Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Что за решение?

– Сменить бога и веру, – улыбнулся Шрагин. – И я принял это решение, трезво оценивая ход истории, в данном случае – ход войны. Естественно, что каждая малость, подвергающая сомнению правильность моего решения, очень для меня тревожна. Я пошел с вами, но я не из тех, кто делает это из примитивных шкурных соображений. Меня пугает не то, что мои соотечественники не простят мне такое решение. Мои соотечественники теперь вы, ваши тревоги – мои тревоги. Я слишком мало знаю о войне и слишком плохо в ней разбираюсь.

– Я могу добавить, – сказал адмирал Бодеккер, – что господин Шрагин действительно пришел к нам искренне и работает получше иных наших настоящих соотечественников.

– Вы не поиграете нам? – вдруг обратился доктор Лангман к Лиле.

– Поиграть вам? – переспросила Лиля. – Это же и есть приказ исполнять свои обязанности трубача. Я люблю играть для себя.

Лангман быстро подошел к ней, взял ее руку, поцеловал.

– Вы поймали меня на хамстве, – сказал он, – и я еще раз прошу извинения.

– Хо–хо–хо! – гремел генерал. – До чего же тонкая душа у нашего доктора, просто непонятно, как он с такой душой безжалостно кромсает нашего брата!

Позже Лиля все же села за рояль и сыграла два прелюда Рахманинова. Доктор Лангман слушал музыку, закрыв глаза, а когда Лиля кончила играть, сказал восторженно:

– Чудо… Чудо… Но, по–моему, Рахманинов все же не очень–то русский гений, эту музыку мог написать и француз и…

– Немец? – иронически подсказала Лиля.

– Нет, – ответил Лангман. – Я хотел сказать – и англичанин. Но должен заметить: германская культура если уж может чем гордиться, так это музыкой: Бетховен, Вагнер, Бах.

– Не люблю, они бездушные, – сказала Лиля.

– Ну что вы говорите, как можно? – доктор Лангман подошел к Лиле, и они начали спорить.

– Остерегайтесь, господин Шрагин, докторов, любящих музыку, помните, что ваша жена пианистка, хо–хо–хо! – резвился генерал.

Шрагин натянуто улыбнулся и промолчал.

Да, именно в этот вечер Лиля начала играть свою новую роль, роль жены, которую муж не любит и к которому она тоже равнодушна. Она вела себя так, будто мужа здесь не было. Шрагин видел, что Лиля нравится Лангману. Впрочем, это, конечно, чувствовала и она – больше и громче, чем всегда, смеялась, спорила, говорила колкости, игриво посматривая на немца.

Шрагин понял: в его жизнь входит серьезное осложнение. Он еще и еще раз вспоминал свой недавний разговор с Лилей и приходил к неизменному выводу: иначе он вести себя не мог…

Глава 28

Начальник СД доктор Шпан в присутствии всего офицерского состава вручал ордена трем работникам, участвовавшим в раскрытии хищения типографского шрифта. Бульдог произнес благодарственную речь.

– Мы вышли на верный след, пройдем по нему до конца, и город раз и навсегда будет очищен от врагов Германии, – закончил он.

Раздались аплодисменты. Шпан пожелал успеха всем работникам, закрыл церемонию и поспешно ушел к себе, даже не поговорив с награжденными. Никто этому не удивился. Все знали, что его переводят в Киев, он уже давно сидит на чемоданах и делами не интересуется. Впрочем, и до этого все своим настоящим начальником считали Релинка.

Как только дверь за экс–начальником закрылась, Релинк подошел к Бульдогу, поздравил его с орденом и сказал:

– Твоя речь прекрасна, но после операции в типографии прошло больше двух месяцев, мы идем по твоему «верному» следу, а листовки, как прежде, выходят и выходят. Я думал, что ты в своей речи скажешь об этом хоть пару слов.

Бульдог мгновенно побагровел и хотел что–то ответить, но Релинк предостерегающе поднял руку:

– Не надо портить прекрасного впечатления от церемонии, – сказал он, скосив в злой улыбке массивный подбородок.

