Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Ни шагу обратно! Ни шагу!
Приглушены сердца толчки.
И снег шелестит, как бумага,
Разорванная в клочки.
 
 
Сухой, вездесущий, летучий,
Он бьет меня по щекам,
И слишком пощечины жгучи,
Чтоб их отнести к пустякам…
 

 
Пускай всем жаром изложенья
Течет в изложницы металл —
Стихов бесшумного движенья
Тысячеградусный накал.
 
 
Пускай с самим собою в споре
Так много тратится труда —
Руда, в которой примесь горя,
Не очень плавкая руда.
 
 
Но я ее засыплю в строки,
Чтоб раскалилась добела,
Чтоб из огня густым потоком
Жизнь в формы слова потекла.
 
 
И пусть в той дерзостной отливке
Смиренье стали огневой
Хранит твоих речей отрывки
И затаенный голос твой.
 
 
Ты – как закваска детской сказки
В земной квартирной суетне,
Где страсть совсем не для острастки
Дается жизнью нынче мне.
 

 
Под жестким сапогом
Ты захрустишь, как снег,
Ты пискнешь, как птенец.
Но думать о другом
Не может человек,
Когда он не мертвец.
 
 
Напрасно со стола
Упала, шелестя,
Как будто слабый стон
Сдержать ты не могла,
И падаешь, грустя,
На каменный балкон…
 

 
Эти россказни среза,
Биографию пня
Прочитало железо,
Что в руках у меня.
 
 
Будто свиток лишений
Заполярной судьбы,
Будто карта мишени
Для учебной стрельбы.
 
 
Слишком перечень краток
Наслоений годов,
Где тепла отпечаток
И следы холодов,
 
 
Искривленье узоров,
Где больные года
Не укрылись от взоров
Вездесущего льда.
 
 
Перемят и закручен
Твой дневник путевой,
Скрытый ворохом сучьев
Порыжелой травой.
 
 
Это скатана в трубку
Повесть лет временных
В том лесу после рубки
Среди сказок лесных.
 

 
Хрупка хрустальная посуда —
Узорный рыцарский бокал,
Что, извлеченный из-под спуда,
Резьбой старинной заблистал.
 
 
Стекло звенит от колыханья,
Его волнуют пустяки:
То учащенное дыханье,
То неуверенность руки.
 
 
Весь мир от шепота до грома
Хотел бы высказаться в нем,
Хотел бы в нем рыдать, как дома,
И о чужом, и о своем.
 
 
Оно звенит, стекло живое,
И может вырваться из рук,
И отвечает громче вдвое
На приглушенный сердца стук.
 
 
Одно неверное движенье —
Мир разобьется на куски,
И долгим стоном пораженья
Ему откликнутся стихи.
 
 
Мы там на цыпочках проходим,
Где счастье дышит и звенит.
Мы дружбу с ангелом заводим,
Который прошлое хранит.
 
 
Как будто дело все в раскопках,
Как будто небо и земля
Еще не слыхивали робких,
Звенящих жалоб хрусталя.
 
 
И будто эхо подземелий
Звучит в очищенном стекле,
И будто гул лесной метели
На нашем праздничном столе.
 
 
А может быть, ему обещан
Покой, и только тишина
Из-за его глубоких трещин
Стеклу тревожному нужна.
 

 
Вхожу в торфяные болота
С судьбою своею вдвоем,
И капли холодного пота
На лбу выступают моем.
 
 
Твой замысел мною разгадан,
Коварная парка-судьба,
Пугавшая смолоду адом,
Клейменой одеждой раба.
 
 
Ты бродишь здесь с тайною целью,
Покой обещав бытию,
Глушить соловьиною трелью
Кричащую память мою.
 

 
Скажу тебе по совести,
Очнувшейся от сна, —
Не слушай нашей
Не для тебя она.
 
 
И не тебе завещаны
В предсмертной бормотне
И сказки эти вещие,
И россказни зловещие
У времени на дне.
 
 
Не комнатной бегонии
Дрожанье лепестка,
А дрожь людской агонии
Запомнила рука.
 
