Текст книги "Монастырские утехи"

Автор книги: Василе Войкулеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

оставалась за ними.

– Ладно, ладно,– замахал руками старец,– но выстрелы? – И он снова пригорюнился.

   По этому случаю отец Евтихий начал другой рассказ – про бедуинов в пустыне Сирии,

где он ходил с караванами.

– Этих варваров,– говорил он,– одолевают злые духи пустыни, особливо

лунными ночами. Бесы толпами собираются вокруг их лагеря, скулят, не

дают им ни минуты покоя.

– Это ночные звери тех краев,– пытался поправить его слушатель.

– Может быть, и так! Но среди зверей затесались приняв их обличье, демоны, они-то и

науськивали на нас зверей,– заверил Евтихий.– Тут уж только ружейным огнём можно

было их утихомирить и разогнать. Иначе они сыграли бы с нами бог знает какие шутки:

перевернули бы палатки, угнали бы верблюдов...

– Хорошо,– остановил его игумен,– я понимаю, там, среди этих людоедов, этих

колдунов и язычников. Но здесь, на православной, благословенной земле?.. И даже в

святом монастыре?.. Ведь бесы пустыни остались там, нечистый же...

– Что ж, значит, я должен учить, ваше высокопреподобие,– рассердился Евтихий,– что

бесы всюду одинаковые? Какая разница, что здесь Черника? Здесь свои бесы – ведь не

потащатся же те, из пустыни, сюда, чтобы мне досаждать?

– Вижу я, ты, отец Евтихий, всё время живёшь среди них,– гневался игумен.

– Лучше так, отец игумен. Я провожу в битвах с дьяволом мою короткую земную жизнь.

Вас же они оседлают на всю вечную жизнь, загробную... И знайте,– заключил он,—

что большое гнездо чертей там, наверху, где вы блаженствуете, ваше

высокопреподобие, там они прячутся, когда я хватаю их; и дивлюсь я, как вы ещё

терпите их и дышите с ними одним воздухом,..

– Все это твои бредни,– рассвирепел старик, потеряв терпение.

– Только ведь они, когда входят, забираются в сундуки под кроватью, где вы

держите золотые, там что-то блестит, а вы и не знаете: золото или глаза их.

   Разъярённый игумен смягчился, подумав о том влиянии, которое имел этот безумец на

митрополита в Иерусалиме. Ворча, он повернулся к нему спиной и стал подниматься на

галерею, где его ожидала пиала кофе по-турецки и трубка со сладким янтарным

мундштуком,

III

   Уж на что он был строптив и непереносим, а в иных делах большая происходила от

него польза. Игумен одного его посылал в Бухарест, когда случались сложные дела,

суды, челобитные, а особливо денежные сделки. Он непременно уж их распутает, и

наилучшим образом. Двери митрополита были для него открыты, он имел доступ в

диван, говорил по-гречески и по-турецки, а значит, обладал теми двумя ключами,

которыми открывались в ту пору все ящики правления, но главное – была в нём

дерзость святого.

   При подобных обстоятельствах с людьми обыкновенными, с коими он должен был

вступать в деловые отношения, Евтихий забывал о суровости отшельника, покидал

всех бесов, отбрасывал в сторону искушения и выказывал знание человеческой

сущности, всепонимание и душевную тонкость. Он – по его слову – выворачивался

наизнанку. Так входил он в мир больших дел, тёрся среди высшего боярства, великих

духовных особ и именитых фанариотов, коих не смущала его смелость духа.

   У боярина Черники он познакомился с цветом боярства, которое наперебой

приглашало его и привечало, интересуясь его скитаниями и рассказами. Он вразумлял

их как умный наставник наподобие великого Антония, который был не токмо

украшением скита, но и всей крепости Александрия, где доходил он с проповедью и

примером до дворцов язычников и спален куртизанок.

   Пользу делили пополам: между теми, кто слушал его с радостью, и отцом Евтихием,

коий видом стольких поганых мирских соблазнов уснащал свой запас желаний,

страстей и искушений, которые заносил с собою в келью. Дамы с оголёнными белыми

грудями, мягкие кушетки, вкусная пища, вина в золотых и серебряных чашах, одежды,

расшитые золотом и драгоценными камнями,– всё это намного превосходило его

бедное воображение. Даже цыганки-рабыни оказались более сладострастны, чем

королевы, посылавшие к нему чертей.

