Текст книги "Монастырские утехи"

Автор книги: Василе Войкулеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

и они служили ему верой-правдой, как паше, и жили друг с другом в мире, пока их не

прогоняла его мать; тогда он приводил новых. Он совсем не работал. Женщины

трудились за него, с избытком запасая в его логове мясо и другие продукты.

– Все вы его поносите и завидуете ему, но никто из вас не решится с ним связаться,—

бросил им старик.– А женщины дерутся за то, чтобы поступить ему в услужение.

Разве не видите? Они поднимаются к его владениям со всех сторон, как в Недейю на

горе Гэина[20]20
  Гора, на которой ежегодно устраивались ярмарки невест.


[Закрыть].

   Пастухи молчали, с отвращением сплёвывая.

– Лучше бы сказал, как коровы к нашему пятнистому быку,– проворчал седой

чабан.

– Да, вот и молодец он! – продолжал старик.– Поумнее нас будет. Нас-то небось

обкрутят в церкви и потом подпишем купчую в примарии на всю жизнь с одной

женщиной, и та злющая. А этот – мужчина. Он сразу десять взнуздывает!..

– Не взнуздывает он их, греховодник,– накинулась на старика его жена, похожая

на медведицу, подняв палку, которой она мешала мамалыгу.– Они к нему липнут,

потому что там им хорошо живётся и опять же утешаются... Он держит их всех оттого,

что, слава тебе господи, у него всего вдоволь, не как у тебя...

   Другие женщины захихикали, подталкивая друг друга локтем.

   В конце концов вышло по-дедову. Решено было послать за Бодуном с просьбой, чтобы

он поднялся к стойбищу, поскольку один боярин из Бухареста просит проводить его в

горы.

– Заплачу, сколько он спросит,– вмешался я.

– Ты только не говори ему об охоте и не упоминай про деньги, а то не пойдёт,– сказал

старик.

   И постановили отрядить посланца, придурковатого парнишку с зобом – что головка

палки, на которую он опирался.

   Я бросился на охапку сосновых веток и съёжился в комок. Сквозь беспокойную

дремоту ожидания я слышал крики пастухов, всё удаляющееся звяканье колокольчиков

и песню женщин, похожую на плач.

   К обеду зобатый вернулся с ответом, что «дядя Бодун прийти не хочет, говорит, у него

дела»...

– Должно, чёрт тебя попутал назвать его Бодуном! – допытывался у парнишки чабан.

– Ыгы,– простодушно ответил зобатый и махнул дубинкой в знак того, что так

оно и было.

– Холера тебя разбери, ты что же, не знаешь, он сердится.

   И, обернувшись ко мне, пояснил:

– Это его прозвище, так люди его прозвали. Он просто лопается от злости, когда

слышит.

– Бодун? Он не прав. Прекрасное имя,– возмутился я, раздосадованный, что после

стольких препятствий и неудач приходится страдать ещё из-за привередства какого-то

лесника.

– Видишь ли, его настоящее имя Бужор.– И, хитро улыбаясь, старик добавил, глядя на

товарищей, повернувшихся к нему спиной: – Люди прозвали его так, потому что он

охоч до женщин. Что с них взять, с дураков-то?

   Я не очень-то понял, что он хочет сказать. До меня дошло только, что парнишка

совершил глупость, которую я не должен повторить.

   Пастухи стали расходиться, им не было дела до моих бед. И я вдруг оказался таким

одиноким и заброшенным и настолько не знал, куда мне деваться, что какая-то

женщина, пожалев меня, поспешно сказала:

– Ничего, сударь, я провожу вас...

– Правильно сделаешь, Иляна. Попытайся задобрить Бодуна,– поощрил её не без

издёвки старик.

   Но женщину это ничуть не тревожило. Она знала что делала. Поручив чабанам на

горных пастбищах своих коров, она теперь возвращалась домой.

   Я оставил в залог на стойбище свою лошадь и весь скарб вместе с киноаппаратом и тут

же отбыл с женщиной, шустрой и болтливой вдовушкой, от которой, пока мы

спускались в долину, я многое узнал о горных поселениях, о чабанах, а главное – о

Бужоре, с ним она была из одной деревни.

