Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Пред нами русская телега,
Наш пресловутый примитив,
Поэтов альфа и омега,
Известный пушкинский мотив.
 
 
Запряжка нынче необычна.
В оглобли, пятясь, входит бык.
И равнодушье видно бычье
И что к телеге он привык.
 
 
Вздувая розовые ноздри,
Ременным сжатые кольцом,
Храпит и втягивает воздух —
Не распрощается с крыльцом.
 
 
И наконец вздохнет глубоко,
Скосит по-конски бычий глаз,
Чтоб, начиная путь далекий,
В последний раз взглянуть на нас.
 
 
А впереди, взамен каюра,
Якут шагает налегке,
Иль, подстелив оленью шкуру,
Верхом он едет на быке.
 
 
Ну что ж! Куда нам мчаться рысью,
Какой отыскивать уют.
Плетутся медленно и мысли,
Но от быков не отстают.
 

 
Нет, тебе не стать весною
Синеокою, лесною,
Ни за что не стать.
 
 
Не припомнить то, что было,
Только горько и уныло
Календарь листать.
 
 
Торопить движенье суток
Хриплым смехом прибауток,
Грубою божбой.
 
 
И среди природы спящей
Быть не только настоящей,
Но самой собой.
 

 
Я, как рыба, плыву по ночам,
Поднимаясь в верховье ключа.
С моего каменистого дна
Мне небес синева не видна.
 
 
Я не смею и двинуться дном
Разговорчивым сумрачным днем
И, засыпанный донным песком,
Не могу шевельнуть плавником.
 
 
Пусть пугает меня глубина.
Я, пока пролетает волна,
Постою, притаившись в кустах,
Пережду набегающий страх.
 
 
Так, течению наперерез
Поднимаюсь почти до небес,
Доплыву до истоков реки,
До истоков моей тоски.
 

 
Изменился давно фарватер,
И опасности велики
Бесноватой и вороватой
Разливающейся реки.
 
 
Я простой путевой запиской
Извещаю тебя, мечта.
Небо низко, и скалы близко,
И трещат от волны борта.
 
 
По глубинным судить приметам,
По кипению пузырьков
Могут лоцманы – и поэты,
Если слушаться их стихов.
 

 
Мне одежда Гулливера
Все равно не по плечу,
И с судьбою Агасфера
Я встречаться не хочу.
 
 
Из окошка общих спален
Сквозь цветной рассветный дым
Я лицом повернут к далям
И доверюсь только им.
 
 
В этом нервном потрясенье,
В дрожи пальцев, рук и век
Я найду свое спасенье,
Избавление навек.
 
 
Это – мизерная плата
За сокровище во льду,
Острие штыка солдата
И заветную руду.
 

 
В староверском дому я читаю Шекспира,
Толкованье улыбок, угрозы судьбе.
И стиху откликается эхо Псалтыри
В почерневшей, продымленной темной избе.
 
 
Я читаю стихи нараспев, как молитвы.
Дочь хозяина слушает, молча крестясь
На английские страсти, что еще не забыты
И в избе беспоповца гостят.
 
 
Гонерилье осталась изба на Кубани.
Незамужняя дочь разожгла камелек.
Тут же сушат белье и готовится баня.
На дворе леденеют туши кабаньи…
 
 
Облака, как верблюды, качают горбами
Над спокойной, над датской землей.
 

 
Луна свисает, как тяжелый
Огромный золоченый плод,
С ветвей моих деревьев голых,
Хрустальных лиственниц – и вот
 
 
Мне кажется – протянешь руку,
Доверясь детству лишний раз,
Сорвешь луну – и кончишь муку,
Которой жизнь пугает нас.
 

 
Вечор стояла у крылечка,
Одета пылью золотой,
Вертела медное колечко
Над потемневшею водой.
 
 
И было нужно так немного:
Ударить ветру мне в лицо,
Вернуть хотя бы с полдороги
На это черное крыльцо.
 

 
По стенке шарит желтый луч,
Раздвинувший портьеры,
Как будто солнце ищет ключ,
Забытый ключ от двери.
 
 
И ветер двери распахнет,
И впустит птичье пенье,
Всех перепутавшихся нот
Восторг и нетерпенье.
 
