Текст книги "Утро года"

Автор книги: Василий Алферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

На завалинке

Завалинка – любимое место, куда иногда вечерами сходились мужики покалякать о том о сем. А где-нибудь сбоку, на бревнышке, точно куры на насесте, рядком усаживались бабы. Мальчишки, наигравшись, подходили к мужикам и садились на земле, поджав ноги калачиком. А девчонки жались к бабам. Собирались обычно возле избы Романа Сахарова. Завалинка у него лучше, чем изба, – все сидел бы и сидел!

– К твоей завалинке, Роман, мужики ровно мухи к меду липнут, – сказал однажды дядя Максим. – Посидишь тут, потолкуешь, оно как-то и полегчает на душе, светлее станет.

Дядя Максим – человек бывалый, не как другие. Он бывал не только в своем уездном городе Сызрани, но и в Самаре.

Приходилось ездить и по железной дороге. А в Самаре у дяди Максима жил брательник с семьей. О нем слух пустили, что он там как сыр в масле катается. Но дяде Максиму подробно было известно о житье-бытье брата.

Один раз как-то особенно людно было на завалинке. Роман Сахаров причмокнул толстыми вишневыми губами и громко сказал:

– Ты, Максим Иваныч, у нас в долгу: давно ничего не рассказывал. Давай расскажи нам быль какую ай небылицу, все едино… Только позанятнее чтобы.

Разгладив бороду, дядя Максим кашлянул для порядка, потом предупредил:

– Только уговор: не перебивайте, а то могу сбиться с толку.

– А ежели, к примеру, что непонятно будет, тогда как? – спросил Иван Верста, поднося к носу щепотку нюхательного табаку.

– Тогда можно и переспросить, – улыбнулся дядя Максим и начал свой рассказ:

– Так вот, мужики, и вы, ребятки, слушайте. Расскажу я вам не сказку, не побаску, а сущую быль. Про моего среднего брательника Андрея, который в Самаре жил, да про его старшего сынка Илюшку.

Работал Андрей бондарем у таких хозяев, что по всей Волге, а может, и по всей Рассее свои баки с мазутом имеют. Хозяева в деньгах с головой зарылись, счета им не знали, а вот брательник-то мой придет, бывало, с работы, а на столе вместо сыра да масла только хлебец с водицей. И то не вдоволь. А перед хозяином каждый спину гнул, шапку снимал, не то последнего куска можно лишиться. Вот они, дела-то какие!

А когда Илюшка подрос – было ему в ту пору годков двенадцать, – Андрей подозвал его как-то вечером и говорит: «Вот что, сынок: работать тебе пора. Семья у нас большая – шесть человек, а добытчик я один». И стал Илюшка ходить с отцом в бондарку.

Но бондарное рукомесло ему плохо давалось. Тогда Андрей определил его учеником в слесарню. И начал Илюшка отхлебывать горе из полной чаши. Частенько я наезжал к брательнику и видел – мальчишка приходил домой в слезах и жаловался: «Бьют там больно». А отец ласково гладил его по белой головенке и утешал: «Ну что поделаешь, сынок, всех бьют. Меня тоже били, когда учился бондарному делу. Терпеть надо, куда же деваться?».

Вот так и жили, нужду с горем делили. Андрей не выдюжил – зачах. Покашлял года три и помер. А в это время Илюшка уже научился слесарить, зарабатывал кое-какие деньжонки. Забота о семье легла на его плечи.

Илюшке все время сулили какой-то разряд, по которому платят за работу побольше, но он так и не дождался такого разряда. Осенью, это было в девятьсот пятом году, Илюшку забрили в солдаты, на действительную службу. Служил Илюшка в дорожной части…

– В железнодорожном батальоне, – поправил Иван Верста. – У меня зять тоже служил в такой части.

– Ну, может, и в нем, – согласился дядя Максим. – Так вот. В то время на железной дороге забастовали рабочие. Дорожную часть спешно вызвали в Ташкент, потому что в ней служили одни мастеровые. Солдат призывали с божьей помощью встать за станки вместо забастовавших рабочих. И вот, как мне рассказывал Илюшка, солдаты пришли в пустые мастерские. Но к работе никто не притрагивался. Каждый солдат оттягивал время, чего-то ждал. Вдруг приходят человек пять забастовщиков и говорят солдатам:

«Не подводите нас, не приступайте к работе». И кто-то из солдат тут же крикнул:

«Братцы, не будем работать!»