Релинк вернулся в свой кабинет, приказал адъютанту никого к нему не пускать и отключить все телефоны, кроме берлинского. Последнее время он все чаще так уединялся и обдумывал свою работу. Делать это ему посоветовал в телефонном разговоре Отто Олендорф, высказав предположение, что он погряз в повседневных мелочах и не умеет или не имеет возможности взглянуть на свою работу со стороны и объективно анализировать ее.

Но думай не думай, общая картина работы от этого не менялась. В городе продолжали происходить неприятнейшие события, а вся агентура СД, точно по сговору, уводила от этого основного, подставляя, как правило, весьма расплывчатые, а главное, третьестепенные цели. В пору подумать, что непрекращающиеся диверсии, уничтожение комитета Савченко, организованное бегство пленных из лагерей, регулярное появление листовок, акты саботажа – что все это своими корнями уходит за пределы города. Но Релинк знал – это не так. Его главный враг находится в городе, и цели, по которым он наносит удары, выбираются обдуманно, и они, как правило, очень значительны. Чего стоит одна ликвидация Савченко! И этот удар нанесен именно в тот момент, когда люди Савченко начали активно сотрудничать со службой безопасности. А теперь они перепуганы насмерть; когда их начинают настойчиво привлекать к работе, они попросту исчезают из города. Релинк вынужден признать, что и разведка врага работает очень точно: они быстро установили, кто выдал похитителей шрифта в типографии, и ликвидировали его. «Чего же не хватает нам? – думал Релинк. – Что должны делать мы, чтобы тоже быстро и точно находить главные цели?..»

Он вынул из стола и начал внимательно перечитывать «Дело о похищении типографского шрифта» – единственное дело, которое явно коснулось того главного, неуловимого. Не протекло ли тогда меж пальцев что–нибудь такое, что могло приоткрыть тайну над другими силами главного противника. Релинк перелистывал страницу за страницей, и перед ним проходило недавнее…

Уже после первых допросов он понял, что наборщик – фигура случайная и малоинтересная. Он был полезен только тем, что указал второго участника кражи шрифтов – Ястребова, а вот тот оказался достойным противником.

Его привели к Релинку рано утром. В окно ярко светило солнце, и на лице арестованного особенно резко были видны черные следы побоев. Релинк знал, что Бульдог всю ночь трудился зря. Серые глаза Ястребова смотрели на него с какой–то спокойном, усталой злостью.

Релинк начал допрос. Переводчик, который всю ночь работал с Бульдогом, говорил медленно, сбивчиво и с какой–то безнадежной интонацией, точно он заранее знал бесполезность этого занятия. На первые два вопроса Ястребов не ответил, а когда Релинк задал третий, он сказал спокойно:

– Ничего полезного для себя вы не услышите, не тратьте зря время.

Переводчик, наверное, думал, что на этом допрос окончится и он сможет идти спать. Но его надежды не сбылись.

– Все, что вы могли бы нам сообщить, мы уже знаем, – сказал Релинк, приноравливаясь к спокойной интонации Ястребова. – И хотел бы поговорить с вами совсем о другом. Скажите, вы искренне уверены в своей победе над всеми нами, над Германией?

– Если бы не верил, не молился… – на вспухшем лице Ястребова мелькнула тень усмешки.

– Вы верите в Бога?

– Я верю в нашу победу. За нее отдал жизнь мой отец, и я сделаю это с готовностью.

– Мне нравится ваша аналогия. Действительно, ваша вера в свою победу так же абсурдна, как религия, – сказал Релинк спокойным ровным голосом, рассчитывая этим взорвать Ястребова и заставить его заговорить по–другому. Но Ястребов усмехнулся страшным черным лицом и отчетливо сказал:

– Вспомните этот наш разговор, когда вас поставят к стенке.

Релинку стоило большого труда сдержать ярость.

– Хорошо, я обещаю вам вспомнить, – Релинк изобразил на своем лице улыбку – сейчас надо было до конца использовать возможность заглянуть в душу этому типу. Он сдержался и спросил: – Но право же, любопытно, на чем держится эта ваша уверенность?