 
Уже, взобравшись на скамью
Иль просто на подклетье,
Петух, как дьякон ектенью,
Заводит многолетье.
 
 
И сквозь его «кукареку»,
Арпеджио и трели
Мне видно дымную реку,
Хоть я лежу в постели.
 
 
Ко мне, скользка и холодна,
Едва я скину платье,
Покорно кинется волна
В горячие объятья.
 
 
Но это – лишь в полубреду,
Еще до пробужденья.
И я купаться не пойду,
Чтобы не встретились в саду
Ночные привиденья.
 
 
А ветер покидает дом,
Пересчитав посуду,
Уже пронесся над прудом,
Уже свистит повсюду.
 
 
Перебирает воду он,
Как клавиши рояля,
Как будто он открыл сезон
В моем концертном зале.
 
 
И нынче летом – на часах
Ты, верно, до рассвета,
Ты молча ходишь в небесах,
Подобная планете.
 
 
Облокотившись на балкон,
Как будто на свиданье,
Протягивает лапы клен
К любимому созданью.
 
 
И ты стоишь, сама лучась
В резной его оправе.
Но даже дерево сейчас
Тебя задеть не вправе.
 
 
Всю силу ревности моей
И к дереву и к ветру
Своим безмолвием залей,
Своим блаженным светом.
 
 
И ветер рвет твои чулки
С веревки возле дома.
И, как на свадьбе, потолки
На нас крошат солому.
 

 
Неосторожный юг
Влезает нам в тетради
И солнцем, как утюг,
Траву сырую гладит…
 
 
Свет птичьего пера,
Отмытого до блеска,
И дятла – столяра
Знакомая стамеска.
 
 
Проснувшихся стихов
И тополей неспящих,
Зеленых языков,
Шуршащих и дразнящих,
 
 
Мой заоконный мир,
Являйся на бумагу,
Ходи в тиши квартир
Своим звериным шагом.
 
 
Иль лебедем склонись,
Как ледяная скрипка,
С небес спускаясь вниз
Размеренно и гибко.
 
 
Вся комната полна
Таким преображеньем,
И ночи не до сна
От слез и напряженья.
 
 
Но в мире место есть,
Где можно спозаранку
Раскинуть эту смесь,
Как скатерть-самобранку.
 

 
Какой заслоню я книгой
Оранжевый небосвод,
Свеченье зеленое игол,
Хвои заблестевший пот,
 
 
Двух зорь огневое сближенье,
Режущее глаза.
И в капле росы отраженье
Твоей чистоты, слеза.
 

 
Я разорву кустов кольцо,
Уйду с поляны.
Слепые ветки бьют в лицо,
Наносят раны.
 
 
Роса холодная течет
По жаркой коже,
Но остудить горячий рот
Она не может.
 
 
Всю жизнь шагал я без троны,
Почти без света.
В лесу пути мои слепы
И неприметны.
 
 
Заплакать? Но такой вопрос
Решать же надо.
Текут потоком горьких слез
Все реки ада.
 

 
Ведь только длинный ряд могил —
Мое воспоминанье,
Куда и я бы лег нагим,
Когда б не обещанье
 
 
Допеть, доплакать до конца
Во что бы то ни стало,
Как будто в жизни мертвеца
Бывало и начало.
 

 
Приподнятый мильоном рук,
Трепещущих сердец
Колючей проволоки круг,
Терновый твой венец.
 
 
Я все еще во власти сна,
Виденья юных лет.
В том виновата не луна
Не лунный мертвый свет.
 
 
Не еле брезжащий рассвет,
Грозящий новым днем,
Ему и места даже нет
В видении моем.
 

ЛИЧНО И ДОВЕРИТЕЛЬНО

 
Я, как Ной, над морской волною
Голубей кидаю вперед,
И пустынною белой страною
Начинается их полет.
 
 
Но опутаны сетью снега
Ослабевшие крылья птиц,
Леденеют борта ковчега
У последних моих границ.
 
 
Нет путей кораблю обратно,
Он закован навек во льду,
Сквозь метель к моему Арарату,
Задыхаясь, по льду иду.
 

