Текст книги "Утро года"

Автор книги: Василий Алферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Однажды весной…

Мимо колхозного клуба, через площадь, во всю прыть бежал беловолосый мальчик лет двенадцати. Было заметно, что он сильно устал: ноги заплетались, капельки пота стекали с висков и скатывались за воротник. Мальчик бежал, часто утирая лицо суконной кепкой, которую все время держал в руках.

Добежав до правления колхоза, он взобрался по крутым ступенькам на крыльцо и направился прямо к председателю.

Председатель колхоза сидел за столом и рассматривал какие-то списки. Мальчик подошел к двери, взглянул на председателя, передохнул – и к столу.

– Иван Сергеич! – торопливо проговорил он. – Грачи… Уйма грачей летит!

– Ну и что же, – не отрываясь от списков, спокойно отозвался председатель. – На то у них и крылья, чтобы летать.

Мальчик забеспокоился еще больше и заговорил внушительно:

– А ты, Иван Сергеич, слушай хорошенько. Брось свои бумаги. Гляди сюда.

Председатель оторвался от списков и внимательно посмотрел на собеседника.

– Ты, парень, чей? – спросил он мальчика.

– Кривцов, – быстро ответил тот.

– Которого Кривцова – Ивана или Кузьмы?

– Ивана.

– То-то я смотрю – вострый больно. Как звать-то?

– Михаил.

– Ну, слушаю, Михаил Иваныч. Да что это у тебя, брат, губы-то как трясутся? – вглядываясь в лицо мальчика, улыбался Иван Сергеевич и лез в карман за табаком.

– А ты не смейся, Иван Сергеич. Тут не до смеху, – утирая лицо кепкой, сказал Миша. – Грачи на посевы к нам летят. Ту-учи их! Прямо несметное число. Они проросшие зерна пшеницы выдергивают. Я пугал, пугал их, а они отлетят немножко и опять на посевы садятся. И все летят, летят, как из прорвы.

Иван Сергеич вскочил со стула и рассыпал из папироски табак.

– Проросшие зерна, говоришь, выдергивают? – переспросил он Мишу.

– Ну да, выдергивают… Да еще как!..

– А ты как туда попал?

– За линями в Широкий пруд ходил.

– В такую даль за линями! – удивился председатель.

Председатель колхоза позвал полевода, сидевшего в соседней комнате, и они быстро вышли.

* * *

Возле правления колхоза стояла большая толпа. Тут были взрослые и ребята. Дедушка Лопатин и тот пришел, захватив с собой трещотку, которую отыскал на чердаке.

Дедушке Лопатину шел восьмой десяток, но он был крепкий и расторопный. Только один недостаток у него – глуховат, и глуховат порядком. Когда внучек его, Ванюшка, вбежал в избу и крикнул изо всей мочи: «Ма-ама, грачи на посевах зерна клюют! Мишка Кривцов видел!» – дедушка в это время лежал на кровати и, услыша обеспокоенный крик внучонка, встал.

– Это кого, говоришь, там бьют?

Ванюшка подошел к дедушке и в самое ухо прокричал:

– Никого не бьют!.. Грачи на яровом поле зерна выклевывают. Много грачей налетело… В поле едем, пугать их.

Дедушка всплеснул руками.

– Это что еще за оказия! – И начал проворно одеваться.

Мать прикрикнула на Ванюшку:

– Ребятишкам там делать нечего! Дедушка один поедет.

– И мы поедем, – не унимался Ванюшка, – сам председатель сказал и учитель, Сергей Григорьич… Мишка Кривцов давно уже там, на подводе, сидит… Шурка, Коля, Сережа Краснов – тоже там.

Все были в сборе. Поджидали только кузнеца Якова Семеновича и лесничего Фирсова с ружьями.

Но вот подошли и они. Подводы тронулись и быстро скрылись из виду.

* * *

Яровое поле стелилось ровно, и только кое-где попадались небольшие овражки и ложбинки. Начиналось оно от Березовой рощи и кончалось около самой околицы. Люди разбились на три группы. Одна группа пошла от Березовой рощи до середины, а две – по краям. Так и решили: пройти сквозь, до самой околицы, с тем расчетом, чтобы грачей совсем выгнать с поля, не дав им улететь в рощу.