– Чтобы победить нашу страну, – спокойно, точно выступая в политкружке, ответил Ястребов, – вам надо убить всех до одного советских людей. А это не под силу даже вам. Выбьетесь из сил.

– Вы заблуждаетесь! – покачал головой Релинк. – Уже сейчас половина ваших людей работает вместе с нами для Германии.

– Неправда, с вами только предатели. Но не очень–то надейтесь на них. Чуть запахнет паленым, они разбегутся от вас в разные стороны, следа их не найдете.

Релинк не мог больше продолжать этот разговор и перешел к деловому допросу.

– Где типография, печатающая листовки?

Ястребов молчал.

– Кто принимал шрифты у наборщика?

Ястребов молчал.

– Вы здешний или вас сюда прислали?

Ястребов молчал.

Релинк почувствовал знакомый озноб, появлявшийся, когда он давал волю своей ярости. Он встал из–за стола, подошел к Ястребову и ударил его в подбородок снизу вверх. Ястребов вместе со стулом опрокинулся навзничь. Релинк подбежал к нему и стал бить его ногами в лицо, в грудь, в живот…

Ночью Ястребов был расстрелян.

«Вот она, моя ошибка, – думал теперь Релинк. – Мы поторопились с расстрелом. Надо было держать Ястребова в тяжелом режиме до тех пор, пока он не заговорит. Ведь вполне возможно, что стойкость его была не больше как истерикой после ареста, со временем он бы опомнился. А расстреляв его, мы потеряли последнюю нить следствия. Да, здесь ошибка. И вывод – никогда не следует торопиться…»

На телефонном аппарате замигала лампочка – по прямой линии вызывал Берлин. Релинк снял трубку и услышал голос Олендорфа. Просто удивительно умение этого человека возникать перед тобой в самое неподходящее время!

– Приветствую. Поздравляю, – сказал Олендорф своим неизменным телеграфным стилем. – Ордена за типографию вполне заслужены…

– Спасибо, – еле слышно пробормотал Релинк, пытаясь понять, есть ли ирония в поздравлении начальства.

– Типография – прямой ход к главному, – продолжал Олендорф.

– Я тоже так считаю, – вставил Релинк.

– Здесь и надо копать, – сказал Олендорф и замолчал, паузой как бы приглашая Релинка говорить.

– К сожалению, операция оказалась локальной, – сказал Релинк. – Это следствие их хорошей конспирации.

– И вашей торопливости, – добавил Олендорф, который, конечно, уже знал о расстреле подпольщиков из типографии.

– Я только что сам думал об этом.

– Прошу вас впредь в каждом сообщении указывать направление к главному.

Релинк молчал, обдумывая, что хочет от него начальник, и сказал после затянувшейся паузы с еле уловимой интонацией вопроса:

– Конечно, когда будут к этому основания.

– Объективно все – часть главного, – сказал Олендорф и закончил разговор, пожелав Релинку успеха.

«Так… сказано достаточно ясно, – думал Релинк, положив трубку. – Всё – часть главного. Значит, важно все? Абсолютно все? А может, я не уловил какой–то другой смысл? Это надо спокойно и хорошо обдумать…»

В кабинет вошел начальник радиослужбы Элербек, как всегда, чистенький, подтянутый, поблескивающий лысиной под редкой сеткой начесанных набок белесых волос.

– Прошу десять минут для срочного доклада, – сказал он, подойдя к столу Релинка.

– А на двенадцать минут материала уже не хватит? Садитесь, я слушаю, – усмехнулся Релинк. Он уже знал, что Элербек пришел с каким–то сообщением о работающем в городе таинственном передатчике, но не верил, что сообщение будет интересным.

Месяц назад он приказал Элербеку найти передатчик. Но оказалось, что это совсем не простое дело. Передвижных радиопеленгаторных станций в городе не было. Восемнадцатая армия располагала только тремя станциями, из которых две обслуживали штаб, а третья была в распоряжении зондеркоманд, действовавших против партизан. Релинк связался с Берлином и получил ответ, что этих станций не хватает, но все же ему обещали оказать помощь.