 
Бог был еще ребенком, и украдкой
От взрослых Он выдумывал тайгу:
Он рисовал ее в своей тетрадке,
Чертил пером деревья на снегу,
 
 
Он в разные цвета раскрашивал туманы,
Весь мир был полон ясной чистоты,
Он знать не знал, что есть другие страны,
Где этих красок может не хватить.
 
 
Он так немного вылепил предметов:
Три дерева, скалу и несколько пичуг.
Река и горные непрочные рассветы —
Изделье тех же неумелых рук.
 
 
Уже не здесь, уже как мастер взрослый,
Он листья вырезал, Он камни обтесал,
Он виноградные везде развесил гроздья,
И лучших птиц Он поселил в леса.
 
 
И, надоевшее таежное творенье
Небрежно снегом закидав,
Ушел варить лимонное варенье
В приморских расписных садах.
 
 
Он был жесток, как все жестоки дети:
Нам жить велел на этом детском свете.
 

 
Живого сердца голос властный
Мне повторяет сотый раз,
Что я живу не понапрасну,
Когда пытаюсь жить для вас.
 
 
Я, как пчела у Метерлинка,
Как пресловутая пчела,
Которой вовсе не в новинку
Людские скорбные дела.
 
 
Я до рассвета собираю,
Коплю по капле слезный мед,
И пытке той конца не знаю,
И не отбиться от хлопот.
 
 
И чем согласней, чем тревожней
К бумаге просятся слова,
Тем я живу неосторожней
И горячее голова.
 

 
Согнулась западня
Под тяжестью синицы,
И вся ее родня
Кричит и суетится.
 
 
И падает затвор
Нехитрого снаряда,
А я стою, как вор,
И не спускаю взгляда
 
 
С испуганных пичуг
И, вне себя от счастья,
Разламываю вдруг
Ловушку ту на части.
 
 
И в мертвой тишине,
В моем немом волненье,
Я жду, когда ко мне
Приблизятся виденья.
 
 
Как будто Васнецов
Забрел в мои болота,
Где много мертвецов
И сказке есть работа.
 
 
Где терем-теремок —
Пожалуй, по созвучью —
Назвал тюрьмою Бог,
А не несчастный случай.
 
 
Где в заводях озер
Зеленых глаз Алены
Тону я до сих пор —
Охотник и влюбленный.
 
 
Где, стоя за спиной
Царевича Ивана,
Объеду шар земной
Без карты и без плана.
 
 
Уносит серый волк
К такой стране нездешней,
Где жизнь – не только долг,
Но также и надежда.
 
 
В морщинах скрыта грусть,
Но я не беспокоюсь.
Я солнцем оботрусь,
Когда росой умоюсь…
 

 
Замлела в наступившем штиле
Вся в белых рубчиках вода,
Как будто жизнь остановили
На синем море навсегда.
 
 
Быть может, это пароходы,
Как паровые утюги,
Разгладили морские воды
В гладильне матушки-тайги,
 
 
Чтоб на полночной гофрировке,
Средь мелких складок волновых,
Рыбачьей лодке дать сноровку
Держаться до сих пор в живых.
 
 
Перетерпевшая все шквалы,
Вчерашний грохот штормовой,
Девятым вымытая валом,
Она живой плывет домой.
 
 
Плывет на некий берег дальний,
Еще невидимый пока,
Ища в ночи причалов скальных
И заезжая в облака.
 

 
Под Новый год я выбрал дом,
Чтоб умереть без слез.
И дверь, оклеенную льдом,
Приотворил мороз.
 
 
И в дом ворвался белый пар
И пробежал к стене,
Улегся где-то возле нар
И лижет ноги мне.
 
 
Лохматый пудель, адский дух,
Он изменяет цвет;
Он бел, как лебединый пух,
Как новогодний дед.
 
 
В подсвечнике из кирпича,
У ночи на краю,
В углу оплывшая свеча
Качала тень мою.
 
 
И всем казалось – я живой,
Я буду есть и пить,
Я так качаю головой,
Что собираюсь жить.
 
 
Сказали утром наконец,
Промерзший хлеб деля:
Быть может, – он такой мертвец,
Что не возьмет земля!
 
 
Вбивают в камни аммонал,
Могилу рыть пора.
И содрогается запал
Бикфордова шнура.
 
