Текст книги "Утро года"

Автор книги: Василий Алферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Нам с Яшкой чудилось, что песню подхватывали наши зареченские друзья и все те, кто не видел просвета. А мы будто и не стояли, а шли впереди всех, рядом с Орликом и дядей Егором, шли трудной, но прямой, верной дорогой навстречу новой, никогда и никем не виданной жизни.

РАССКАЗЫ

Афимья Дошлая

Афимья Милёхина – женщина работящая и умная. Восьмой год уже вдовой, а хозяйство у нее не хуже, чем у любого мужика. Сорок лет стукнуло Афимье, а она – конь конем! Никакая работа не тяжела. С работы вернется, ведро холодной воды на себя выльет, вытрется сухо – и за ужин сядет. Оттого-то, должно быть, и похожа Афимья на двадцатилетнюю девку. Румяная, телом упругая, словно налитая свежим соком береза. Голос у Афимьи звонкий, задорный.

Как бы ни устала в поле Афимья, а выписанную из области газету просмотреть всегда хватало сил и времени.

За грамотность, за активную работу на селе и за то, что знает Афимья всякие порядки, прозвали ее Дошлой. Своими дельными советами не раз выручала Афимья баб из беды. «Словно аблакат» – говорили о ней в селе. Мужики же посматривали на Афимью косо: любила она вмешиваться в семейную жизнь, заступаясь за побитых жен да разъясняя бабам их права.

Много ругани получала от мужиков Афимья и в глаза и за глаза. Зато бабы горой стояли за свою защитницу. Некоторым она дороже матери родной была.

Изба у Афимьи крепкая, просторная и для всяких собраний очень удобная.

Тихие мартовские сумерки занавесили окна синим сарафаном. Легкий морозец развесил по скатам крыш ледяные длинные сосульки – последнее свое украшение в этом году. К тетке Афимье со всех улиц села шли женщины. Лица были серьезные, озабоченные. Многие ушли, не сказавшись мужьям.

Через полчаса изба была битком набита.

– Начинать бы пора! – крикнула одна из женщин.

Афимья проворно накрыла стол праздничной скатеркой, поставила пузырек с чернилами, а вместо председательского звонка положила самоварную крышку.

– Ну что ж, бабоньки, давайте выбирать президиум, – деловито обратилась она к собравшимся.

– Чего тут выбирать. Садись ты, Афимья, за председателя, Парашка Миколаева за секлетаря сойдет. Вы у нас только и грамотные во всем селе! Кому же больше? – в один голос закричали женщины.

– Значит нас с Парашкой? Ладно!

Афимья обвела всех ласковыми глазами.

– Ну а теперь, бабоньки, давайте еще выберем двух членов в президиум, чтоб все по порядку было.

Горохом посыпались имена:

– Дуню Куропатку! Пущай посидит, она в положенье!

– Лукерью Савоськину!

– Митревну! Она впереди стоит, ей ближе!

Когда президиум в полном своем составе уселся за стол, Афимья постучала ножом о самоварную крышку и, выпрямившись во весь рост, объявила:

– Собранье считаю открытым! – А потом добавила: – Хотя вы, бабоньки, и знаете, о чем будет речь на нонешнем собрании, но для порядку секретарь вам прочтет сейчас повестку дня. Читай, Параша!

Параша громко прочитала:

– «О закрытии винной лавки в нашем селе».

Афимья обратилась к собранию:

– У кого, бабоньки, наболело на душе, выкладывайте всё наружу!

И словно по команде раздались со всех концов жалобы:

– Наболело, вот как наболело, инда моченьки нету! Самогонку изничтожили, думали, перестанут наши мужики теперь пьянствовать, ан нет! Лавка винная открылась. Только мы больше терпеть не хотим! Кто самогонные аппараты громил? Мы! Кто у Фильки Косого целое заведенье открыл? Опять же всё мы, бабы! И теперь мы тебя, Афимья, сообща просим: запиши наши слова, чтобы лавку эту самую у нас поскорей прикрыли. От нее нам, бабам, мука одна!