Станций до сих пор нет. Вместо них из Берлина пришло письмо о том, что пеленгирование в приморском городе, да еще находящемся на полуострове – занятие почти безнадежное, так как передатчик может работать с лодки, находящейся в море. Единственное, что сделал Берлин, – дал разрешение выделить специального радиста для наблюдения за неизвестным передатчиком. Но за целый месяц эти наблюдения ничего не дали. Таинственный передатчик работал очень редко, в самое разное время суток, и его сигналы звучали всего несколько минут. За месяц он был обнаружен в эфире всего два раза. Первый раз не сработал магнитофон, а записывать рукой и потом пытаться расшифровать быструю кодированную передачу было бессмысленным занятием. Во второй раз удалось сделать запись на пленку. Над ней неделю бились опытные шифровальщики, но, увы, безрезультатно. Несколько дней назад по требованию Релинка Берлин приказал действующей в этом городе группе абвера откомандировать в распоряжение СД специалиста по русскому шифру. Но и специалист достиг немногого. Со вчерашнего дня на столе у Релинка лежала схема сделанной им расшифровки, в которой понятны были только четыре ничего не говорящих слова: «стать», «разнообразные», «крыша» и, наконец, «Грант». Специалист по русским кодам высказал предположение, что Грант – условное имя посылающего шифровку. Теперь таинственный передатчик так и называли: «Рация Гранта».

И сейчас Релинк не верил, что Элербек принес важные новости.

– Сделана третья запись Гранта, – сообщил Элербек. – Он был в эфире три минуты четырнадцать секунд. Снова абракадабра. Но в конце снова «Грант». Потом была поймана дальняя мощная станция, которая в течение десяти минут посылала в эфир один и тот же вызов, и в нем тоже фигурировало слово «Грант». Затем рация Гранта снова появилась в эфире и передала трижды повторенные буквы «П» и «А».

– Это все? – с недоброй улыбкой спросил Релинк.

– На сегодня все, – ответил Элербек. – Но теперь мы знаем, что рация Гранта имеет прямую связь с какой–то мощной дальней станцией. Я считаю это очень важным.

– Благодарю вас, – иронически поклонился Релинк. – я все время думал, что Грант посылает свои сообщения Господу Богу, и не беспокоился.

Элербек обиженно поджал свои узкие бледные губы и встал.

– Я считал своей обязанностью доложить, – сухо сказал он и ушел.

Релинк с яростью швырнул ему вслед карандаш, но сейчас же встал, поднял карандаш и, вернувшись к столу, сказал вслух:

– Господин Релинк, я не узнаю вас…

И здесь то же самое – невозможность пробиться через конспирацию противника. И Релинк бесился все больше, хорошо понимая, какое значение имеет обнаружение этой рации. Его бесило и то, что он, изучавший приемы конспирации, применяемые на всех континентах, и довольно легко вскрывавший тайны подполья во Франции и Голландии, оказался бессильным против конспирации русских. Как–то Олендорф сказал ему. «Русские большевики – азиаты и в конспирации. Но что это, черт возьми, значит? Что они, волшебники, что ли, эти большевики?»

Вечером Релинк вызвал к себе агента по кличке Беглый. Этот человек работал администратором в театре, снабжал СД подробнейшими и, на первый взгляд, перспективными доносами, все они при проверке оказывались полной чепухой. В прошлом Беглый был кандидатом в члены Коммунистической партии, и у Релинка возникло подозрение, не являются ли его лживые доносы злоумышленными.

Допрос Беглого длился меньше часа. Релинк прервал его, испытывая такое брезгливое отвращение к агенту, что ему захотелось скорей пойти домой и принять горячую ванну. Перед ним сидели взмокшее от страха подобие человека. То и дело поддерживая рукой вставную челюсть, тот бормотал глухой скороговоркой… Да, он писал заведомую неправду, но каждое донесение он начинал словами: «Надо проверить такого–то человека». И он думал, что проверят, убедятся, что человек этот ни в чем не замешан, но одновременно увидят, и как старается он, Беглый, помочь новой власти. Релинк уже видел, что за всем этим стоит только примитивный животный страх за свою шкуру.