 
И без одежды, без белья,
Костлявый и нагой,
Ложусь в могилу эту я,
Поскольку нет другой.
 
 
Не горсть земли, а горсть камней
Летит в мое лицо.
Больных ночей, тревожных дней
Смыкается кольцо.
 

 
Здесь первым искренним стихом
Я разжигал костер,
И пепел от людей тайком
В ладонях я растер.
 
 
Но, отогревшись, я не мог
Припомнить этих жарких строк.
 
 
И если снова тяжела
Рука колючих вьюг,
И если мертвый холод зла
Опять стоит вокруг,
 
 
Я снова – в новую пургу —
Костер стихами разожгу.
 

 
К так называемой победе,
Назло медведю и лисе,
Проеду на велосипеде
Вдоль по обочинам шоссе.
 
 
И вот земли-стенографистки
Рассказ на глине и песке:
Ее предсмертная записка,
Забытая невдалеке,
 
 
Зарытая в дорожных ямах,
В геологических шурфах.
Все, что не высказалось прямо,
Закоченело на губах…
 
 
Но кто прочтет иероглифы,
Какой придет Шамполион,
Чтоб разгадать глухие мифы, —
Услышать человечий стон.
 

 
В сияющем известняке,
В граните черно-буром,
Гора спускается к реке,
Зажав подснежники в руке,
Навстречу людям хмурым.
 
 
Остановившись над ключом,
Как и во время оно,
Она не грезит нипочем
Ни силикатным кирпичом,
Ни железобетоном.
 

 
Он сменит без людей, без книг,
Одной природе веря,
Свой человеческий язык
На междометья зверя.
 
 
Руками выроет ночлег
В хрустящих листьях шалых
Тот одичалый человек,
Интеллигент бывалый.
 
 
И выступающим ребром
Натягивая кожу,
Различья меж добром и злом
Определить не может.
 
 
Но вдруг, умывшись на заре
Водою ключевою,
Поднимет очи он горе
И, точно волк, завоет…
 

 
Ты лжешь, что, запрокинув голову,
Я синий воздух жадно пью, —
Небес расплавленное олово
В июле в глотку льют мою,
 
 
Чтобы себя не выдал голосом,
Чтоб удивляться перестал,
Чтобы похожи были волосы
На этот льющийся металл.
 

 
Возможно ль этот тайный спор
Меня с самим собою
Простому сердцу вперекор —
Назвать моей судьбою?
 
 
Возможно ль подчиниться мне
Какой-то тяжкой силе,
Чтобы не изнутри – извне
Пришла и воскресила?
 
 
Или спасенье только есть
В мечтаниях бродяги,
В оберегаемых, как честь,
Клочках моей бумаги.
 

 
Все соловьи осоловели
И не рокочут ввечеру,
Они уж целых две недели
В плетеной нежатся постели
На охлаждающем ветру.
 
 
Колючим колосом усатым
Трясет раскормленный ячмень,
И день малиной ноздреватой,
Черносмородинным агатом
Синиц заманивает в тень.
 
 
Здесь сущий рай для птиц бездомных,
Для залетевших далеко,
Им от прохлады полутемной
В кустах, достаточно укромных,
Бывает на сердце легко.
 
 
И я шепчу стихи синицам,
Губами тихо шевеля,
И я разыгрываю в лицах,
В зверях, растениях и птицах,
Что сочинила мне земля.
 
 
Она к моей спине прижалась
И мне готова передать
Все, что в душе у ней осталось,
Всю нерастраченную малость —
Всю неземную благодать.
 
 
Жарой коробятся страницы,
Тетрадка валится из рук,
И в поле душно, как в больнице,
И на своих вязальных спицах
Плетет ловушку мне паук.
 
 
И мотыльки щекочут щеку,
Перебивая мой рассказ,
И на ветру скрипит осока,
И ястреба кружат высоко,
Меня не упуская с глаз.
 

 
Смешались облака и волны,
И мира вывернут испод,
По трещинам зубчатых молний
Разламывается небосвод.
 
 
По желтой глиняной корчаге
Гуляют грома кулаки,
Вода спускается в овраги,
Держась руками за пеньки.
 