 
И дружество, и вражество,
Пока стихи со мной,
И нищенство, и княжество
Ценю ценой одной.
 

 
С тоской почти что человечьей
По дальней сказочной земле
Глядит тот ястреб узкоплечий,
Сутулящийся на скале.
 
 
Рассвет расталкивает горы,
И в просветленной темноте
Тот ястреб кажется узором
На старом рыцарском щите.
 
 
Он кажется такой резьбою,
Покамест крылья распахнет.
И нас поманит за собою,
Пересекая небосвод.
 

 
Ты, белка, все еще не птица,
Но твой косматый черный хвост
Вошел в небесные границы
И долетал почти до звезд.
 
 
Когда в рассыпчатой метели
Твой путь домой еще далек
 
 
И ты торопишься к постели
Колючим ветрам поперек,
 
 
Любая птица удивится
Твоим пределам высоты.
Зимой и птицам-то не снится
Та высота, где лазишь ты.
 
 
И с ветки прыгая на ветку,
Раскачиваясь на весу,
Ты – акробат без всякой сетки,
Предохраняющей в лесу,
 
 
Где, рассчитав свои движенья,
Сквозь всю сиреневую тьму,
Летишь почти без напряженья
К лесному дому своему.
 
 
Ты по таинственным приметам
Найдешь знакомое дупло,
Дупло, где есть немножко света,
А также пища и тепло.
 
 
Ты доберешься до кладовки,
До драгоценного дупла,
Где поздней осенью так ловко
Запасы пищи собрала,
 
 
Где не заглядывает в щели
Прохожий холод ветровой
И все бродячие метели
Проходят мимо кладовой.
 
 
Там в яму свалена брусника,
Полны орехами углы,
По нраву той природы дикой,
Где зимы пусты и голы.
 
 
И до утра луща орехи,
Лесная наша егоза,
Ты щуришь узкие от смеха,
Едва заметные глаза.
 

1

 
Много знаю я собак —
Романтических дворняг:
Пресловутая Муму
С детства спит в моем дому.
 
 
Сердобольная Каштанка
Меня будит спозаранку,
А возлюбленная Жучка
У дверной танцует ручки.
И показывает удаль
Знаменитый белый пудель…
 
 
Много знаю я и прочих
Сеттеров, борзых и гончих.
Их Тургенев и Толстой
Приводили в лес густой…
 

2

 
Скоро я моих друзей
Поведу в большой музей;
В зал такой открою двери,
Где живут Чукотки звери.
 
 
Там приземистый медведь
Может грозно зареветь.
Там при взгляде росомахи
Шевелится шерсть от страха.
 
 
Там лиса стального цвета —
Будто краски рыжей нету,
И хитрющая лиса
Окунулась в небеса.
 
 
Рысь защелкает когтями
Над собаками-гостями,
И зловещ рысиный щелк,
И его боится волк.
 
 
Что ж к дверям вы сбились в кучку
И попрятались за Жучку,
Мои милые друзья,
Не слыхавшие ружья?
 
 
Вы привыкли к детской соске,
Вы, слюнявые барбоски,
Напугает тот музей
Моих маленьких друзей.
 

3

 
Где же те, что в этом мире
Как в своей живут квартире,
Где же псы сторожевые,
Где упряжки ездовые,
 
 
Почтальоны, ямщики
И разведчики тайги,
Что по каменным карьерам
Без дорог летят карьером?
 
 
Задыхаясь от пурги
Среди воющей тайги,
Полумертвые от бега,
Закусили свежим снегом
 
 
И опять в далекий путь,
Намозоля ремнем грудь,
Вы, рожденные в сугробах,
Вам сугробы были гробом.
 
 
И метель, визжа от злости,
Разметала ваши кости
Вы торосистыми льдами
Шли медвежьими следами,
 
 
Растирая лапы в кровь,
Воскресая вновь и вновь.
Никогда вы не видали
На груди своей медали.
 
 
Кто почтил похвальным словом
Псов Георгия Седова?
Их, свидетелей трагедий,
Съели белые медведи.
 