Дедушка Лопатин крикнул кузнецу:

– Яшарка, тряхни из двустволки-то прямо в кучу, может, с пяток кувырнешь… Я их тогда к хворостинкам подвяжу и расставлю вон там. Мы, бывало, на бахчах все так: убьем вороны две или три, подвесим их на хворостинки, небось другие боялись, не летали. А то прямо беда, самые хорошие арбузы и дыни портили.

Неожиданно тишину прорезал один выстрел, затем второй, третий… Выстрелы были холостые, для острастки. Ребята бежали впереди, кричали громко и дружно:

– Кши, кши!.. Аа-а-а!.. У-у-у!..

Сначала грачи поднимались с большой неохотой. Немного отлетев, они снова садились на пашню и, важно расхаживая, пускали в ход свои огромные клювы, жадно отыскивая в еще не просохшей земле набухшие зерна. Но шум и выстрелы становились все настойчивее и слышней, и тогда грачи настороженно поднимали головы, с испугом снимались с мест и взмывали на горизонте черными тучами. Они взлетали и бестолково кружились на одном месте. Затем порывались лететь к Березовой роще, но, чувствуя препятствия, поворачивали обратно и, набирая высоту, стремительно уносились по направлению к селу, туда, где протекает небольшая речка Суходол, по берегам которой стоят огромные старые ветлы.

Дедушка Лопатин на минутку переставал вертеть трещоткой и удивленно смотрел на улетающие стаи грачей.

– Ай-ай! И откуда их столько взялось? Никогда такой оказии не было. – И тут же снова пускал в действие свою трещотку.

…В этот день люди возвращались с поля затемно. Грачей хотя и спугнули, однако никто не был уверен в том, что они снова не прилетят на посевы. Поэтому отряд дозорников решил назавтра опять поехать в поле.

Иван Кривцов сидел в правлении колхоза. Председатель подошел к нему и сказал:

– Ну, Кривцов, и сын у тебя растет молодчина… За такое радение к колхозному урожаю и за бдительность мы его в «Артек» должны послать. Обязательно во всесоюзный «Артек»! – И крепко пожал руку Мишиному отцу.

1930 г.

Дисциплина

1

Под крутыми крышами сараев, всхлопывая крыльями, во второй раз пели петухи. На улице в бешеном танце кружилась метель.

Конюх второй бригады Минай Кукушкин, надев полушубок, глубоко надвинул на голову красноармейский шлем и вышел из избы.

С высокого крыльца его обдало густым снежным вихрем. Он еле устоял на ногах.

Увязая выше колен в сугробе, Минай пробрался к большому сараю, где стояли десять порученных ему колхозных лошадей. В ворота яростно бился ветер. Минай выждал момент, когда порывы ветра на секунду стихли, проворно вынул железный засов и, чуть приоткрыв ворота, боком полез в темноту.

Лошади стояли каждая в своем стойле. Двор был оборудован хорошо. Осенью заново перекрыта крыша, подновлены стены. В этом немалую заботу проявил и Минай. Он еще летом, после молотьбы, поставил на общем собрании вопрос о ремонте.

Почуяв Миная, кони смотрели большими лиловыми глазами на желтый пучок света, льющегося из фонаря «летучая мышь».

Минай вешал над кормушками фонарь, выбирал из них объедки и, похлопывая коней по крупам и шеям, ласково разговаривал:

– Ну как, Васёк? Не замерз?.. То-то!.. Обманули мы зиму, никак ей не попасть во двор – каждая дырка залатана.

А когда дошел до мухортой, низкорослой кобылки, задержался. Осмотрел ее заметно округлые бока, старательно поправил на ней попону и проговорил:

– Машка, хожу за тобой, мерзавкой, вон как. Смотри у меня, коняшку принеси хорошего.

Разложив корм, он вынул из кармана склянку и подошел к понуро стоявшему Чалому.

– Ну, Чалко… ветеринар мази прописал… давай полечим. Пройдет, говорит, скоро.

Чалко вздрагивал, переступая ногами.