   К этой жизни апостола в миру блаженный готовился с тщанием, как посланец божий.

Не говоря уже о грязи, оставляемой им в тазу, он отрекался от дикости,

приличествовавшей мученику, холил бороду и усы; до того даже доходил, что тер зубы

золой и солью в боязни, как бы речи его не были осквернены дурным запахом изо рта.

   Как-то вечером игумен спустился к нему с просьбой отправиться к митрополиту, дабы

привезти монахам жалованье за шесть месяцев, а также деньги на ремонт монастыря...

Одновременно надо было съездить к боярину Чернике, основателю монастыря, и

получить плату за монастырское сено, равно как и деньги на молебны, поминовения,

сорокоусты, лампадное масло, свечи, а также другие пожертвования. Но особливо —

получить с купцов на рынке деньги за монастырский товар: мёд, воск, фрукты, вина,

рыбу и другое, что было предоставлено им для распродажи. Дело трудное —

перелистать реестры, погашенные счета, разобрать склоки и путаницу – у старого

игумена для этого и голова и ноги плохи. В отца же Евтихия он верил свято: тот был

человек грамотный и никто его не мог сбить с толку. И ни за что на свете к копейке

чужой не притронется.

– А сами вы почему не едете, ваше высокопреподобие? Мне ведь опять мыться, да

причёсываться, да платье менять.

– Немощен я, потому прости меня, что снова утруждаю тебя, блаженный. А потом,

сказать по правде, когда речь идёт о монастырских деньгах, уж не знаю как, только

всегда я их путаю со своими. Точно к пальцам они у меня прилипают.

– Как так? – по-детски удивился Евтихий.

– Да и сам не знаю. Забывчив я, и не помню, куда их кладу. То смешаю со своими,

а потом и не различу, так у меня и остаются. То в разорванный карман положу – в

подкладку провалятся, там и потеряю... вот грех-то.

– Добро, когда вы сами их привозите, ваше высокопреподобие. А если я привожу,

и вы их, скомкав, суете в полу – пачки монастырских денег да ещё и те, что для братьев?

– Это уж другой расчёт... и называется он львиной долей,– шутил сам над собою

игумен, но Евтихию не хотелось ему поддакивать.

   На другой день на заре блаженный в городской одежде, с пистолетами, засунутыми в

ботфорты, вошёл в лес, тянувшийся от большой Власии до пределов Бухареста. Он

отправился по тропинке прямиком через чащу, сократив наполовину путь, который

иначе ему пришлось бы проделать на развалющей монастырской телеге, запряжённой

клячами.

   Чёрно-зелёная лесная чаща походила на глубь моря, в которой то тут, то там, словно

золотые рыбки, играли пятна зари. И вдруг просветом открывался лиман поляны,

благоухающей медом, который не собирали с тех пор, как стоит земля. А дальше лес

обволакивали сумерки алтаря, сводами которого служили гигантские гривы

вечнозелёных дубов; здесь и птицы не отваживались петь. Но монах не обратил бы

внимания, даже если бы заливались все соловьи весны,– мысли его бились в тенетах

духовных терзаний.

   Восход солнца застал его в соборе, где он отстоял службу, пока не проснулся, уже

поздно, митрополит. Монаха позвали наверх – он с поклоном поцеловал руку его

высокопреосвященства, лежавшую на посохе, и был приглашен к столу. Там собрались

почётные гости, высшее духовенство, архиепископы, епископы, греческие богословы и

другие персоны, приближенные к митрополиту.

   Ещё за мастикой и маслинами Воло началась болтовня о святых местах, о

иерусалимских службах, о ссорах вокруг гроба господня.

– Отец Евтихий, как было с тем латином? – вызывал его на разговор митрополит.—

Потому что, видишь ли, ни владыка Неофит, ни владыка Антим не знают об этой истории.

   Блаженный поднял глаза от своего серебряного блюда с особой постной пищей.

– Стало быть, ваше высокопреосвященство, я продолжаю верить, что это был не

латинский поп, а всё тот же сатана, который, проникнув на порог церкви гроба

господня, мог воспрепятствовать нам, православным, свершить светлую пасхальную

службу согласно канону. Ибо дьявол латинян жалует.