К этому выкрику присоединились еще несколько голосов:

«Не будем!.. Не будем!..»

Один за другим солдаты покинули мастерские и вышли на просторный двор, где их как родных братьев встретили забастовщики.

А вскорости батальон этот, в котором служил Илюшка, был расформирован как неблагонадежный. И дали тогда Илюшке такую грамотку, по которой он нигде не имел права поступить на работу. И мастерству научился, и сила была, а вот руки приложить к делу не мог. Гнали его, куда бы ни пришел, как неблагонадежного.

Ходил Илюшка по Самаре сам не свой, глядел на богатеев, выходивших из магазинов с покупками, видел гладких рысаков на Дворянской улице и качал головой, приговаривая: «Кто выдумал такую несправедливую жизнь?»

Ему становилось душно. Он сворачивал на самую безлюдную улицу и торопился домой. А когда подходил к рабочему поселку, с облегчением вздыхал: «Здесь вроде лучше!».

По воскресеньям Илюшка ходил в свою поселковую деревянную церковь. Здесь он слышал одну и ту же песню: «Радуйся и веселися, яко жизнь твоя на небеси…»

Но не было ни радости, ни веселья. Куда пойти, кому высказать свою нужду, где найти справедливый закон жизни? Илюшка не знал, куда идти и где отыскать такой закон. Он садился на сломанный забор возле своего двора, закрывал лицо руками и говорил вслух:

«Взойдешь ли ты, солнышко, с нашей стороны?.. Обогреешь ли теплом своим бедный люд?»

Так и пришлось. Илюшке покинуть Самару. Уехал он куда-то далеко, кажись, в тайгу сибирскую. И с тех пор от него ни слуху ни духу…

Дорофеич, Яшкин дедушка, постучал клюкой о землю и тихо спросил:

– А Прасковья, мать-то, с другими ребятишками куда девалась? Она ведь мне сродни приходится…

– Прасковья вскорости померла. А мальчишка с девчонкой на спичечную фабрику определились.

– Кажись, четверо у нее осталось после Андрея-то? – спросил опять Дорофеич.

– Четверо, – ответил дядя Максим. – Меньшой-то, Евсейкой звали, тот в Волге утоп.

– Вот те и жизня!.. Раскололась, ровно горшок глиняный, на мелкие черепки, – шумно вздохнув, сказал Иван Верста. – А болтали – Андрей вольготно живет, пиво с медом пьет.

Роман Сахаров выпустил изо рта облако лилового махорочного дыма и, покрутив головой, сказал:

– Да, пил крепко. Но, видать, только по усам текло, а в рот никогда не попадало…

– Вот они какие дела-то! – продолжал дядя Максим. – Рассказывал я про это же самое как-то давно анновскому учителю Константину Сергеевичу. Душевный был человек. Всегда обласкает, добрым словом утешит. Но только недолго он там прослужил. Признали его смутьяном, нашли у него какие-то недозволенные книжки, и с тех пор исчез человек. Ну вот. Выслушал он меня тогда и говорит: «Погоди, Максим Иваныч. Соберутся тучи грозовые, ударит гром, пройдет проливной дождик и очистит нашу землю от всякой скверны. Станет хозяином новой жизни трудовой народ».

Над Заречьем незаметно опустился черный полог ночи. За Волгой, где, казалось, осокори упирались вершинками в самое небо, играла зарница. Мужики с тяжелыми думами расходились по домам.

Под веселую руку

В один из праздничных дней под веселую руку дядя Максим рассказал еще о том, что он ездил в Самару лечиться от простуды. Случай этот для того времени был совершенно необычным, поэтому каждый навострил уши и боялся пропустить слово.