С порога избы, стараясь всех перекричать, жаловалась Марья Емелькина:

– Афимьюшка, ягодка! Мой-то Игнашка, рябой черт, штоб ему ни дна ни покрышки, другой месяц пьет! Три овцы пропил! Шерсти поярковой пятнадцать фунтов пропил! Все, говорит, пропью! Што я с нем теперь поделаю? Измучилась я вся. Сил моих нет! Ты, ягодка, запиши все это в бумагу-то!

* * *

В избе стояла духота, словно в только что вытопленной бане. Семилинейная лампа подмигивала и коптила. Женщины поминутно вытирали градом катившийся с лиц пот. Раскрасневшаяся Парашка, задорно приподняв голову, отчетливо, без запинки читала постановление:

– «Ввиду того, что наши мужики пьют без разбору – в будни и в праздники, а еще потому, что есть у нас такие, как Игнашка Емелькин, и много других, которые пропивают скотину и вообще крестьянский инвентарь, а пьяные мудруют над своими женами, устраивают драки и всякое озорство, поэтому мы, бабы, а по советским законам – гражданки села Лосевки, на своем общем собрании единогласно постановили просить районный центр прикрыть в нашем селе винную лавку. Афимью Милёхину единогласно избираем, чтобы безотлагательно ехала в район, хлопотать о нашем решении».

– Ну, бабоньки, все ли понятно? Может, еще что добавите? – обратилась к собранию Афимья.

Женщины, сияющие и довольные, дружно закричали:

– Все до капельки понятно, ягодка! Все хорошо, и добавлять больше нечего.

– Тогда, бабоньки, собранье наше объявляю закрытым!

На второй день после собрания тетку Афимью провожали в город. От села до железнодорожной станции двадцать километров. Брат Парашки Миколаевой Матвейка изъявил согласие подвезти Афимью до станции.

В городе Афимья первым долгом пошла в исполком.

Там она – прямиком к секретарю Шурыгиной. Худощавая смуглая женщина с черными, как деготь, волосами внимательно выслушала Афимью. Потом ласково хлопнула ее по плечу:

– Ладно. Постараемся сделать все, что можно. А ты пока поезжай домой, чего тебе в городе зря проживаться. Решение получите по почте.

Распрощавшись с Шурыгиной, Афимья поехала в Лосевку. В сердце она везла радостную надежду.

И действительно, через две недели пришла в Лосевку бумага с печатью. Получив эту бумагу, Афимья сейчас же послала оповестить село насчет собрания.

По одной стороне села бегал Степка Разуваев, курносый мужик в вытертом полушубке, по другой стороне – долговязый Спирька Шугай. Они стучали в ставни палками и что было мочи кричали:

– Екстренно на собранье!

Если кто-нибудь спрашивал, что за собрание, они, не останавливаясь, отвечали:

– Придешь – узнаешь!

На собрание пришли все – и мужики, и бабы, и ребятишки.

Сборная изба не смогла вместить в себя всех собравшихся. Запоздавшие стояли во дворе.

Собрание открыл председатель сельсовета Семен Пыхтов. Поднявшись со скамейки и оперевшись обеими ладонями о край стола, он громко сказал:

– Граждане! На основании коллективного ходатайства всех женщин нашего села о закрытии существующей у нас винной лавки сегодня мы получили постановленье. Насчет этого постановленья сельсовет и решил срочно собрать всех вас. Иван Спиридонович сейчас зачтет вам бумагу.

Кончив говорить, он выпятил грудь и повел по сторонам остриженной «под ерша» головой.

Секретарь сельсовета Иван Спиридонович откашлялся и, поправив на носу связанные ниткой очки, начал читать:

– «Лосевскому сельсовету. Копия Буровскому рику и отделению Центроспирта, – вычитывал слово за словом секретарь. – Рассмотрев ходатайство лосевского женского актива о закрытии винной лавки в Лосеве, Сыровской районный исполком постановил просьбу эту удовлетворить. Винную лавку закрыть с момента получения данного постановления».

Кончив читать, Иван Спиридонович перевел дух и осторожно опустился на лавку. Сняв очки, он вытер потную лысину.

В избе стояла тишина.