– Как такое возможно – дьявол в храме господнем? – рассердился один владыка.

– Оставь его, владыка, не перебивай.– И митрополит сделал знак Евтихию

продолжать.

   Но Евтихий только того и ждал – он напустился на неопытного владыку.

– Стало быть, вы даже того не знаете, что черти – это падшие ангелы, ангелами они и

остались... даром, что теперь чёрные. Разве нет у них крыльев? Да разве не был сатана

самым старшим архангелом? Разве не поднимался он иногда на небо, чтобы поговорить

с господом богом – например, когда Иов подвергся испытанию?

– Как это одно с другим связано? – продолжал негодовать владыка ко всеобщей

радости.

– Связано! Ибо всевышний разрешает им входить в церкви, дабы испытать веру и

преданность слуг своих... Думаете, сатана не видел, как вы, ваше преосвященство, на

днях дома, в одиночестве съели целиком жареного цыпленка, а потом вошли в алтарь и

бормотали литургию? Это он вас попутал... И он же вас отметил.

   Владыка покраснел как рак.

– Это неправда! – крикнул он.

– Ладно, ладно, не спорьте, и со мною иногда такое случается...– примирительно

сознался митрополит.

– Да откуда он знает? – негодовал порицаемый.

– Ну, тоже от чертей... Они ему сказывали, он ведь всё время с ними ведётся. А

теперь продолжай, отец Евтихий...

   Но тот не сдавался.

– Говорите, что дьяволы не входят в церковь? А знаете, что существует лавра под

названием лавра демона?

– Погоди,—остановил его митрополит.– Кончи сперва с латином.

– Стало быть, все, ваше высокопреосвященство, латин этот во главе своры

католических еретиков, из тех, что бреют бороду и усы, как наши расстриги, встал в

дверях церкви гроба господня, намереваясь нам воспрепятствовать, хотя была наша

очередь, православных, отслужить пасхальную божественную литургию. Мы получили

это право от паши, турецкого правителя крепости, ценою больших чаевых. Ибо мы, то

есть греки, когда речь идёт о правах господних, умеем найти и прямые и окольные

пути.

   И, сказав это последнее слово, Евтихий кашлянул... Митрополит, услышав, замигал и

посмотрел в сторону.

– Латин же этот,– продолжал Евтихий, прочищая голос,– видно, какое высокое

духовное лицо или ихний епископ, более драчливый, чем другие, принялся нас толкать.

Посмел даже протянуть руку и пихнуть самого святейшего патриарха. Наши чернецы

отпрянули назад. Тогда я выскочил, схватил его, почитая за посланца сатаны, и, дабы

испытать его, вытащил молоток, с которым не расстаюсь, и – бах! бах! – ударял его

по голове – он не носил клобука,– пока он не упал.

– Вы его убили? – прошептал один из гостей.

– Какое! Видели вы когда-нибудь мёртвого черта? Его сотоварищи вопили, будто я убил

его, чтобы турки мне голову отрезали. Но пока пришли янычары, дабы предотвратить

схватку с еретиками, я скрылся и направился в Египет. Однако церковь осталась всё же

нашей. Турки дали нам разрешение. И жгут, потертый о плиту, под которой покоилось

тело господне, ни в одну ночь не зажигался в руках патриарха легче, и никогда так не

колыхалось над ним пламя: знак, что там лопнул черт.

– Но рука всевышнего была и здесь,– продолжал Евтихий.– Я направился к Фивам, к

святому Антонию, и там предпринял решительную битву с Лукавым.

   Митрополит и его гости в знак благодарности снова подняли бокалы за победу правоверных

и новые подвиги отца Евтихия. И дабы заполнить паузу в ожидании третьей чашки кофе и

вишнёвки, попросили его рассказать им историю, которую он было начал – о лавре демона.