– В такой я, братцы мои, переплет угодил, что век не забуду, – начал дядя Максим. – Случилось это со мной давно, по молодости, когда я в Анновке батрачил… Помню, праздник престольный был. Хлебнули мы тогда, признаться, через край. По пьяному-то делу я и не знаю, как угодил в канаву и проспал в ней до утра. А было холодновато… И привяжись ко мне после этого кашель. Да такой, что страх! Думал, пройдет скоро, а он не унимается да и только.

Встретились мы как-то с тамошним учителем Константином Сергеевичем, стоим и беседуем. А я все кхе да кхе… Щекочет в горле – и шабаш! Посмотрел учитель на меня и говорит:

– Кашель у тебя, Максим, нехороший… Давно, – слышь, – кашляешь?

– Два месяца, – говорю, – бьюсь. Измучился весь.

– У тебя, наверно, туберкулез…

– Это еще что за оказия такая? – спрашиваю.

– Ну, попросту сказать, – чахотка.

– Кто ее знает, – говорю, – может, и она.

– Дело, – слышь, – это сурьезное. Обязательно поезжай в Самару. У меня там в лечебнице врач знакомый есть… Напишу я бумажку ему, по этой бумажке прямо и валяй.

Ну, думаю, раз человек мне добра желает, надо ехать. Собрался – и на пароход! Приехал в город чуть свет. Хожу по улицам и бумажку свою каждому в нос тычу: где, мол, мне тут найти вот эту самую лечебницу?.. Долго плутал…

– А как нашел-то – перебил Иван Верста. – Там, говорят, такая круговерть, что враз себя потеряешь и в полицию угодишь…

– Ишь какой любопытный! – засмеялись мужики.

– Вот так и нашел, – продолжал дядя Максим. – Спасибо тетке одной – она меня довела до самой лечебницы… Вхожу и вижу: народишко сидит. Не особо много, а все-таки порядком.

– Сюда, что ли, спрашиваю, попал я?

Посмотрел на мою бумажку какой-то старичок почтенный и ответил:

– Сюда, сюда… Но только, уважаемый, черед здесь установлен. По череду принимают.

А когда подошел мой черед, я встал и пошел туда, где записывают. Отворил дверь, гляжу: за столом сидит чернявенькая такая – не то дохторша, не то еще кто. Я к ней. Приезжий, говорю, из деревни… Два месяца кашель мучает – из сил выбился. Вот вам и бумажка от Константина Сергеича… Нельзя ли поскорее?

– Садись, – слышь, – вот здесь, – указала мне чернявая на табуретку возле стола, а сама куда-то вильнула.

А я рад – хоть до места добрался. Как сел, меня тут же в сон клонить стало. Вот как умаялся!

Ну, входит эта самая чернявая и опять к столу. Вынула из стакана какую-то стеклянную штуковину и ко мне:

– Расстегни рубашку.

Расстегнул я рубашку, а она мне эту самую штуковину под мышку пихает.

– Прижми тихонько и посиди спокойно минут десять…

– Горячая была эта штучка али нет? – снова перебил Иван. – Слыхал я, что в городе электричеством лечат…

– Да погоди ты, Иван, не мешай, – ворчали мужики.

И вот сижу я, братцы мои, не ворочаюсь. Дыхнуть боюсь: как бы вред какой, думаю, не наделать. А тут, как на грех, спина промежду лопаток зачесалась. Скоро, что ли? – спрашиваю.

– Две минуты, – слышь, – осталось.

Батюшки мои родные, какие минуты-то длинные!..

Потом начала меня выспрашивать и на бумажку записывать: как звать и какой губернии, чем занимаюсь, сколько лет, живы али померли родители, ежели померли, то от какой болезни, вовремя ли родился али недоношенным, грудями кормила мать али как, какими болезнями хворал и когда, как сплю да как ем – хорошо али плохо, прошибает ли пот, плюю как – с кровью али без нее? Что-то еще спрашивала, но у меня прямо-таки башка кругом пошла. Дьявол ее знает: вовремя я родился али нет? И чем кормила меня мать: грудями али соском резиновым – убей не помню!..

– Все, что ли? – спрашиваю.

– Нет, – говорит, – еще не все. Пойдем, я тебя взвешу да под мерку поставлю.

«Эх, – думаю себе, – ну и угодил же я в переплет!.. Так, пожалуй, до смерти замаешься тут».