– Стой, милок, стой, – уговаривал Минай, – знаю, что больно… Потерпи маленько… Федька все виноват, чертила этакий, разгильдяй… Дисциплину надо ввести, как в армии, вот что. Да!..

…Это было три дня назад. Федор Козырев на Чалке возил в школу дрова и не заметил, как войлок из-под седелки сбился и оголенным железом Чалку натерло холку.

Когда Минай после работы принимал от Федора Чалка, он заметил, что холка стерта и из свежей раны сочится густая кровь. Сжав в руке снятую седелку, он подошел к Федору и зло кивнул в сторону Чалка:

– Видишь?

Козырев усмехнулся и хитро повел тараканьими усиками.

– Ну, вижу… что ты, леший, буркалы-то на меня выпятил? Эк, енерал какой, подумаешь…

– Чей это конь? – наступал Минай. Федор недоуменно смотрел маленькими щелками глаз то на Миная, то на Чалка.

– Кажись, Спирьки Дыннова был…

– Сейчас чей?

– Сейчас… – Федька не торопясь свертывал цигарку, – известно чей – колхозный.

– А колхоз чей?

Табак высыпался. Федор бросил в снег обмусоленный клок бумаги и раздраженно замахал большущими рукавицами:

– Ты, Минай, отстань!.. Я к тебе что, на екзамен пришел? Молодой еще учить меня… Тут тебе не в солдатах…

– В Красной Армии, а не «в солдатах», – поправил Минай. – Вот и я говорю: дисциплину нам нужно ввести, как в армии, тогда этого безобразия не было бы.

– Ха! Я ли не я – солдат Минашка, медная пряжка… Медаль хочешь выслужить, значок? Уда-ар-ник! Беги скорее с жалобой: Федор, мол, холку стер у Чалка… Старатель!

Громко хлопнув калиткой, Козырев быстро вышел.

Минай отвел Чалка во двор. Прибирая сбрую, тихо разговаривал сам с собою:

– Ну и чудак. Видишь, какое у него понятие об ударниках, как будто в том и дело, что выслуживаться да ябедничать.

…Смазав Чалому рану, Минай поднял фонарь на уровень холки и пристально посмотрел.

«Кажись, затягивать начинает», – подумал он и, еще раз окинув коней заботливым взглядом, направился в избу.

Вернувшись со двора, он улегся на печь и долго ворочался на горячих кирпичах. Подготовка коней к весне беспокоила его так же, как и боевая подготовка в армии.

Ему не спалось. Подстелив под себя полушубок, Минай сел на край печи и, достав кисет, стал свертывать цигарку.

С тех пор как началось соревнование на лучшую подготовку к весенней посевной с колхозом «Комбайн», на душе у Миная стало и беспокойно, и радостно. Крепко затянувшись, он вместе с дымом выдохнул вслух:

– Эх, кабы упитать лошадей, да так, чтобы они играли!

Минай кормил лошадей, сообразуясь с упитанностью и с тем, работала лошадь или нет. Он изучал норов и особенности каждой лошади. Он не выдавал лошадь, пока не узнавал, для какой работы она требуется. Если работа предстояла тяжелая, он давал лошадь покрепче, а если легкая – послабее.

– Это очень важно, – убеждал Минай каждого.

2

Еще до призыва в армию Минай считался примерным колхозником. В летнюю пору на лугах, в поле, ездил на сенокосилке или на жнейке-самосброске, управляя парой лошадей. В этом против него никто не мог устоять. И скосит он больше, и лошадей не измучит, как другие. Бригадир Количкин восхищался им при всех:

– Вот дак Минайка!.. Землю роет…

Минай гладил широкой ладонью вспотевшую, пропыленную свою грудь и молча улыбался.

Осенью Минай покинул колхоз. Отец на прощанье в десятый раз советовал:

– Смотри, сынок, старайся… Не отставай от других… В военной службе расторопность нужна и сметка… Может, в машинную часть какую угодишь, рукомесло будет… Попросись.