– Стало быть, это лавра на острове, расположенном на Ниле эфиопском за

большими водоворотами, которые они зовут порогами; там кишат ещё сонмы туземных

нечистых, оставшихся от фараонов. Некоторые из них дважды окаменели, ростом —

что две колокольни нашего святого митрополичьего собора, губастые и ушастые, подобно

всем шайтанам пустыни. Понапрасну мы разбивали им носы и отрезали лапы – они тут же

отрастали. В лавре святого Меркурия – того, что с двумя саблями,– которому поклоняются

одинаково и турки и христиане, всегда на светлом празднике пасхи появлялась тень с

собачьей мордой, рогами и крыльями летучей мыши; тень садилась перед архимандритом,

выходившим со свечою, чтобы зажечь свет, и принималась бить крыльями, пытаясь потушить её.

   Слушатели испуганно протянули руки к стаканам, дабы понабраться смелости.

– Вы видели его, ваше преподобие, вы его знали? – с сомнением произнес один

владыка.

– Как вас сейчас вижу и знал, как вас!

   Его преподобию не слишком-то понравилось такое сравнение.

– А иначе я и говорить бы не стал! – сердился Евтихий.

– Оставьте его в покое,– приказал высокий хозяин, охотник до побасенок и сказок.

– Но,– продолжал Евтихий,– вся толпа – монахи и народ, не отличали чёрта от других

теней в церкви. Иначе со страху они бы друг друга подавили, кинувшись бежать к

двери.

– Тогда кто же его видел?

– Только мы, отмеченные благодатью божьей, только те, кто знал его приметы,—

открылся благочестивый.

– И что вы сделали?

– То, что следовало: самый главный слуга божий огрел его по голове крестом, который

держал в левой руке, сунул ему в глаза зажжённую свечу и наступил на ноги,

бесстрашно прошёл на середину храма, а мы, менее высокопоставленные

священнослужители – за ним, и плевали в него, что было силы.

– Как? Вы в него плевали? Прямо в дьявола?

– Плевали не прямо в него, а куда ни попадя. Иной раз и друг в друга, но это не беда.

Однако чёрт скрылся среди наших ног... И всё же помнил до следующей пасхи.

– И откуда такая смелость со стороны лукавого – размножаться прямо в церкви? —

недоумевали слушатели.

– Сказывают,– продолжал свою повесть Евтихий,– будто благочестивый монах,

построивший эту церковь, схимник и ученик святого Пахомия (потом он тоже стал

святым, добавил Евтихий), схватил какого-то островного черта, который дремал,

укрывшись за одним из этих гигантских идолов. Строителю только того и было нужно:

поскольку у него под рукой не было другой живности, он обмерил камышом тень злого

духа и замуровал её в основание святого храма ради вящей его прочности. С тех пор

и остался дьявол в лавре.

   Гости подивились и снова чокнулись.

– А вы не удивляйтесь,– успокоил их Евтихий.– В Византии есть церковь, где заперт

ангел, её раб до скончания века.

– Расскажите и об этом,– попросили духовные особы, дабы продолжить трапезу и

беседу.

– Поздно сейчас,– защищался блаженный.– А потом поглядите, как клюет носом его

высокопреосвященство: не хуже того, чью тень замуровал ученик святого Пахомия.

   Митрополит вздрогнул, криво усмехнулся и встал из-за стола.

– Где ты намерен почивать эту ночь, блаженный? – спросил он, смягчив свой обычно

резкий голос.

– Не могу сказать, ваше преосвященство, со мною много денег, и я не хочу, чтобы

был известен мой хозяин.

   И, молвя так, он обвёл глазами, точно воров, всех сидевших за столом прелатов.

   Когда митрополит вышел в дверь, ведущую в опочивальню, прохладную,

благоухающую камфорой и лавандой, гости разошлись, горько сетуя:

– Какая жалость, что этот Евтихий, уж на что видал виды и на Священном писании

собаку съел, а всё такой же остался неотесанный...

– Зовите его кладезем гадости,– заключил владыка, тот, что был обвинен Евтихием в

съедении жареного цыплёнка.

   Покончив все расчёты с митрополичьим казначеем, Евтихий отправился к боярину

Чернике, где проспал ночь в комнате с зарешёченными дверями и окнами. Наутро он

прежде всего пошёл в трактир к Валенце. Михай Храбрый встретил его бердышем,

хозяйка – улыбкой.

– Добро пожаловать, блаженный!

   Она выскочила ему навстречу, щебеча по-гречески:

– А я думала, ты меня позабыл совсем...

– Как мне тебя позабыть. Я всегда поминаю тебя в своих молитвах.

