Если бы вы могли организовать поездку Лили в Одессу, – продолжала Любченко, – я написала бы письмо этому профессору. Когда–то мы вместе с ним работали, и он меня наверняка помнит.

– Большое спасибо, Мария Степановна, это обязательно надо сделать, – сказал Шрагин и в эту минуту окончательно решил – он должен ехать. Надо только попросить у адмирала Бодеккера разрешить взять с собой Лилю. Кроме всего прочего, он просто боялся теперь оставлять ее здесь одну…

Глава 38

Кирилл проснулся поздно. Все еще срабатывала морская привычка – высыпаться как следует перед вахтой. Теперь он называл вахтой встречи со Шрагиным и передачу затем на Большую землю его донесений. По расписанию эта вахта была три раза в неделю, но случались еще и авральные, сверх расписания, о которых он узнавал по сигналу в условном месте. Сегодня как раз авральная.

Солнце нахально лезло в окна, в доме вкусно пахло свежевыпеченным хлебом, из кухни доносились голоса жены и матери. «Повезло мне с Ларкой, – радостно думал Кирилл, – мировая женка получилась, даже с мамой живет душа в душу». Другой раз ему бывало даже обидно, что мать так заботлива и нежна к его Ларе. Но сейчас их негромкий разговор там, в кухне, вызвал у него блаженное ощущение дома, уюта. Он вспомнил боцмана своего парохода Арсентьича, свирепого богатыря. Однажды за ужином в камбузе, наслушавшись трепотни матросов об их приключениях на берегу, боцман вдруг сказал: «Босяки вы и бесштанники, в одном похабстве всю жизнь видите. А главная–то радость жизни на своем берегу, где у тебя дом, жена, детишки. Хватитесь, босяки, да будет поздно».