Текст книги "Утро года"

Автор книги: Василий Алферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Утро года

ДРУЖБА
Повесть

Заречье

Вот моя деревня,

Вот мой дом родной…

И. Суриков

Наше село Заречье расположено у Волги. Стоит оно на возвышенности, меж двух мрачных оврагов, уходящих на много верст в глубь жигулевских лесов. Ему насчитывается ни много ни мало – около четырех веков. Вдалеке виднеется синяя гряда гор со множеством больших и малых пещер. Каждая гора имеет свое название: Лбище, Белая, Семь Братьев… Мимо этих гор когда-то проплывали снаряженные челны покорителя Сибири Ермака Тимофеевича и волжского атамана Стеньки Разина. Немало сложено об этих горах сказок и песен. По преданию, у подножий гор и в пещерах таятся драгоценные клады.

Многие зареченские мужики уходили в горы «пытать счастье», жили там неделями, рыли глубокие ямы по ночам, при свете фонаря, ползком пролезали в узкое, обвалившееся отверстие самой большой пещеры, прозванной Разинской, но так и не находили никакого клада.

В давние времена мимо Заречья, по бечевнику – каменистому берегу, мимо синей гряды гор, палимые солнцем, тяжело шагали бурлаки и с низовьев Волги тянули груженные товарами купеческие посудины. Так много прошло здесь бурлацких ног, что проторенная ими тропа и поныне еще не заросла травой!

За селом, с востока на северо-запад, начиная от Михеевой околицы, виднелись ржаные и яровые всходы. Черными извилистыми лентами, похожими на змей, уползали в разные стороны дороги, на перекрестках которых стояли ветхие деревянные часовни с полинявшими иконками. То тут, то там сиротливо торчали одинокие березки или крепкие кряжистые вязы. И казалось, что они заблудились и никак не могут выбраться из этого степного простора.

Зато в луговой стороне, в поймах, густо разрослись ветлы, осокори, вербы, а на гривах – целые рощи низких коренастых дубков, кусты крушины, шиповника. Весной полая вода заливает луга и подходит к самым избам. Широкий, буйный разлив – точно море! Дикие утки косяками прилетали прямо к баням. А когда спадала вода, луга покрывались густым сочным разнотравьем: лисохвостом, ползучим пыреем, канареечником, плакун-травой. В это время в лугах видимо-невидимо разных птичек, мотыльков, стрекоз. Будто со всего белого света слетелись они сюда.

В лугах много глубоких и мелких рыбных озер, ериков, баклуш. Они точно зеркала разных форм: круглые, овальные, продолговатые. У берегов растут камыш и осока, водолюб и стрелолист, поручейник и частуха. А на воде, среди крупных, как зеленые тарелки, листьев, будто кем нарочно разбросанные, плавают белоснежные лилии и ярко-желтые кувшинки.

Над озерами стоят могучие вековые ивы. Их ветви опускаются прямо в воду, и как раз здесь стаями кружат язи. Лучших мест для рыбалки трудно найти. И нам, зареченцам, завидовали не только ребятишки из соседних деревень, но и взрослые.

Село наше большое – часом не обойдешь. В нем пятьсот дворов. Каждая улица и слободка имели свое никому не понятное название: Кукарка, Бурдовка, Жареный Бугор… Ни у одного двора не было даже какого-нибудь захудалого кустика. Только около огородных плетней стояла высокая, в рост человека, злая недотрога – крапива да по соседству с ней росла дремучая лебеда.

Посреди села, на площади, возвышалась кирпичная церковь. Возле узких зарешеченных окон вместо наличников выделялись белые обводы. На зеленых куполах тускло поблескивали кресты. Церковь обнесена деревянной оградой, за которой покачивались жидкие кусты акаций. Ограду украшали разноцветные стеклянные шары, посаженные на столбики. Шары эти пяти цветов: малиновые, зеленые, лиловые, желтые, голубые. Близ церкви, на отшибе, возвышаясь на каменном фундаменте, стоял голубой пятистенный дом богатея Табунова. В палисаднике росли кусты сирени и бузины, цвели глазастые яркие мальвы. Конюшня, коровник, овчарня, птичник – под тесовыми крышами. За домом – фруктовый сад, пасека. Табунов – известный богатей во всей округе. У него одной только пахотной земли насчитывалось около ста десятин, два хлебных амбара на пять тысяч пудов, табуны разного скота, несколько постоянных батраков.