Но Минай попал в артиллерию. Кстати, это его очень радовало. Еще будучи мальчишкой, он много наслышался диковинных историй от старого артиллериста Романа Новичкова, который, бывало, сидя с мужиками на завалинке, рассказывал о своей службе в германскую, о конях, и о том, как военному человеку ухаживать за ними, и, наконец, о пушках разных систем, называя каждую своим именем.

Минай старался запомнить каждое название пушки, но на второй же день забывал: мудрены были для него эти названия, непривычны.

С первых дней призыва в Красную Армию он долго не мог привыкнуть и к казарменной обстановке, и к плотно облегающей его широкую спину шинели.

Минай был несколько неповоротлив, угловат в движениях и всегда немного пасмурный, словно его только что подняли с постели.

И неизвестно – то ли от перемены условий, то ли с непривычки, Миная в первые дни постоянно одолевал сон. При всяком удобном случае, едва только стоило ему приткнуть куда-нибудь голову, как он тотчас же засыпал.

Однажды он заснул на политчасе. Политрук, назвав его фамилию, задал такой вопрос:

– Товарищ Кукушкин, расшифруйте вот эти четыре буквы: РККА. Что они означают?

Миная толкнули в бок. Он вскочил и, повертывая маленькой головой, глупо смотрел по сторонам сонными глазами. Получилось неудобно и смешно. На первый раз ему было сделано замечание…

Потом над Минаем долго трунили:

– Кукушкин у нас «бессонницей» страдает…

– Верно… Ночью спит, днем досыпает…

– И вдобавок на ходу дремлет… Замучился парень…

А в «Ильичевке» появился рисунок с заголовком: «Кукушкин занимается», на котором Минай был изображен спящим во время политчаса.

Миная это задело. Ему стало не по себе, обидно. «Ну что особенного, – думал он, – ну заснул… Важность какая… Я ведь не лошадей проспал к молотьбе». Он то вставал и ходил, то опять садился и думал: «А что если бы узнали об этом в колхозе да увидели, как меня здесь пропечатали, вот была бы стыдобушка!.. Сказали бы: «Ну и Минай, достукался»…»

На второй день Минай написал в редакцию «Ильичевки» письмо.

«Товарищи из редколлегии! – писал он. – В газете меня пропечатали здорово, мне даже стало обидно и неловко. Но я сам виноват. Признаюсь. За такие факты нужно наводить критику, и хорошо это. Сам не знаю, что это со мной? Наверно, с непривычки. А скажу я вам, товарищи, что на жнитве, бывало, аль в лугах на косьбе у себя в колхозе я за пояс затыкал многих и шел наперед всех. Бригадир Количкин мою работу очень одобрял и гордился. Я и здесь хочу быть таким же и даю свое слово, что со мной больше этого не случится. Вызываю на соревнование Глушкова и Максимкина из нашей батареи. А РККА я знаю что. Это – Рабоче-Крестьянская Красная Армия. Прошу мою заметку напечатать в стенгазете. В чем и подписуюсь. Боец 3-й батареи М. Кукушкин».

С тех пор над Минаем товарищи больше не трунили. Но на голову его свалилась новая «беда». К нему прикрепили коня Беркута. Что бы, казалось, тут хитрого? Ведь он, Минай, не из тех, кто лошадей только издали видел. Он всю жизнь с лошадьми. А оказалось не так-то просто. Тут тебе точный распорядок времени кормления и уборки, отдельный ящик у каждого со щетками, чистота в стойле и кормушках… Когда Минай узнал все эти правила, они показались ему удивительными и непонятными.

Первые дни он заходил в стойло с нахмуренными бровями, нехотя брал ящик с чистильными принадлежностями и, когда подходил к смирному Беркуту, тыкал его в бок щеткой и без нужды прикрикивал:

– Стой ты! Я те вот пофыркаю… Ишь, лощеный… Может, в баню тебя сводить?..

Минай неуклюже изгибался, приседал на корточки и незаметно для самого себя входил в азарт. Пыхтя и отдуваясь, он нажимал на щетку, старательно скреб тугие бока Беркута. Беркут покачивался, переступал ногами и настороженно косил глаз на Миная.

…Как-то после уборки, когда Минай был дневальным, в конюшню зашел командир батареи. Он внимательно оглядел каждого коня. Проходя мимо Беркута, неожиданно остановился.

