Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Нет, я совсем не почтальон,
Простой разносчик плача,
Я только тем отягощен,
Что даром слов не трачу.
 
 
Ведь я не думал петь и жить,
Дрожа измерзшим телом,
Но долга этого скостить
Земля мне не хотела.
 
 
А я хватался ей назло,
Вставая спозаранок,
То за шахтерское кайло,
А то и за рубанок.
 
 
И я ее строгал и бил,
Доказывая этим,
Как крепко я ее любил
Одну на целом свете.
 
 
Но, вырывая обушок
Из пальцев ослабелых,
Стереть грозилась в порошок
Меня в пустынях белых.
 
 
Она сварила щей горшок,
Дала краюху хлеба,
В дорожный сунула мешок
Куски и льда и неба.
 
 
Уж недалек конец пути,
И силы так немного.
Мне только б слезы донести
До первого порога.
 

 
Ветров, приползших из России,
Дыханье чувствует рука —
Предвестие эпилепсии
Иль напряженье столбняка.
 
 
Давно потерян счет потерям,
И дни так призрачно легки,
И слишком радостно быть зверем,
И навсегда забыть стихи.
 
 
Но бедных чувств ограниченье,
Вся неурядливость мечты,
Встает совсем в ином значенье
В гипнозе вечной мерзлоты.
 
 
Зачем же с прежнею отвагой
Я устремляюсь в дальний путь?
Стихи компрессною бумагой
Давно положены на грудь.
 
 
Чего бояться мне? Простуды,
Колотья в сердце иль в боку?
Иль впрямь рассчитывать на чудо,
На самовластную тоску.
 
 
Есть состоянье истощенья,
Где незаметен переход
От неподвижности – к движенью,
И – что страшней – наоборот.
 
 
Но знаю я, что там, на воле,
С небес такой же валит снег
И ждет, моей болея болью,
Меня зовущий человек.
 

 
Нет, нет, не флагов колыханье,
С небес приспущенных на гроб,
Чужое робкое дыханье
Его обвеивает лоб.
 
 
Слова любви, слова разлуки
Щекочут щеки мертвецу,
Чужие горестные руки
Скользят по серому лицу.
 
 
Как хорошо, что тяжесть эту
Не ощутить уже ему,
В гробу лежащему поэту,
И не измерить самому.
 
 
Он бы постиг прикосновений
Красноречивейший язык,
Порыв бесстрашных откровений
В последний час, в последний миг.
 
 
Лица разглажены морщины,
И он моложе, чем вчера.
А каковы смертей причины —
Об этом знают доктора.
 

 
Я нынче – только лицедей
Туманом выбеленных далей,
Оленьих топких площадей,
Глухих медвежьих магистралей.
 
 
Я все еще твержу слова,
Какие слышал в том рассвете.
Мне нашептала их трава,
Слова неслыханные эти.
 
 
Что речи вещих мудрецов
Перед собраньем откровений,
Репья, бурьяна и волчцов —
Простых кладбищенских растений.
 

 
Ведь только утром, только в час
Рассветного раздумья,
Когда исчерпан весь запас
Притворства и безумья,
 
 
Когда опасность – как петля,
Свисающая с крюка,
Мое сознанье оголя,
Манит минутной мукой.
 
 
Тогда все тени на стене —
Миражи ясновидца,
И сам с собой наедине
Боюсь я находиться.
 

 
Я из кустов скользну, как смелый,
Как исхудавший хищный зверь,
Я навалюсь костлявым телом
На робко скрипнувшую дверь.
 
 
Я своего дождался часа,
Я встану тенью на стене,
И запах жареного мяса
Щекочет властно ноздри мне.
 
 
Но я – не вор, я – только нищий,
В холодном бьющийся поту,
Иду как волк на запах пищи
И тычу пальцы в темноту.
 
 
Я открываю занавеску,
И синеватый лунный свет
Вдруг озаряет блеском резким
Пустой хозяйский кабинет.
 
 
Передо мной на полках книжных
Теснятся толпы старых книг,
Тех самых близких, самых ближних,
Былых товарищей моих.
 
 
Я замираю ошалело,
Не веря лунному лучу.
Я подхожу, дрожа всем телом,
И прикоснуться к ним хочу.
 
 
На свете нет блаженней мига
Дерзанья дрогнувшей руки —
Листать теплеющие книги,
Бесшумно трогать корешки.
 
 
Мелькают литеры и строчки,
Соединяясь невпопад.
Трепещут робкие лис точки
И шелестят как листопад.
 
 
Сквозь тонкий, пыльный запах тленья
Телесной сущности томов
Живая жизнь на удивленье
И умиленье всех умов.
 
 
Про что же шепчет страшный шелест
Сухих заржавленных страниц?
Про опозоренную прелесть
Любимых действующих лиц.
 
 
Что для меня своих волнений
Весьма запутанный сюжет?
Ведь я не с ним ищу сравнений,
Ему подобья вовсе нет.
 
 
Волнуют вновь чужие страсти
Сильней, чем страсть, чем жизнь своя.
И сердце рвут мое на части
Враги, герои и друзья.
 
 
И что мне голод, мрак и холод
В сравненье с этим волшебством,
Каким я снова сыт и молод
И переполнен торжеством.
 

 
Не поймешь, отчего отсырела тетрадка —
То ли ночью излишне обильна роса?
То ли жить той тетрадке настолько несладко,
Что забила глаза ей слеза?
 
 
А глаза ведь смотрели и ясно и жадно
На деревья с зеленой мохнатой корой,
На вечерней реки перелив шоколадный,
На лиловый туман под горой.
 
 
Почему же мое помутневшее зренье
Твоего разглядеть не сумело лица?
Неужели мне больше не ждать озаренья
И навек превратиться в слепца?
 

 
Лучше б ты в дорожном платье
Не ходила у моста,
Не кидалась бы в объятья
Неуклюжего куста.
 
 
На плече плакучей ивы
Разрыдалась ты сейчас,
Не сводя с крутых обрывов
Широко раскрытых глаз.
 
 
Для чего ж ты испытала
Притяжение луны,
Слабый запах краснотала,
Горький аромат весны…
 

 
Я на спину ложусь,
И вместе с целым светом
Я посолонь кружусь
Веселым этим летом.
 
 
Кругом меня – леса,
Земля же – за спиною.
Кривые небеса
Нагнулись надо мною.
 
 
Уже моя рука,
Дрожа нетерпеливо,
Вцепилась в облака,
В щетину конской гривы.
 
 
Я будто волочу
Весь мир сейчас с собою
И сызнова хочу
Зажить его судьбою.
 

 
Мне полушубок давит плечи.
И ветер– вечный мой двойник
Откроет дверь, задует свечи
И запретит вести дневник.
 
 
Я изорву, сомну страницу,
Шагну на шаткое крыльцо,
И как пощечины – зарницы
Мне небом брошены в лицо.
 
 
Со мною шутит наше лето
В кромешной нашей темноте.
Сейчас не время для рассвета
Часы, часы еще не те.
 

 
Поэты придут, но придут не оттуда,
Откуда их ждут.
Предместья всю жизнь дожидаются чуда,
И чудо на блюде несут.
 
 
Оно – голова Иоанна Предтечи,
Безмолвная голова.
Оно – немота человеческой речи,
Залитые кровью слова.
 
 
А может быть, той иудейской царевне
Не надо бы звать палачей?
И в мире бы не было их задушевней,
Задушенных этих речей.
 
 
Но слово не сказано. Смертной истомой
Искривлены губы, и мертвый пророк
Для этих детей, для толпы незнакомой
Сберег свой последний упрек.
 
 
Та клинопись накрепко врезана в кожу,
И буквы – морщины лица.
И с каждой минутой все четче и строже
Черты на лице мертвеца.
 

 
Я поднял стакан за лесную дорогу,
За падающих в пути,
За тех, что брести по дороге не могут,
Но их заставляют брести.
 
 
За их синеватые жесткие губы,
За одинаковость лиц,
За рваные, инеем крытые шубы,
За руки без рукавиц.
 
 
За мерку воды – за консервную банку,
Цингу, что навязла в зубах.
За зубы будящих их всех спозаранку
Раскормленных, сытых собак.
 
 
За солнце, что с неба глядит исподлобья
На то, что творится вокруг.
За снежные, белые эти надгробья,
Работу понятливых вьюг.
 
 
За пайку сырого, липучего хлеба.
Проглоченную второпях,
За бледное, слишком высокое небо,
За речку Аян-Урях!
 

 
Мне горы златые – плохая опора,
Когда высота такова,
Что страшно любого в пути разговора,
И кружится голова.
 
 
И что мне погода, приличья и мода,
Когда высота такова,
Что мне не хватает глотка кислорода,
Чтоб ясно звучали слова.
 
 
И колют мне грудь, угрожая простудой,
Весенние сквозняки.
И я вечерами, как будто на чудо,
Гляжу на чужие стихи…
 

 
Мигрени. Головокруженья
И лба и шеи напряженья.
И недоверчивого рта
Горизонтальная черта.
 
 
Из-за плеча на лист бумажный
Так неестественно отважно
Ложатся тени прошлых лет,
И им конца и счета нет…
 

 
Сказала мне соседка:
– Сходить бы вам к врачам,
Вы плачете нередко,
Кричите по ночам.
 
 
И маленькие дети
Боятся ваших слов.
Ужель на целом свете
Не станет докторов?
 
 
Но мне не отмолчаться
От ночи. В эту ночь
Врачи и домочадцы
Не могут мне помочь.
 
 
Я все слова припомнил,
Какими называл
Тебя в каменоломне
Среди дремавших скал.
 
 
Но сердце ведь не камень,
Его не уберечь.
К чему ж ломать стихами
Размеренную речь?
 
 
Все это ведь – не прятки,
А наша боль и быль,
Дырявые палатки,
Мороженая пыль.
 
 
От взрывов аммонита
Ложится жаркий дым
На каменные плиты
Тяжелым и густым…
 
 
Сегодня, чести ради,
Я волю дал слезам.
Их шорох по тетради
Услышал ночью сам.
 
 
Что сердцу было мило,
Потеряно в тщете.
Проклятые чернила
Расплылись на листе.
 
 
Мутны и непрозрачны
На свет мои стихи.
И рифмы – неудачны,
И жалобы – горьки.
 
 
Полны слова простые
Значением двойным.
И зря сушу листы я
Дыханием моим.
 

 
Пусть невелик окна квадрат,
Перекрещенный сталью,
Мне в жизни нет милей наград,
Чем эта встреча с далью,
 
 
Где даже солнце, изловчась,
На двор вползает снизу,
Скользит уже не первый час
По узкому карнизу.
 
 
Где у меня над головой,
В распахнутую фортку,
Влетает зайчик световой,
Блистательный и верткий…
 
 
Отсюда даль – совсем не даль
Ее, как запах вешний,
Ничто – ни камень и ни сталь
Не сделают нездешней.
 
 
Она, как счастие мое,
За каменной стеною
На постоянное житье
Прописана со мною.
 
 
Но слышен громкий голос дня:
Гремят замком-затвором,
И отрезвляет жизнь меня
Карболовым раствором.
 

 
Я вроде тех окаменелостей,
Что появляются случайно,
Чтобы доставить миру в целости
Геологическую тайну.
 
 
Я сам – подобье хрупких раковин
Былого высохшего моря,
Покрытых вычурными знаками,
Как записью о разговоре.
 
 
Хочу шептать любому на ухо
Слова давнишнего прибоя,
А не хочу закрыться наглухо
И пренебречь судьбой любою.
 
 
И пусть не будет обнаружена
Последующими веками
Окаменевшая жемчужина
С окаменевшими стихами.
 

 
Он в чердачном помещенье
В паутине и в пыли
Принял твердое решенье
Останавливать вращенье
Закружившейся земли.
 
 
И не жди его к обеду:
Он сухарь с утра грызет.
И, подобно Архимеду,
Верит он в свою победу,
В то, что землю повернет.
 
 
Он – живительный источник,
Протекающий в песках,
И среди страстей непрочных
Он – источник знаний точных,
Обнаруженных в стихах.
 
 
Он – причина лихорадок,
Вызывающих озноб,
Повелительный припадок
Средь разорванных тетрадок —
Планов, опытов и проб.
 

 
Наши шеи гнет в поклоне
Старомодная стена,
Что закована в иконы
И свечой облучена.
 
 
Бред молений полуночных
Здесь выслушиваем мы,
Напрягая позвоночник,
Среди теплой полутьмы.
 
 
Пахнет потом, ярым воском,
Свечи плачут, как тогда…
Впечатлительным подростком
Забирался ты сюда.
 
 
Но тебе уж не проснуться
Снова в детстве, чтобы ты
Вновь сумел сердец коснуться
Правдой детской чистоты.
 
 
И в тебе кипит досада
От житейских неудач,
И тебе ругаться надо,
Затаенный пряча плач.
 
 
Злою бранью или лаской,
Богохульством иль мольбой —
Лишь бы тронуть эту сказку,
Что сияет над тобой.
 

 
Меня застрелят на границе,
Границе совести моей.
Кровавый след зальет страницы,
Что так тревожили друзей.
 
 
Когда теряется дорога
Среди щетинящихся гор,
Друзей прощают слишком много,
Выносят мягкий приговор.
 
 
Но есть посты сторожевые
На службе собственной мечты.
Они следят сквозь вековые
Ущербы, боли и тщеты.
 
 
Когда, в смятенье малодушном,
Я к страшной зоне подойду,
Они прицелятся послушно,
Пока у них я на виду.
 
 
Когда войду в такую зону
Уж не моей – чужой страны,
Они поступят по закону,
Закону нашей стороны.
 
 
Чтобы короче были муки,
Чтобы убить наверняка,
Я отдан в собственные руки,
Как в руки лучшего стрелка.
 

 
Колченогая лавчонка,
Дверь, в которую вошла
Драгоценная девчонка,
И – как будто не была.
 
 
Дверь до крайности заволгла
И по счету: раз! два! три! —
Не хотела слишком долго
Открываться изнутри.
 
 
И, расталкивая граждан,
Устремившихся в подвал,
Я тебя в старухе каждой,
Не смущаясь, узнавал.
 
 
Наконец ты появилась,
Свет ладонью затеня,
И, меняя гнев на милость,
Обнаружила меня.
 
 
Ты шагала в черной юбке
За решительной судьбой.
Я тащил твои покупки,
Улыбаясь, за тобой.
 
 
Свет таких воспоминаний —
Очевидных пустяков —
Явный повод для страданий
И завышенных стихов.
 
 
А стихи ведь только средство,
Только средство лишний раз
Ощутить твое соседство
В одинокий зимний час.
 

 
Какой же дорогой приходит удача?
Где нищенка эта скулит под окном?
И стонет в лесу, захлебнувшись от плача,
От плача по самом земном?
 
 
Неправда – удача дорогою воли
Идет, продвигаясь, вершок за вершком,
Крича от тупой, нарастающей боли,
Шагая по льду босиком.
 
 
Неправда – удача дорогою страсти
Приходит, и, верно, она
Не хочет дробиться на мелкие части
И в этом сама не вольна.
……………………………………….
Столы уж накрыты, и двери открыты,
И громко читают рассказ —
Зловещий рассказ о разбитом корыте,
Пугающий сыздетства нас.
 

 
Удача – комок нарастающей боли.
Что долго терпелась тайком,
И – снежный, растущий уже поневоле,
С пригорка катящийся ком.
 
 
И вот этот ком заслоняет полмира,
И можно его превратить,
Покамест зима – в обжитую квартиру
Иль – в солнце его растопить.
 
 
И то и другое, конечно, удача,
Закон, говорят, бытия.
 
 
Ведь солнцу решать приходилось задачи
Трудней, чем задача моя.
 

 
Мечта ученого почтенна —
Ведь измеренье и расчет
Сопровождают непременно
Ее величественный ход.
 
 
Но у мечты недостоверной
Есть преимущество свое,
Ее размах, почти безмерный,
Ее небесное житье.
 
 
Ее пленительною силой
Людская страсть увлечена,
Бросая по свету могилы
И забывая имена.
 
 
Что в том, что нужно строить прочно?
Что нет естественных защит?
Все, что чрезмерно, что неточно,
Все поднимается на щит.
 
 
И даже то, что так ничтожно,
В чем героического нет,
Одною этой силой можно
Вести дорогою побед.
 
 
И можно ею лишь одною
Остановить солнцеворот —
Всей силой сердца запасною,
Внезапно пущенною в ход.
 
 
И все физически не просто,
И человек, в согласье с ней,
Повыше собственного роста
И самого себя сильней.
 
 
Так ищут подвигов без славы,
Так просятся в проводники
К вулканам, искрящимся лавой,
Через глухие ледники.
 
 
Так ищут лоцманского места,
Пока осенняя вода,
Сбивая снег в крутое тесто,
Еще не вылепила льда.
 
 
Мечты прямое назначенье,
Нам оживляющее рай,
Не только в преувеличенье
В том, что хватает через край,
 
 
А в том, что в сердце нашем скрыто
И обнажается сейчас,
Чтоб быть единственной защитой
От треска слишком трезвых фраз.
 
 
И потому любой науке
Не угоняться за мечтой,
Когда она – добра порука
И щеголяет красотой.
 
 
Но мир вздохнет от облегченья,
Когда раскроет тот секрет,
Что для ее обозначенья
Еще и формулы-то нет.
 
 
Что в фосфорическом свеченье
Мечтой обещанных времен
Извечны поиски значенья
Ее таинственных имен.
 

 
Я откровенней, чем с женой,
С лесной красавицей иной.
 
 
Ты, верно, спросишь, кто она?
Обыкновенная сосна.
 
 
Она не лиственница, нет,
Ее зеленый мягкий свет
 
 
Мне в сердце светит круглый год
Во весь земной круговорот.
 
 
В жару и дождь, в пургу и зной
Она беседует со мной.
 
 
И шелест хвойный, как стихи —
Немножко горьки и сухи.
 
 
И затаилась теплота
В иголках хвойного листа,
 
 
В ее коричневой коре,
С отливом бронзы при заре,
 
 
Где бури юношеских лет
Глубокий выщербили след,
 
 
Где свежи меты топора,
Как нанесенные вчера.
 
 
И нет секретов между мной
И этой бронзовой сосной.
 
 
И слушать нам не надоест
Все, что волнуется окрест.
 
 
Конечно, средь ее ветвей
Не появлялся соловей.
 
 
Ей пели песни лишь клесты —
Поэты вечной мерзлоты.
 
 
Зато любой полярный клест
Тянулся голосом до звезд.
 
 
Средь всякой нечисти лесной
Она одна всегда со мной.
 
 
И в целом мире лишь она
До дна души огорчена
 
 
Моею ранней сединой,
Едва замеченной женой.
 
 
Мы с той сосной одной судьбы:
Мы оба бывшие рабы,
 
 
Кому под солнцем места нет,
Кому сошелся клином свет,
 
 
И лишь оглянемся назад,
Один и тот же видим ад.
 
 
Но нам у мира на краю
Вдвоем не хуже, чем в раю…
 
 
И я горжусь, и я хвалюсь,
Что я ветвям ее молюсь.
 
 
Она родилась на скале,
На той же сумрачной земле,
 
 
Где столько лет в борьбе со льдом
Я вспоминал свой старый дом,
 
 
Уже разрушенный давно,
Как было жизнью суждено.
 
 
Но много лет в моих ночах
Мне снился тлеющий очаг,
 
 
Очаг светил, как свет звезды,
Идущий медленно во льды.
 
 
Звезда потухла – только свет
Еще мерцал немало лет.
 
 
Но свет померк, в конце концов
Коснувшись голых мертвецов.
 
 
И ясно стало, что звезда
Давно погасла навсегда.
 
 
А я – я был еще живой
И в этой буре снеговой,
 
 
Стирая кровь и пот с лица,
Решился биться до конца.
 
 
И недалек был тот конец:
Нависло небо, как свинец,
 
 
Над поседевшей головой,
И все ж – я был еще живой.
 
 
Уже зловещая метель
Стелила смертную постель,
 
 
Плясать готовилась пурга
Над трупом павшего врага.
 
 
Но, проливая мягкий свет
На этот смертный зимний бред,
 
 
Мне ветку бросила она —
В снегу стоявшая сосна —
 
 
И наклонилась надо мной
Во имя радости земной.
 
 
Меня за плечи обняла
И снова к бою подняла,
 
 
И новый выточила меч,
И возвратила гнев и речь.
 
 
И, прислонясь к ее стволу,
Я поглядел смелей во мглу.
 
 
И лес, не видевший чудес,
Поверил в то, что я – воскрес.
 
 
Теперь ношу ее цвета
В раскраске шарфа и щита:
 
 
Сияют ясной простотой
Зеленый, серый, золотой.
 
 
Я полным голосом пою,
Пою красавицу свою,
 
 
Пою ее на всю страну,
Обыкновенную сосну.
 

 
Замшелого камня на свежем изломе
Сверкнувшая вдруг белизна…
Пылает заката сухая солома,
Ручей откровенен до дна.
 
 
И дыбятся горы, и кажется странным
Журчанье подземных ключей
И то, что не все здесь живет безымянным,
Что имя имеет ручей.
 
 
Что он занесен на столичные карты,
Что кто-то пораньше, чем я,
Склонялся здесь в авторском неком азарте
Над черным узором ручья.
 
 
И что узловатые, желтые горы
Слезили глаза и ему,
И с ними он вел, как и я, разговоры
Про горную Колыму.
 

 
Хочу я света и покоя,
Я сам не знаю, почему
Гудки так судорожно воют
И разрезают полутьму.
 
 
Как будто, чтобы резать тучи,
Кроить на части облака,
Нет силы более могучей,
Чем сила хриплого гудка.
 
 
И я спешу, и лезу в люди,
Косноязыча второпях,
Твержу, что нынче дня не будет,
Что дело вовсе не в гудках…
 

 
Ты не срисовывай картинок,
Деталей и так далее.
Ведь эта битва – поединок,
А вовсе не баталия.
 
 
И ты не часть чужого плана,
Большой войны таинственной.
Пусть заурядного романа
Ты сам герой единственный.
 
 
Ты не останешься в ответе
За все те ухищрения,
С какими легче жить на свете,
Да, легче, без сомнения…
 

 
Да, он оглох от громких споров
С людьми и выбежал сюда,
Чтобы от этих разговоров
Не оставалось и следа.
 
 
И роща кинулась навстречу,
Сквозь синий вечер напролом,
И ветви бросила на плечи,
Напоминая о былом.
 
 
И судьбы встали слишком близко
Друг к другу, время хороня,
И было слишком много риска
В употреблении огня.
 

 
Воображенье – вооруженье,
И жить нам кажется легко,
Когда скала придет в движенье
И уберется далеко.
 
 
И у цветов найдется запах,
И птицы песни запоют,
И мимо нас на задних лапах
Медведи медные пройдут.
 

 
Нам время наше грозам
Напрасно угрожало,
Душило нас морозами
И в погребе держало.
 
 
Дождливо было, холодно,
И вдруг – такое лето, —
Хоть оба мы – немолоды
И песня наша спета.
 
 
Что пелась за тюремными
Затворами-замками,
Бессильными и гневными
Упрямыми стихами,
 
 
Что творчества изустного
Была былиной новой,
Невольничьего, грустного,
Закованного слова.
 
 
И песни этой искренность,
Пропетой полным голосом,
Серебряными искрами
Пронизывает волосы…
 

 
Не только актом дарственным
Расщедрившейся сказки
Ты проступаешь явственно,
Как кровь через повязку.
 
 
И боль суровой карою
Опять ко мне вернулась,
Затем, что рана старая
Еще не затянулась.
 
 
Пока еще мы молоды
Душою и годами,
Мы лечим раны холодом,
Метелями и льдами.
 
 
Но, видно, в годы зрелые
Не будет облегченья
От слишком устарелого
Таежного леченья.
 
 
И смело ночью звездною,
Развеяв все туманы,
Мы лечим эту грозную,
Мучительную рану
 
 
Повязкой безыскусственной,
Пропитанной простою,
Горячей и сочувственной
Душевной теплотою.
 

 
Мы имя важное скрываем,
Чужою кличкою зовем
Ту, что мы лучше жизни знаем,
Чью песню с юности поем.
 
 
И от неназванного слова
Острее грусть, больнее боль,
Когда мы явственно готовы
Заветный выкрикнуть пароль.
 
 
Что за подпольщина такая?
Зачем уклончивее взор
У наступающего мая,
Вступающего в заговор?
 
 
Что охватил листву предместья,
Камней дорожных немоту.
И я и ты мы с лесом вместе
Пережидаем темноту.
 
 
И в напряженное безмолвье,
В предгрозовую духоту
Условный знак ярчайших молний
Внезапно кинут в высоту.
 
 
И в этом новом освещенье,
Пока гроза недалеко,
Мы забываем запрещенья
И выдаем себя легко.
 

 
Есть мир. По миру бродит слово,
Не различая у людей
Ни малого и ни большого
В масштабах действий и идей.
 
 
Оно готово все на карту
Поставить из-за пустяка,
Оно в своем слепом азарте
Легко дорвется до греха.
 
 
И, меря все единой мерой.
На свой изломанный аршин,
Не хочет жертвовать пещерой
Для одиночества вершин.
 

 
Прочь уходи с моего пути!
Мне не нужна опора.
Я и один могу добрести
Узкой тропинкой в горы.
 
 
Дикие розы в горах цветут
В яркости небывалой.
Каждая сопка кажется тут
Будто от крови – алой.
 
 
Только лишь я разобрать могу
Кровь это или розы?
Лед ли блестит на плотном снегу
Или людские слезы?
 
 
Видишь – песок у меня в горсти?
Это – песок дорожный,
Не удивляйся и не грусти —
Все сожаленья ложны.
 
 
Ветер похода щекочет грудь,
Сердцу до боли тесно.
Залит луной одинокий путь,
Мне хорошо известный.
 

 
Все стены словно из стекла,
Секретов нет в любой квартире,
И я гляжу из-за угла
На все, что делается в мире.
 
 
Людского сердца кривизну
Я нынче вымерю лекалом
И до рассвета не усну
В моем унынье небывалом.
 
 
И вижу я, что честь и ложь
Вступили вновь в единоборство.
И в спину чести всажен нож,
И странно мне ее упорство.
 
 
Упасть бы наземь ей давно.
Тогда сказали б с одобреньем: —
Вот что наделало вино, —
И отвернулись бы с презреньем.
 

 
С тобой встречаемся в дожде,
В какой-то буре, в реве, в громе,
И кажется, что мы нигде
Иначе не были б знакомы.
 
 
Нам солнца, видно, и не ждать.
Нас не смутишь грозой нимало.
И вспышки молний – благодать,
Когда нам света не хватало.
 

 
Ты услышишь в птичьем гаме
В этот светлый, легкий час,
Что земля с ее снегами
Расступилась под ногами,
Но сдержала все же нас.
 
 
Суть бессилия мороза,
Очевидно, только в том,
Что мороз не может слезы
Объявить житейской прозой
В рассужденьях о былом.
 
 
Даже времени бессилье
Подтверждается сейчас
Тем, что крепнут наши крылья,
Не раздавленные былью,
Вырастая во сто раз.
 
 
А бессилие пространства
Не полетами ракет —
Измеряют постоянством,
Несмотря на годы странствий,
Без надежд и без побед.
 
 
Это – власть и сила слова,
Оброненного тайком.
Это слово – свет былого,
Зажигающийся снова
Перед жизнью и стихом.
 
 
Это слово – песни сколок —
Той, что пелась наугад,
Не достав до книжных полок,
Пелась в лиственницах голых,
Шелестя, как листопад.
 
 
Заглушенная поземкой,
Песня, петая негромко,
У созвездий на глазах
В разрывающих потемки
Ослепительных слезах.