   И отец Евтихий благословил её тоже по-гречески.

   Он вошёл со свету и в полутьме трактира не увидел в самом дальнем углу двух

посетителей, которые сидели за столом перед большой бутылью вина.

– Садись, пожалуйста, батюшка,– пригласила его трактирщица, придвигая стул.—

Сейчас я принесу закуску...

– Я ничего не могу в рот взять,– извинился он.– ещё не был в церкви. Зашёл

только, чтобы отдать тебе этот серебряный крестик с частицей древа от святого

креста. Носи его на груди, как амулет.

   И он протянул ей дар. Женщина томно улыбнулась.

– И прошу тебя, приготовь мне на завтра к отъезду, два штофа водки...

– Водки?—удивилась она.– Значит, в монастыре ты пьёшь? А у меня не хотел...

– Нет, я не прикасаюсь,– подтвердил он.– Я держу её для гостей.

   И вынул деньги, чтобы заплатить.

– Оставь,– оттолкнула она его руку.– У нас с тобой свои счёты. Приходи с

миром завтра.

   Монах поклонился, приложив правую руку к сердцу, и вышел, благословляя Валенцу.

Она проводила его до ворот, потом торопливо вернулась и о чём-то таинственно

заговорила с посетителями; те встали; это были разбойники; они быстро пошли следом

за Евтихием, догнали его и уже не упускали из виду, пока он ходил по базарной

толкучке, по лавкам и погребкам, где собирал у торговцев деньги, которые те

задолжали монастырю. До обеда он и это дело выполнил. Боярин Черника ждал его к

столу, где других именитых гостей угощал духовной пищей отца Евтихия, блиставшего

россыпями наставлений, поучений и рассказов.

   Вечером, после того как монах получил от хозяина ещё золотые – за аренду, службы и

поминовения,– они заперлись в комнате, уставленной книгами, и начались их давние и

тайные разговоры о получении золота. Черника был уверен, что Евтихий владеет

секретом этого чуда – столько он повидал на свете и столько знает. Стали снова

обсуждать подвиг святого Спиридона.

– И вы говорите, ваше преподобие, что только змея может превратиться в золото? —

пыхтя, спросил боярин; он был полный и страдал одышкой.

– Только змея,– подтвердил Евтихий.– Так сказано в житиях о святом Спиридоне.

– Я читал и перечитывало чуде,– пытал монаха Черника.– Вон там книга, но в ней не

сказано, что святой обратил змею в золото, а только золото в змею, которая тут же

скрылась в своей земляной норе. Вы, ваше преподобие, будто бы делали обратное? Вы

так, кажется, говорили...

– Я не говорил, что могу. Пытаюсь лишь с моей змеёю, ращу её и за ней хожу, как вы

знаете, вот уж два года. Эту зиму я держал её под кроватью в горшке. Если угодно

богу, с помощью молитвы святого Спиридона, на её месте будет гора золота, которое

нужно, чтобы построить – раз я дал зарок – церковь. Больше оно мне ни на что не

надобно...

   И он троекратно осенил себя крестным знамением после чего заперся на засов в своей

комнате.

   На рассвете, произнося полагающиеся молитвы, сопроводив их земными поклонами,

Евтихий сложил монастырские деньги в кошель, привязал его шнурком к шее и

опустил глубоко за пазуху, под рубаху у самого тела. Застёгнутый до горла подрясник

и просторная ряса скрывали его тайник. Свои же деньги, частично дарованные

боярином, частично полученные за крестики и коробочки со святыми мощами, которые

он привёз торговцам, он рассовал по разным карманам.

   Боярский дом спал. Проснулись только слуги и, ступая неслышными шагами,

принялись за работу. Монах ещё с вечера простился с хозяином и потому не

задерживался.

   На улице воздух и свет хлестнули его, словно бичом... Восток потихоньку загорался

зарёю... Купола на высоких колокольнях церквей, пока ещё темные, бодрствовали,

поджидая своего часа, чтобы зажечься огнём. Только далеко в воздухе сквозь

гигантский сапфир сверкало золотое пламя.

   Дойдя до центра пустого города, Евтихий остановился, оглядел богатую улицу и

глубоко вздохнул. Он был свободен, он сам себе хозяин... И вдруг три великих

искушения загорелись в нем, призванные усердным стремлением к битве.