   Бужор, рассказывала она, живёт тихо в своем доме, где он сам себе хозяин. Одну

только матушку слушается. Весь честной мир любит его и подчиняется ему по доброй

воле – животные и пчелы, звери и женщины. Потому что он никому не причиняет

вреда.

   После скоропостижной смерти отца мать дала зарок постричь сына в монахи и еще

мальчиком отвезла его в один скит. Однако монахи держали мальчика слугой при

конюшнях, и она оттуда его взяла домой, но, дабы не изменить слову, данному господу,

дом свой превратила в нечто вроде скита. Вот почему здесь находили приют бедные

женщины, из-за которых шла дурная молва о Бужоре. Жены, обиженные мужьями,

бедные беспомощные старухи, женщины без кола и двора приходили к Бужорихе.

Здесь им оказывали помощь, давали совет, успокаивали. Те, которым некуда было

деться, селились в одной из келий дома, пока не находили себе пристанища. Таким

образом, в усадьбе Бужоров всегда жили человека три-четыре, но хозяйство их, вместо

того чтобы беднеть от лишних ртов, процветало.

   Я внимал этому рассказу как сказке и даже не пытался вообразить себе то, что слышал.

Слова жужжали у ушей, а я следом за женщиной ступал по крутым скользким откосам.

Время от времени она останавливалась и срезала ветку, и тогда я её догонял. А то вдруг

она запевала короткую песню. От всего её существа, скованного бедностью,

изувеченного вдовством, измученного несчастьями, исходила тем не менее такая

непобедимая сила, от которой и я понемножку словно стал возвращаться к жизни.

Сперва я шел, опустивши голову, а тут стал разглядывать всё окрест. Мрачные тучи и

мгла остались позади... Мы шли теперь по прозрачным долинам и ласковым

плоскогорьям, где трава отливала светом. Купол туманного неба растрескался, из-под

него поблескивала голубая майолика... Мы вошли в другой мир. К вечеру мы оказались

у просеки букового леса, пролезли через лаз и попали в огороженный сад. Я не поверил

глазам своим. Заходящее солнце играло на побеленных известью стволах яблонь и

груш и на сочной зелени листьев. Узкая тропинка огибала холм, а у его подножия на

поляне расположились дом и службы усадьбы Бужоров.

   Моё удивление перешло почти в оторопь. Сколько дней я видел только туманы и

дождь, спал на скотных дворах, дрожал от холода, а тут – что это? Сказочное царство?

Мы остановились у дома. Собаки почуяли нас.

   И сразу же появилась статная старуха в благочестивом горском одеянии и спросила,

кто мы такие. Иляна подбежала и смиренно приложилась к ручке. Хозяйка,

наклонившись, дотронулась губами до её лба.

   Сказка о святой Пятнице из подземного мира воплощалась в жизнь. Женщины о чем-то

поговорили, потом я был приглашен наверх, в дом, где на ларях и сундуках кипами

лежали домотканые ковры и шелк-сырец, и старуха послала за сыном.

   Открылась дверь, как по волшебству на пол упали косые лучи солнца, которого я не

видел уже неделями, и вместе с ними, точно выхваченный их светом, появился Бужор.

На несколько мгновений мною завладело ощущение чуда. Должно быть, это можно

объяснить переутомлением и недоеданием, давшим что-то вроде лихорадки. Лицо моё

пылало, и меня бил озноб. Но и сегодня такое объяснение кажется мне

недостаточным.

   Это было так неожиданно, что я вытаращил глаза и застыл. Режиссер во мне ошалел.

Ничего более удачного для появления в фильме-феерии молодого чудо-героя нельзя

было и придумать. К нам шёл солнечный юноша – статный молодец, высокий и

гибкий, волосы кольцами ниспадали ему на плечи, руки длинные, белые рукава,

выглядывающие из-под накинутой на плечи крестьянской куртки. Тонкий стан,

опоясанный широким поясом, усыпанным, словно звёздами, сверкающими гвоздиками,

подчёркивал в нем совершенную гармонию мужества и красоты. Я забыл все свои

злоключения. Я ждал: вот сейчас начнется сказка, и, как в бреду, мне казалось, что я

должен его снимать.