Общее молчание нарушила Марья Емелькина. Возбужденно сорвав с головы платок и махая им, она закричала:

– Молодец, Афимьюшка, что надоумила нас! Не ждали мы, что наша бабья просьба так скоро будет исполнена. А мой-то Игнашка, мой-то пьяница разнесчастный, опять было собрался овцу продать. А теперь вот на – выкуси. Как раз перед праздником, вовремя пришла эта бумага.

Марью поддержали все бабы. Раздались десятки голосов:

– Как раз вовремя. Председатель, действуй по постановленью. Айда все вместе закрывать лавку. Чтобы при нас и все печати положили.

Кто-то из мужиков с досады хлопнул об пол шапкой. Но когда мужик трезвый, храбрости у него наполовину меньше. Это пьяному море по колено. А трезвый понимает, что против собрания не пойдешь.

Афимья, не замечая враждебных взглядов мужиков, цвела общей бабьей радостью.

Хотя у нее не было пьяницы-мужа, ее никто не бил и не пропивал ее трудов, однако бабьи слезы были горьки и ей. Бабьи синяки были больны и ей. Подбодренные, улыбающиеся женщины окружили ее тесным кольцом и наперебой говорили:

– Спасибо тебе, что научила. А то бы мучились по-прежнему.

Председатель искал в шкафу сургуч и прятал в карман аккуратно завернутую печать.

Постановление нужно было выполнить немедленно.

1929 г.

Сподручный человек

В субботу, перед вечером, ко двору Никодима Шапкина на гладком буланом жеребце, в тарантасе, с грохотом подкатил запыленный, бородатый человек в поддевке. Пока седок не торопясь вылезал из тарантаса, буланый беспокойно бил о землю копытом и, всхрипывая, тряс косматой гривой. Из калитки навстречу выбежал хозяин, Никодим Силыч.

– А… Стратонт Иваныч! Добро пожаловать. Нежданно-негаданно. Милости просим, дорогой гостюшка…

Приятели любезно трясли друг другу руки и улыбались в широкие бороды. Через полчаса они сидели в горнице за накрытым праздничной скатертью столом и пили чай с сотовым медом.

Хозяйка, Глафира Мироновна, усердно потчевала гостя и, не давая ему толком отдышаться, наливала стакан за стаканом густо заваренного «любительского» чая. Разговор за чаем был оживленный… Говорили о трудной жизни, о скоте, о пасеках, о продналоге; подсчитывали барыши. И казалось, что этому разговору не будет конца… Стратонт Иваныч шумно крякнул и, вытирая вспотевшую лысину большим грязноватым платком, решил приступить к делу.

– А я к тебе, Никодим Силыч, с агромадной просьбой… Сделай божеску милость, помоги оборудовать махонькое дельце. Деньжонок хочу попросить в кредитном товариществе, сот пяток… Позарез нужно. Из-за этого все дело стоит. А у тебя, я слыхал, в кредитке сподручный человек имеется, не просто так себе, какой ни на то, а самый наглавный. Так вот – нельзя ли как-нибудь это дело мне смозговать… Уж я бы в долгу не остался. А не то прямо зарез.

Никодим Силыч опрокинул кверху донышком допитый стакан и, отодвигаясь от стола, визгливо чихнул. Собрав рыжую бороду в кулик, он как-то нерешительно заговорил:

– С моей стороны, Стратонт Иваныч, препон никаких не будет. Я, как говорится, для дружка и сережку из ушка. Председатель нашей кредитки, верно, человек, сподручный мне. Выручал он меня, можно сказать, из беды не раз. За это ему спасибо большое. Хошь и коммунист, а мужик, можно сказать, обеими ногами на нашей точке. Человек он компанейский, любит поговорить и выпить. Таких людей поискать… Но… дело вот в чем. Нынче у нас что?.. Суббота. Так. Завтра, значит, воскресенье христово. Вот завтра как раз и удобно бы было заманить его в гости. А там уж говори – дело сделано… Но вот немножко не того. Дело-то, говорю, не того, Стратонт Иваныч. Комиссия будто какая-то приехала из уезда… Вроде чтой-то проверять или еще зачем. Шут их разберет… Ну вот, наш председатель кредитки (Савелием Кузьмичом он обзывается) и ходит теперь, как ровно чумной. Встретил я его как-то, а он туча тучей. Я картуз приподнял, а он мне ни здорово, ни прощай. Уж не с ума ли спятил, дьявол голоштанный, пра. Вот тут и выходит, вроде как запятая. Хошь и сподручный человек он, этот самый Савелька, сукин кот, а перед начальством все же, видать, не хочет уронить себя лицом в грязь… Этак, пожалуй, завтра не придется нам заманить его, шельму, в гости-то. Вот ведь дело-то в чем.