 
Но, в сто плетей дубася тело
Пятнистой, как змея, реки,
Гроза так бережно-умело
Цветов расправит лепестки.
 
 
Все то, что было твердой почвой,
Вдруг уплывает из-под ног,
И все земное так непрочно,
И нет путей и нет дорог.
 
 
Пока прохожий куст лиловый
Не сунет руку сквозь забор,
И за плечо не остановит,
И не завяжет разговор.
 
 
И вот я – дома, у калитки,
И все несчастья далеки,
Когда я, вымокший до нитки,
Несу за пазухой стихи.
 
 
Гнездо стихов грозой разбито,
И желторотые птенцы
Пищат, познав крушенье быта,
Его начала и концы.
 

 
Тайга молчальница от века
И рада быть глухонемой,
Она не любит человека
И не зовет его домой.
 
 
Ей благозвучней вопли сычьи,
Чем нарушающее сон
Крикливое косноязычье
Всех человеческих племен.
 
 
Но если голосом ребенка
Попросят помощи у ней,
Она тотчас бежит вдогонку
И будет матери нежней.
 
 
Она заманит чудесами,
Грозы покажет фейерверк
И птиц над черными лесами,
Шутя, подбрасывает вверх.
 
 
Раскрашенные безделушки
Цветов качает на лугу.
У ней и камни – погремушки…
Алмазы брошены в снегу.
 
 
А гам, смещая все масштабы,
Со здравым смыслом не в ладу,
Смущает взрослым душу, дабы
Потом не жечь ее в аду.
 
 
И в этих знаках, в этих жестах
Воинствующей немоты
Я вижу истинное место
Моей ребяческой мечты.
 
 
Тайга смещает все масштабы
И наши путает пути,
Хотя воистину могла бы
Сердечно к взрослым подойти.
 
 
И тот, кто, в сущности, не молод,
Кто, безусловно, не юнец,
Тот видит лишь гранит и холод,
Что достигает дна сердец.
 
 
И в снеговом однообразье
Гора проходит за горой.
Уж лучше б вымазала грязью,
Землей испачкала сырой.
 
 
А здесь лишь камень известковый
И снег небесной чистоты,
И мы горды такой обновой,
Таким подобием мечты.
 

 
Пахнут медом будущие бревна —
Бывшие деревья на земле,
Их в ряды укладывают ровно,
Подкатив к разрушенной скале.
 
 
Как бесславен этот промежуток,
Первая ступень небытия,
Когда жизни стало не до шуток,
Когда шкура ближе всех – своя.
 
 
В соснах мысли нет об увяданье,
Блещет светлой бронзою кора.
Тем страшнее было ожиданье
Первого удара топора.
 
 
Берегли от вора, от пожара,
От червей горбатых берегли —
Для того внезапного удара,
Мщенья перепуганной земли.
 
 
Дескать, ждет их славная дорога —
Лечь в закладке первого венца,
И терпеть придется им немного
На ролях простого мертвеца.
 
 
Чем живут в такой вот час смертельный
Эти сосны испокон веков?
Лишь мечтой быть мачтой корабельной,
Чтобы вновь коснуться облаков!
 

 
Он из окна своей квартиры
С такой же силой, как цветы,
Вдыхает затхлый воздух мира,
Удушье углекислоты.
 
 
Удушье крови, слез и пота,
Что день-деньской глотает он,
Ночной таинственной работой
Переплавляется в озон.
 
 
И, как источник кислорода,
Кустарник, чаща и трава,
Растут в ночи среди народа
Его целебные слова.
 
 
Он – вне времен. Он – вне сезона.
Он – как сосновый старый бор,
Готовый нас лечить озоном
С каких-то очень давних пор.
 
 
Нам все равно – листы ли, листья —
Как называется предмет,
Каким – не только для лингвистов —
Дышать осмелился поэт.
 
 
Не грамматические споры
Нас в эти горы завлекли —
Глубокое дыханье бора
Целительницы земли.
 

 
Темное происхожденье
Наших песен и баллад —
Давнего грехопаденья
Неизбежный результат.
 
 
С тем же, кем была когда-то
Жизнь оплодотворена,
В этот властный миг расплаты
Как бы соединена.
 
