Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
О, память, ты – рычаг,
Рычаг второго рода.
С короткого плеча
Вся жуть, вся глубь испода
 
 
Событий и людей,
Зарытых и забитых,
Где схимник и злодей
В одних и тех же пытках
 
 
Находят смерть свою
И прячутся под камень…
И тонким стоном вьюг,
Гудящих над веками,
 
 
Покрыт весь этот срам,
Весь этот мир позора —
Изнанка панорам,
Опершихся на горы.
 

 
Разогреть перо здесь, что ли,
Мерзлый снять налет,
Чтобы крикнула от боли
Песня, вырвавшись на волю,
Наступив на лед.
 
 
Опалит босые ноги,
Легкую стопу
Поморозит по дороге
Через горные отроги,
Трогая тропу.
 
 
Знаю – злое вдохновенье,
Тайный гений льда,
Может быть, через мгновенье
Выйдет из повиновенья,
И тогда – беда.
 
 
Мне и так с природой в битве
Жизни не спасти.
Среди выбоин и рытвин
Под проклятья и молитвы
День и ночь брести.
 
 
И махать рубленой прозой,
Выйдя на крыльцо.
Затаенные угрозы
Снегу, ветру и морозу
Выбросить в лицо.
 
 
Что мне ждать дыханья почек,
Бормот соловья.
Я не ставлю даже точек,
Так спешит на желоб строчек
Жалоба моя.
 
 
И когда б не цепь размера,
Не узда стиха,
Где б нашлась иная мера,
Чтоб моя сдержалась вера,
У боясь греха.
 
 
Ведь на гиблом этом месте
Вечной мерзлоты
Мы с тобой стояли вместе,
До конца сверяя с честью
Помыслы мечты.
 

 
Здесь все, как в Библии, простое —
Сырая глина, ил и грязь.
Здесь умереть, пожалуй, стоит,
Навек скульптурой становясь.
 
 
Пусть каждый выглядит Адамом,
Еще не заведенным в рай.
Пусть никаким Прекрасным Дамам
Не померещится наш край.
 
 
И прост ответ на те вопросы,
Что даже ставились с трудом,
Как стать холмом или торосом,
Человекоподобным льдом.
 
 
Весь мир в снегу в пурге осенней.
Взгляни: на жизни нет лица.
И не обещано спасенье
Нам, претерпевшим до конца.
 

 
Стихи – не просто отраженье
Стихий, погрязших в мелочах.
Они – земли передвиженья
Внезапно найденный рычаг.
 
 
Они – не просто озаренье,
Фонарь в прохожей темноте.
Они – настойчивость творенья
И неуступчивость мечте.
 
 
Они всегда – заметы детства,
С вчерашней болью заодно.
Доставшееся по наследству
Кустарное веретено.
 

 
Отвали этот камень серый,
Загораживающий путь,
И войди в глубину пещеры
На страданья мои взглянуть.
 
 
Ржавой цепью к скале прикован
И похожий на мертвеца.
Этой боли многовековой
Не предвидится и конца.
 
 
Наши судьбы – простые маски
Той единой, большой судьбы,
Сказки той, что, боясь огласки,
Приковали к скале рабы.
 

 
Видишь – дрогнули чернила,
Значит, нынче не до сна.
Это – с неба уронила
Счастья капельку луна.
 
 
И в могучем, суеверном
Обожанье тех начал,
Что стучат уставом мерным
В жестких жилах по ночам.
 
 
Только самое больное
Я в руках сейчас держу.
Все земное, все дневное
Крепко буквами вяжу.
 

 
Лицом к молящемуся миру
Гора выходит на амвон.
Пред этим каменным потиром
Земной отвешу я поклон.
 
 
Река отталкивает гору,
И веет запах снеговой,
И переполнены озера
Святой водою дождевой.
 
 
И в половодье, как в метели,
Взлетают пенные цветы,
Льняной растрепанной куделью
В меня швыряют с высоты.
 
 
А я – я тут же. на коленях,
Я с Богом, кажется, мирюсь.
На мокрых каменных ступенях
Я о спасении молюсь.
 

 
Лезут в окна мотыльки,
Окружая лампу,
Зажигают светляки
Освещенье рампы.
 