– Ну, хватился… Комиссия твоя чуть свет уехала… Своими глазами видела, – перетирая чайную посуду, нараспев протянула Глафира Мироновна.

Приятели враз повеселели и переглянулись.

– Значит, дело, говори, сделано, – уверенно проговорил Никодим Силыч и в такт шлепнул по столу крупной, волосатой пятерней.

После обедни Никодим Силыч с гостем сидели в горнице за столом. Глафира Мироновна возилась на кухне и раскладывала по тарелкам закуски. Приятели поминутно приподнимались с мест и пристально всматривались в окна, нетерпеливо ожидая «сподручного человека», – председателя кредитки Савелия Кузьмича, который обещал непременно зайти. Никодим Силыч рано утром, до солнышка, чтобы никто не заметил, сходил на дом к Савелию Кузьмичу и пригласил его к себе в гости. Савелий Кузьмич охотно согласился и дал слово.

На столе появились окорок, три бутылки с белой головкой и пироги со всевозможной начинкой. Жареного поросенка хозяйка придерживала пока на шестке, чтобы не остыл. Но вот дверь в заднюю половину избы проскрипела ржавыми навесами, и в кухню вошел Савелий Кузьмич. Приятели вскочили, побежали навстречу.

Ухватив под руки дорогого гостя, они увлекли его к накрытому столу, в горницу, и усадили на заранее приготовленное место.

Хозяин суетился вокруг стола, смахивал ладонью невидимую пыль со скатерти и виновато бормотал:

– В четыре глаза смотрели тебя, Савелий Кузьмич, и все-таки не углядели, как ты прошел мимо окон… А уж Стратонт Иваныч у меня и нос повесил: думал, что ты не придешь.

– Отчего не прийти… По гостям я ходить люблю. По мне хоть каждый день компания, и то не прочь, – посматривая на окорок и на белые головки, сказал Савелий Кузьмич и придвинулся ближе к столу.

Глафира Мироновна, выпятив важно грудь, выплывала из кухни с жареным поросенком.

Гости выпили по второму стакану, разговор оживился. Савелий Кузьмич после каждого стакана водки без особого потчевания наваливался на окорок, уничтожал кусок за куском вкусно подрумяненного поросенка, аппетитно похрустывая молоденькими, хрящеватыми косточками…

Никодим Силыч пододвинулся ближе к Савелию Кузьмичу и решил закинуть словечко относительно денег. Он хлопнул Савелия Кузьмича по плечу и лукаво подмигнул приятелю. Затем громко заговорил:

– Эх, мил человек, Савель Кузьмич. Мужик ты, можно сказать, душа… Весь в покойного родителя (царство небесное Кузьме Лексеичу). Простяк тоже был, у-ух простяк!.. – Никодим Силыч притворно сощурился и покрутил головой. Наполнив стаканы водкой, он заговорил вкрадчиво:

– Просьба к тебе есть, Савелий Кузьмич… Приятелю моему, Стратонту Иванычу, деньжонок требуется… сот пяток. Уж не откажи, устрой. В долгу не останется.