– Товарищ дневальный, кто убирает этого коня? – спросил он. Минай вздрогнул, но не от испуга, а от прилива радости. Он твердо был уверен, что коня он чистит не хуже других.

– Я, товарищ лейтенант, убираю…

– Конь у вас хороший, это верно, но вы, товарищ Кукушкин, плохо за ним ухаживаете. Посмотрите, – указал лейтенант на правую сторону подбрюшья, где цепко прилип к вороной шерсти помет, смешанный с черноземом.

Минай почувствовал, как лицо его вдруг вспыхнуло и зарделось. Он думал, что командир его сейчас похвалит, а вышло наоборот.

– Конь балованный, товарищ лейтенант… Передним копытом бьет… Не иначе брыкнул, а ошметок и прилип, – оправдывался он.

– Нет, тут не то. Вы просто невнимательно смотрели во время чистки… Приказываю вам, товарищ Кукушкин, привести коня в полный порядок, – проговорил лейтенант, уходя из конюшни.

День ото дня Минай все глубже и отчетливее сознавал, что уход за конями – дело большой важности. И оттого, что он, Минай, начинал понимать серьезное значение этого дела, у него стали пробуждаться беспокойные мысли о колхозных лошадях. Ему только теперь стало понятно, почему прошлой зимой у них в колхозе пало шесть лошадей. Они оказались жертвой исключительно безобразного ухода.

…И вот теперь, когда Минай вернулся из Красной Армии, он принес с собой навык в уходе за лошадьми. Он принес дисциплину, любовь к делу, бережное и внимательное отношение к каждой мелочи.

3

С гор, булькая и звеня, бежали мутные, студеные ручьи. По увалам, на чуть появившихся проталинах, заметно начала пробиваться робкая щетинистая трава. На ветлах, у колхозного клуба, суматошно горланили грачи. Земля на полях набухала. В воздухе пахло спелым расколотым арбузом. Небо бледно-голубое и чистое. По утрам резво заливался жаворонок. Шла весна, близился сев.

Ивановских колхозников она не застала врасплох. К севу они начали готовиться еще с первозимья: произвели полную очистку и сортировку семян, отремонтировали весь сельхозинвентарь, машины и сбрую.

После того как была проведена проверка конюшен, прошел смотр и испытание всему конскому поголовью, председатель колхоза Сорокин выступил на общем собрании с докладом об итогах подготовки к севу. Он не без гордости произносил имя молодого и знатного конюха:

– Так нужно ухаживать за конями, как ухаживает товарищ Кукушкин. Почему в его бригаде лошади по упитанности выше? А надо сказать, что у него кони в годах, следовательно, поправить их было гораздо труднее…

– Это потому, – закричал Федор Козырев, перебивая докладчика, – что у Минайки дисциплина… Он из Эр-ка-ка принес ее… Он меня знаешь как мурыжил за Чалого, даже взопрел я!.. Сперва я думал, что Минай просто-напросто форсит, думал, языком только умеет балабонить, а он не тут-то было…

– Постой, ты, дядя Федор, обожди… В прениях слово возьмешь, – призвали к порядку Козырева.

– Серчал я на Минайку, – не унимался Федор, – зеленый, мол, ты учить меня… Поживи с мое… а все напрасно. Без этой самой дисциплины нам не обойтись. Дело тут, верно, не в годах… Прямо скажу. У Минайки, хотя он и молодой, учиться надо порядку.

По скамейкам заметно прошло движение.

– Это хорошо, товарищи, – продолжал Сорокин, – хорошо тем, что мы открыто признаем свои ошибки… Вот дядя Федор – он откровенно признался. И если он действительно последует примеру товарища Кукушкина, то я опять скажу, что это больно хорошо. Конечно, у Кукушкина выработалась определенная дисциплина, но, товарищи, скажите, кому не знакомы правила ухода за конем? Все отлично знают эти правила, но беда в том, что не каждый полностью выполняет их на деле. Каждый конюх может и должен работать так же, как работает товарищ Кукушкин. Этого мы будем требовать от каждого.