   Сперва на него обрушился дьявол денег, Маммона. Почему не принадлежало ему

богатство, которое он нес с собою? Он мог бы присвоить его, если бы убежал в

дальние страны и там спрятался... Разве не знал он как свои пять пальцев Восток? И

золото толкало его, жгло ему тело. Но немедля другое искушение, вспыхнувшее там

же, захлестнуло его и слилося с первым: искушение похоти... Белое тело Валенцы

плясало у него перед глазами и тащило его к мосту Калинин. Он купит гречанку,

сведёт её с ума, заставит бежать в дальние страны... Он кружил около трактира; было

слишком рано, даже слуги не встали. Хозяйка спала, и ему наяву померещилась голая

гречанка: она раскинула по простыне ноги, а он осыпал её золотым дождем... И

искушение похоти покрыло и превзошло искушение. денег.

   Третье искушение излилось ему во чрево... Все яства скоромной пищи, придающие

вкус жизни, представились ему, он почувствовал их запахи, и рот его наполнился слюною.

Женщина раскладывала их перед Евтихием, маня рукою цвета слоновой кости...

Воздержание было уже невозможно. Дьяволы толкали его в сени трактира, он готов

был стучать в ставни. Растерянный, он поднял глаза: на побеленной известью

стене, вспыхнувшей в первых солнечных лучах, грозно бодрствовал на белом коне не

Михай, но архангел. Ужаснувшись, Евтихий отпрянул назад и бросился бежать,

нащупывая свой молоточек. Некоторое время он плутал наугад, как в бреду, пока ему

не встретилась на пути церковь, в притворе которой он и нашёл приют. Упав ниц, он

обратил глаза свои на стену с изображением Страшного суда, и тут только

успокоился. Всходило солнце, и яркий свет омыл его. Он встал и поспешил в

монастырь. Прошёл через рынок, мимо дровяных складов, мимо мастерских —

ткацких, сапожных, кожевенных и других всевозможных лавчонок, где мальчики

на побегушках вывешивали под навесами кэчулы, сапоги, шаровары, платки, пояса,

войлочные накидки, пелерины... От запаха сложенных в штабеля еловых досок, от

пестрых ситцев у него разбежались глаза и смешались мысли. При выходе он

остановился перед трактиром, вспомнив про водку, заказанную Валенце. Он вошёл,

купил два штофа и всунул их в карманы рясы – их тяжесть с двух сторон

восстановила его равновесие – и он двинулся дальше.

   Дорога, ещё устланная росою, спускалась в топкую долину, где пасся скот Гикулештов,

чей дворец сверкал своими крышами сквозь листву парка. Он не спешил. Дойдя до

тропки, которая вела вправо, он вступил под шатёр леса... Власия его поглотила.

Искушение женщиной пронеслось, как буря. Но здесь, в лесу, возродилось другое —

искушение золотом. Что, если он больше не вернется в монастырь? Зачем нужна

этому вонючему игумену такая масса денег? В то время как он с лёгкостью может

отправиться в Галац и оттуда, на корабле, к Афинам или Иерусалиму. Но у дьявола не

было уже сил обрушиться на него, как вначале, и блаженный с лёгкостью его поборол:

в конце концов, что делать с золотом? Как строить – даже святой дом – на деньги,

добытые грехом? А куда ещё их тратить, он не знал... Лучше уж подождать: змея в

келье должна обратиться в золото. Если ему удастся уйти от тех, что его преследуют...

От этих быстрых шагов...

   Он как раз добрался примерно до центра Власии, до одной полянки, когда кто-то сзади

рявкнул:

– Стой!

   Из-за ствола вечнозелёного дуба выскочили два разбойника с мушкетами наперевес...

   «Бесы»,– подумал Евтихий, остановился и стал креститься.

– Руки вверх! – приказал один из них.

   «Это, пожалуй, не черти, а разбойники»,– подумал, отрезвев, блаженный.

Приходилось ему страдать и от них, когда он ходил по арабским пустыням.

   Сопротивляться значило получить пулю в грудь. И он поднял руки. Грабители

зловеще приближались.