Савелий Кузьмич поднял кверху руку:

– Понимаю, Никодим Силыч, все понимаю. Разве я когда-нибудь отказывал в просьбе. Никогда. Но… теперь не могу. Не могу, Никодим Силыч… В церковь – богу молиться – теперь я могу ходить, безо всяких; с попом здороваться – тоже без стеснения могу; опять же вот – в гости к вам ходить завсегда могу, даже с превеликим моим удовольствием, а насчет денег – крышка…

Приятели недоумевали. Они настороженно слушали Савелия Кузьмича и решили, что он «переложил лишнего», не соображает, что говорит. Но Савелий Кузьмич говорил вполне нормально и серьезно. Выпив залпом вновь налитый ему стакан, он, не закусывая, сочно сплюнул под стол и вновь продолжил заплетающимся языком:

– Не в моей власти теперь кредиты выдавать, друзья мои… Был я для вас Савелий Кузьмич, а теперь стал опять Савелька, пропащая голова. Потому как я был, так сказать, с вами в близких прикосновениях и так далее, то меня признали врагом советской общественности и, как говорится, врагом государства, а посему и вычистили из партии. И, так сказать, отстранили от занимаемой должности. Эх, друзья мои… Никодим Силыч… Горе у меня большое: ни вином залить, ни сном богатырским заспать. Через кого пострадал?.. Сам себе петлю накинул на шею. Что буду делать с семейством… Выручай, Никодим Силыч. Помоги хозяйство на ноги мало-мало поставить… Больше у меня выхода нет…

Приятели взметнули бороды, словно густые березовые веники, и в упор вывалили покрасневшие глаза на Савелия Кузьмича. Никодим Силыч приподнялся со стула и, выпрямившись во весь рост, бросил Савелию Кузьмичу:

– Значит, взаправду говоришь это?..

– И-истинная правда, Никодим Силыч, – простонал Савелий Кузьмич и уронил пьяную голову на край стола.

– Вон што!.. – комкая широкую бороду крепкой пятерней, прошипел Никодим Силыч и раздраженно громыхнул кулаком по столу. – Выходит, ты есть негодный елемент, а в честный дом зашел пить-есть… Пользы от тебя теперь никакой, што от козла молока… А гостей нам таких не нужно. Много вас найдется таких обжор… Вон из мово дому, пес голодраный! Штоб и духом твоим не пахло.

Никодим Силыч топал по полу тяжелыми опойковыми сапогами, как разъяренный жеребец, и продолжал неистово кричать:

– Вон, говорю, из мово дому!.. Ноги твоей штоб больше не было у меня в дому, сво-лочь…

Вставая неуклюже на ноги и опираясь о стол, Савелий Кузьмич с трудом приподнялся с места. Он, видимо, хотел дать отпор Никодиму Силычу действием или словом, но у него ничего не вышло. Пол под ним закачался и полез к потолку. Голову будто нахлобучил какой-то звенящий котел, а в широко раскрытых глазах рябила зеленая, беспросветная муть. Сделав шаг вперед, он, словно подрезанный дубовый кряж, изо всей силы грохнулся на пол.

1929 г.

Колокола

В церковной ограде готовились к снятию колоколов: разматывали веревки, тесали жерди, налаживали старый заржавленный блок. День был праздничный. В овчинных тулупах и полушубках люди шли на церковную площадь, тая небывалое любопытство.

Тимошка Пузан, юркий черномазый мужик, к тому же страшный балагур, стоял на колокольне и, свесившись вниз, кричал в толпу:

– Эй, вы! Православные во Христе, куды до звону прете! Ха-ха-ха! – И, высморкавшись, закричал еще громче: – Граждане, клад нашел!

– Штаны, что ля, поповские?! – кричали из толпы.

– Нет, окромя шуток…

– Чего же ты там разнюхал, шут гороховый?

– Дерьма птичьего пудов десять, вот чего!

– Это нам пригодится для удобрения…

Дядя Юмат, запрокинув голову, кричал Тимошке надрывным, бабьим голосом:

– А ну, Тимош, напоследок-то стрезвонь!

Тимошка не был звонарем, а трезвонил почище любого звонаря. Подхватив слова дяди Юмата, со свойственной ему веселостью, ответил:

– Есть такое дело! – И, забрав в руки узловатые веревки от колоколов, натянув их словно вожжи впряженной тройки, гулко прорезал утреннюю морозную тишину, весело и в такт выговаривая:

 
Тень-брень, балалайка,
Не жена ты мне, Паранька,
Жена моя – Катенька,
Как конфетка, слатенька,
И-и, эх ты!
 