– Зачем вы пошли в коммунисты? – спросил Релинк.

– Я же не дошел… кандидатом был… – пробормотал Беглый запекшимся ртом.

– Но зачем? Зачем? – крикнул Релинк.

– Для анкеты, господин начальник. Исключительно для анкеты.

Релинк распорядился отправить Беглого в уголовную тюрьму.

– Ну, что вы скажете об этом экземпляре? – обратился Релинк к переводчику.

– Все они такие. Им понятен только страх, – ответил переводчик, приводя в порядок свои записи.

– Вы родились в Германии? – спросил Релинк.

– Да. Мои родители эмигрировали отсюда в 1917 году.

– Так что вы нынешних своих соотечественников попросту не знаете, – заметил Релинк.

– Но я уже успел повидать их здесь, – сказал переводчик.

– Как вы думаете, почему так получается: те, кто против нас – люди волевые, храбрые, а те, кто с нами, – такие вот? – Релинк задал этот вопрос и нетерпеливо ждал ответа. Он уже успел убедиться, что этот русский парень не глуп, и ему было очень интересно, что он скажет.

Переводчик отвечать не торопился и, продолжая укладывать в портфель свои бумаги, поглядывал на Релинка, точно проверяя, можно ли ему говорить то, что он на самом деле думает.

– Очевидно, все те, на ком держалась коммунистическая Россия, оказались в стане наших врагов, – осторожно ответил переводчик.

– Это из области дважды два – четыре, – грубо заметил Релинк.

– Почему? – обиделся переводчик. – За этим дважды два стоит вывод, что коммунизм здесь поддерживали сильные люди, а над этим уже следует подумать.

Да, это был именно тот вывод, к которому уже не раз приходил и сам Релинк, избегая, впрочем, развивать эту мысль.

Вот и сейчас ему захотелось оборвать этот разговор и заодно припугнуть переводчика.

– Но отсюда следует и другой вывод, – сказал Релинк, – что коммунизм – дело умных и сильных людей, а наши идеи… – Релинк замолчал, как бы приглашая переводчика закончить фразу. Но тот уже понял, в какой опасный разговор он залез, и молчал. – Вы видите, как опасно делать обобщенные выводы, основываясь на примитивных данных, – нравоучительно заключил Релинк.

– Да, конечно, я знаю слишком мало, – поспешно согласился переводчик, но эта его поспешность снова вызвала у Релинка раздражение, и он, не попрощавшись, ушел.

Поздно ночью Релинк записал в своем дневнике: «Все–таки наша пропаганда делает ошибку, создавая у немцев представление, будто коммунизм – это нелепая и непопулярная в России затея. Тогда становится непонятным, почему здесь так нелегко дается победа. Эту мысль надо при случае высказать Олендорфу. В Берлине хватает умных бездельников, пусть они придумают ловкое объяснение силы коммунизма. Это поможет правильно понимать, что здесь происходит, и объяснит особые трудности нашей работы в России…»

Глава 29

На первом этапе борьбы городское подполье понесло немалые потери – сказалось прежде всего отсутствие опыта. Он приобретался уже в бою, и за него первыми расплачивались жизнью те, кто недооценивал силу врага и переоценивал свою. Другие погибли оттого, что им трудно было сразу поверить, что в городе окажутся предатели из своих. Были и жертвы «слепые». Это когда люди попадались случайно, во время массовых облав. Были потери и бескровные, когда люди, не обнаружив в себе мужества, просто отходили от борьбы.

Но каждая потеря учила подпольщиков мужеству, закаляла их волю, обогащала опытом борьбы. И после всех понесенных потерь подпольная организация не только окрепла духовно, она значительно увеличилась, и приток людей в нее продолжался. Подпольщики действовали уже не только в городе, но и в близлежащих колхозах и совхозах, и там, где на сотни километров вокруг голая степь, их работа была не менее трудной, чем в городе. Группа Шрагина могла теперь опираться на помощь подпольщиков, а Шрагин к этому времени фактически стал одним из руководителей подполья. Все чаще дела подполья и группы Шрагина дополняли друг друга.