 
Сколько их тащило нарты,
Курс на норд по рваной карте
В ледяных полях полярных,
Запряженные попарно.
 
 
И в урочищах бесплодных
Сколько их брело голодных,
Битых палками в пути?
Где могилы их найти?
 

4

 
Сколько раз я, умирая,
Сам пути себе не зная,
Потеряв и свет, и след,
 
 
Выходил на звуки лая,
Чтоб моя тропа земная,
Стежка горестей и бед
 
 
В том лесу не обрывалась,
Чтобы силы оставалось
У меня на много лет.
 

 
У лиственницы рыжей,
Проржавленной насквозь,
Мои ладони лижет
Губастый серый лось.
 
 
Ружья еще не слышал
И смерти не искал.
Ко мне навстречу вышел,
Спустился с дальних скал.
 
 
В лесу ему – раздолье,
Но в этот самый час
Встречаю я хлеб-солью
Его не в первый раз.
 
 
Он нынче здесь без старших;
Доверчив, бодр и смел,
Сюда стоверстным маршем
Лосенок прилетел.
 
 
В тайге нас только двое,
И нам дышать легко —
Все прочее живое
Укрылось далеко.
 
 
Мы грамоты не знаем,
И этот горный край
Всерьез считаем раем,
И чем бы он – не рай?
 

 
Нашел я сплав, совсем дешевый,
Прошедшей тягостной зимой.
Он оловянный и свинцовый
И перемешанный с сурьмой…
 
 
Он бы пригоден был для гарта,
Любой печатне послужил,
Но не рассказами Брет Гарта,
А болью выстуженных жил.
 
 
Он нам годится только в смеси,
В приплавке силы золотой,
Чтоб нам рассказывать о лесе
Почти с библейской простотой,
 
 
Чтоб нам рассказывать про горы,
Болота, реки, камни, мхи,
Каким едва ли будут впору
Мои стесненные стихи.
 
 
Он нам годится для парабол
Иносказательных речей
В игре запутаннейших фабул
Среди стосуточных ночей.
 

 
Какая в августе весна?
Кому нужна теперь она?
Ведь солнце выпито до дна
Листвою, пьяной без вина.
Моя кружится голова,
И пляшет пьяная листва.
Давно хрупка, давно желта
Земная эта красота.
И ходит вечер золотой
В угрюмой комнате пустой.
И осень бродит на дворе
И шепчет мне о сентябре.
Гляжу на наши небеса.
Там невозможны чудеса.
Давно уж темной пеленой
Покрыто небо надо мной.
И с небосвода дождик льет,
И безнадежен небосвод.
И осень, – видно, из нерях,
И мной задержана в дверях.
Таких не видывал грязнуль
Прошедший солнечный июль.
И если б я хотел и мог,
Я б запер двери на замок.
Не может время мне помочь
Обратно лето приволочь.
И все же в сердце зажжена
Весна.
 

 
Мне недолго побледнеть
И навек остолбенеть.
 
 
Если ж только не умру,
То продрогну на ветру.
 
 
Впрочем, что мне горевать
И держаться за кровать.
 
 
Если даже шар земной
Будет вовсе ледяной,
 
 
Я мороза не боюсь.
Я слезами обольюсь.
 
 
Мои слезы – горячи,
У меня глаза – лучи.
 
 
У меня в разрезе рта
Затаилась теплота.
 
 
Пусть сорвется с языка
Раскаленная тоска.
 
 
Пусть она расплавит лед
Всех арктических широт.
 
 
Я к любому подойду,
Будто где-нибудь в саду,
 
 
Крепко за руку возьму
И скажу в лицо ему:
 
 
Я, товарищ, инвалид.
У меня душа болит.
 
 
Все, что знал когда-то я,
Те скрижали бытия,
 
 
Правду жизни, правду льда
Я запомнил навсегда.
 
 
И пойду домой – слепой,
Возвышаясь над толпой.
 
 
Палку высуну вперед,
Пробираясь сквозь народ.
 
 
Не безумный, не немой,
Я иду к себе домой.
 

 
Пускай за нас расскажут травы,
Расскажут камни и снега,
В чем были правы, в чем не правы
И в чем была права пурга.
 