Собрание кончилось далеко за полночь…

* * *

Наступал сев. Горячее солнце беспощадно расплавляло почерневшие, тяжело осевшие сугробы.

Минай, гоняя лошадей на водопой, любовно смотрел на их гладкие бока и крутые крупы.

С водопоя, раздувая розоватые ноздри, кони высоко вскидывали задние ноги и, круто подгибая головы, вихрем неслись до самых ворот конюшни.

Минай, закрывая ворота, еще раз заботливо оглядывал лошадей, и, уходя, радостно вздыхал, и говорил вслух:

– Вот теперь, пожалуй, можно и написать…

В один из вечеров, поджидая кольцевого почтаря, он сидел за столом и усердно выводил чернилами на конверте адрес командира батареи, в которой служил.

Минай крепко хранил свое обещание держать постоянную письменную связь со своей частью. В письме он подробно описал подготовку колхоза к севу, а также и свою работу. Вложив письмо в конверт, он на минутку задумался, быстро вынул его обратно и в самом конце, сбоку, приписал:

«…А еще сообщаю, что Машка вчерашней ночью ожеребилась. Принесла жеребчика… Жеребчик вороной, на лбу звезда, породистый. Уж такой жеребчик – картинка! Назвал я его Беркутом. Ну вот и все пока».

1939 г.

Сказ об Усе, рыбаке и рыбке

Есть в нашем крае, на Самарской Луке, речка Уса. Свое начало она берет в Сызранском районе, а около Молодецкого кургана впадает в Волгу.

Веками вилась речка Уса узкой лентой, текла мимо полей, лугов и огородов, мимо высоких гор. В летние жаркие дни мелела, и ее можно было свободно перейти вброд.

И вот тихими шажками беда подкралась: речка до того обмелела, что жить в ней рыбам год от года становилось все труднее и труднее. Ерши хотя и махонькие рыбки, а любят места глубокие, с чистой проточной водой. Плотвицы не так разборчивы, но и те стали часто жаловаться на трудное житье.

– Что делать, как быть? – вздыхали они при встрече с голавлями и красноперками. – Куда деваться?

Но никто из них не мог придумать – что делать, как быть, куда деваться. И решили рыбы, которые постарше, плыть к Ершу Ершовичу за советом.

– Мы к тебе, наш добрый и храбрый Ерш Ершович, – кланялись плотвицы-сестрицы, голавли лобатые, окуни полосатые, красноперки-увертки и прочие рыбы. – Речка наша пересыхает, простора нет, кормиться нечем, как дальше жить?

Выслушал Ерш Ершович жалобы рыб и сказал:

– Мне тоже здесь не сладко живется. А выход из трудного положения один: придется менять местожительство, уходить в глубокий водоем.

– А где он, этот глубокий водоем? – обрадовались рыбы.

– Может быть, близко, а может, и далеко, – неопределенно ответил Ерш Ершович. – Искать надо.

– Придется искать, – в один голос проговорили рыбы. – Выручай, Ерш Ершович! Ты все ходы-выходы знаешь. Да и смелости и выносливости у тебя хоть отбавляй. И умом бог не обидел – никто сравниться с тобой не может.

– Ну что же, – согласился Ерш Ершович. – Ежели так, то надо плыть.

Собрался Ерш Ершович скоро-наскоро, простился со своей Ершовной да с ершатами – малыми ребятами, поклонился плотвицам-сестрицам, голавлям лобатым, окуням полосатым, красноперкам-уверткам и прочим рыбам и отправился в путь-дорогу.

Плывет мимо густых таловых кустов, перебирается через узкие мелкие ручьи и перешейки, где воробью по колено. Плывет, торопится.

Много прошло времени с тех пор, как Ерш Ершович покинул речку Усу. Плывет он днем и ночью – поесть некогда. Схватит на ходу личинку-другую, комара-толкуна или ручейника и – дальше. Теперь он плывет уже вниз по течению Волги, заглядывает в каждый залив, в каждую воложку и затон, облюбовывает глубокий водоем.