– Это тот барин, о котором тебе сообщал старший чабан,– представила меня

женщина и робко отступила в тень.

   Юноша сказал мне «добро пожаловать» и прежде всего справился о здоровье. Барин не

очень хорошо выглядит...

   Я ответил, что измучен и простудился. Он поспешно предложил мне заночевать у него.

Об остальном поговорим на следующий день.

   Несколько стаканчиков водки из дикой черешни, немного горячей мамалыги с

творогом и вареные яйца снова привели меня в нормальное состояние, так что к травам

старухи я не притронулся – в них не было больше нужды.

   На другой день Бужор показался мне ещё более статным и сильным, чем все горцы,

которых я встречал ранее, но вместе с тем обыкновенным человеком. Лицо у него

было бело-розовое, продолговатое, на щеках ямочки, которые при улыбке

превращались в неглубокие складки, подчеркивавшие ещё рельефнее выступающие

скулы. Большие чёрно-зелёные глаза, точно яшма, под взлетающей линией темных

бровей, маленький рот защищен чёрными тонкими усами, мясистый подбородок,

аккуратно вылепленный вокруг ямочки, напоминающей сердцевину плода,– все

говорило о мужестве и о необычном целомудрии. И главное – всё его

существо излучало доброту. Не размягчённую, кроткую, обычную, но доброту

мужественную и твёрдую, я бы сказал стальную. Мы вышли на двор. Он приласкал собак,

успокоил скот, отправлявшийся на пастбища. Заставил снять с телят намордники с

заклепками, которые мешали им сосать в промежутках между доением, и потом мы

отправились на лесную пасеку, напоенную жужжанием, где отцветающие яблони

отряхивали последние лепестки.

– А ведь я вас знаю,– начал он.

– Откуда? – удивился я.

– С гор. Помните, под Скалой духов.

   Я не понял.

– Где вы заблудились неделю назад. Я вывел вас, я был вашим проводником.

   Я обрадовался, что не совсем для него незнаком...

   Он сразу же понял мою просьбу и выразил удовлетворение, что я не собираюсь

охотиться с оружием, а только с аппаратами для съемки. Он не убивал зверей и не

выносил, когда другие их преследовали.

   Сговорились легко. Бужор обязался вместе со мной облазить горы в поисках глухарей,

хотя было слишком поздно. Токование уже кончилось, и птицы выводили птенцов. Но

чтобы совсем меня не огорчать, он подал мне надежду, что, быть может, нам повезет и

мы застанем какое-нибудь запоздалое сражение за самку. Иногда молодые и более

слабые петушки, которых отогнали сильные соперники, уходят в тайники и, появляясь

позже, призывают одиноких самок, а те в поисках приключений откликаются на их

горячий зов. Тут я высказал опасение, как бы дурная погода не застала нас в горах и

нам не помешала бы. Он поглядел на горы, прозрачные и безмятежные, как дитя, и

заверил меня, что беспокоиться не о чем: пока я с ним, погода будет хорошая и ни за

что не переменится. На меня произвела впечатление эта его уверенность.... И

любопытно: я ни минуты не сомневался. И не задумывался, основано ли его пророчество

на приметах таинственной метеорологии зверей или людей, непосредственно

соприкасающихся с природой. Или он сам, мастер на все руки, подряжался совершить

чудо и протягивал его мне с той простотой и уверенностью, с какой обещают стакан

воды из вырытого в саду колодца.

   Он был не против, чтобы я взял с собой киноаппарат, оставшийся при стаде, хотя не

понимал, каким образом я подойду с ним к дичи. Для этого путешествия он

посоветовал взять на службу на всё время, пока мы бродим по горам, ту женщину,

которая меня сюда привела. Пускай она несет домашнюю утварь и поджидает нас по

вечерам на условленном месте. То есть чтобы она находилась поблизости, готовая

прийти нам на помощь.

   Иляна согласилась и ушла, распевая от радости, унося на спине перемётную суму,

набитую провиантом, несколько пушистых шерстяных одеял и сарику. Бужор дал ей

напутствие – сперва зайти туда, где осталось стадо, взять мою лошадь и аппарат и

вечером ждать нас у костра на условленном месте, где мы устроим привал. Мы вышли

позже с ранцами, наполненными снедью. К моему удивлению и огорчению, парень не

захватил с собой никакого оружия. Он только прицепил к поясу ножны с тремя

ножами, а в руки взял тесак... У меня не было даже револьвера. Но я ничего не сказал...