 
Пускай за нас расскажут птицы,
Что нынче, в поисках кормов,
Слетелись около столицы,
Ее старинных теремов.
 
 
Пускай же, горбясь и сутулясь,
Ероша перья на спине,
Они летят вдоль наших улиц,
Отлично видимые мне.
 
 
Им снег полезней манной каши,
Им лед – блаженство и уют.
Они, как я, из синей чаши
Холодный воздух жадно пьют.
 

 
Ты слишком клейкая, бумага,
И от тебя мне не отстать,
Не сделать в сторону ни шагу,
Не опуститься на кровать.
 
 
Ведь страшно ей проснуться белой,
Какой ложилась ввечеру,
И быть от солнца пожелтелой
И выгоревшей на ветру.
 
 
Уж лучше б все она стерпела,
Ходя в любых черновиках,
Лишь только б ей не быть без дела
И не остаться в дураках.
 
 
И хорошо, что есть чернила,
Чтобы услышанное мной,
Бумага свято сохранила
И увела на свет дневной.
 

 
Ты видишь, подружка,
Что облака стружка
Просыпана на небеса.
 
 
А ветра здесь нету,
Чтоб вынести эту
Вихрастую стружку в леса.
 
 
Что лайковой ивы
Цветных переливов
Под солнцем сегодня не счесть.
 
 
Что листья гак липки,
А ветки так гибки,
Что можно их в косы заплесть.
 
 
А елки зубчатых
Зеленых перчаток
Не снимут, не сбросят весной,
 
 
И нынче и прежде
Все в зимней одежде
Встречают и холод и зной.
 
 
Но время пролиться
Невидимой птицы
Весеннему пенью, и вот
 
 
Звенит поднебесье
Знакомою песней, —
И жаворонок поет…
 

 
В воле твоей – остановить
Этот поток запоздалых признаний.
В воле твоей – разорвать эту нить
Наших воспоминаний.
 
 
Только тогда разрывай до конца,
Чтобы связавшая крепко вначале,
Если не судьбы, то наши сердца,
Нить, как струна, зазвучала…
 

 
Я о деревьях не пишу,
Я приказал карандашу
Бежать любых пейзажей.
 
 
Все, что в глаза бросалось днем,
Я, перед лунным встав огнем,
Замазываю сажей.
 
 
А скалы – скалы далеки.
Они не так уж высоки,
Как я когда-то думал.
 
 
Но мне по-прежнему близки
Людские приступы тоски,
Ее ночные шумы.
 

 
Вдруг ослепляет солнца свет,
И изменяют разом цвет
Поля,
И жарко дышит синевой,
И к небу тянется травой
Земля.
 

 
Взлетающий пепел пожара,
Серебряный легкий туман
Мешается с дымом и паром,
Сырым ядовитым угаром
Дорогу запутает нам.
 
 
Наверно, и мы несчастливы,
Что сумрачны и молчаливы,
И так напряженно глядим
На синей травы переливы,
На черный приземистый дым.
 

 
Я целюсь плохо зачастую,
Я забираю слишком вверх,
Но мой заряд не вхолостую,
И выстрел мой – не фейерверк.
 
 
Нет, я не гнался за удачей.
Ствол, раскаленный горячо,
Дал выстрел с тяжкою отдачей,
Меня ударившей в плечо.
 
 
Всего за миг до перегрева,
Когда, казалось, у стрелка
Лишилась меткости от гнева
Уже нетвердая рука.
 
 
Я брошен наземь в той надежде,
Что, погруженный в эту грязь,
Я буду меток так, как прежде,
В холодной луже остудясь.
 

 
Приводит нынешнее лето
Послушать пенье в темный лес,
И вместо древнего дуэта —
Дуэта моря и небес —
 
 
Вся чаща тысячами звуков
Тревожит нынче сердце мне,
Чтобы и я постиг науку
Сопротивленья тишине.
 

 
Незащищенность бытия,
Где горя слишком много,
И кажется душа твоя
Поверхностью ожога,
 
 
Не только грубостью обид,
Жестокостью суждений,
Тебя дыханье оскорбит,
Неловкий взгляд заденет.
 