Семья у Табунова большая: два женатых сына с кучей ребятишек, придурковатая дочка Аленка, престарелые близкие родственники, богомольная приживалка – старая дева Софьюшка да недавно просватанные две дочери.

Из всей полтысячи дворов только немногие стояли под железными и тесовыми крышами, а остальные покрыты соломой.

– В хоромах живут только боговы племянники, – сказал однажды к слову Роман Сахаров, мужик умный и справедливый. – А мы кто такие? С какого боку родня? Нам сулят райскую жизнь на том свете, а я, грешный человек, первый не соглашаюсь на это.

– Почему так? – улыбаясь, спрашивал Максим Иванович, первый на селе охотник и рыболов.

– Тот свет, – взглянул Роман на небо, – для нас дело темное. Там уж кому как придется. Нам сподручнее было бы на земле пожить под железной-то крышей.

– А боговых племянников куда бы ты дел? – смеялся Максим Иванович.

– Послал бы я их к богу в рай, вот и все.

– Да-а, Роман Сахаров… Фамиль у тебя сладкая, а жизнь – а-яй горькая!

– Доживем и до сладкой жизни, Максим Иваныч, не тужи.

– Ну! Ай сон видал?

– Во сне я всю жизнь дворцы-палаты вижу, а живу в избушке на курьих лапах.

– Оно эдак, – протянул Максим Иванович.

Роман Сахаров со своей женой Ульяной жил в маленькой хибарке с тремя окошками, всегда заткнутыми тряпьем. У них был сын Гурьян, по прозвищу Орлик. Ушел он из дому семнадцатилетним пареньком неизвестно куда.

– Пойду искать счастье, – сказал Гурьян перед уходом. – Не только для себя, но и для Григория Полынина, и для Яшки Сироткина с матерью.

– Ну что ж, сынок, дело хорошее, – одобрил Роман. – Ступай поищи. Только вот что скажу: счастье – не лапоть, не обуешь на скорую руку. Тут, брат, и голову сложить можно.

– Ежели надо будет, сложу и голову.

Годов пять прошло с тех пор, как ушел Гурьян, а от него не было ни слуху ни духу: как в воду канул.

По соседству с Романом Сахаровым, в землянке, точно крот, жил мой задушевный товарищ Яшка Сироткин с матерью и дедушкой. Отца у Яшки нет. Его придавило деревом, и он погиб тут же, в лесу, на делянке лесоторговца Шагарова.

На другом порядке, в ложбине, стояла изба моего отца. Приземистая, с запрокинутым коньком, изба стояла косо, до смешного взъерошив соломенный чуб.

– У Гриньки Полынина изба-то с форсом. Того и гляди, плясать пойдет, – часто балагурили мужики.

С виду изба хотя и неказиста, но внутри было все на своем месте: глинобитная печь, подтопок, полати, половицы со скрипом и, как полагается, стаи тараканов в укромных уголках. В этой избе «с форсом» нас жило семь человек: отец с матерью, бабушка и мы, ребятишки. Самым старшим был я, средним – братишка Симка, двухлетняя сестренка и совсем еще маленький братишка, названный по настоянию матери Иваном, в память ее отца.