   Бужор с удовольствием пощупал моё кожаное пальто на меховой подкладке,

непромокаемые ботфорты на толстом каучуке, и мы отправились. Поднявшись по

склону, мы оказались над холмом, и хутор был под нами, разбросанный по долине;

потом мы вошли в освоенный лес, упорядоченный человеческой рукою, и, пройдя

сквозь него, поднялись к зелёному плоскогорью. Надо было добраться до гребня, чтобы

перейти по седловине горы на другую её сторону, к юго-востоку, где светило солнце и

где останавливались глухари со своими гаремами в поисках семян, почек и ранних

букашек.

   Погода исправилась, словно по волшебству. Зима, до той поры меня преследовавшая,

скрылась, сбросив в ущельях свои белые лохмотья. Всего за несколько часов я вступил

в новую весну. Тот год был мне памятен – год с двумя веснами. Под водительством

Бужора мы днем бродили по лесам с золотистыми лужайками в поисках глухарей, их

гнезд и токовищ.

   Вечером Иляна, приходившая другими тропками, встречала нас в

условленном месте. Ещё до нашего прихода она вбивала несколько кольев, срезала

охапки гибких прутьев и сооружала нам хижину, перед которой пылал костер. Вся

утварь была уже разложена, одеяла постелены, мамалыга сварена. О привале

договаривались заранее, чтобы от него было близко до лужайки, окруженной

пихтами или березами, где на рассвете собираются порезвиться глухари.

   Вечером мы осмотрели лужайку, с большой осторожностью, установили на штативе

аппарат, приготовленный для съёмок. Бужор качал головой, но предоставлял мне

действовать. Спать ложились рано, в одежде и среди ночи были уже на ногах и

отправлялись в засаду. Я вырвал у Бужора, всегда молчавшего, кое-какие разъяснения

о том, как глухарь падает на сучок и как тяжело он бьёт крыльями. Как поёт, или,

вернее, бормочет он свою песню, в которой три части, отделённые короткими паузами —

птица будто захлёбывается, икает, и как во время тока можно подойти к ней

незаметно, потому что на эти мгновения она глуха.

   Я знал по книгам о соперничестве между глухарями и о последующих схватках перед

зрительницами-самками, располагавшимися, как на спектакле. Однако мне не довелось

присутствовать на этом представлении. Глухари угомонились и, разбредясь по лесным

тайникам, занимались только тем, что ели. Лишь изредка мы вспугивали какую-нибудь

самку или тревожили лань с сосавшим её детенышем, который путался у неё между

ног. Мы открыли горы костей и среди них попадались козьи рога – остатки зимних

пиршеств волков.

   После ещё нескольких дней напрасного кружения с одного склона горы на другой я

решил отказаться от особого поручения и вернуться домой...

   Здесь кое-кто из слушателей зевнул... Говоривший остановился и смущённо поглядел

на нас.

– Мне кажется, я напрасно утомляю вас рассказами о своих скитаниях за мифическими

глухарями. Я не сообщил вам ничего существенного.

– Но зато у вас очень красочные описания гор,– успокаивали мы его.

– Полноте, я знаю, моя история – точно политый снаружи глазурью, но пустой горшок.

Внутри – ничего, ни единого кусочка...

– После встречи с твоим героем мы и впрямь ожидали чудесных подвигов.

– А я?! После столь блестящего появления Бужора я думал, что горы бросят к его ногам

все свои чудеса. Козочки выйдут нам навстречу рассказать о своих тревогах; медведи

будут кланяться и лизать нам руки, а глухари – ходить за нами стаями, точно крысы за

волшебной дудочкой Крысолова.

   Но вы видели: ничего подобного. Магия Бужора распространялась только на то, что

было вокруг меня,– на небе весь день светило солнце, а ночь была звёздная, и воздух

настолько теплый, что я наконец перестал дрожать.

   Но и этого было немало после того ада, через который мне пришлось пройти. И я был

признателен Бужору, хотя он неизменно сохранял сдержанность. Он не был ворчлив.