Около ограды задавали трепака собравшиеся мальчишки, обращая на себя внимание всей толпы. Мужики весело разговаривали, и смеялись над расплясавшимися ребятишками, и хвалили Тимошку за его искусное мастерство трезвонить под пляску.

Иначе ко всему относилась Филатова бабка Арина. Она смотрела на все происходившее как на богохульство. И, желая с кем-нибудь отвести душу, озабоченно искала в толпе собеседника. Не найдя никого, она взглянула на колокольню и на весело пляшущих мальчишек, жалостливо простонала:

– Антихристы!..

А в то время у кулака Лариона Дериглазова сидел бывший церковный староста Семиперстов и странник, «божий человек», лет около пятидесяти, здоровенный дядя, с длинными путаными волосами. Компания сидела за чаем и вела затаенный разговор…

– Так вот и сделаешь, мил человек, – опрокидывая набок допитый стакан, проговорил Дериглазов, обращаясь к «божьему человеку». – Вот тебе пока пять целковых, а ежели дело выгорит, озолочу! Понял? А теперь на-ка вот, выпей на дорожку для храбрости стакашек, оно развяжет язык-то лучше. Пей, добрый человек, пей. Все мы не без греха, – увивался Дериглазов.

«Божий человек», не поморщившись, осушил чайный стакан водки и, закусив моченым яблоком, стал одеваться.

Когда странник оделся и, закинув за плечи холщовую замасленную котомку, взял в руки свой посох, Дериглазов сделал последнее напутствие:

– Иди, «божий человек», в задние ворота, через огород, а там гумнами да амбарьями выйдешь на большую дорогу и так незаметно повернешь к церкви, будто бы из другого села. Понял? Ну вот, станешь подходить, раскланяйся всем низко, а потом постепенно переходи к нужному разговору. Ну, ступай с богом. Мы с Семиперстовым тоже придем немного погодя.

«Божий человек» низко поклонился и, попрощавшись, вышел.

Только что ушел странник из дому, хозяйка, Степанида Гордеевна, пухлая, неповоротливая баба, поджавши щеку тыльной стороной ладони, проговорила нараспев:

– Зря это все ты, Ларион Митрич, канитель заводишь, пра, зря. Может ли что остановить теперь, когда уже всем селом постановили… В расход себя только понапрасну вводишь.

– Расход тут не ахти какой, – барабаня волосатыми пальцами по столу, сказал Дериглазов. – За такие дела сотню не жалко…

– Если бы толк был виден, – вставила Степанида Гордеевна.

– Тебе бы все – толк!.. – огрызнулся Ларион Митрич. – Выйдет не выйдет, а попробовать не мешает. Чем черт не шутит, как говорится. Можа, и на самом деле выгорит?

Семиперстов встал со стула:

– Пойдем, Митрич… Посмотрим.

Ларион Митрич спохватился.

– Пойдем, Кузьмич, сходим. – И начал торопливо одеваться.

Странник стоял около церкви, окруженный плотным кольцом толпы, и красноречиво, «апостольски», говорил не сбиваясь:

– Православные христиане! Настают страшные дни, сбывается писание Христово: «И будет гонение на церковь божию, и пастырей ея. Народ подвергнется диявольскому искушению, и будет неведомо что творить. Каждый хозяин не будет иметь права над своим добром. И придет время, будут у каждого кучи денег, станет серебро и злато валяться под ногами, а купить на него будет нечего. Народ будет умирать от голода, яко насекомые в предзимье. И напрасны будут тогда наши мольбы ко всевышнему о ниспослании благодати на землю, и о прощении грехов наших». Господь, наш царь небесный, долготерпелив и многомилостив. Но всему бывает предел. Еще не поздно, православные, покаяться во грехах своих… Смилуется бог и простит всякие беззакония, как вольные, так и невольные.

Толпа слушала внимательно. Мужики топтались на одном месте, тяжело переступая огромными ступнями валенок; кряхтели и украдкой посматривали друг на дружку, не решаясь что-либо возразить. Некоторые из баб утирали глаза, затаенно шептали молитвы.