За Бурдовской слободкой стояли три мельницы-ветрянки, а от них вправо и влево виднелись гумна, сенницы, амбары. Под горой, возле Сухой речки, возвышались одноногие колодезные журавли с тяжелыми дубовыми бадейками, опоясанными железными обручами. В мелкой речке плавали гуси, в лужах, зарывшись по уши в грязь и сопя от удовольствия, лежали свиньи. Поодаль, на зеленой лужайке, помахивая хвостами, паслись телята. По дорогам ветер поднимал легкую, как зола, пыль, во дворах перекликались на разные голоса петухи, озабоченно кудахтали куры…

И все это – до боли родное. Нет ничего дороже той сторонки, где прошло твое детство. А все виденное и слышанное – от выжженных зноем полей до жалобного скрипа ставней и вечной нужды – запомнилось на всю жизнь.

Начало дружбы

Мы с Яшкой – ровесники и даже ростом одинаковы. Только Яшка – черноволосый, смуглолицый, застенчивый, а я – белоголовый, скуластый, непоседливый. Меня побаивались мальчишки, уважали мужики за смелость и находчивость и называли почему-то «отпетым», а над Яшкой при каждом случае насмехались, дразнили «вареным». Зато бабы умилялись Яшкиной застенчивостью, тихой, грустной задумчивостью и с нежностью говорили:

– Ангел, а не мальчишка! Тише воды, ниже травы…

А меня, напротив, костерили на чем свет стоит: и провалиться бы мне в преисподнюю, и чтобы меня сатана в пекло уволок!.. И все это из-за того, будто бы я сманивал ихних ребятишек куда-нибудь в лес, откуда они возвращались в изодранных рубашках и штанах. А я вовсе и не сманивал – они сами липли, не давали проходу, напрашивались. А мне что, жалко что ли? Иди! Но этого никто не хотел понимать. Даже моя родная мать, и та под натиском рассерженных баб вставала на их сторону. Желая доказать им, что и она не дает своему сыну потачки, мать иной раз утюжила меня так, что только «пух летел».

Самым надежным и честным товарищем был Яшка. Что бы ни произошло, он никогда не плакал, не жаловался матери и не сваливал свою вину на других, а всегда открыто признавался в том или ином проступке. Правда, Яшка был тихий, нерасторопный, боязливый, однако он умел постоять в нужный момент за товарища, не давал маху. Вот это-то нас и сблизило, и сдружило.

Мы с Яшкой никогда не дрались. Ну, бывали случаи – посердимся немного, поспорим, и снова как ни в чем не бывало. Многие диву давались: почему мы друг с другом не полыщемся? И только дядя Максим, как ему казалось, правильно угадывал секрет нашей мирной жизни.

– У них один с огнем, другой – с водой, – говорил он про нас. – Тут, брат, пожар никогда не вспыхнет…

Где бы мы с Яшкой ни были, что бы ни делали, на уме было одно: чем-нибудь да помочь родителям, что-нибудь да принести в дом.

Однажды мы пошли на Волгу разорять стрижиные гнезда. Там, в крутых, обрывистых ярах, – сотни глубоких норок. Это и есть гнезда стрижей.

«Яйца стрижей, если поджарить их на сковородке, вкусные», – сказывал нам Яшкин дедушка.

Придя на Волгу, мы не сразу принялись за гнезда. Сверху показался большой пассажирский пароход. Мы стали гадать, какое у него название. Яшка первый крикнул:

– Чур, мой пароход!

Мне стало обидно, что товарищ опередил меня, и я решил: прочту название парохода раньше, чем он. Пока Яшка прищуривал глаза и старательно вытягивал губы, читая по складам название, я громко выкрикнул, подпрыгнув от радости:

– «Владимир Мономах»!

Проводив пароход и помахав ему вслед рукой, мы принялись обшаривать гнезда.

Стрижи с криком кружились над Волгой, поминутно залетали в свои норки и тут же снова вылетали из них.

Яшка набрал десятка два еще не насиженных яиц. А мне хотелось захватить стрижа в гнезде.

Сунув руку в одну из норок и нащупав в ней что-то мягкое, я закричал:

– Стрижата! Голенькие!

Яшка насторожился и замер в ожидании, когда я выну стрижат.