Но молчал... Он молчал, как горы, как деревья, как звери, которые выдают свои тайны

лишь в заветный час.

   Я выпытывал у него тайны о жизни леса, о подспудном существовании живых

существ, над которыми, как говорили люди, он имел королевскую власть. Он

отвечал коротко. Всего несколько незначительных слов. Когда я был слишком

настойчив, он делал вид, что завязывает ремешки на постолах, и я отставал. На время

привалов он обычно исчезал. Возвращался через час, и лицо его сияло нездешним

покоем и радостью. Иляна говорила, что он нарочно уединяется, чтобы помолиться.

Должно быть, у него в этих краях есть свои старые деревья, святые пещеры, которые

служат ему церковью... Видно, он встречается тут и с какими-то зверями,

приносящими ему донесения,– своего рода местными стражниками и

управляющими...

   Бужор сдержал данное мне слово: было солнечно и тепло. Он даже заставил вылезти из

земли цветы, и женщина, стеснявшаяся меня меньше, чем его, собирала мне букеты.

Перед Бужором она выказывала смирение, как перед святым, и, прислуживая ему,

закрывала подбородок и в особенности рот уголком платка, дабы его не касалось ее

греховное дыхание... Впрочем, кто знает почему?

   Однажды в отсутствие Бужора Иляна – видно, и она устала от скитаний – отважилась

поучить меня:

– Почему вы не попросите, чтобы он сам поймал вам глухарей? Надо же когда-нибудь

отсюда выбраться...

– Значит, он может! – воскликнул я.

– Может, а то как же?.. Он дома в клетке их держит.

– Дома? Что-то не видел. Почему ты мне не показала?

– Да сейчас выпустил. Он только зимой их держит.

– Должно быть, при курах вместо петухов,– пошутил я.

– Какое! Они ведь дикие. А перья на хвосте – все двенадцать – одно другого красивее.

Только Бужор теперь не хочет.

– Не хочет?

– Нет... Он их жалеет. Он детеныша лани держит в конюшие, только пока тот не

подрастет.

– Капканом ловит? – спросил я.

– Капканом? Бужор? Что вы!.. Он собирает по лесам и дает приют всем убогим зверям,

пока они не окрепнут. Тогда он их отпускает.

– Выходит, у него что-то вроде скита для немощных. Зверей привечает, как его матушка

убогих женщин,– заметил я.

– Правильно, именно скит,– обрадовалась моим словам Иляна.– Он долго не мог

отделаться от одного медвежонка, тот гостил у него несколько месяцев... Избаловался

зверь от хорошей пищи да человеческой ласки. Несколько раз уходил в чащу. А как

соскучится – возвращается к логову Бужора. Собаки уж знали его и не лаяли. Точно

околдованный был.

– А теперь больше не приходит?

– Нет... Видно, нашёл себе пару, завёл семью и жена не пускает.

– Чья?

– Жена медведя...

   Иляна говорила всё это о зверях с той естественностью и уверенностью, с какой

говорят об односельчанах, о ближайших соседях...

– Не иначе как он посвящённый,– заключила она.

   Когда появился Бужор, я попросил его поймать мне несколько глухарей, как он это

делает для себя.

– Я узнал о ваших чарах и вашей силе,– пытался я польстить ему, разжечь его

честолюбие и тщеславие.

   Бужор, как обычно, отмалчивался.

   Тогда я стал напоминать ему обо всех медведях и козочках, о которых мне прожужжала

уши Иляна. Он задержал на ней укоризненный взгляд.

– Никакое это не колдовство, сударь.

– Не колдовство? – вспылил я.– Как же так, мы здесь почти три недели, облазили все

горы и не нашли даже следа глухарей, а вы, оказывается, стаями их держите у себя в

клетке? Вы это могли бы мне объяснить?

– Очень просто. Зимой, когда их засыпает снегом, глухари, как кроты, прорывают в

сугробах длинные ходы и, свернувшись в клубок, ждут конца снегопадов. Многие

погибают там с голоду и холоду или попадаются лисам и рысям, которые умеют их

откапывать. Найдя такие тайники, я глубоко засовываю в них руку и вытаскиваю этих

закоченелых бедняг. Потом я приношу их домой и не выпускаю до оттепели... Дольше

я их не задерживаю – мне нечего с ними делать.