   Отец Евтихий распознал их с первого взгляда: слева, кажется, был начальник,

атаман; он выше, плечистее, сильнее и неповоротливее, лицо загорелое, скуластое,

злые глаза, чёрные, как мазут, толстые губы. Другой похудее, погибче, но жилистый,

хотя и не выглядел сильным, бледнолицый и не такой мрачный. Оба горделиво

подкручивали длинные усы, торчавшие почти до ушей. Разбойники были в белых

рубахах, коротких безрукавках из грубой белой шерсти, расшитых чёрным; на

роскошных шевелюрах сидели тюбетейки, украшенные серебром и слегка

сдвинутые набок. Штаны, широкие сверху, сужались к щиколоткам, на ногах —

остроносая крестьянская обувь; у пояса пистолеты и ножи.

– Что вам от меня надо, братья? – жалобно заныл блаженный, притворившись

более трусливым, чем он был на самом деле.

– Деньги, чернец.– И они, как клешнями, сжали ему руки.

– Деньги монастырские,– пролепетал Евтихий.

– Молчи, не то убью! Где они? Вынимай! Монах уже не колебался.

– Пустите меня, иначе я не могу их достать.

   Бандиты разжали руки, но не спускали с него глаз. Тот, который молчал,

вытащил из-за пояса нож и схватил его зубами, чтобы быть наготове.

Мушкеты были теперь ни к чему.

   Евтихий поспешно вытащил из-за пазухи кошель с деньгами и пытался отвязать его от

шеи. Но нетерпеливый грабитель схватил кошель и дёрнул что было силы. Шея монаха

согнулась, посинела, он задыхался. По счастью, шнурок не выдержал. Но на том месте,

где он был привязан, осталась красная полоска.

– Ладно, эти сойдут... А больше нету? Да не вздумай врать нам, попадёшь чёрту в лапы...

Вы, монахи, погрязли в грехах хуже, чем мы...

– У меня немного своих деньжат, есть так, мелочь...

– Hу и давай их сюда, чего ждёшь...

   Евтихий порылся в карманах и высыпал в руки бандиту несколько ирмиликов[27]27
  Ирмилик – старинная турецкая монета.


[Закрыть],

несколько пфеннигов, несколько серебряных монет и ещё кое-какие турецкие деньги.

– И всё? Давай ещё вытаскивай... Я знаю, у тебя набиты карманы.

– Нет у меня, братья,– жалобно сказал благочестивый.

– Так ведь вы, попы, самые и есть разбойники. Сейчас тебя обыщем. Здесь у тебя что?

   Они нащупали в рясе бутылки.

– Это водка для игумена,– соврал блаженный.

– Да ты, чёртов монах, небось, сам налижешься у себя в келье?! А ну, подавай

сюда. Возьми её, Георге... Не то я сейчас его раздену, чтобы как следует

обыскать.

   «Значит, одного из них зовут Георге»,– отметил про себя Евтихий.

   Раздетый, в одном только исподнем – рубахе и подштанниках – он застыдился...

– Ну, так ты больше похож на человека! – съязвил бандит.

   Другой, которому атаман бросил рясу и подрясник, стоял молча, держа их и не

выпуская изо рта нож.

– Эй, ты, обыщи вещи, чего стоишь без толку,– приказал атаман.– Выверни их

наизнанку, осмотри подкладку – эти прохвосты умеют прятать деньги...

   Георге выворотил одежду, потряс её, помахал ею в воздухе, вывернул карманы: ничего

не упало.

   Другой безжалостно обыскивал блаженного, расстегнул ему пояс, чтобы убедиться, что

к ногам не привязан мешочек с деньгами. Евтихий стоял неподвижно. Главной его

заботой было, чтобы разбойники не нашли пистолетов в ботфортах. Потому он сам с

радостью спустил подштанники пониже... Его зелёные, до тех пор вялые глаза, со

зрачками, величиной с булавочную головку, расширились, загорелись, перебегая с

одного бандита на другого. Потом взгляд их остановился на лбу вора, он стал быстро

отыскивать его глаза, вперился в них... И мысленно приказал ему остановиться.

Грабитель прекратил обыск и провёл рукой по лицу – казалось, он хотел стереть нечто

ему мешавшее.

– Хм... как будто больше ничего нет,– подтвердил он, вставая во весь рост. Он

был на голову выше монаха.– Что теперь с тобою делать? Убить? – И он

ухмыльнулся.