После всего этого мученья чернявая мне говорит:

– Ну вот, а сейчас иди к дохтору.

Вот те на! А я думал: она и есть дохторша. И вот очутился я у дохтора – сухонького, с мохнатыми бровями старичка. Долго он меня вертел, а потом говорит:

– Болезнь твоя еще не особо запущена, поправить дело можно. Брось только табак курить и водку не пей. А вот, – говорит, – тебе рецепт… Порошки я тебе тут выписал. Пей три раза в день. Легче не будет – опять заявись.

«Ладно, мол, – думаю себе, – заявлюсь я к тебе на тот год об эту пору, дожидайся. Дураков нету». Попрощался я с дохтором и вышел. Иду, а сам все назад нет-нет да и погляжу: как бы не воротили еще зачем…

Тут не утерпел и Роман Сахаров, на что мужик жесткий, любит во всем порядок. Покачав головой, он проговорил:

– Эх и темный же мы народ! И смех и грех. Вот от Сурчихи никто не бежит. Сами приглашают да последнюю курицу суют в руки. А ей что? Дают – бери, бьют – беги…

Мужики загалдели:

– Ты, Роман, обожди со своей темнотой, не мешай… Пускай дальше говорит.

Максим Иванович потеребил бородку и шумно вздохнул:

– Да, братцы мои… Всякое бывает в жизни. Морщился, а пил эти самые порошки: не пропадать же, думаю, им. Старичок из лечебницы меня так припугнул, что я сразу и про табак, и про водку забыл. С той поры и по сию пору в рот не беру. Так и доживаю век без всякого удовольствия. Ну, вот и все…

– Нет, брат, не все! – неожиданно и громко крикнул Иван Верста, вставая с завалинки. – А кашель-то у тебя прошел в ту пору, аль Сурчиха долечивала?

– Ну, Сурчиха! – отмахнулся дядя Максим будто от осы. – Порошки помогли. Как рукой сняло!

– Чудеса! – удивлялись мужики.

Наш «аквариум»

Стояла поздняя осень. Снегу еще не было. Обычно в такое время рыбаки-любители ходили на озера глушить рыбу. Сквозь тонкий и прозрачный лед рыбу видно, как через стекло. В ясный морозный день мы с Яшкой отправились в луга, побывали на каждом озере, но рыбы не наглушили: наши колотушки были легки, а лед сравнительно толстый. Рыба от наших ударов не взвертывалась, а только пугалась и уходила вглубь.

– Домой пойдем, – безнадежно сказал Яшка.

В это время я выслеживал щуренка и, выбрав удобный момент, так сильно стукнул по льду, что даже переломил черенок колотушки.

– Есть? – обрадованно спросил Яшка.

– Нет… Ушла.

– Сорожка?

– Ну, сорожка… Щука!

– Большая?

Мне было неудобно сознаваться, что из-за маленькой рыбешки сломал колотушку, и я преувеличил этого щуренка раз в сорок:

– Фунтов на десять, а то и на пятнадцать, не меньше.

Яшка удивленно глядел на меня:

– Вот это да! Таких щук только дядя Максим глушит, а нам не осилить.

– Конечно, не осилить, – согласился я.

По пути к дому мы завернули на Кругленькое озеро. Здесь в летнюю пору женщины полощут белье, купаются маленькие ребятишки. Нам посчастливилось. Только мы ступили на лед, как сразу увидели два круглых золотистых пятна величиной с ладонь. Это были караси. Я взял у Яшки колотушку, одним ударом пробил лед и вынул карасей из проруби.

– Живые! – восторженно крикнул Яшка. – Давай их завернем потеплее, а дома в воду пустим. Они плавать будут и вырастут большие. Дядя Максим говорил, что караси живучие.

Так мы и сделали. О настоящем аквариуме мы тогда, конечно, и понятия не имели. Решили посадить их в кадку с водой, что стояла у нас в избе, у порога. Поскольку мы это делали тайком, то всю затею с карасями можно было бы проще и успешнее завершить у Яшки, потому что он жил только с матерью и дедушкой, а у нас семья семь человек. Но Яшка жил в землянке, и вода у них хранилась в ведрах.