– А козочки? – недовольно воскликнул я.

– Козочки? Несчастные! Я беру козлят, которые потерялись, когда волки преследовали

их мамаш. Искусанные хищниками козочки, увечные, измученные голодом лани...

Звери сами идут к тебе, ищут защиты. Достаточно поманить их пучком свежего сена.

Их приручают несчастье и суровый климат.

   Глаза Бужора смягчились, и язык развязался при воспоминаниях о лесных драмах.

– Когда не можешь нести их на руках и на ногах они не держатся,– продолжал

Бужор, как будто рассказывая не о себе,– то кладёшь их на носилки

из еловых веток и волочишь до дому. Они не шелохнутся! А поднимаешь их – они

утыкаются холодным носом в твою руку.

   И Бужор снова замолчал, поглаживая, точно дикого барашка, снятую кэчулу. Я

растерянно слушал его, и в моём воображении, точно мираж, вставал миф, сотканный

вокруг этого человека.

   В конце концов мы решили уйти. В последнюю ночь Бужор предпринял отчаянную

попытку. Мы поднялись выше, в молодой лесок, и выбрали для засады полянку,

окружённую хрупкими березками, в центре которой стояла старая ветвистая пихта. До

того как забрезжила заря, мы пробрались туда сквозь темноту леса. Я остался на

опушке у киноаппарата. Бужор змеёй прополз до пихты и словно слился с нею,

растворился у её ствола. Как ни таращил я глаза, было невозможно понять, где он. И

вдруг сквозь мёртвую тишину прорвался магический ток глухаря. Лес принял его с

изумлением и отослал далеко в уснувшую темноту.

   Второй, третий раз птица со всеми подробностями повторила своё колдовство —

щелкая, бормоча, запинаясь и, наконец, издав звук пронзительно-острый, словно

точили на бруске косу. Потом замолчала.

   И вот из кустарника вспорхнула дрожащая тень и опустилась на ветку дерева. Но

ничего не было видно. Можно было скорее угадывать. Чёрное подвижное пятно

покачивалось среди ветвей на фоне зари. Что это – призрак знаменитой птицы?

Сердце моё замерло, я затаил дыхание.

   Всё вокруг меня застыло в упрямом ожидании.

   Через несколько мгновений тень разрослась и будто удлинилась, и оттуда снова

донеслось пение. Один раз, два и три, птица оттачивала горло, точно косу о камень, и

вдруг захлопали крепкие невидимые крылья... Но я всё ещё не мог снимать. Ведь нужна

была вспышка магния или яркая электрическая лампа, а об этом я и не подумал. Я был

уверен, что зрелище продлится до рассвета. Пронзительная песня прозвучала еще

несколько раз. Но безответно.

   Звёзды надо мной задрожали, казалось, они вот-вот осыплются, повиснув серой

паутиной на лепке потолка сосновых вершин. Свет тлел ещё в готовой разорваться

оболочке ночи.

   Я больше не мог терпеть. Я сделал необдуманное движение. Призрак птицы с сухим

шумом оторвался от ветки и, шурша, пролетел надо мной, растаяв в дальней слепоте

леса.

   Я так сосредоточенно наблюдал за ней, что Бужор, вышедший из-за дерева, заставил

меня вздрогнуть.

   Я страшно рассердился, что Бужор скрывал до сих пор своё искусство имитировать ток

глухаря. «Почему?» – спросил я его. Он не дал мне никакого ответа. Ни в чём не

преуспев, вернулся я к привалу. Тогда я поверил рассказам людей и Иляны о том, что

Бужор знает много чудес леса и его живых существ, но поклялся держать их за семью

печатями. Он не мог открыть их мне, пришельцу.

   Заря поспешно пробуждалась. Нити – белые и золотые – ткались между ветками,

повсюду.

   Так ничего и не добившись, мы снялись с места и перешли через перевал назад к

стойбищу, где оставалась часть моего багажа. Там я должен был распроститься с

Бужором.

   Когда мы поднялись на лысую вершину горы, заря у горизонта была точно кипящая

молочная пена, готовая расплескаться на огонь.