 
И, очевидно, оттого
Совсем не в нашей воле
Касаться сердца твоего,
Не причиняя боли.
 
 
И тяжело мне даже стих
Бросать, почти не целясь,
В тех детских хитростей твоих
Доверчивую прелесть.
 

 
Мечта не остается дома,
Не лезет в страхе под кровать,
Когда горит в степи солома,
Она с пожарами знакома,
Ее огнем не испугать.
 
 
Мечта окапывает поле,
Оберегая отчий дом,
И кто сказал, что поневоле
Она беснуется от боли,
Когда сражается с огнем.
 
 
Ручей, кипящий по соседству,
Ее от смерти не спасет.
Она другое знает средство,
Что ей досталось по наследству
И с детства взято на учет.
 
 
Она не бросится к заречной
Недостижимой стороне,
А хладнокровно и беспечно
Она огонь запалит встречный
Поближе к огненной волне.
 
 
И ярко вспыхивают травы,
И обожженная земля
В дыму, в угаре, в черной славе
На жизнь свое отыщет право
И защитит свои поля.
 

 
Гроза как сварка кислородная,
И ей немало нынче дела,
Чтобы сухая и бесплодная
Земля опять зазеленела.
 
 
Земля и небо вместе связаны,
Как будто мира половинки
Скрепили этой сваркой газовой —
Небесной техники новинкой.
 
 
Земля хватает с неба лишнего
Во время гроз, во время бури
И средь заоблачного, вышнего,
Средь замутившейся лазури.
 
 
Она привыкла бредить ливнями
И откровеньем Иоанна,
Нравоучениями дивными,
Разоблачением обмана.
 
 
Но все ж не знаменьем магическим —
Франклиновым бумажным змеем
Мы ловим высверк электрический
И обуздать грозу посмеем.
 
 
Все приготовлено для этого:
И листьев бурное кипенье,
И занавесок фиолетовых
В окне мгновенное явленье.
 

 
Всю ночь он трудится упорно
И на бумажные листки
Как бы провеивает зерна
Доспевшей, вызревшей тоски.
 
 
Сор легкомысленного слова,
Клочки житейской шелухи
Взлетают кверху, как полова,
Когда слагаются стихи.
 
 
Его посев подобен жатве.
Он, собирая, отдает
Признанья, жалобы и клятвы
И неизбежно слезы льет.
 
 
Тем больше слез, тем больше плача,
Глухих рыданий невзначай,
Чем тяжелее и богаче
Его посев и урожай.
 

 
В свету зажженных лунной ночью
Хрустальных ледяных лампад
Бурлит, бросает пены клочья
И скалит зубы водопад.
 
 
И замороженная пена
Выносится на валуны,
В объятья ледяного плена
На гребне стынущей волны.
 
 
Вся наша жизнь – ему потеха.
Моленья наши и тоска
Ему лишь поводом для смеха
Бывали целые века.
 

 
В чернила бабочка упала —
Воздушный, светлый жданный гость —
И цветом черного металла
Она пропитана насквозь.
 
 
Я привязал ее за нитку,
И целый вечер со стола
Она трещала, как зенитка,
Остановиться не могла.
 
 
И столько было черной злости
В ее шумливой стрекотне,
Как будто ей сломали кости
У той чернильницы на дне.
 
 
И мне казалось: непременно
Она сердиться так должна
Не потому, что стала пленной,
Что крепко вымокла она,
 
 
А потому, что, черным цветом
Свое окрасив существо,
Она не смеет рваться к свету
И с ним доказывать родство.
 

 
Уж на сухой блестящей крыше
Следа, пожалуй, не найдешь.
Он, может быть, поднялся выше
Глубоко в небо, этот дождь.
 
 
Нет, он качается на астрах,
В руках травинок на весу,
Томится он у темных застрех,
Дымится, как туман в лесу.
 
 
Его физические свойства
Неуловимы в этот миг,
И им свершенное геройство
Мы отрицаем напрямик.
 