Вытащив из норы гнездо, свитое из сухих травинок, я чуть не выронил его из рук, потом быстро бросил к Яшкиным ногам. Яшка от испуга высыпал яйца из подола рубашки.

Каково же было наше удивление! Вместо стрижат в гнезде, свернувшись клубком, лежал уж. Подняв головку с желтым венчиком, он собрался было удрать, но я придержал его.

Яшка нашел здоровенную суковатую палку и кричал издали:

– Давай, Вась, убьем его!

– Убивать не надо, – сказал я. – Дома посадим его куда-нибудь и будем держать до тех пор, пока он не сбросит с себя старую кожу.

Ужиная или змеиная выползина в деревне считалась лучшим лекарством от нарывов. Яшка согласился со мной и, вспомнив, что у его дедушки сильно нарывает рука, бросил палку.

Домой я нес ужа сначала за хвост, вниз головой, потом повесил на руку.

Уж присмирел и висел, точно ременная плеть. Яшка заискивающе спросил:

– Дедушке нашему дадим маленько выползины?

– Дадим, дадим, – ответил я.

Дома мы нашли старое ведро без дна. В самом дальнем углу огорода, в чаще высокой лебеды и крапивы, пропололи небольшую полянку и чуть углубили ведро в землю. Потом посадили в него ужа.

А вот чем кормить его, мы не знали. Решили наловить кузнечиков. Яшка отправился охотиться за ними, а я остался за караульщика.

Яшка скоро принес кузнечиков. Мы оторвали им ножки и крылья и положили в ведро, покрыв молочаем. Уж не шевелился, и нам казалось, что он захотел спать, а когда выспится, съест всех кузнечиков.

Так мы провозились до вечера. А когда пошли домой, плотно закрыли ведро обломком доски, а сверху положили тяжелый камень.

На другой день, рано утром, Яшка прибежал ко мне с наловленными кузнечиками, и мы понесли ужу завтрак.

Яшку больше всего волновал вопрос, скоро ли уж сбросит старую кожу, потому что у дедушки все сильнее болела рука.

– Сейчас бы открыть, а там – выползина!.. – сказал он, когда я начал снимать с ведра камень.

Открыв ведро, я выбрал оттуда молочай и от изумления раскрыл рот. Ужа в ведре не было.

Я чуть не заплакал с досады. Мы заметили на дне след, просверленный в мягкой земле точно буравом. Уж сделал подкоп и удрал.

На Большом озере

У нас с Яшкой на Большом озере были свои излюбленные места для рыбалки. Я всегда садился с удочками около огромного талового куста. Куст был очень стар, и листья росли на нем только на вершинке.

Яшка сидел недалеко от меня. Его место было чистое, только у самого берега поднималась густая осока.

Один раз Яшка поймал такого окуня, что удивил даже старых рыболовов. Окунь весил больше двух фунтов. Дорофеич – Яшкин дедушка – бодрый высокий старик в дырявой холщовой рубахе, долго любовался окунем.

– Какой здоровый, а! Я сколько годов рыбачил, а таких не лавливал. Это, пожалуй, самый большой окунь на свете. Копеек пять лавочник за него даст. Обязательно даст. Надо снести. Вот так Яшка-рыбак! Молодец, добытчик!

Ссутулившись и шаркая по траве босыми пыльными ногами, он понес окуня как нечто драгоценное.

У меня же было особенное желание – поймать линя. А линь любит возиться в траве и коряжнике. Вот почему я и выбрал место у талового куста. Правда, оно было менее спокойным: частые задёвы страшно сердили меня, а иной раз приходилось расставаться с крючком и леской. В таких случаях я чувствовал себя до того обиженным, что готов был расплакаться. В самом деле, легко ли в разгар лова остаться с пустыми руками!

Лини клевали редко, и мне приходилось довольствоваться сорожкой, язиками, густеркой.