   Мы прибыли перед полдником. Стадо разбрелось по седловине горы до самого леса и

гуляло под надзором орла, кружившего над ним в небесной лазури. Чабаны от мала до

велика собрались внизу у котла в ожидании мамалыги.

   Чтобы не уезжать в Бухарест с пустою лентой, я решил быстро, пока готовится еда,

снять фильм с пастухами, лачугами и горным видом, украшенным стадами, которые

выглядели весьма живописно в окружении альпийских вершин.

   И вот я скликал отовсюду чабанов; они подошли, выстроились в линейку, опираясь на

свои отполированные палки. Бужор стоял в отдалении, стараясь остаться

незамеченным. Он не хотел сниматься и ждал только момента, чтобы уйти. Теперь,

разлучённый со своим лесом, он казался обыкновенным, незаметным, почти

банальным. Чабаны, теснившиеся вокруг меня, здоровые и плечистые верзилы, шутили

наперебой, но время от времени всё же искоса поглядывали в его сторону. Я не

обращал на него внимания... Бужор же, как всегда скромно молчавший, старался

сжаться, исчезнуть.

   И вдруг до нашего слуха долетел приглушённый топот – точно издалека спешил

верховой. Мы посмотрели вдаль. Стадо за оврагом перестало жевать, коровы подняли

головы, и вдруг из-за опушки леса, вниз по склону прокатилось устрашающее мычание.

Прямо на нас во весь опор – так что под ней гудела земля – неслась корова, вскинув

вверх хвост и раскачивая рогами. Пастухи испуганно расступились,

– Бешеная,– произнёс кто-то.

 – В такое время не может быть бешеной. Что-то другое.

   Корова, как громадная скала, катилась сквозь ряды своих соплеменниц, и те яростно

фыркали, бодали рогами землю, готовые последовать за нею. Крики и мычание

наполнили котел долины. Быки ревели так, точно их резали.

   Внезапно пастух, взобравшийся на пень, крикнул: «Медведь!» Все сгрудились по краям

загона, у скотных дворов. Корова была уже в каких-нибудь десяти саженях – здоровая,

белая, она бежала в смертельном испуге, ища защиты у чабанов.

– Медведь! – крикнул и другой чабан.

   Я всё ещё стоял посреди двора и искал глазами зверя, преследовавшего корову, когда в

воротах загона показалось нечто чудовищное... Бужор, который возник рядом со мной

как из-под земли, едва успел оттащить меня и втолкнуть на скотный двор.

   Сперва я не понял, в чем дело. На меня бежали сросшиеся два зверя. Только когда они

молнией пролетели мимо, мне стало ясно: корова несла на спине вцепившегося в нее

медведя. Он впился когтями ей в затылок и пригибался, пытаясь прокусить корове

шею. Но это ему не удавалось. И голова медведя кружилась от быстрого бега и от

судорог жертвы. Корова была очень сильная, с невероятным упорством она

напряжением своих железных мышц стряхивала с себя голову зверя.

   Слабость медведя проистекала ещё и из другого. Он пытался вскочить на корову как

всадник, но ему не удалось подпрыгнуть настолько, чтобы сесть на неё верхом, а потом

вытянуться на ней как следует. Он так и висел, вцепившись в шею, а задние лапы его

болтались из стороны в сторону от толчков коровы, которая брыкалась что было силы

и, казалось, готова была перевернуться через голову,

   И всё же медведь не выпускал из когтей своей добычи.

   Всё это я осознал позже. А тогда я видел лишь чудовищные гонки и слышал страшный

рёв и мычание. Корова сделала на наших глазах круг – точно бык на арене – и начала

второй. Никто не тронулся с места. Чабаны застыли по сторонам и ждали, когда

животное, прибежавшее к ним за помощью, исчезнет, унося на спине в ущелье своего

дикого седока.

   В страшном шуме можно было различить вопли какой-то женщины. Она узнала свою

корову и принялась оплакивать её, звать по имени, рвать на себе волосы.

   Тогда вдруг Бужор кинулся вперёд и быстро закрыл ворота. И как раз вовремя.