В начале весны Шрагин начал готовить крупную диверсию ни аэродроме морских бомбардировщиков. Эту цель указала Москва. Самолеты, действовавшие с этой базы, представляли большую опасность для наших черноморских портов и в особенности для морских коммуникаций, питавших героический Севастополь.

Разведку подходов к аэродрому вели Федорчук, Харченко и люди подполья. Вскоре подпольщикам удалось устроить на аэродром землекопом своего человека – Григория Серчалова. С его помощью начал устраиваться туда и Федорчук. Серчалов свел на аэродроме знакомство со странным немцем, который открыто клянет Гитлера и с большой симпатией говорит о Советском Союзе. Если этот немец не провокатор, получить на аэродроме такого помощника было необыкновенно важно. Но возникало множество тревожных вопросов. Почему немец сразу доверился подпольщику? И так как было известно, что Серчалов в конспиративных делах неопытен, возникло подозрение: не ведет ли он себя там, мягко говоря, неосторожно? И не ведут ли его с помощью этого немца в ловушку? Связные с ним встречались раз в неделю, а выяснить все это надо было немедленно.

…В воскресенье после дежурства в ресторане Юля шла домой. Свернув с главной улицы в переулок, она чуть не столкнулась с Вальтером. С тех пор как, получив назначение, он уехал, Юля его не видела. Сейчас было похоже, что он специально ее поджидал. Уж очень неловко разыграл он сцену случайной встречи.

– Как неожиданно и замечательно! – говорил он торопливо. – Иду и как раз думаю о вас. В город приехал с целым мешком дел, заскочить к вам в ресторан пообедать минуты нет, а увидеть очень хочется, и вдруг…

Юля сказала, что она тоже рада его видеть, и Вальтер предложил ей погулять.

– Такой чудный весенний день! Покажите мне ваш город, я ведь совсем его не видел, – попросил он.

– Город–то большой, – улыбнулась Юля. – А у вас ведь полный мешок дел и ни минуты свободной.

Вальтер покраснел.

– В общем, боялся я зайти в ресторан и ждал вас здесь, – смущенно сознался он.

– А что же вас испугало?

– Что? – переспросил он и осторожно взял ее за локоть. – Идемте, не надо мозолить людям глаза.

Они пошли в сторону Юлиного дома.

– Черт возьми! – вдруг воскликнул Вальтер. – Стоит где–нибудь появиться немцу, как люди начинают бояться друг друга, главное, даже мы, немцы, боимся друг друга. Верно я говорю?

Юля спросила в ответ:

– Где вы теперь служите?

– Главная авиабаза морского бомбардировочного полка. Старший механик по ремонту и редчайший экземпляр военного без звания. Штопаю дырки на самолетах, и тут я сам себе фельдмаршал и фюрер. И так как я умею работать, фельдфебели, не смущаясь мою работу присваивают себе. У них из–за меня даже драка. Переманивают меня, как певичку в кабаре.

Вальтер рассказывал все это весело, но Юля видела, что его веселость искусственна, не верила ему и ждала, чего же он хочет.

– Вы надолго в город приехали? – спросила она, чтобы выяснить, как себя вести. Они продолжали идти к ее дому, и, если окажется, что у Вальтера есть время, надо будет изменить маршрут прогулки. Приглашать его к себе в гости Юля без разрешения Федорчука не собиралась.

– Не знаю, – ответил Вальтер. – Все будет зависеть от вас.

Юля удивленно посмотрела на него: Вальтер был совершенно серьезен.

– Я должен сказать вам… даже обязан сказать, – он сильно волновался. – Я обдумал все, что происходит здесь, и пришел к выводу, что я не имею права и не желаю нести ответственность за дела наших обезумевших наци, но отречение на словах ничего не значит, и я решил действовать. Конечно, проще всего удрать отсюда в Германию – я ведь фактически невоенный. Но это было бы трусостью. Я еще не знаю, что я сделаю, но, клянусь вам – сделаю. Я хочу помогать русским бороться против Гитлера, и пусть будет со мной все что угодно. Главное, что совесть моя будет чиста.