Мы с Яшкой однажды спросили Дорофеича, почему линь редко клюет, а вот окунь, например, или сорожка всегда ловятся хорошо? Дорофеич погладил реденькую седую бородку и с видом знатока важно ответил:

– Потому что линь – рыба редкая, и ее бывает мало, а окуня и сорожки в каждом водоеме – несметное число. И еще скажу, что линь – несусветный лентяй, лежебока. На прогулку и на кормежку выходит больше всего ночью. Прогуливается и днем в тихую солнечную погоду. Вот почему, мои милые, и трудно его изловить. А рыбка бо-ольно вкусна, что твоя курица!

Однако и я сумел удивить соседей своим уловом. Вскоре после того, как Яшке попался на крючок окунь-великан, я поймал здоровенного линя.

Ох уж мне этот линь! Сколько я с ним мучения принял! Попался он мне на самую тонкую леску – в четыре волоса. Наживка была закинута рядом с кустом. Клева не было долго. Потом смотрю: поплавок тихо-тихо повело в самый коряжник. «Наверно, задёв?» – подумал я и потянул леску. Леска натянулась туго, как струна, а удилище выгнулось в дугу. «Так и есть – задёв», – решил я и уже намерен был раздеваться и лезть в воду, чтобы отцепить крючок. Вдруг неожиданно леска на секунду ослабла и на поверхности воды показались круги. Я понял, что на крючок попалась хорошая рыбина. Но как быть? Ведь одним махом ее не выбросишь на берег. В таких случаях рыбу выволакивают к берегу поводком, – рассказывал нам как-то Дорофеич. Причем нужно иметь сноровку: когда рыба начинает сопротивляться, надо леску отпускать, а когда утихает – осторожно подводить к себе.

Когда я наконец вытащил линя и стал снимать с крючка, он вырвался у меня из рук и едва не ушел в воду. Я так перепугался, что грудью упал на землю, накрыл его подолом рубахи и, тяжело дыша, лежал без движения до тех пор, пока линь окончательно не притих.

…Домой возвращались на закате солнца. В этот раз на своем кукане я нес богатый улов.

Змея-воровка

С утра и перед вечером, как известно, бывает особенно хороший клев. Рыба подходит к берегу, отыскивая корм. Поэтому мы с Яшкой каждый раз уходили на рыбалку рано, до восхода солнца, а нередко отправлялись с вечера и ночевали в лугах, у берега озера, засыпая под всплески неугомонных окуней, под тихий шелест листьев тальника. Здесь, у дымящегося костра, приходилось встречаться и со старыми рыболовами, которые охотно открывали нам все «секреты» рыбной ловли.

…Один раз нам с Яшкой пришлось наблюдать, как большие косяки окуней совершали путешествие вдоль озера. Случилось это так.

Ходили мы в лес за новыми удилищами. И когда возвращались, завернули на Мочальное озеро.

Шли мы вдоль крутого берега, пристально посматривали в воду и глазам не верили: окуни плыли стаей, важно, сосредоточенно, хватая на ходу добычу. Затаив дыхание, мы не отрываясь смотрели в прозрачную воду, точно в огромное увеличительное стекло, и окуни в наших глазах становились все крупнее и крупнее.

На самом деле, какой рыболов может равнодушно пройти мимо такого зрелища?

Но вся беда в том, что на Мочальном озере нельзя рыбачить. Здесь когда-то мочили лубки. Дно озера, особенно у берегов, сплошь было завалено корягами.

Посмотрели мы на окуней, этих «пресноводных тигров», как их называют рыболовы, да и пошли домой, досадуя на то, что здесь нельзя рыбачить. Лески нам не так было жалко, мы их сами сучили из конских волос, но вот крючки! Крючки – вещь покупная. Пара их стоила у деревенского лавочника Афанасьича копейку. А копейку где было взять? Родители разве дадут. Да и крючков не напасешься – задёвы мучают. Поэтому мы всегда рыбачили только на Большом озере.

Однажды пришли мы туда ранним утром и, как всегда, расселись по своим местам. Сидим, будто немые, не разговариваем, боясь отпугнуть рыбу.