 
Лес приподнят до небес
Ближнею горою,
Возбуждая интерес
К главному герою.
 
 
Затрепещут листья вдруг
Дождались момента:
Словно тысячами рук
Бьют аплодисменты.
 
 
Сосны, сучьями маша,
Гнутся в пантомиме,
Открывается душа
Явственно и зримо:
 
 
Устремленье к облакам,
Растопырив руки,
И привязанный к ногам
Груз земли и муки.
 
 
И по грифелю доски
Неба грозового
Пишут молнии мелки
Яростное слово.
 
 
И, стирая с неба луч
Тряпкою сырою,
Выжимают дождь из туч
Над моей горою.
 

 
Тесно в загородном мире.
Тесно так, что нет житья,
Но не уже и не шире
Рельс дорожных колея.
 
 
Обозначенной дороги
Параллельные черты,
Человеческие ноги,
Стрелки, шпалы и мосты…
 
 
И по шалым листьям палым
Дождик палочкой стучит,
И по шпалам бьет устало,
По песочку шелестит.
 

 
В природы грубом красноречье
Я утешение найду.
У ней душа-то человечья
И распахнется на ходу.
 
 
Мне близки теплые деревья,
Молящиеся на восток,
В краю, еще библейски древнем,
Где день, как человек, жесток.
 
 
Где мир, как и душа, остужен
Покровом вечной мерзлоты,
Где мир душе совсем не нужен
И ненавистны ей цветы.
 
 
Где циклопическое око
Так редко смотрит на людей,
Где ждут явления пророка
Солдат, отшельник и злодей.
 

 
Не в бревнах, а в ребрах
Церковь моя.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.
 
 
Сложеньем двуперстным
Поднялся мой крест,
Горя в Пустозерске,
Блистая окрест.
 
 
Я всюду прославлен,
Везде заклеймен,
Легендою давней
В сердцах утвержден.
 
 
Сердит и безумен
Я был, говорят,
Страдал-де и умер
За старый обряд.
 
 
Нелепостей этот
Людской приговор:
В нем истины нету
И слышен укор.
 
 
Ведь суть не в обрядах,
Не в этом – вражда.
Для Божьего взгляда
Обряд – ерунда.
 
 
Нам рушили веру
В дела старины,
Без чести, без меры,
Без всякой вины.
 
 
Что в детстве любили,
Что славили мы,
Внезапно разбили
Служители тьмы.
 
 
В святительском платье,
В больших клобуках,
С холодным распятьем
В холодных руках.
 
 
Нас гнали на плаху,
Тащили в тюрьму,
Покорствуя страху
В душе своему.
 
 
Наш спор – не духовный
О возрасте книг.
Наш спор – не церковный
О пользе вериг.
 
 
Наш спор – о свободе,
О праве дышать,
О воле Господней
Вязать и решать.
 
 
Целитель душевный
Карал телеса.
От происков гневных
Мы скрылись в леса.
 
 
Ломая запреты,
Бросали слова
По целому свету
Из львиного рва.
 
 
Мы звали к возмездью
За эти грехи.
И с Господом вместе
Мы пели стихи.
 
 
Сурового Бога
Гремели слова:
Страдания много,
Но церковь – жива.
 
 
И аз, непокорный,
Читая Псалтырь,
В Андроньевский черный
Пришел монастырь.
 
 
Я был еще молод
И все перенес:
Побои, и голод,
И светский допрос.
 
 
Там ангел крылами
От стражи закрыл
И хлебом со щами
Меня накормил.
 
 
Я, подвиг приемля,
Шагнул за порог,
В Даурскую землю
Ушел на восток.
 
 
На синем Амуре
Молебен служил,
Бураны и бури
Едва пережил.
 
 
Мне выжгли морозом
Клеймо на щеке,
Мне вырвали ноздри
На горной реке.
 
 
Но к Богу дорога
Извечно одна:
По дальним острогам
Проходит она.
 
 
И вытерпеть Бога
Пронзительный взор
Немногие могут
С Иисусовых пор.
 
 
Настасья, Настасья,
Терпи и не плачь:
Не всякое счастье
В одеже удач.
 
 
Не слушай соблазна,
Что бьется в груди,
От казни до казни
Спокойно иди.
 
 
Бреди по дороге,
Не бойся змеи,
Которая ноги
Кусает твои.
 
 
Она не из рая
Сюда приползла:
Из адова края
Посланница зла.
 
 
Здесь птичьего пенья
Никто не слыхал,
Здесь учат терпенью
И мудрости скал.
 
 
Я – узник темничный:
Четырнадцать лет
Я знал лишь брусничный
Единственный цвет.
 
 
Но то не нелепость,
Не сон бытия,
Душевная крепость
И воля моя.
 
 
Закованным шагом
Ведут далеко,
Но иго мне – благо
И бремя легко.
 
 
Серебряной пылью
Мой след занесен,
На огненных крыльях
Я в небо внесен.
 
 
Сквозь голод и холод,
Сквозь горе и страх
Я к Богу, как голубь,
Поднялся с костра.
 
 
Тебе обещаю,
Далекая Русь,
Врагам не прощая,
Я с неба вернусь.
 
 
Пускай я осмеян
И предан костру,
Пусть прах мой развеян
На горном ветру.
 
 
Нет участи слаще,
Желанней конца,
Чем пепел, стучащий
В людские сердца.
 

КИПРЕЙ

 
Я в воде не тону
И в огне не сгораю.
Три аршина в длину
И аршин в ширину —
Мера площади рая.
 
 
Но не всем суждена
Столь просторная площадь:
Для последнего сна
Нам могил глубина
Замерялась на ощупь.
 
 
И, теснясь в темноте,
Как теснились живыми,
Здесь легли в наготе
Те, кто жил в нищете,
Потеряв даже имя.
 
 
Улеглись мертвецы,
Не рыдая, не ссорясь.
Дураки, мудрецы,
Сыновья и отцы,
Позабыв свою горесть.
 
 
Их дворец был тесней
Этой братской могилы,
Холодней и темней.
Только даже и в ней
Разогнуться нет силы.
 
 
В настоящем гробу
Я воскрес бы от счастья,
Но неволить судьбу
Не имею я власти.
 

 
Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком…
 
 
Отмороженные руки,
Отмороженные ноги…
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело.
 
 
Я б собрал слюну во рту,
Я бы плюнул в красоту,
В омерзительную рожу.
 
 
На ее подобье Божье
Не молился б человек,
Помнящий лицо калек…
 

 
По нашей бестолковости,
Окроме «Боже мой»,
Ни совести, ни повести
Не вывезешь домой.
 

 
Луна качает море.
Прилив. Отлив…
Качает наше горе
На лодке рифм.
 
 
Я рифмами обманут
И потому спасен,
Качаются лиманы,
И душен сон.
 

 
Я – гость, я – твой знакомый.
Все это бред, мираж,
Что я в семье и дома,
И горький случай наш
Одна из краж со взломом,
Распространенных краж.
 
 
Мы оба невиновны,
Хотя бы потому,
Что кодекс уголовный
Здесь явно ни к чему.
Здесь приговор условный
Не сердцу, но уму.
 
 
Ведь сердцу в наказанье
На землю послан я.
На что ему сказанья
Таежного житья?
Когда в его вниманье
Совсем не та семья.
 
 
Клеймил событья быта
От века ювелир.
Известен и испытан
Поддельный этот мир.
Хранят бессмертье пыток
Приличия квартир.
 
 
И будто некой Плевной
Звучит рассказ простой
О боли задушевной,
Вчера пережитой —
Невысказанной, гневной
И кровью налитой.
 
 
И это все не ново.
И дышит день любой,
Живет любое слово
Рылеевской судьбой.
Под крики «вешать снова»
Умрет само собой.
 
 
И нет ему пощады,
И в шуме площадном
Не ждет оно награды
И молит об одном,
Чтоб жизнь дожить как надо
В просторе ледяном.
 
 
Ценя чужие мненья,
Как мненья лиц чужих,
Я полон уваженья
К житейской силе их,
Всю горечь пораженья
Изведав в этот миг.
 
 
И я скажу, пугая
Ночные зеркала:
Любовь моя – другая,
Иной и не была.
Она, как жизнь, – нагая
И – точно из стекла.
 
 
Она – звенящей стали
Сухая полоса.
Ее калили дали,
Ущелья и леса
Такой ее не ждали,
Не веря в чудеса.
 
 
Какую ж нужно ловкость
И качество ума,
Испытывая ковкость,
Железа не сломать.
В твоем чаду московском
Ты знаешь ли сама?
 
 
Не трогай пятен крови,
И ран не береди,
И ночь над изголовьем
Напрасно не сиди.
 

 
Забралась высоко в горы
Вьюга нынешней зимой,
Научила разговору
Синий снег глухонемой.
 
 
Вот рассказы так рассказы —
За десяток, верно, лет
В небо высыпаны сразу,
Замутили белый свет.
 
 
Будто там живые души
Подгоняют снегопад
И свистят мне прямо в уши
И глаза мои слепят.
 
 
Все, что умерло и скрыто
Снегом, камнем, высотой,
Оживленно и открыто
Вновь беседует со мной.
 
 
Шепчет мне свои признанья
И покойников мечты.
Бьют в лицо воспоминанья —
Откровенья нищеты.
 
 
Что ты видишь, что ты слышишь,
Путевой товарищ мой?
Отчего так часто дышишь
И торопишься домой?
 

 
Придворный соловей
Раскроет клюв пошире,
Бросая трель с ветвей,
Крикливейшую в мире.
 
 
Не помнит божья тварь
Себя от изумленья,
Долбит, как пономарь,
Хваленья и моленья.
 
 
Свистит что было сил,
По всей гремя державе,
О нем и говорил
Язвительный Державин,
 
 
Что раб и похвалить
Кого-либо не может.
Он может только льстить,
Что не одно и то же.
 

 
Намеков не лови,
Не верь грозы раскатам,
Хоть горы все в крови,
Запачканы закатом.
 
 
Не бойся, не таи
Лесные кривотолки.
Заржавлены хвои
Колючие иголки
 
 
И колют сердце мне,
Чтоб, кровью истекая,
Упал в родной стране,
Навеки затихая.
 
 
Когда от смысла слов
Готов весь мир отречься,
Должна же литься кровь
И слезы человечьи.
 
 
Моя ли, не моя —
Не в этом, право, дело.
Законы бытия
Прозрачны до предела:
 
 
«Все, что сотворено
В последний день творенья,
Давно осуждено
На смертные мученья».
 
 
Но дерево-то чем
Пред Богом виновато?
Его-то ждет зачем
Жестокая расплата?
 
 
Ухватит ветерок
За рыженькие косы,
Швырнет, сбивая с ног,
Со скального откоса…
 

 
Кусты разогнутся с придушенным стоном,
Лишь клен в затянувшемся низком поклоне
Дрожит напряженней струны,
Но клена поклоны уже не нужны.
 
 
А чаща не верит, что кончились муки,
И тычутся ветра холодные руки,
Хватаясь за головы тополей,
И небо становится мела белей.
 
 
И видно, ценою каких напряжений,
Каких цирковых, безобразных движений
Держались осины, ворча до конца,
И тяжесть осин тяжелее свинца…
 

 
Свой дом родимый брошу,
Бегу, едва дыша;
По первой по пороше
Охота хороша.
 
 
Мир будет улюлюкать:
Ату его, ату…
Слюна у старой суки
Пузырится во рту.
 
 
Мир песьих, красноглазых,
Заиндевевших морд,
Где каждый до отказа
Собачьей ролью горд.
 
 
И я, прижавши уши,
Бегу, бегу, бегу,
И сердце душит душу
В блистающем снегу.
 
 
И в вое кобелином,
Гудящем за спиной,
Игрой такой старинной
Закончу путь земной.
 

 
Мои дворцы хрустальные,
Мои дороги дальние,
Лиловые снега…
 
 
Мои побаски вольные,
Мои стихи крамольные
И слезы – жемчуга.
 
 
Безлюдные, холодные
Урочища бесплодные,
Безвыходные льды,
 
 
Где людям среди лиственниц
Не поиск нужен истины,
А поиски еды,
 
 
Где мимо голых лиственниц
Молиться Богу истово
Безбожники идут.
 
 
Больные, бестолковые
С лопатами совковыми
Шеренгами встают…
 
 
Рядясь в плащи немаркие,
С немецкими овчарками
Гуляют пастухи.
 
 
Кружится заметь вьюжная,
И кажутся ненужными
Стихи…
 

 
Жизнь – от корки и до корки
Перечитанная мной.
Поневоле станешь зорким
В этой мути ледяной.
 
 
По намеку, силуэту
Узнаю друзей во мгле.
Право, в этом нет секрета
На бесхитростной земле.
 

 
Ты – витанье в небе черном,
Бормотанье по ночам.
Ты – соперничество горным
Разговорчивым ключам.
 
 
Ты – полет стрелы каленой,
Откровенной сказки дар
И внезапно заземленный
Ослепительный удар,
 
 
Чтоб в его мгновенном свете
Открывались те черты,
Что держала жизнь в секрете
Под прикрытьем темноты.
 

 
На этой горной высоте
Еще остались камни те,
Где ветер высек имена,
Где ветер выбил письмена,
Которые прочел бы Бог,
Когда б читать умел и мог.
 

 
Синеглазенький ребенок,
Позабытый на скамье,
Невзначай упал спросонок
Прямо на спину свинье.
 
 
Но свинья посторонилась,
Отодвинулась быстрей
И не очень удивилась,
Зная здешних матерей.
 
 
Но, конечно, завизжала
И на помощь позвала:
И она детей рожала,
Тоже матерью была.
 
 
Ей ребенка было жалко,
И поэтому сейчас
По свинье гуляет палка
Благодарности от нас.
 
 
Все судачат с важным видом,
И разносится окрест:
Если Бог тебя не выдаст,
То свинья тебя не съест.
 

 
О, если б я в жизни был только туристом,
Разреженный воздух горы
Вдыхал бы, считая себя альпинистом,
Участником некой игры.
 
 
Но воздух усталое сердце ломает,
Гоня из предсердий последнюю кровь.
И мир, что меня хорошо понимает,
Щетинится, злобится вновь.
 
 
И горы, и лес сговорились заочно
До смерти, до гроба меня довести.
И малое счастье, как сердце, непрочно,
И близок конец пути…
 

 
Ты душу вывернешь до дна,
До помраченья света.
И сдачу даст тебе луна
Латунною монетой.
 
 
Увы, не каждому рабу,
Не дожидаясь гроба,
Дано испытывать судьбу —
А мы такие оба.
 

 
И мне, конечно, не найти
Пургой завеянные тропы,
Пургой закопанные трупы,
Потерянные пути…
 

 
Верьте, смерть не так жестока
От руки пурги.
Остановка кровотока —
Это пустяки…
 

 
Два журнальных мудреца
Жарким спором озабочены:
У героя нет лица,
Как же дать ему пощечину?
 

 
По долинам, по распадкам
Пишут письма куропатки.
Клинописный этот шрифт
Разобрал бы только Свифт.
 

 
Всю ночь мои портреты
Рисует мне река,
Когда луна при этом
Доверчиво близка.
 
 
Река способна литься
Без славы и следа,
Диплома живописца
Не зная никогда.
 
 
Расстегнут ворот шуба,
Надетой кое-как.
Мои кривятся губы,
Рассыпался табак.
 
 
Я нынче льда бледнее
В привычном забытьи.
И звезды мне роднее,
Чем близкие мои.
 
 
Какой небесной глубью
Я нынче завладел.
И где же самолюбью
И место и предел?
 
 
Оно в куски разбито,
Топталось неспроста.
Мучительного быта
Железная пята.
 
 
Из склеенных кусочков,
Оно – как жизнь моя —
В любой неловкой строчке,
Какую вывел я.
 
 
Житейские волненья,
И приступы тоски,
И птичьи песнопенья,
Сцепленные в стихи,
 
 
Где рифмы-шестеренки
Такой вращают вал,
Что с солнцем вперегонки
Кружиться заставлял.
 
 
Тяжелое вращенье
Болот, морей и скал,
Земли, – чьего прощенья
Я вовсе не искал,
 
 
Когда, опережая
Мои мечты и сны,
Вся жизнь, как жизнь чужая,
Видна со стороны.
 
 
Брожу, и нет границы
Моей ночной земли.
На ней ни я, ни птицы
Покоя не нашли.
 
 
Любой летящий рябчик
Приятней мне иных
Писателей и стряпчих,
И страшно молвить – книг.
 
 
И я своим занятьем
Навеки соблазнен:
Не вырасту из платья
Ребяческих времен.
 
 
И только в этом дело,
В бессонном этом сне,
Другого нет удела,
И нет покоя мне.
 
 
Каким считать недугом
Привычный этот бред?
Блистательным испугом,
Известным с детских лет.
 
 
Приклады, пули, плети,
Чужие кулаки —
Что пред ними эти
Наивные стихи?
 

 
Не жалей меня, Таня, не пугай моей славы,
От бумаги не отводи.
Слышишь – дрогнуло сердце, видишь – руки ослабли,
Останавливать погоди.
 
 
Я другим уж не буду, я и думать не смею,
Невозможного не захочу.
Или птицей пою, или камнем немею —
Мне любая судьба по плечу.
 
 
Эти письма – не бред, и не замок воздушный,
И не карточный домик мой.
Это крепость моя от людского бездушья,
Что построена нынче зимой.
 

 
Тают слабые снега,
Жжет их луч горячий,
Чтоб не вздумала пурга
Забрести на дачу.
 
 
Зарыдавшая метель
Как живая дышит,
Льет весеннюю капель
С разогретой крыши.
 
 
Только трудно мне понять
Нынешние были.
Звезды дальше от меня,
Чем когда-то были.
 

 
Из тьмы лесов, из топи блат
Встают каркасы рая.
Мы жидкий вязкий мармелад
Ногами попираем.
 
 
Нам слаще патоки оно,
Повидло здешней грязи.
Пускай в декабрьское окно
Сверкает безобразье.
 
 
Как новой сказки оборот
Ее преображенье.
Иных долгот, иных широт
Живое приближенье.
 

 
Боялись испокон
Бежавшие из ада
Темнеющих икон
Пронзительного взгляда.
 
 
Я знаю – ты не та,
Ты вовсе не икона,
Ты ходишь без креста,
И ты не ждешь поклона.
 
 
Как я, ты – жертва зла.
И все-таки награда,
Что жизнь приберегла
Вернувшимся из ада.
 

 
В болотах завязшие горы,
В подножиях гор – облака.
И серое, дымное море
В кольце голубого песка.
 
 
Я знал Гулливера потехи,
Березы и ели топча,
Рукой вырывая орехи
Из стиснутых лап кедрача.
 
 
Я рвал, наклоняясь, рябину
И гладил орлиных птенцов.
Столетние лиственниц спины
Сгибал я руками в кольцо.
 
 
И все это – чуткое ухо
Подгорной лесной тишины,
Метель тополиного пуха
И вьюга людской седины.
 
 
Все это (твердят мне) – не надо
Таежная тропка – узка,
Тайга – не предмет для баллады
И не матерьял для стиха…
 

 
В потемневшее безмолвье
Повергая шар земной,
Держит небо связку молний,
Узких молний за спиной.
 
 
Небеса не бессловесны —
Издавать способны крик,
Но никак не сложит песни
Громовой небес язык.
 
 
Это – только междометья,
Это – вопли, осердясь,
Чтоб, жарой наскучив летней,
Опрокинуть землю в грязь.
 
 
И совсем не музыкален,
Что ревет, гудит окрест,
Потрясая окна спален,
Шумовой такой оркестр.
 

 
Кто, задыхаясь от недоверья,
Здесь наклоняется надо мной?
Чья это маска, личина зверья,
Обезображенная луной?
 
 
Мне надоело любить животных,
Рук человеческих надо мне,
Прикосновений горячих, потных,
Рукопожатий наедине.
 

 
Нестройным арестантским шагом,
Как будто нехотя, со зла,
Слова заходят на бумагу,
Как на ночевку средь села.
 
 
Весь груз манер неоткровенных,
Приобретений и потерь,
Укрыв от зрителей надменных,
Они захлопывают дверь.
 
 
Из-за присутствия конвоя
Любая бедная строка
Своей рискует головою,
И если б, если б не тоска,
 
 
Влечение к бумаге писчей
И беспорядочность надежд,
Она рвалась бы на кладбище,
Хотя б и вовсе без одежд…
 

 
Скрой волнения секреты
Способом испытанным.
День, закутанный в газету,
Брошен недочитанным.
 
 
Будто сорвана на небе
Нежность васильковая.
Отгибает тонкий стебель
Тяжесть мотыльковая.
 
 
Озарит лесную темень
Соснами багровыми
Замечтавшееся время
Испокон вековое.
 

 
Смех в усах знакомой ели,
Снег, налипший на усах, —
След бежавшей здесь метели,
Заблудившейся в лесах.
 
 
И царапины на теле
Здесь оставила пила,
Что на ели еле-еле
Походила и ушла.
 
 
Эти ссадины и раны,
Нанесенные пилой,
Наши ели-ветераны
Бальзамируют смолой.
 

 
К нам из окна еще доносится,
Как испытание таланта,
Глухих времен разноголосица,
Переложенье для диктанта.
 
 
Но нам записывать не велено,
И мы из кубиков хотели
Сложить здесь песню колыбельную
Простую песенку метели.
 
 
И над рассыпанною азбукой
Неграмотными дикарями
Мы ждем чудес, что нам показывать
Придут идущие за нами…
 

 
Шатает ветер райский сад,
И ветви – как трещотки,
Смолкают крики бесенят,
Торчащих у решетки.
 
 
И ты глядишь в мое лицо,
Не замечая рая,
Холодным золотым кольцом
Насмешливо играя…
 

 
Здесь выбирают мертвецов
Из знаменитых мудрецов.
Здесь жалость вовсе не с руки —
Жалеют только дураки.
 
 
Здесь добрым назовется тот,
В котлы смолу кто храбро льет.
Не забывай, что в Дантов ад
Вошел не только Герострат
Нет – Авиценна и Платон
Дают здесь философский гон…
 

 
Пророчица или кликуша,
Посеяв рознь, посеяв грусть,
Ты нам рвала на части душу
Каким-то бредом наизусть.
 
 
У губ твоих вздувалась пена,
Как пузыри, как кружева,
И вырывались в мир из плена
Твои жестокие слова.
 
 
Но не сломив судьбы опальной
И встав у времени в тени,
Все отдаленней, все печальней,
Все глуше слышались они…
 

 
Твои речи – как олово —
Матерьял для припоя,
Когда сблизятся головы
Над пропавшей тропою,
 
 
Когда следу звериному
Доверяться не надо,
Когда горю старинному
Нет конца и преграды.
 
 
Твои речи – как требники —
Среди зла и бесчинства,
«Миротворец враждебников
И строитель единства».
 

 
Вот две – две капли дождевые,
Добравшиеся до земли,
Как существа вполне живые
Раскатываются в пыли.
 
 
И ветер прямо с поднебесья
Бросает ключ от сундука,
Где спрятаны все звуки леса,
Ночная летняя тоска.
 
 
Сундук открыт – и вся природа,
Сорвав молчания печать,
Ревет о том, что нет исхода,
И листья пробуют кричать.
 
 
Осины, вырванные с мясом,
Ольхи пугливый голосок,
И сосны, стонущие басом,
Клонящиеся на песок…
 
 
Но буре мало даже шквала,
Она хватается за скалы —
Хрустит и крошится гранит.
И в ветре слышен звук металла,
Когда он с камнем говорит…
 

 
Пусть я, взрослея и старея
В моей стосуточной ночи,
Не мог остола от хорея,
Как ни старался, отличить.
 
 
Но иногда оленьи нарты
Сойти, мне кажется, могли
За ученические парты,
За парты на краю земли,
 
 
Где я высокую науку
Законов жалости постиг,
Где перелистывали руки
Страницы черных, странных книг.
 
 
Людское горе в обнаженье,
Без погремушек и прикрас,
Последнее преображенье,
Однообразнейший рассказ.
 
 
Он задан мне таким и на дом.
Я повторяю, я учу.
Когда-нибудь мы сядем рядом —
Я все тебе перешепчу.