Дома, кроме моего среднего братишки, никого не оказалось. Это было для нас как нельзя более кстати. Наказав братишке молчать, мы быстро пустили карасей в воду. Кадка была до краев полна. Несколько секунд караси чуть заметно шевелили жабрами, а потом медленно опустились на дно.

– Не бойся, Вась, – шепотом проговорил Яшка. – Это они устали… Вот отдохнут немного – и плавать будут.

Мы покрыли кадку и пошли на улицу.

Спустя неделю произошло то, чего мы никак не ожидали: кадка сильно потекла. Я пришел с улицы в тот момент, когда мать перевертывала ее, осматривая дно, качала головой и вздыхала.

Караси лежали в большой деревянной чашке. Братишка мой теребил их за плавники. Отец стоял молча. Потом он махнул рукой:

– Хватит, мать, ворочать кадушку. Снесу к бондарю – обручи сменит.

Мать набросилась на меня:

– Идол ты непутевый! И в кого только уродился такой! Силушки моей с тобой нет!.. У людей дети как дети, а этот – наказанье одно! Напугалась я до смерти. Выдумщики! На-ка тебе – рыбы в кадушку напускали! Я только подошла, а они как вильнут хвостами – я так и присела со страху. Думаю: что за нечистая сила? И когда они только успели?..

Я стоял у порога, боясь шевельнуться. Мать сняла со стены ремень, но отец остановил ее:

– Чего ты взбаламутилась? У карасей зубов нет, кадушку прогрызть они не могли. Потекла она не от этого… А ты, сынок, что прижался, как сирота? – неожиданно дернул он меня за рукав и тихонько толкнул к столу. – Эх, нужда наша горемычная!..

Мать накинулась на отца:

– Ты всегда потачку даешь! Избаловал мальчишку, сладу с ним нет! Подожди, он тебе не только рыбы – и лягушек напускает…

Отец присел около печки и завернул цигарку.

– Напрасно, мать, кричишь, – сказал он. – Мальчишка растет смышленый, смелый. Ежели в дедушку пойдет – человеком будет.

Через день или два кадка с водой стояла на прежнем месте. Новые обручи доставили матери большую радость. Убираясь в избе, она тихонько напевала, что с ней бывало очень редко.

В общем, все шло хорошо, только не было карасей. Мать изжарила их нам с братишкой на завтрак. Когда караси зашипели на сковородке, я быстро оделся и в нерешительности остановился у стола. Мать спросила:

– Это ты куда?

– К Яшке… Одного карася ему отнесу. Мы с ним вместе их поймали.

С минуту мать стояла в раздумье, а потом посмотрела на меня добрыми серыми глазами.

– Ох вы, дружки нерастанные! Наделаете каких-нибудь дел – беды не оберешься. Ну иди, отнеси.

Виноват был Яшка…

Школа наша стояла на отшибе, в конце села, и в зимнюю пору добраться до нее было нелегко. А зимы стояли суровые, снежные. С горной стороны, сквозь лесные заслоны, постоянно прорывались метели. Они налетали на ветхие избы, ударялись в окна, сшибали гончарные трубы с соломенных крыш. В студеные дни нас, ребятишек, живших на другом конце села, подвозили в школу на розвальнях. То дядя Максим отвезет на чьей-нибудь лошади, то Матвейка Лизун.

Мы с Яшкой долгое время сидели вместе за одной партой, но потом учитель рассадил нас. Алексей Петрович – так звали нашего учителя – давно присматривался к нам, часто делал замечания, иногда наказывал, ставя в угол то одного, то другого, а случалось, и обоих сразу вместе, и наконец решил разъединить нас.

Однажды во время урока он незаметно подошел к нашей парте и увидел, как Яшка списывал у меня решение задачи.

– Ах, ты вон что! – воскликнул учитель. – Вот я тебя сейчас…

Он взял Яшку за руку, отвел к задним партам и усадил там.

Виноват во всем был Яшка. Он постоянно лез с вопросами, заглядывал в мою тетрадь, разговаривал во время уроков. Как лучшему товарищу, я охотно подсказывал ему, давал списывать решения задач, но помощь только портила его. Яшка учился плохо. Надеясь на меня, он совершенно не думал ни над задачами, ни над правилами грамматики.