– Что касается меня, – сухо начала Юля, – то я честно служу новой немецкой власти и не знаю, почему вы решили именно мне сделать это странное признание.

– Я это предвидел, – закивал головой Вальтер. – Я допускал, что ошибаюсь, веря вам вслепую, и даже… что меня могут выдать. Но тогда моя судьба будет моим оправданием перед всеми честными людьми в Германии… – Он остановился и взял Юлю за руку. – Но я не верю, что вы такая. А я еще ни разу не ошибался в людях. Впрочем, нет, один раз ошибся. Хотите, я вам расскажу? – Вальтер заглянул Юле в лицо и, увидев ее глаза – холодные, не верящие, осекся и замолчал.

Некоторое время они шли молча. Юля понимала, что если она сейчас оттолкнет его, он во второй раз к ней с таким разговором не придет. И вообще не придет. А как–то, хотя бы намеком, выразить свое отношение к тому, что он сказал, она, не посоветовавшись с Федорчуком, не решалась. И вместе с тем она верила Вальтеру.

– Я ведь хочу услышать от вас совсем немного, это ни к чему вас не обязывает, – снова заговорил Вальтер. – Посоветуйте мне, как узнать, можно ли доверять человеку – русскому, вашему…

– Этого никто не знает, я этого даже про своего мужа не знаю.

– Меня огорчает, что вы так говорите о муже, – серьезно сказал Вальтер. – Впрочем, я понимаю, вы шутите, чтобы отвязаться от меня. А мне нужен серьезный совет. У нас на аэродроме бригадиром землекопов работает Григорий Серчалов, пожилой такой человек, высокого роста. Вы его, случайно, не знаете?

Юля отрицательно покачала головой.

– Жаль. Я с ним познакомился, и мне он очень понравился Я чувствую, что он ненавидит наци. Вот уже месяц, как мы знакомы, но боимся друг друга и разговариваем, как два глухонемых. Но я же действительно не знаю, как выяснить, что он за человек. А нарваться на провокатора было бы очень обидно.

Юля уже слышала от мужа о странном немце, который доверился подпольщику Серчалову, и сейчас не верила своим ушам: неужели странный немец – Вальтер? Так или иначе, сама она решать эту задачу не могла и не имела права.

– Знаете, Вальтер, мне просто некогда сейчас разговаривать с вами, – сказала Юля.

– Я понимаю, – усмехнулся Вальтер. – Мешок дел и ни минуты свободного времени.

– Нет, правда, сейчас мне некогда, – сказала Юля, тоже усмехаясь. – Но если вы хотите поговорить со мной, приходите через час к кинотеатру.

– Я не хочу смотреть кино.

– Мы просто там встретимся и пойдем погуляем по городу. Хотите?

Вальтер внимательно посмотрел на нее.

– Хорошо, я буду там через час.

Юля обошла стороной целый квартал, пока не убедилась, что нет слежки, и пошла домой.

Федорчук выслушал ее торопливый рассказ и задумался. Как мог Вальтер догадаться о настроениях Серчалова? А кто на самом деле этот Вальтер? Проще всего было сейчас же с ним повидаться. Но пойти на такую рискованную встречу без ведома Шрагина Федорчук не мог. Свидание же с ним могло состояться не раньше чем через три дня. Обдумав все «за» и «против», Федорчук все же решил действовать, не дожидаясь встречи со Шрагиным, и послал Юлю за связным Григоренко. Времени было в обрез, и теперь все зависело от того, окажется ли Григоренко дома, хотя по действовавшей схеме он обязан был находиться именно там. Через полчаса Юля вернулась вместе с ним. Федорчук предложил ему такой план. Возле кинотеатра Григоренко подойдет к Вальтеру, убедившись прежде, что там нет засады. Скажет ему, что знает его по работе в довоенное время на аэродроме в Великих Луках, когда тот был механиком от «Дерулюфта». Если Вальтер пойдет на разговор и будет пытаться вспомнить Григоренко, то надо предложить ему уйти с толкучки возле кинотеатра и увести его в переулок, где меньше людей. В дальнейшем Григоренко должен поступить в зависимости от того, как поведет себя Вальтер.