До обеда я наловил столько, сколько иной раз не лавливал и за весь день. На моем кукане плескались в воде радужные окуни, язи, красноперки. И вот, когда не было клева, из густой осоки выползла большая серая змея. Она метнулась к моему кукану с рыбой, заглотнула самого крупного язика и быстро поплыла в глубь озера, утянув вместе с колышком и мой кукан.

Я закричал изо всей силы:

– Я-ашка!

Но Яшка, узнав в чем дело, перепугался больше, чем я. Ведь он ужей и то боялся, а это змея! Когда он все-таки подбежал ко мне, змея вынырнула еще раз, а потом совсем скрылась в водяных лилиях.

Это был единственный случай за все время нашей рыбалки.

Мне стало обидно: Яшка пойдет домой с рыбой, а я ни с чем.

А дома еще, чего доброго, мать трепку задаст, скажет: «Яшка вон с уловом пришел, а ты без толку шатаешься, непутевый!».

Когда шли домой, Яшка посматривал то на меня, то на свой кукан с рыбой. Он, будто угадав мои грустные размышления, неожиданно сказал:

– Вась… Давай разделим мою рыбу: половину мне, половину тебе.

Ну что тут можно сказать в ответ? Отказаться, показать свою гордость, наговорить Яшке обидных слов за то, что он навязывается со своей рыбешкой? Нет, этого я не мог сделать, потому что чувствовал – Яшка предложил поделить свою рыбу из самых благородных чувств ко мне.

– Ладно, разделим, – согласился я.

И мы весело зашагали к дому.

Дядя Максим

Ему шел седьмой десяток, но был он такой бодрый, энергичный, что все просто диву давались.

– Ты, Максим Иваныч, ровно как вьюнош, – говорили ему мужики. – За тобой ни в каком деле не угонишься.

Его никто и не называл дедушкой. Даже ребятишки и те звали дядей Максимом. Да и как назовешь дедушкой, когда у него ни одной сединки в голове, а зубы – точно сахар, белые, и все целехоньки.

А когда дядя Максим был помоложе, то успевал летним днем сходить в Сызрань и вернуться домой. Туда и обратно – сто двадцать верст, а ему хоть бы что! Ходок был – что конь лихой. И силу имел большую. Рассказывали, будто вывозил он в гору телегу с пшеницей в тридцать пудов.

Веселый, разговорчивый, добрый старик. Дружба у нас с ним была большая. Это он Яшку научил глушить рыбу на озерах по тонкому осеннему льду, плести из прутьев корзины, ловить зимой петлями зайцев. Сам он был отменным рыболовом и охотником. Рыбачил во все времена года. И больше всего любил ловить рыбу на удочку. Зимой ходил на волков, лис, зайцев, ставил капканы. Ружья никогда не брал в руки.

Осенью, после листопада, хороша охота с собаками на зайцев. У дяди Максима было три отличных борзых – Лыска, Стрелка и Беркут. Они никогда не упускали косого бегуна.

Однажды мы попросили его взять нас с собой на охоту с собаками.

– Ну что ж, пойдемте, – немного подумав, сказал он. – Кого другого ни за что бы не взял – канители не оберешься: то устал, скажет, то ноги натер. А вы молодцы. Утречком завтра отправимся. Приходите.

Дружбу нашу давно все заметили. И, бывало, как только мы куда-нибудь пойдем вместе, мужики, здороваясь с дядей Максимом, всегда подшучивали:

– С товарищами пошел, Максим Иваныч?..

Дядя Максим добродушно улыбался:

– А то как же! Мне ведь только двенадцать годков… с полсотней.

Дядя Максим всегда и во всем любил точность и аккуратность. Мы с Яшкой пришли к его двору рано утром. Нас встретили три высокие поджарые собаки с длинными, узкими мордами. Они ласково увивались около наших ног. Немного спустя из калитки вышел дядя Максим. Взглянув на небо и поправив за плечами котомку, он сказал:

– Как бы дождя, ребятишки, не было.

– Не размокнем, – с задором проговорил Яшка.