 
И даже мать-земля сырая,
И даже неба синева
Нам вторят, вовсе забывая
Дождя случайные слова.
 

 
Мы вмешиваем быт в стихи,
И оттого, наверно,
В стихах так много чепухи,
Житейской всякой скверны.
 
 
Но нам простятся все грехи,
Когда поймем искусство
В наш быт примешивать стихи,
Обогащая чувство.
 

 
Деревья скроются из глаз,
Суют под ноги сучья,
Хотят с дороги сбросить нас
Таинственные крючья.
 
 
Мы – меньше всех, мы – мельче всех,
Мы – просто пешеходы.
И на пути не счесть помех,
Поставленных природой, —
 
 
Оврагов, рек, ущелий, ям,
Куда упасть недолго,
Как ты бы ни был бодр и прям
И преисполнен долга.
 
 
На нас с разбега небосвод
Из-за угла наткнется
И нас на клочья разнесет,
Столкнет на дно колодца.
 
 
И только встречная луна,
Светящая как фара,
Нарочно небом зажжена
В предчувствии удара.
 

 
Три пряхи жизнь мою прядут,
Чтобы скорей вплеталась
В живую жизнь любых причуд,
В любую небывалость.
 
 
Зачем же ты явилась здесь,
Надев одежду пряхи,
Как ты могла на небо влезть,
Презрев людские страхи?
 
 
Но ты – не та, что сучит нить
Волокна звездной пряжи,
Что рада счастье сохранить,
Судьбу спасти от кражи.
 
 
И ты – не та, что вьет клубок,
Запутывая нити
Моих извилистых дорог
Среди мирских событий.
 
 
Ты – та, что жизнь остановить
Всегда имеет право,
Что может перерезать нить
Моей судьбы и славы.
 
 
Затем и ножницы даны
В девические руки,
Чтобы казнила без вины,
А просто так – от скуки…
 

 
Гнездо твое не свито
И не утеплено
И веточками быта
Не переплетено.
 
 
Твои хоромы тесны,
Холодны и жестки
В вершинах скал отвесных
У берега реки.
 
 
Средь каменных расселин,
Обвитых лентой льда,
Куда не может зелень
Взобраться никогда.
 
 
Твое гнездо, квартира,
Откуда видишь ты
Не меньше чем полмира
С надменной высоты.
 
 
Ты греешь камень мертвый
Своим живым теплом,
И когти твои стерты
Об острый камнелом.
 
 
От суетной столицы
За десять тысяч верст
Твое гнездо, орлица,
Почти у самых звезд.
 

 
Еще вчера, руками двигая,
Листвы молитвенник листала.
Еще казалась вещей книгою
Без окончанья и начала.
 
 
А нынче в клочья книга порвана,
Букварь моей начальной школы,
И брошена на тропы черные
В лесу, беспомощном и голом.
 
 
И дождик пальцами холодными
Перебирает листья хмуро,
Отыскивая темы модные,
Пригодные литературе.
 
 
А листья письмами подметными
Дрожат у отсыревшей двери,
Стучат в ночные стекла потные,
Шуршат и молят о доверье.
 
 
В окно увижу муки дерева,
Морозом скрюченные кисти,
Ему когда-то люди верили,
Его выслушивая листья.
 
 
Я трону мышцы узловатые
Измученного исполина
И преждевременно горбатую,
Ветрами согнутую спину.
 
 
Я верю, верю в твердость мускулов,
Живой наполненную силой,
Не знающей ни сна, ни устали
И не боящейся могилы.
 

 
Я жив не единым хлебом,
А утром, на холодке,
Кусочек сухого неба
Размачиваю в реке…
 

 
Цепляясь за камни кручи,
Закутанные тряпьем,
Мы шьем на покойников тучи,
Иголками хвои шьем.
 
 
И прямо около дома,
Среди предгрозовой мглы,
Порожние ведра грома
Бросаем вниз со скалы.
 

 
Он сядет в тесный круг
К огню костра меж нами,
Протянет кисти рук,
Ловя в ладони пламя.
 
 
Закрыв глаза и рот —
Подобье изваянья,
Он медленно встает
И просит подаянья.
 