Филатова бабка Арина, стоявшая почти рядом с «божьим человеком», выдвинулась на середину круга и, широко размахивая перстом, перекрестилась на церковь:

– Помяни мя господи во царствии твоем!

Толпа притихла. Дериглазов ткнул тихонько приятеля в бок:

– Действует…

«Божий человек» продолжал свою беседу.

– А вот, православные, вам живой фактик… В одном селении эдак же вот снимали колокола… И что же? Жестоко наказал господь тех, которые прикасались к колоколам божьим. Через три дня у кого руки отнялись, у кого – ноги, а кто зрения лишился…

Толпа завздыхала.

С колокольни неожиданно и резко крикнул Тимошка Пузан:

– Минька!.. Игнашка!.. Куды вы там провалились… Тут дело, а они, шут их дери, дурака валяют.

На окрик Тимошки никто не откликнулся. Тогда Пузан бросил сердито на пол молоток и быстро направился вниз.

– Какое здесь такое собранье, хрен вам в бороды?!. А это что за святой монах в дырявых штанах? Что ему здесь надо?..

– Цыц ты, аспид! – Погрозилась палкой на Тимошку бабка Арина. – Ай не видишь, что странник божий.

– Ну ты, бабка, короче! Знаем мы этих «божьих странников».

Пузан решил действовать сразу. Подойдя вплотную к страннику, он строго стал задавать ему вопрос за вопросом:

– В Телегино к нам вчера вечером пришел?

– Сегодня, сын мой, сегодня.

– Не ври! Видел я… У кулака Дериглазова ночевал?

– Не-не знаю… У доброго человека ночевал я…

– Э, да от него «мерзавкой» прет!.. Здорово его Дериглазов-то угостил, – кричал в толпу Тимошка. И тут же начал опять «исповедовать» странника: – Говори, за сколько тебя нанял наш кулак провокацию распущать, а? Говори, что молчишь?

– Признаюсь, православные… Соблазнился, – изрыгал пьяным заплетающимся языком «божий человек». – Никогда в жизни не врал, а это и не знай как поддался искушению такому… И всего за пятерку только…

– За пятерку? Маловато, друг! – шутливо заметил Пузан, и тут же к толпе: – Слыхали, мужики, что наш Дериглазов придумал? На всякие хитрости, стерва, пускается… Все хочет как-нибудь помешать нам во всяком деле. Но нет! Трудно поймать нас на такие штуки. Мы, чай, тоже не лыком шиты, понимаем что и как. Верно, что ли, «божий человек», я говорю?.. Ты, отец, держись бодрее. Не в тебе самая-то соль. Знаем мы… Но за провинность и тебя не мешает немножко того… Эй, Миколька! Принеси самую что ни на есть здоровую хворостину…

Дериглазов с Семиперстовым, закрывшись овчинными воротниками и нахлобучив на глаза шапки, незаметно выбрались из толпы.

Миколька, спотыкаясь, притащил хворостину и положил около Пузана. Толпа в недоумении следила за Тимошкой и за его действиями, теряясь в догадках: А что же именно он хочет сделать со странником?» Пузан поднял хворостину:

– Ну вот что, брат… Христа распяли на кресте, а мы тебя на хворостине… Вот тебе деревянный конь, а вот погонялка. Садись верхом на хворостину и галопом шпарь по главной улице, взад и вперед. Понял? Только не молчком, а чтобы у меня кричать по-жеребячьему! И больше с тебя ничего.

Странник вылупил на Тимошку пьяные покрасневшие глаза и отрицательно закачал головой.

– Как, не хочешь? Тогда вот вздыбим тебя по блоку на колокольню и будешь там болтаться заместо колокола, слышишь, я с тобой не шучу!

Странник поддернул штаны и, просунув промежду ног длинную хворостину, тронулся с места. Ребятишки табуном, с гиком и визгом прыснули вдогонку, сшибая друг дружку с ног.

Толпа от неожиданности, поджав животы, хохотала надрывно и дружно. А «божий человек», свернув на главную улицу, пустился во всю прыть по наезженной дороге и на все село заорал нечеловеческим голосом:

– Го-го-го-о-о-о!..

1929 г.