– Размокнуть не размокнем, а в дождик охота плохая, – разглаживая черную бороду, заметил старик.

– Ну вот, дядя Максим! Значит, не пойдем сегодня? – сказал я.

Старик покачал головой:

– Не-ет, брат, раз собрались, то пойдем. – И, свистнув, поманил собак: – За мной!..

До Большой дубравы насчитывалось более четырех верст, но за разговорами мы и не заметили, как прошли этот путь. Слева рос невысокий осинник, сбегая по косогору вниз, к лугам, где виднелись тихие озера, обрамленные густым тальником; справа зеленели озими. Дядя Максим прикрикнул на собак, забегавших вперед нас, потом сказал, причмокнув губами:

– К осени всякая дичь жирком покрывается. И заяц тоже. Жареный он вку-усный!.. Знал я одного чуваша – Иван Иванычем его звали. Беда как любил зайцев! Если бы, говорит, я был богатым, то всегда бы ел зайчика.

Подошли к осиннику. Дядя Максим огляделся, снял шапку, вытер рукавом вспотевший лоб.

– Ну, ребятушки, за дело. Мы с тобой, Яшуня, пойдем в осинник, а ты, Васярка, с Беркутом ступай к концу рощи и стой на опушке. Как только вспугнутый заяц выбежит из леска, Беркут тут же его и встретит, не даст ему уйти.

Я стоял на том месте, на которое мне указал дядя Максим. По телу пробегала нервная дрожь. Беркут беспокойно водил по сторонам узкой мордой и готов был в любую секунду броситься за добычей.

Вдруг послышался голос дяди Максима:

– Лыска, у-лю-лю!..

Я понял, что старик вспугнул зайца и своим улюлюканьем подзадоривает Лыску. Потом послышалось какое-то досадное взвизгивание собаки. Такое взвизгивание обычно бывает в тех случаях, когда заяц обманывает настигающую его собаку, неожиданно делая двух– или трехаршинный прыжок в сторону.

Беркут забеспокоился еще больше. Потом мгновенно рванулся в сторону. И не успел я глазом моргнуть, как он уже настигал русака, выскочившего неподалеку от меня. Я растерялся и не знал, что делать: стоять ли на месте или бежать в ту сторону, куда бросился Беркут. Пока я раздумывал, Беркут уже гнал зайца на меня. От радости я замахал руками и, подражая старику, громко закричал:

– У-лю-лю!..

Беркут усилил бег, еще больше вытянулся, ниже пригнул голову и в нескольких шагах от меня настиг зайца, схватил его «за шиворот», как говорил дядя Максим, и, придерживая его лапами, лег, устало дыша. Я побежал к нему. Из осинника вышел дядя Максим, неся на плече еще одного зайца.

– А-а, и у вас с Беркутом тоже добыча! – усмехнулся он. – Я так и знал…

Вынув из кармана перочинный ножик, дядя Максим взял из лап Беркута зайца, прирезал его, выпустил кровь и сказал, глядя на меня:

– Собака, она, брат, умное животное. Поймает зайца – душить не станет, живым отдаст хозяину.

Послышался Яшкин голос:

– Дядя Максим, иди скорее сю-да-а!..

– Значит, Стрелка тоже с добычей, – сказал старик и пошел к Яшке.

– А мне тут оставаться? – спросил я старика.

– Покуда оставайся здесь.

Немного спустя стал накрапывать дождь. И все сильнее и сильнее. Ко мне на опушку вышли дядя Максим и Яшка. Они несли двух зайцев.

– Ну, вот и мы, – подойдя, сказал дядя Максим. – Хорошо, что до дождя успели четырех поймать… Теперь, ребятки, пойдем вниз, в луга. Отдохнем, а тем временем и дождик, глядишь, перестанет. Домой легче будет идти.

Мы расположились под стогом сена, около озера. Дядя Максим не торопясь вынимал из котомки хлеб, варенную в мундире картошку, соленые огурцы, а мы с Яшкой уже ели ржаные лепешки, взятые из дому. Дядя Максим дал нам по картофелине и по огурцу.