Но вот Ершу Ершовичу попадается небольшая воложка с чистой проточной водой. Плывет он ранним утром вдоль крутого берега и никак не налюбуется: тут и омуты глубоченные есть, и заводники, и перекаты. Берега густо поросли кустарником, а у самой воды трава-осока стеной стоит, от ветерка чуть-чуть покачивается, к воде льнет, пригибается. А над осокой-травой стрекозы да бабочки всех цветов кружатся, резвятся, на травинки отдохнуть присаживаются и по неосторожности в воду срываются, а их тут же, с налету, голавли да язи подхватывают. И решил Ерш Ершович твердо-натвердо переселиться на жительство в эту воложку. «Лучшего и желать нечего, – рассуждал он. – Только вот сейчас позавтракать надо хорошенько да отдохнуть, а потом и возвращаться можно».

Опустился Ерш Ершович на самое дно и стал там отыскивать себе пищу. Потом он поднялся немножко кверху. И вот на тебе: откуда ни возьмись – червяки. Стоят себе на одном месте да извиваются, сами в рот так и просятся. Чудно! Смотрит Ерш Ершович на одного, другого, третьего – глаза разбежались, не знает, которого прежде проглотить. Выбрал самого крупного и – цап… Но проглотить червяка он не успел. Какая-то невидимая сила мигом выбросила его на берег, и он тут же потерял сознание.

Попался, Ерш Ершович на крючок рыболову дедушке Петровичу и угодил в рыбацкое ведерко. Собрав последние силы, с шумом взметнулся ерш да и выпрыгнул. Но упал не в воду, а рядом, в траву. Дедушка Петрович осторожно, чтобы не уколоть пальцы, взял Ерша Ершовича и опять положил в ведерко.

– Ишь ты, какой шустрый! – улыбнулся старик. – Нет, брат, не уйдешь…

И тут Ерш Ершович взмолился:

– Не губи меня, добрый человек, дай мне возможность довести дело свое до конца…

Выслушал Петрович Ерша Ершовича внимательно. Погладил бородку, поджег трубочку и сказал:

– Ну, брат, ежели у тебя такое большое дело, то в ведре тебе не место. – И опрокинул ведерко. – Плыви, не поминай лихом.

Очутившись на воле, Ерш Ершович обрадовался:

– Спасибо тебе, добрый человек! Скажи, как тебя зовут – мы скоро снова встретимся.

– Зовут меня дедушкой Петровичем, – ответил рыбак, – а встретиться нам больше не придется.

– Это почему же?

– Потому что жить станешь в своей речке Усе.

– Да ведь я же говорил, что жить в ней невозможно…

– А теперь там вольготно стало. Глубина и широта несусветные.

– Сказку ты мне говоришь, дедушка Петрович, – обиделся Ерш Ершович…

– А ты, брат, уразумей, что нынче сказки былью оборачиваются, – улыбнулся рыбак.

– Кто же это творит такие чудеса? – удивился Ерш Ершович.

– Люди, народ, – весело дымил трубочкой старик. – Плыви, Ерш Ершович, торопись. Ждут тебя дома с нетерпением.

– Ну, тогда прощай, – сказал напоследок Ерш и скрылся под водой…

Много дней и ночей плыл он и доплыл до гор Жигулевских, где по ночам светло, будто в ясный день. Смотрит, а перед ним полые воды плещутся, конца-краю не видно.

– Вот так чудо! – воскликнул Ерш Ершович. – Значит, правду мне поведал добрый человек. – И прибавил ходу.

С трудом отыскал свою Усу. Обрадовалась Ершовна, обрадовались ершата – малые ребята. Узнали друзья-приятели.

– Здравствуй, Ерш Ершович! – низко кланялась плотвица-сестрица. – Счастье-то какое к нам привалило…

– Не ждали, не гадали, – перебил плотвицу голавль лобатый. – Корму стало много…

– И во сне не снилось такое! – сказал в свою очередь окунь полосатый.

– Раздолье-то, раздолье какое, куда хочешь, туда и плыви! – вильнула хвостом красноперка-увертка.

Потом Ерш Ершович сказал свое слово:

– Искал я глубокий водоем, а он сам к нам пришел. Вот мы теперь и будем все по-хорошему жить-поживать, а худое забывать.

…Много лет прошло с тех пор. Теперь это – история. А знать историю всегда полезно.