И вдруг такой неожиданный случай! Для Яшки это большая неприятность. Он готов был ежедневно получать от учителя замечания, но только не сидеть за другой партой.

…В воскресенье Яшка пришел ко мне. Вид у него был озабоченный. Сняв шапку, он стоял у порога и переминался с ноги на ногу. Видно, что-то хотел сказать, но не решался: в избе у нас сидели приехавшие из другого села родственники.

– Раздевайся, – сказал я. – Будем книжку читать про Соловья-разбойника.

Яшка загадочно проговорил:

– Читать после будем, а сейчас айда со мной…

– Куда? – спросил я.

– Пойдем – узнаешь.

Я быстро оделся, и мы вышли.

– Бери лыжи, – сказал Яшка, – я тоже возьму.

– Куда мы пойдем, зачем? – спрашивал я.

Яшка поправил на голове шапку, зачем-то посмотрел на заснеженную крышу сарая и заговорил, понизив голос:

– Знаешь что, Вась… В Евдокимовой сеннице сова большая живет.

– Ну и что же? – сказал я.

– Поймать ее нужно.

– Зачем?

– Надо… Снесем учителю, он из нее чучелу сделает. Алексей Петрович говорил попу, что у него дятел есть, сорока, утка, а вот совы нет… Он обрадуется.

Яшкино предложение удивило меня. Взяв длинные хворостины, мы стали на самодельные кленовые лыжи и отправились за село, к Евдокимовой сеннице. Было солнечно и морозно. Чем ближе подходили к сеннице, тем больше охватывало нас волнение.

– А тебе кто говорил, что там сова живет? – спросил я.

– Сам видал.

– Когда?

– Недавно. С дядей Максимом вечером проходили, а сова из сенницы вылетела.

– А может, она сейчас еще где-нибудь сидит.

– Нет. Дядя Максим сказывал, что сова всегда здесь живет. Днем она слепая, а ночью видит.

Когда мы подошли к сеннице, Яшка зашептал:

– Я буду хворостиной в застрехах щупать, а ты иди за мной. Как только спугну сову, тут же бей в нее шапкой.

– Ладно, – согласился я и, сняв малахай, осторожно пошел за товарищем.

Едва он успел поднять хворостину и ткнуть в два-три места, как из-под соломенного навеса вылетела большая птица. Это получилось так неожиданно, что мы оба растерялись и стояли точно вкопанные. А сова, долетев до соседнего гумна, ткнулась в омет соломы и, беспомощно махая крыльями, упала в снег. Мы стали на лыжи и помчались к гумну. У Яшки что-то не ладилось с креплением, и он отстал. А я, добежав до омета, со всего размаху бросился на притаившуюся птицу и накрыл ее шапкой. Яшка, задыхаясь, кричал издали:

– Только за хвост не бери – вырвется!..

Увязая по пояс в снегу, он подошел ко мне.

– Не бойся, теперь не вырвется. Давай лезь рукой под шапку, – взволнованно сказал я.

Насмотревшись вдоволь на пойманную сову, мы пошли к учителю. Во дворе нам встретился сторож Елизарыч.

– Эге! Это что за зверь такой у вас? – прищуривая глаза, шутливо спросил он.

– Это сова, – ответили мы.

– Со-ва-а! – протянул Елизарыч и покрутил головой.

– Дома Алексей Петрович?

– Дома, дома, ступайте… Ах, дошлые!

Войдя в кухню, мы остановились перед дверью комнаты учителя и в один голос громко отчеканили:

– Алексей Петрович!..

Дверь открылась, и вышел учитель – в очках, с книжкой.

– Здравствуйте, – сказали мы.

– Здравствуйте, друзья-приятели, – ответил учитель. – Зачем пожаловали?

– Вот вам для чучелы принесли, – протягивая учителю сову, сказал Яшка.

Алексей Петрович положил на стол книжку, поправил на носу очки.

– Ой-ой-ой! Какая красавица! – беря сову, сказал он… – И ни одно перышко не повреждено… Это совсем хорошо.

– А мы ее не за хвост ловили, а шапкой, – объяснил Яшка.