Подобно всё сметающему потоку, разъярённое стадо, наклонив головы, ринулось,

чтобы атаковать медведя. Двинься они на нас, они стёрли бы и нас в порошок вместе с

амбарами и всем прочим. Поток, остановившись у закрытых ворот, разделился надвое,

обтек загон снаружи, с грохотом направляясь в глубь долины.

   Корова совершала теперь третий круг. Бужор подстерегал её с толстым колом в руках.

Едва корова оказалась перед ним, он молниеносно выскочил вперёд и кинул ей под

ноги палку. Животное споткнулось, упало, некоторое время продолжая ползти, потом

уткнулось мордой в землю и затихло.

   Бужор отошёл на два шага в сторону и остановился в ожидании, опираясь на топорик.

   Корова по-прежнему не двигалась, только втягивала окровавленными ноздрями пыль.

   Медведь пришёл в себя. Он выпустил из когтей корову и встал на задние лапы. Он был

выше человеческого роста. Сперва он огляделся, точно собираясь бежать. Но, заметив

Бужора, пошёл на него. Человек сделал шаг назад и вдруг, поднявшись на цыпочки,

вскинул двумя руками тесак и с глубоким стоном быстро опустил его на голову

медведя. Удар – и зверь осел на четвереньки, протянув передние лапы к врагу,

который повис на тесаке, вонзённом в череп, что топор в колоду.

   Люди, продолжая держаться поодаль, смотрели как зачарованные. Бужор выдернул

тесак из черепа медведя и позвал на помощь.

   Все кинулись к нему; медведя положили рядом с коровой. Это была гигантская

медведица с медово-жёлтой шерстью.

– Долгонько будут ждать её медвежата,– произнес старший чабан, ощупывая медведицу

и глядя на неё с сожалением.

– У неё малые медвежата? – спросил я.

– Да...

– Откуда вы знаете?

– Видно по набухшим соскам. Она для них еду добывала.

   Бужор помрачнел; я посмотрел ему в глаза. Он, видно, прочитал в моём взгляде упрёк.

– Если бы она на меня не кинулась, я б не убил её,—ответил он вслух на мои мысли.—

Дал бы ей перепрыгнуть через частокол – пускай шла бы себе с миром.

– А почему ты не побежал к нам в укрытие?

– Она кинулась бы за мной и догнала бы. Или, что ещё хуже, набросилась бы на

другого... И потом – чем эта несчастная виновата?

   И он показал на распростёртую на земле корову, по изодранной в клочья туше которой

всё ещё пробегала дрожь; женщина, на коленях перед ней, плакала.

   Уходя, он вытер о шерсть медведицы свой топор, шкуру же подарил мне. Я подарок

принял, но был неутешен, что, имея под рукой всё кинематографическое снаряжение,

при свете дня упустил случай снять свой коронный фильм – своеобразную охоту в

Карпатах. Вместо глухарей я мог бы привести в дар министру медведя...

   При расставании я вынул из кармана часы и протянул их Бужору. Он улыбнулся,

показал на солнце и вернул мне подарок... Я понял, что он прав. За всё время, что мы

провели вместе, часы нам ни разу не понадобились. Время определялось по другим

знакам и приметам. И часы, забытые в тайнике кармана, остановились.

   Когда наконец я вернулся в Бухарест, выяснилось, что правительство давно пало.

Бывший премьер, мой покровитель, находился за границей... Я побежал в

министерство. Меня уже выгнали за то, что я без причины покинул службу, и заменили

самым остервенелым моим конкурентом. К тому же мне вменялось в вину, что я взял, не

оформив, материальную часть, и предлагалось вернуть сумму, истраченную без

оправдательных документов. Я заплатил всё и умыл руки – бросил кинематографию,

ушёл в нефтяное дело. Вот почему, дорогие мои, я теперь среди вас,– окончил свою

исповедь инженер Петку из «Румынского горючего», уже в десятый раз протягивая

бокал, чтобы мы его наполнили.

– Я позабыл вам сказать,– вернулся он к своей повести, сделав несколько глотков,– что,

как раз когда ушёл Бужор, погода совсем нахмурилась. Началась страшная вьюга,

потом пошёл мокрый снег, потом просто дождь, так что я, добравшись вниз, в деревню,