Если немец подтвердит все то, что говорил Юле, Григоренко прямо скажет ему, что может помочь связаться с нужными людьми. Сделает он это при условии, что Вальтер своей рукой напишет по–немецки и по–русски, что хочет связаться с советскими патриотами, чтобы участвовать в борьбе против Гитлера. Григоренко не скроет, что это необходимо как гарантия от провокации. Получив такой документ, Григоренко скажет немцу, что вскоре на аэродроме к нему обратится человек с паролем; «Не хотите ли купить новые сапоги?» Вальтер должен ответить: «Спасибо, но я сапогами обеспечен». И в дальнейшем Вальтер будет получать указания от этого человека. Если же Вальтер откажется писать расписку, Григоренко должен быстро уходить, соблюдая всю необходимую конспирацию…

Григоренко согласился с планом, но очень боялся, что Шрагин будет возмущен их самостоятельными действиями.

– Я все беру на себя, – успокоил его Федорчук и подтолкнул к двери.

Прошло уже гораздо больше часа, а Вальтер все еще стоял около кинотеатра. Юля издали показала его Григоренко и вернулась домой.

Григоренко остановился в двух шагах от немца и бесцеремонно смотрел на него, как это делают люди, встретив давно знакомого, но еще не уверенные в том, что не ошиблись. Вальтер заметил, его рассматривает какой–то парень, и сначала отвернулся. Через минуту он оглянулся – парень все еще смотрел на него, но теперь приветливо улыбался. Вальтер тоже улыбнулся, и тогда Григоренко подошел к нему.

– Вас, случайно, зовут не Вальтер? – спросил Григоренко.

– Да, Вальтер, – удивленно ответил немец.

– Вот так встреча! – воскликнул Григоренко. – А вы меня не помните?

– Извините, нет, – ответил Вальтер, удивленно глядя в лицо Григоренко.

– Ай, нехорошо, – укоризненно покачал головой Григоренко. – Я же вместе с вами работал на аэродроме в Великих Луках, вы были механиком от «Дерулюфта», а я слесарем в мастерских. Впрочем, тогда я еще был не слесарем, а всего только учеником слесаря. Костя меня звать.

– Не может быть! – тихо произнес Вальтер. Григоренко видел, что он волнуется.

– Что значит – не может быть? – рассмеялся Григоренко. – Тогда, значит, я вру?

– Нет, нет, что вы, – торопливо говорил Вальтер. – Но это так неожиданно. Да, да, я работал там и имел там много друзей… – Вальтер весь сжался, предчувствуя, что наступает момент, которого он так ждал, но он постарался взять себя в руки и сказал спокойно: – Но вас, извините, не помню. Я помню, например, Григория Осокина.

– Гришку! Ну как же! А Петрова помните? – наобум спросил Григоренко, рассчитывая только на популярность этой фамилии.

– Кузьму Петровича? Конечно, помню. Я же с ним потом целый год переписывался, – радостно подтвердил Вальтер. И вдруг пропел: – «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян» – это же Кузьма меня выучил.

– Идете в кино? – спросил Григоренко.

– Н–нет, – Вальтер смущенно запнулся.

– Тогда уйдем с этого базара, поговорим хоть пяток минут, вспомним старое время, – предложил Григоренко.

Вальтер замялся и посмотрел на часы:

– Я жду одного человека…

– Да мы вон там, около дома, сядем на лавочку, и вам будет видно, как он подойдет, – говорил Григоренко, направляясь к скамейке.

Они сели, и Григоренко, положив руку на колено немца, спросил:

– Как же это получается, друг Вальтер: тогда в Великих Луках вы завели друзей, а теперь приехали их убивать?

Вальтер вздрогнул и повернулся лицом к Григоренко.

– Нет, я приехал не за этим, – сказал Вальтер.

– А зачем?

Вальтер помычал и ответил негромко: