Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Я с отвращением пишу,
Черчу условленные знаки…
Когда б я мог карандашу
Велеть не двигаться к бумаге!
 
 
Не успеваю за моей
В губах запутавшейся злостью,
Я испугался бы гостей,
Когда б ко мне ходили гости.
 
 
И в угол из угла стихи
Шагают, точно в одиночке.
И не могу поднять руки,
Чтобы связать их крепкой строчкой.
 
 
Чтоб оттащить их в желтый дом,
В такую буйную палату,
Где можно бредить только льдом,
Где слишком много виноватых.
 

 
Говорят, мы мелко пашем,
Оступаясь и скользя.
На природной почве нашей
Глубже и пахать нельзя.
 
 
Мы ведь пашем на погосте,
Разрыхляем верхний слой.
Мы задеть боимся кости,
Чуть прикрытые землей.
 

 
Мы ночи боимся напрасно —
Цветы изменяют свой цвет
Затем, чтобы славить согласней
Полуночный, лунный ли свет.
 
 
Хочу, чтобы красок смятенье
И смену мгновенную их
На коже любого растенья
Поймал мой внимательный стих.
 
 
Оттенки тех огненных маков,
Чернеющих в лунных лучах,
Как рукопись полная знаков,
Еще не прочтенных в ночах.
 
 
Что резало глаз и пестрело,
Теперь для того смягчено,
Чтоб смело из ночи смотрело
В раскрытое настежь окно.
 
 
И встретится с ищущим взглядом,
И в дом мой поспешно войдет
Шагать и поддакивать рядом,
Покамест не рассветет.
 

 
О тебе мы судим разно.
Или этот емкий стих
Только повод для соблазна,
Для соблазна малых сих.
 
 
Или он пути планетам
Намечает в той ночи,
Что злорадствует над светом
Догорающей свечи.
 
 
Может, в облике телесном,
В коже, мышцах и крови
Показалось слишком тесно
Человеческой любви.
 
 
Может, пыл иносказанья
И скрывает тот секрет
Прометеева страданья,
Зажигающего свет.
 
 
И когда б тому порукой
Был огарок восковой,
Осветивший столько муки,
Столько боли вековой.
 

 
В заболоченной Чукотке,
У вселенной на краю
Я боюсь одной чахотки —
Слишком громко я пою,
 
 
Доставая из-под спуда,
Из подполья злого дня
Удивительные руды
С содержанием огня.
 
 
Для моих усталых легких
Эти песни – тяжелы.
Не найду мелодий легких
Средь сырой болотной мглы.
 
 
Кровь густая горлом хлынет,
Перепачкав синий рот,
И у ног моих застынет,
Не успев всосаться в лед.
 

 
Вернувшись в будни деловые
С обледенелых синих скал,
Сегодня, кажется, впервые
Я о тайге затосковал.
 
 
Там измерять мне было просто
Все жизни острые углы,
Там сам я был повыше ростом
Среди морозной, жгучей мглы,
 
 
Где люди, стиснутые льдами,
В осатанелом вое вьюг
Окоченевшими руками
Хватались за Полярный круг.
 
 
И где подобные миражи
Не сказка и не болтовня,
Подчас ясней бывали даже
Видений яви, света, дня.
 
 
Где руки – мне, прощаясь, жали
Мои умершие друзья,
Где кровью налиты скрижали
Старинной книги бытия.
 
 
И где текли мужские слезы,
Мутны, покорны и тихи,
Где из кусков житейской прозы
Сложил я первые стихи.
 

 
Вернись на этот детский плач,
Звенящий воем вьюг,
Мой исповедник, мой палач,
Мой задушевный друг.
 
 
Пусть все надежды, все тщеты,
Скользящие с пера,
Ночное счастье – только ты
До раннего утра.
 
 
Прости мне бедность языка,
Бессилие мое,
И пребывай со мной, пока
Я доскажу свое
 

 
Ты смутишься, ты заплачешь,
Ты загрезишь наяву.
Ты души уже не спрячешь
По-июльскому – в траву.
 
 
И листы свои капуста
Крепко сжала в кулаки,
И в лесу светло и пусто,
И деревья – высоки.
 
 
Раскрасневшаяся осень
Цепенеет на бегу,
Поскользнувшись на откосе
В свежевыпавшем снегу.
 

 
Упоительное бегство
Прямо с поезда – и в лес,
Повторять лесные тексты
Ускользающих чудес.
 
 
То, на что способны астры,
Пробужденные от сна,
То, что лилий алебастру
Сообщает тишина.
 
 
То, что каждое мгновенье
Изменяет вид и цвет.
Для его изображенья
И возможности-то нет.
 
 
Может – это просто звуки
В совершенстве чистых нот,
Как цветы, сплетают руки,
Затевая хоровод.
 
 
Старой тайны разрешенье,
Утвержденье и ответ
В беспорядочном круженье
Этих маленьких планет.
 
 
Над развернутой бумагой
Что-то тихо прошуршав,
Наклоняются, как флаги
Не знакомых мне держав.
 
 
И сквозь ветви, как «юпитер»,
Треугольный солнца луч
Осветит мою обитель
До высот нагорных круч.
 
 
Вот и сердцу легче стало,
Ветра теплая рука
По листу перелистала
Книгу клена-старика.
 

 
Мне все мои болезни
Давно не по нутру.
Возьму я ключ железный
И сердце отопру.
 
 
Открою с громким звоном,
Со стоном и огнем.
Паду земным поклоном,
Заплачу о своем —
 
 
О всем, что жизнь хранила,
Хранила, хмуря бровь,
И вылила в чернила
Темнеющую кровь.
 
 
Химический анализ
И то не разберет,
Что вылилось, как наледь,
Не всасываясь в лед.
 

 
Свет, как в первый день творенья,
Без мучительных светил
И почти без напряженья
Пресловутых вышних сил.
 
 
Будто светит воздух самый,
Отражая светлый лед,
И в прозрачной райской драме
Освещает людям вход.
 
 
Там стоят Адам и Ева,
Не найдя теплей угла,
Чем у лиственницы – древа
Знания добра и зла.
 

 
Зачем же в каменном колодце
Я столько жил?
Ведь кровь почти уже не бьется
О стенки жил.
 
 
Когда моей тоски душевной
Недостает,
Чтобы открыть для воли гневной
Пути вперед.
 
 
И только плеть воспоминаний
Бьет по спине,
Чтобы огни былых страданий
Светили мне.
 
 
Навстречу новым униженьям
Смелей идти,
Ростки надежд, ростки сомнений
Сметя с пути.
 
 
Чтобы своей гордилась ролью
Века, века
Лесная мученица – Сольвейг
Издалека.
 

 
Опять сквозь лиственницы поросль
Мне подан знак:
Родных полей глухая горесть —
Полынь и мак.
 
 
Я притворюсь сейчас растеньем,
Чтоб самому
Понять всю подлинность цветенья.
И я – пойму.
 
 
Все, что лежит в душе народной,
В душе земной,
Сейчас у края преисподней
Навек со мной.
 
 
Мне не дано других решений,
Иных путей,
Иных надежд, иных свершений,
Иных затей.
 
 
Я на лесной расту тропинке,
От мира скрыт.
Единой маковой росинкой
Я буду сыт.
 
 
Я знаю – сердце не остынет
От злых обид,
Пока сухой язык полыни
Еще шуршит.
 

 
Все людское – мимо, мимо.
Все, что было, – было зря.
Здесь едино, неделимо
Птичье пенье и заря.
 
 
Острый запах гретой мяты,
Дальний шум большой реки.
Все отрады, все утраты
Равноценны и легки.
 
 
Ветер теплым полотенцем
Вытирает щеки мне.
Мотыльки-самосожженцы
В костровом горят огне.
 

 
Соблазнительные речи
До рассветных янтарей.
Новый день – судьбе навстречу
По следам богатырей.
 
 
Жизни сказочное зелье,
Выпитое за углом,
И отравленным весельем
Наполняющее дом.
 
 
Я с тобой, Россия, рядом
Собирать пойду цветы,
Чтоб встречать косые взгляды
И презрительные рты…
 

 
В тарелке оловянной
Нам солнце подают,
По блюдечкам стеклянным
Небрежно разольют.
 
 
Чтоб завтраком отличным
Доволен был любой,
Несут кисель брусничный
На льдинке голубой.
 

 
Я знаю мое чувство емкое,
Вмещающее все на свете:
И заберега кромки ломкие,
И склеивающий льдины ветер.
 
 
И ветер рвется в небо бледное,
Чтоб сосны, пользуясь моментом,
Звучали точно струны медные
Величественного инструмента.
 
 
Играет сломанными ветками
В нетерпеливом ожиданье
Такого горького и редкого,
Обещанного мной свиданья.
 
 
А там, в стране метаний маетных,
Настойчиво и неизменно
Качают солнце, словно маятник
Медлительных часов вселенной.
 

 
Бессмертен только минерал,
И это всякому понятно.
Он никогда не умирал
И не рождался, вероятно.
 
 
Могучее здоровье есть
В обличье каменной породы,
И жизнь, быть может, лишь болезнь,
Недомогание природы.
 

 
Сумеешь, так утешь
И утиши рыданья.
Увы! Сильней надежд;
Мои воспоминанья.
 
 
Их ворон бережет
И сам, поди, не знает,
Что лед лесных болот
Вовеки не растает.
 
 
Под черное стекло
Болота ледяного
Упрятано тепло
Несказанного слова.
 

 
Что ж! Зажигай ледяную лампаду
Радужным лунным огнем.
Нынешней ночью и плакать не надо —
Я уж отплакался днем.
 
 
Нет, не шепчи и не бойся огласки,
Громко со мной говори.
Эту старинную страшную сказку
В тысячный раз повтори.
 
 
Голосом ночи, лунного света,
Горных обрывов крутых:
– Жил-был Король, недостоййыи поэтов
И недостойный святых…
 

 
Разве я такой уж грешник,
Что вчера со мной
Говорить не стал орешник
На тропе лесной.
 
 
Разве грех такой великий,
Что в рассветный час
Не поднимет земляника
Воспаленных глаз.
 
 
Отчего бегут с пригорка,
Покидая кров,
Хлопотливые восьмерки
Черных муравьев.
 
 
Почему шумливый ясень
С нынешнего дня
Не твердит знакомых басен
Около меня.
 
 
Почему глаза отводят
В сторону цветы.
Взад-вперед там быстро ходят
Пестрые кусты.
 
 
Как меня – всего за сутки
По часам земли
Васильки и незабудки
Позабыть могли.
 
 
Я-то знаю, в чем тут дело,
Кто тут виноват.
Отчего виски седели
И мутился взгляд.
 
 
Отчего в воде озерной
Сам не узнаю
И прямой и непокорной
Молодость мою?
 

 
Нет, не рука каменотеса,
А тонкий мастера резец
Из горных сладивший откосов
Архитектуры образец.
 
 
И что считать судьбой таланта,
Когда узка его тропа,
Когда земля, как Иоланта,
Сама не зная, что слепа,
 
 
К его ногам, к ногам поэта,
Что явно выбился из сил,
Несет цветы другого цвета,
А не того, что он просил.
 
 
Где легендарные сюжеты
Дают любому напрокат,
И солнце там по белу свету
Полгода ищет свой закат.
 
 
Календаря еще не зная,
Земля полна своих хлопот,
Она пургой в начале мая
Любые песни заметет
 
 
Но у кого же нет запаса,
Запаса горя в дальний путь,
Чтобы скитаться без компаса,
Чтоб жить хотя бы как-нибудь.
 
 
И где ему искать расплаты?
Зачем он думал, чем он жил?
Его друзья не виноваты,
Что не выходят из могил.
 
 
Ведь эти двери – в ад ли, в рай ли
Дано открыть его ключам.
Он, будто по системе Брайля,
Бумагу колет по ночам.
 
 
И, подвергая расшифровке
Все то, что ночью написал,
Он ищет крюк, чтоб на веревке
Взлететь поближе к небесам.
 
 
И он хотел такие муки,
Забыв о ранней седине,
Отдать – но только прямо в руки
Родной неласковой стране.
 
 
И, ощутив тепло живое,
Страна не выронит из рук
Его признание лесное,
Завеянное дымом вьюг.
 

 
На улице волки
Заводят вытье.
На книжную полку
Кладется ружье,
 
 
Чтоб ближе, чем книги,
Лежать и помочь
В тревожные миги,
В беззвездную ночь,
 
 
Где сонной метелью
Рассеянный снег
Улегся под елью
На вечный ночлег.
 
 
Где лед еще крепче,
Чем горный гранит,
Горячие речи
И судьбы хранит.
 
 
Где слышно рыданье
В подземных ключах,
Где нет состраданья
В делах и речах.
 
 
Где тень от кибитки
Возка Трубецкой
Мучительней пытки
Обычной людской.
 
 
Где солнце не греет,
А яростно жжет,
Где горы стареют
Средь мерзлых болот.
 
 
Где небо, бледнея,
Ушло в высоту,
Став трижды роднее
Зовущим мечту
 
 
На помощь, чтоб робость
Свою побороть,
Не кинуться в пропасть
И в водоворот.
 
 
Где волны качает
Живое весло,
Розовой чайки
Витое крыло.
 
 
Где нету ненужных
Для здешних людей
Тяжелых, жемчужных
Весенних дождей.
 
 
К медведям в соседи
Спокойно сойти,
В беседе медведей
Отраду найти.
 
 
Где бешеный кречет
Пугает зайчат,
Где тополи – шепчут,
А люди – молчат…
 
 
Из нотного пенья
Для музы зимы
Годны, без сомненья,
Одни лишь псалмы.
 

 
На приморском побережье
Поднимаюсь на плато.
Грудь мне режет ветер свежий,
Разрывающий пальто.
 
 
Все, что сунется навстречу,
Пригибает он к земле.
Деревам крутые плечи
Не расправить на скале.
 
 
Но я знаю тот таежный,
Чудодейственный пароль.
Кину песню осторожно,
Преодолевая боль.
 
 
И подхватит ветер песню,
Так и носит на руках.
Это песне много лестней,
Чем скрипеть на чердаках.
 
 
Чем шептать под одеялом
Неуместные слова —
Все о бывшем, о бывалом
Лепетать едва-едва.
 
 
И под песенной защитой
Я пройду своим путем,
Неожиданно забытый
Ветром, полночью и льдом.
 

 
Я – море, меня поднимает луна,
И волны души отзываются стоном.
Пропитанный болью до самого дна,
Я – весь на виду. Я стою на балконе.
 
 
Лунатик ли, пьяный ли – может, и так.
Отравленный белым далеким простором,
Я знаю, что ночь – далеко не пустяк,
Не повод к застольным пустым разговорам.
 
 
И только стихов я писать не хочу.
Пускай летописец, историк, не боле
Но что мне сказать моему палачу —
Луне, причинившей мне столько боли?
 

 
Пичужки песня так вольна,
Как будто бы не в клетке
Поет так радостно она,
А где-нибудь на ветке.
 
 
В лесу, в моем родном лесу,
В любимом чернолесье,
Где солнце держат на весу,
Достав до поднебесья,
 
 
Дубы кряжистые и луч,
Прорвав листву резную,
Скользнув с обрывов, туч и круч,
Дробит волну речную.
 
 
И отражен водой речной,
Кидается обратно.
И солнце на листве сквозной
Бросает всюду пятна.
 
 
И кажется, кусты задень,
Задень любую ветку,
Прорвется, заблистает день,
И только птица – в клетке.
 
 
Но все миражи и мечты
Раскрыты птичьей песней,
Достойной большей высоты,
Чем даже поднебесье.
 

 
Копытят снег усталые олени,
И синим пламенем огонь костра горит,
И, примостившись на моих коленях,
Чужая дочь мне сказку говорит.
 
 
То, может быть, не сказка, а моленье
Все обо мне, не ставшем мертвецом,
Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье,
Себя опять почувствовать отцом.
 
 
Ее берег от мора и от глада,
От клокотанья бледно-серых вьюг,
Чтобы весна была ее наградой,
Подарком из отцовских рук.
 
 
И в этом остром, слишком остром чувстве,
Чтоб мог его принять за пустяки,
Я никогда не пользуюсь искусством
Чужую грусть подмешивать в стихи.
 
 
И сердца детского волнение и трепет,
И веру в сказку в сумрачном краю,
Весь неразборчивый ребячий лепет
Не выдам я за исповедь свою.
 

 
Гора бредет, согнувши спину
Как бы под бременем забот.
Она спускается в долину,
Неспешно сбрасывая лед.
 
 
Она держаться в отдаленье
Привыкла, вечно холодна.
Свои под снег укрыла мненья
И ждет, пока придет весна.
 
 
Тогда отчаянная зелень,
Толкая грязный, липкий снег,
Явит служенье высшим целям
И зашумит, как человек.
 

 
Шуршу пустым конвертом,
Письмо пишу тебе,
Прислушиваясь к ветру,
Гудящему в трубе.
 
 
И вдруг, вскочив со стула,
Бросаюсь на кровать,
Слова в зловещем гуле
Пытаюсь разобрать.
 
 
Что ветер там бормочет,
Не надо бы кричать,
Зачем понять не хочет,
Что лучше б замолчать.
 
 
Мучительные строчки
Последнего письма
Довел бы я до точки
И не сошел с ума.
 

 
Зачем холодный блеск штыков
И треск селекторных звонков?
 
 
Чего вы испугались вдруг?
Что слышно в злобном гуле вьюг?
 
 
Ведь он – не Бог и не герой,
Он даже жалкий трус порой.
 
 
Ведь он – один, один, один,
Хотя и дожил до седин.
 
 
Его же верные друзья
Не испугаются ружья.
 
 
Друзья, и братья, и отцы —
Они ведь только мертвецы!
 

 
Велики ручья утраты,
И ему не до речей.
Ледяною лапой сжатый,
Задыхается ручей.
 
 
Он бурлит в гранитной яме,
Преодолевая лед,
И холодными камнями
Набивает полон рот.
 
 
И ручья косноязычье
Непонятно никому,
Разве только стае птичьей,
Подлетающей к нему.
 
 
И взъерошенные птицы
Прекращают перелет,
Чтоб воды в ручье напиться,
Уцепясь за хрупкий лед…
 
 
Чтоб по горлу пробежала
Капля горного питья,
Точно судорога жалоб
Перемерзшего ручья.
 

 
Натурализма, романтизма
Листки смешались на столе.
Я поворачиваю призму
В увеличительном стекле.
 
 
Все это ведь не точка зренья
Художника, его перо,
А лишь манера размышленья
Над тем, что – зло и что – добро.
 
 
Поэт – не врач, он только донор,
Живую жертвующий кровь.
И в этом долг его, и гонор,
И к человечеству любовь.
 
 
Навек запомненную мною
Пережитую злую быль
Перед знакомою луною
Я высыпаю прямо в пыль
 
 
Перебираю, как влюбленный,
Наивный рыцарский словарь,
Комки суждений запыленных
И птичий слушаю тропарь.
 
 
Чего хочу? Чтобы писалось,
Чтобы не кончился запой,
Чтоб сердце век не расставалось
Со смелостью и прямотой.
 
 
И чтобы стих, подчас топорный,
Был точен – тоже как топор
У лесорубов в чаще черной,
Валящих лес таежных гор.
 
 
И чтоб далекие удары,
И вздохи лиственниц моих
Ложились в такт с тоскою старой,
Едва упрятанною в стих.
 

 
Мы отрежем край у тучи
Острым ветром, как ножом,
И десяток ив плакучих
Мы на случай сбережем.
 
 
Нам нужней краюха хлеба,
Но и туча – не пустяк,
Но и туча – благо неба,
Если жизнь у нас в гостях.
 
 
Мы опустим тучу ниже,
Зацепив за ветки ив
Небо, небо будет ближе,
Ближе каждому, кто жив.
 
 
Чтоб плакучих ив не выше
Был свинцовый потолок,
Чтоб рукой к холодной крыше
Прикоснуться каждый мог.
 
 
Мы в ущелье – точно дома
И забыли целый свет.
Нам не страшен грохот грома
И зубчатых молний след.
 

 
В избе дородная хозяйка,
Лоснящаяся, как зверь,
Кладет на койку балалайку
И открывает смело дверь.
 
 
Она встречает нас как надо,
Как полагается врагу,
Как героиня Илиады,
Она хватает острогу.
 
 
Но, приглядевшись к выраженью
Усталых лиц, голодных глаз,
Берет назад свое движенье
И не глядит уже на нас.
 
 
А загремев в печи ухватом,
Горячий черпает нектар,
Щекочет ноздри ароматом
Густой качающийся пар.
 
 
И, как гомеровская баба,
Она могуча и сильна.
И нам, измученным и слабым,
Чудесной кажется она,
 
 
Когда, сменив в светце лучину,
Мурлыча песню, шерсть прядет,
И плечи кутает в овчину,
И вытирает жаркий пот,
 
 
И, засыпая над работой,
Не совладавши с дремотой,
Храпит, и в блеске капель пота
Преображается святой.
 
 
Мы дружно чавкаем над миской
И обжигаем супом рты,
И счастье к нам подходит близко,
И исполняются мечты.
 

 
Жизни, прожитой не так,
Все обрезки и осколки
Я кидаю на верстак,
Собирая с книжной полки.
 
 
Чтоб слесарным молотком
И зазубренным зубилом
Сбить в один тяжелый ком
Все, что жизнь разъединила,
 
 
Чтобы молот паровой
Утюгом разгладил за день,
Превратил бы в лист живой
Без кровоточащих ссадин.
 

 
Стихи? Какие же стихи
Годятся для такого дела,
И где хранить черновики,
За пазухой, на голом теле?
 
 
Какой тоске отдать черед,
Каким пейзажам предпочтенье,
Какое слово не солжет,
Не выйдет из повиновенья?
 
 
И кто же так, как я, поймет
Все одиночество рассвета,
Кто в рот воды не наберет
И не поплатится за это?
 

 
Все молчит: зверье, и птицы,
И сама весна.
Словно вышла из больницы —
Так бледна она.
 
 
В пожелтевшем, прошлогоднем
Травяном тряпье
Приползла в одном исподнем,
Порванном белье.
 
 
Из ее опухших десен
Выступает кровь.
Сколько было этих весен,
Сколько будет вновь?
 

 
Мне в желтый глаз ромашки
Мучительно и тяжко
Вглядеться иногда,
 
 
Когда с душевной дрожью
Иду неспелой рожью
Вдоль черного пруда.
 
 
Я помню, как невзгоду,
Морщинистую воду
Стареющих озер
 
 
И гроздьями рябины
Нависшие рубины
На белых шеях гор.
 
 
Глядеть, глядеть, как в воду,
В погоду и в природу
И там искать ответ
 
 
На все мои мученья,
И этим развлеченьям
Конца и краю нет.
 

 
Мне жить остаться – нет надежды.
Всю ночь беснуется пурга,
И снега светлые одежды
Трясет драконова рука.
 
 
В куски разорванный драконом,
Я не умру – опять срастусь.
Я поднимусь с негромким стоном
И встану яблоней в цвету.
 
 
Я встану яблоней несмелой
С тревожным запахом цветов,
Цветов, как хлопья снега, белых,
Сырых, заплаканных листов.
 
 
Я встану тысячей летящих,
Крылами бьющих белых птиц
Запеть о самом настоящем,
Срывающемся со страниц.
 
 
Я кое-что прощаю аду
За неожиданность наград,
За этот, в хлопьях снегопада,
Рожденный яблоневый сад.
 

 
Конец надеждам и расплатам,
Откроют двери в ад – и вот,
Как безымянный скромный атом,
Вернусь в земной круговорот.
 
 
Что я земле? Я – след слезинки,
Морщинка на лице жены.
Я – нерастаявшая льдинка,
Что в чаще ждет еще весны.
 
 
Пускай толкут, как воду в ступке,
Мои враги, мои друзья
Слова мои и те поступки,
Которым был причастен я.
 
 
Мне запечалиться о том бы,
Чего не сделали стихи —
Так не похожие на бомбы
Комочки горя и тоски.
 

 
Уйду, уеду в дали дальние
И помолюсь на образа,
На неподвижные, печальные
Твои сиротские глаза.
 
 
Но нам не скажет даже зеркало
Отполированного льда,
Чем наше сердце исковеркало
И разделило навсегда.
 
 
Ищи, слепая ясновидица,
По карте скрещенных морщин
Все, что болит, что ненавидится,
Чему нет меры и причин.
 
 
Чтобы, мои тревожа волосы,
Седые трогая виски,
Грудным опять запела голосом
Слова тоски, слова тоски.
 

 
Светотени доскою шахматной
Развернула в саду заря.
Скоро вы облетите, зачахнете,
Клены светлого сентября.
 
 
Где душа? Она кожей шагреневой
Уменьшается, гибнет, гниет. Песня?
Песня, как Анна Каренина,
Приближения поезда ждет…
 

 
Ты шел, последний пешеход,
По каменистой речке вброд.
 
 
И сопки, как морской прибой,
Гнались упорно за тобой.
 
 
Обрушивалась гор гряда
Над теми, кто забрел сюда.
 
 
Но ты – ничтожен, слишком мал
Для мести дыбящихся скал.
 
 
Ты пощажен в краю родном
И помнишь только об одном —
 
 
Не позабыть свой стыд, свой страх,
Гудящий глухотой в ушах.
 

 
Ведь мы – не просто дети
Земли.
Тогда бы жить на свете
Мы не могли.
 
 
В родстве с любым – и небо,
И облака.
А то укрылась где бы
Тоска?
 
 
И в горле песни птичьей
Подчас тона.
И кажется сугубо личной
Луна…
 

 
Может быть, твое движенье
В полутьме навстречу мне —
Это только отраженье,
Тень деревьев на стене,
 
 
Что свои ломают руки,
Умоляя и грозя,
Потому что им от муки,
От земли уйти нельзя.
 
 
Им свои не вырвать корни,
Уцепившись за меня.
Все, что просто, что бесспорно,
Принимаю, не кляня.
 

 
Наклонись ко мне, кленовая,
Ветка милая моя.
Будь негаданной основою
Обновленья бытия.
 
 
Не твоя ли зелень клейкая
Так горька и горяча?
Ты нагнулась над скамейкою
Возле самого плеча.
 
 
Я шепчу признанья пылкие,
К твоему тянусь листу,
Что дрожит здесь каждой жилкою,
Ясно видной на свету.
 

 
Я твой голос люблю негромкий,
Путешественница моя.
Зазвучит ли – глухой и ломкий,
И услышу ли голос я?
 
 
Пусть попросит воды напиться,
Пусть шагнет за чужой порог,
Пусть забьется в руках, как птица,
Крепко пойманная в силок.
 
 
Непослушное слово скажет
Пусть другому – совсем не мне.
На мое оно сердце ляжет
В темной сказочной тишине.
 
 
Пусть другому – я сам докончу,
Я додумаю – для себя,
Еще громче и еще звонче,
Чем выдумывают, любя…
 

 
Любая из вчерашних вьюг
Мне не грозит бедою.
И окроплен иссохший луг
Целебною водою.
 
 
И птицы робкие поют
Псалмы об избавленье,
И дождевую воду пьют
В каком-то вожделенье.
 
 
Задумалась у норки мышь
О человечьем счастье,
Как мы, поверив в гладь и тишь
Навек после ненастья.
 
 
Здесь до моих страстей и мук
Кому какое дело
Свобода тут – из первых рук,
И юность – без предела.
 
 
И не касаются меня
Настойчивой рукою
Заботы завтрашнего дня
С их гневом и тоскою.