 
Едва ли есть окрест
Яснее выраженья,
Чем этот робкий жест
Почти без напряженья.
 
 
С собой он приволок
Заржавленную банку,
Походный котелок —
Заветную жестянку.
 
 
Изгибы бледных губ
В немом трясутся плаче
Хлебать горячий суп —
Коварная задача.
 
 
Из десен кровь течет,
Разъеденных цингою, —
Признанье и почет,
Оказанный тайгою.
 
 
Он в рваных торбасах,
В дырявых рукавицах,
И в венчиках-слезах
Морозные ресницы.
 
 
Стоит, едва дыша,
Намерзшийся калека,
Поднимет не спеша
Морщинистые веки.
 
 
Мирская суета —
Не веская причина
Хранить молчанье рта,
Зажав его морщины.
 
 
И в голосе слышна
Пронзительная сила,
И пенная слюна
В губах его застыла.
 
 
Он – музыка ли сфер
Гармонии вселенной?
Бродячий Агасфер,
Ходячий труп нетленный.
 
 
Он славит сотый раз
Паденье нашей Трои,
Гремит его рассказ
О подвигах героя.
 
 
Гремит его рассказ,
Почти косноязычный,
Гудит охрипший бас,
Простуженный и зычный
 
 
А ветер звуки рвет,
Слова разъединяя,
Пускает в оборот,
В народ перегоняя.
 
 
То их куда-то вдаль
Забрасывает сразу,
То звякнет, точно сталь,
Подчеркивая фразу.
 
 
Что было невпопад
Иль слишком откровенно,
Отброшено назад,
Рассеяно мгновенно.
 
 
Вокруг гудит оркестр
Из лиственниц латунных,
Натянутых окрест,
Как арфовые струны.
 
 
И ветер – вот арфист,
Артист в таком же роде,
Что вяжет вой и свист
В мелодию погоды.
 
 
Поет седой Гомер,
Мороз дерет по коже.
Частушечный размер
Гекзаметра построже.
 
 
Метелица метет
В слепом остервененье.
Седой певец поет
О гневе и терпенье.
 
 
О том, что смерть и лед
Над песнями не властны.
Седой певец поет,
И песнь его – прекрасна.
 

 
Опять заноют руки
От первого движения,
Опять встаю на муки,
На новое сраженье.
 
 
Представлю на мгновенье
Все будущие сутки,
Неискренние мненья,
Божбу и прибаутки.
 
 
Глаза закрою в страхе
И в сон себя запрячу,
И ворот у рубахи
Раскрою и заплачу,
 
 
Чтобы рассвет немилый
Встречать без осужденья,
Как много нужно силы
При каждом пробужденье.
 

 
Ведь мы не просто дети
Земли,
Тогда бы жить на свете
Мы не могли.
 
 
В родстве с любым и небо
И облака,
А го укрылась где бы
Тоска?
 
 
И в горле песни птичьей
Подчас тона,
И кажется сугубо личной
Луна.
 

 
Ты молча смотришь со стены,
Боярыня Марина,
Залита пятнами луны,
Как стеарином.
 
 
Ты взглядом гонишь муть и хмарь
Бесовского веселья.
Дрожит наследственный янтарь
На ожерелье.
 
 
А может, это ложь луны,
И сквозь луны уловки
На шее явственно видны
Узлы веревки.
 

 
Лицо твое мне будет сниться,
Бровей синеющих разлет
И тот, завешенный ресницей,
Голубоватый вечный лед.
 
 
Но забушует в мире буря
И переменит прежний цвет
Той безмятежнейшей лазури
На краски горести и бед.
 
 
Сверкнет ли россыпь золотая
Среди подземных мерзлых руд,
Когда глаза твои растают,
Слезами злобы изойдут.
 
 
Или какой-то страсти взрывом,
В тебе гнездящейся давно,
Внезапным радостным порывом
Раскрыто черное окно.
 
 
И взглядом долгим и упорным
Ты на меня глядишь тайком.
Своим невидящим и черным,
Как бы обугленным зрачком.