– Ну вот, сейчас мы с медком поедим, – сказал он. – Когда проголодаешься, все кажется сладким да вкусным.

…Поели, отдохнули, а дождь не унимался. Дядя Максим, разгладив бороду, сказал:

– Как бы нам, дружки мои, ночевать здесь не пришлось.

Мы с Яшкой тревожно переглянулись.

– Нет, дядя Максим, ночевать нам нельзя, – проговорил Яшка. – Дома побьют за это… Как-нибудь дойдем.

– Да ведь я пошутил, – улыбнулся дядя Максим. – Вот подождем еще немного и пойдем.

Старик помолчал, потом, усевшись поудобнее под стогом, глубоко и шумно вздохнул.

– Смотрю я на вас, ребятишки, и думаю: может, доживете вы когда-нибудь до хорошей жизни. А я вот весь век свой прожил без радости. И сила была, и работал как лошадь, а умирать в лаптях придется. Ежели доживете, помяните дядю Максима добрым словом да не забудьте…

Нам не совсем понятны были рассуждения дяди Максима. Мы грустно смотрели на него, молчали, не зная, что ответить. Заметив это, дядя Максим вдруг переменил разговор:

– Капканы с петлями готовить пора, – сказал он и покосился на небо, – а то и не увидишь, как зима подкрадется…

– А вот медведей чем ловят? – неожиданно спросил Яшка.

Дядя Максим, глядя на Яшку, заговорил:

– Медведя, брат, не ловят, а бьют рогатиной… Жил у нас в Заречье лет двадцать назад безродный пастух Антип. Левой руки у него по самое плечо не было…

– Как у Матвея Лизуна? – перебив, спросил Яшка.

– Да, как у него, – недовольно крякнул дядя Максим, не любивший, когда его перебивали. – Ну вот, значит, тот самый Антип и рассказывал, как ему иной раз доводилось охотиться на медведя в жигулевских лесах, встречаться один на один с косолапым Михайло Потапычем. По его рассказам, охотники примечали медвежью берлогу поздней осенью, а зимой, по снегу, шли к логову, выпугивали оттуда заснувшего Потапыча и схватывались с ним не на живот, а на смерть. В это время медведь бывает злой, сердитый. Страсть как не по душе ему, когда его с теплой постели спугнут… Был такой случай, сказывал Антип: промахнулся его товарищ своей рогатиной, а медведь разъярился, встал на задние лапы, заревел во все горло – и на охотника!.. Но тут, не моргнув глазом, подскочил на выручку Антип. Смельчак был да в силе. Затолкал он в медвежью пасть одну руку прямо с шубной рукавицей, а другой, сжимая крепко-накрепко острый ножик, располыснул зверю брюхо. Без руки на всю жизнь остался, зато товарища от смерти сберег. Вот он какой был, Антип! Ну, а сейчас в наших местах не стало медведей, давно все повывелись.

…Дождик перестал, и мы пошли домой. По дороге нарвали ягод шиповника, которые, как говорил нам дядя Максим, от всех болезней помогают.

Идти было тяжело, на ноги налипала суглинистая земля, но мы с Яшкой были довольны охотой. А дядя Максим, видя, что мы держимся бодро, не отстаем от него, говорил с нами как с равными:

– Колотушки надо будет новые вырубать. Скоро озера замерзнут, рыбу пойдем глушить по тонкому льду.

А когда пришли в деревню, к его избенке, он дал нам одного зайца:

– Вы, дружки мои, тоже трудились, и за это вот получайте свою долю.

Получить целого зайца не шутка. Мы так обрадовались подарку, что даже растерялись, а дядя Максим тихонько посмеивался и приговаривал:

– Берите, берите, это ваша доля, вы ее заработали. Тушку разделите поровну, поджарите, а шкуру продадите Ахмету. Вот и будете с прибытком.

Мы поблагодарили дядю Максима и пошли домой.