– К нему тебе понапрасну обременять себя самым страшным грехом? – смиренно

заговорил Евтихий.– Я на тебя не держу зла, деньги были монастырские. И я не знаю,

кто ты такой, иди себе с миром... Мы больше не встретимся. Мне же разреши пойти

своею дорогой. И мы разойдемся примирённые...

– Пусть будет так,– согласился вор.

– Позволь теперь мне надеть подрясник,– попросил монах.—А то я себя чувствую как

будто голым.

– Одевайся,– разрешил грабитель.– Я тебе ничего не сделаю. Только... почему предала

тебя эта женщина?

   Евтихий вздрогнул.

– Какая?

– Ну, какая! Гречанка, Валенца, с которой ты вчера разговаривал... Она твоя

любовница?

– Да,– соврал монах, всё понимая.

– Женщина всегда иуда,– пробормотал про себя разбойник. Потом вслух добавил: – Не

попадайся ей больше... А теперь давай угостимся. Небось, ты изрядно струсил. Глоток

водки тебя подбодрит.– И он кинулся на землю в тень вечнозелёного дуба.– Георге, а

ну, сверни ему горло...

   Евтихий вздрогнул. Но бандит просто протянул помощнику штоф.

   Только тут Георге вспомнил про нож и, вынув его изо рта, проткнул им пробку и,

запрокинув голову, выпил залпом четверть штофа.

– Стой, ты мне оставь!..

– Не оставлю... У тебя другой есть... И он так и не расстался со штофом. Атаман открыл

другой тем же способом и, напившись вдоволь, великодушно протянул его

блаженному.

– На, попробуй и ты: так тоже идет, на пустой желудок... У тебя нет с собой какого

кусочка просфоры?

   И он криво усмехнулся...

Евтихий трижды перекрестился, мысленно попросил убога прощения, заткнул языком

горлышко бутыли, повернулся в сторону, делая вид, будто пьёт залпом.

– Довольно!– крикнул вор.—Давай назад...

   Верзилы быстро захмелели и уселись по-турецки, положив мушкеты на колени.

   Тем временем Евтихий лихорадочно думал, как ему быть дальше. И вдруг он

вспомнил подобную историю, которая случилась с одним монахом и рассказ о которой

обошёл монастыри Востока. И решил он попробовать сделать, как и тот.

– Прошу тебя, брат,– обратился он с глубоким поклоном к атаману,– разреши мне

надеть рясу...

– Нет! Она слишком хороша. Останется у меня... Зимой сделаю себе шубу.

– Отдай ему, Думитру,– вмешался другой.– Мы ведь его ограбили, зачем ещё

раздевать?..

   «Ага,– подумал Евтихий,– этого зовут Думитру».

– Ну, ладно,– согласился вор.

   Евтихий поблагодарил, сделал шаг назад и поднял с земли рясу.

– И ещё я вас попрошу,– и он как ни в чем не бывало повернулся к бандитам,– в

монастыре братия и игумен, как бы я ни клялся, мне не поверят. Скажут, что я

припрятал деньги, а вину свалил на грабителей. А потому придется мне поехать в

Бухарест в аджию, где меня заставят признаться в том, что я знаю и чего не знаю.

   Воры вопросительно на него посмотрели, не поняв, куда он клонит.

– Потому я прошу вас, сделайте милость, прострелите мою рясу: пробитая

пулями, она будет лучшим доказательством.

– Ну и молодчина, поп, умник, здорово придумал! – весело закричал Думитру.

   Он встал, но сильно пошатнулся. Он еле держался на ногах.

   Монах – точно это была игра – повесил рясу на деревцо, которое подальше, растянув

полы, как крылья, в разные стороны.

– Погоди немного, сейчас стукнем эти пустые бутылки,—сказал Георге.

   И два штофа были брошены с силой, ударились о деревья и разлетелись вдребезги.

Потом бандиты повернулись к рясе.

– Пожалуйста, постарайтесь попасть в полы,– просил Евтихий,– чтобы спина у

меня осталась целая – зимой носить.

   Разбойники с грехом пополам расставили ноги, приложили ружья к плечу,

прицелились и выстрелили. Залп взорвал глухоту леса... Свинцовый дождь изрешетил