Алексей Петрович велел нам немного обождать, а сам, любуясь птицей, ушел в комнату. Вернувшись, он дал нам с Яшкой по медному пятаку и сказал:

– Молодцы!

Попрощавшись с учителем, мы пошли домой, чувствуя себя на седьмом небе.

Шли дни. Жизнь в классе текла обычным порядком: писали под диктовку, решали задачи, читали вслух заученные стихотворения Пушкина, Некрасова, Майкова. Поп награждал щелчками за неусердие к «закону божию» или прохаживался линейкой по головам невнимательных учеников – такие уж были порядки.

Домашние уроки мы обычно готовили у нас, и я всегда помогал Яшке. Труднее всего давалась ему арифметика. Казалось бы, и задача другой раз совсем простая, а он мучается, никак не может ее решить. А все потому, что по-прежнему больше надеялся на меня: я решу, а он у меня спишет.

Однажды мы долго засиделись за уроками. Пришел отец, и мать стала собирать на стол.

– Эй вы, студенцы! – гремя ухватом, позвала она нас. – Обедать надо!

Я посмотрел на мать и пригласил Яшку обедать. Мать ничего не сказала. За столом отец подсмеивался над нами:

– Так, так, дружки-приятели. Значит, учитель не хочет, чтобы вы вместе сидели… – И, стряхивая крошки с бороды, добавил: – И правильно делает. Тут что-то неладно.

– Алексей Петрович не любит тех, кто списывает у других, – сказал я.

Отец усмехнулся и строго заметил мне:

– И тех тоже не любит, которые дают списывать. Яшке надо самому думать хорошенько, тогда толк будет.

Наступили зимние каникулы. Из соседнего села приехала к нам тетка Анна, отцова сестра, и увезла меня к себе в гости. Это случилось так внезапно, что Яшка даже не видел, как я уехал.

Оставшись один, он решил сам, без помощи, хорошенько подумать над задачами, без ошибок выполнить письменные упражнения, выучить наизусть стихи. Но это дело ему оказалось не под силу.

Когда я вернулся домой, Яшка тут же прибежал к нам.

– Уроки выучил? – спросил я.

Яшка потупил глаза, помолчал немного, потом ответил:

– Выучил только стихотворение и решил одну задачку…

Но я и в этом сомневался и тут же потребовал:

– Ну-ка, давай проверим…

Взяли задачу, в которой говорилось:

«Купец продал десять пудов шерсти и выручил триста двадцать пять рублей; двадцать рублей он уплатил за работу шерстобитам, а пятнадцать рублей израсходовал на разные покупки. Нужно узнать: почем продавал купец пуд шерсти и сколько у него осталось денег?»

Спрашиваю Яшку:

– Какой ответ у тебя?

Он отвечает, но как-то неуверенно:

– Купец продавал шерсть по тридцать два рубля пятьдесят копеек за пуд, а денег у него осталось двести девяносто рублей.

– Верно, – говорю я.

Потом Яшка начал читать наизусть стихотворение «Утро» И. С. Никитина:

 
– Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
Потянул ветерок…
 

– Нет, нет, подожди. Ты пропустил, – сказал я. – Надо: «Дремлет чуткий камыш», а потом: «ветерок».

Яшка немного было сбился, затем все пошло гладко:

– «Здравствуй, солнце да утро веселое!» – громче обычного произнес он заключительные слова стихотворения.

В это время как раз вошел в избу отец.

– Здравствуй, если не шутишь, – смеясь, сказал он, и, раздевшись, подошел к нам. – Ты, сынок, опять Яшке подсказываешь?

– Нет, не подсказываю, – ответил я. – Он сам стихи выучил и одну задачку решил.

– Вон что! Это хорошо. Значит, стал думать.

– Я и «Крестьянскую пирушку» знаю, – похвалился Яшка. – Только не всю.

– Ну, тогда дело пойдет. Теперь учитель обязательно посадит вас вместе, – заключил отец. Потом посмотрел на нас и сказал: – Ребятишки ледяную карусель делают…

– Где? – в один голос спросили мы.

– На Сухой речке.

Мы быстро оделись и с шумом выбежали на улицу.