 
Что доношено до срока,
До бессонниц января,
Что рождается в потоке
Слез и слов у фонаря
 
 
На коробке папиросной,
Подстеленной кое-как,
На листке, а то и просто
На газеты уголках,
 
 
То, что вовсе ждать не может,
Шага не дает шагнуть,
То, что лезет вон из кожи
И чего нельзя вернуть.
 
 
Ты отрежешь пуповину,
В темноте остановясь,
Станет легче вполовину —
Лишь порвется эта связь.
 
 
И, покончив с полубредом
Этих самых древних мук,
Втопчешь в снег клочки последа
И оглянешься вокруг…
 
 
………………………………
Много лет пройдет. И песне
Снова встретиться с тобой,
Может быть, нужней и лестней,
Чем наследнице любой.
 
 
Вот она идет по тропке,
Опустивши долу взгляд,
Неуверенно и робко
И со сверстницами в ряд.
 
 
Ты глядишь, не понимая,
Кто она в твоей судьбе,
Вся теперь как бы чужая,
Незнакомая тебе.
 
 
Где-то в давке, в книжной лавке
Разглядишь, в конце концов,
Бывшей золушки-чернавки
Позабытое лицо.
 
 
И по родинкам, приметам,
По разрезам губ и глаз
Ты узнаешь дочь поэта
В первый и последний раз.
 

 
Над трущобами Витима,
Над косматою землей,
Облаков зловещих мимо
Я лечу к себе домой.
 
 
И во чреве самолета,
Как Иона у кита,
Я прошу у шеф-пилота:
Ради Господа Христа,
 
 
Донеси меня до юга,
Невредимым донеси,
Пусть меня забудет вьюга
Хоть на месяц на Руси.
 
 
Я срисовывал бы чащи,
Только в них войдет гроза,
Солнцу б я как можно чаще
Попадался на глаза.
 
 
В посрамленье злой мороки,
В просветление ума,
Я б успел составить строки,
Что шептала мне зима.
 
 
Перед аэровокзалом
Горло сдавит тошнота:
Снова – пропасти, провалы,
Под ногами – пустота.
 
 
У меня сейчас воочью,
А не только между строк, —
Неустойчивую почву
Выбивают из-под ног.
 
 
Вижу, как, вращая крылья,
Самолетный вьется винт,
С давней раны, с давней боли
Мне разматывают бинт.
 
 
Открывая, обнажая,
Растревоженная вновь,
Чтоб могла рука чужая
Разодрать ту рану в кровь.
 
 
Там, в своей пурге-тумане,
Мне не стоило труда
Кровь любой подобной раны
Удержать кусками льда.
 
 
Я стою, не веря в лето,
И искать не знаю где
Медицинского совета,
Чтоб помочь моей беде.
 
 
Но твое рукопожатье
Так сердечно горячо;
Птицы ситцевого платья
Мне садятся на плечо.
 
 
И знакомое лекарство
Тихо капает из глаз —
Драгоценное знахарство,
Исцеляющее нас.
 
 
Вот я таю, как ледышка,
От проклятых этих слез,
Душу мне еще не слишком
Остудил земной мороз.
 

 
Скрипка, как желтая птица,
Поет на груди скрипача;
Ей хочется двигаться, биться,
Ворочаться у плеча.
 
 
Скрипач ее криков не слышит,
Немыми толчками смычка
Он скрипку все выше, все выше
Забрасывает в облака.
 
 
И в этой заоблачной выси
Естественный климат ее,
Ее ощущенья и мысли —
Земное ее бытие.
 
 
Но всякий, имеющий уши,
Да слышит отчаянья крик,
Который нам в уши обрушит
До слез побледневший старик.
 
 
Он – гения душеприказчик,
Вспотевший седой виртуоз,
Пандоры окованный ящик
Он в зал завороженный внес.
 
 
Он смело сундук открывает
Одним поворотом ключа,
Чтоб нас отогнали от рая
Видения скрипача.
 
 
Чтоб после небесной поездки
Вернуться на землю опять
И небу чужому в отместку
Заплакать и загоревать.
 
 
И мы, возвращаясь к земному,
Добравшись по старым следам
К родному знакомому дому,
Мы холод почувствуем там.
 
 
Мы чем-то высоким дышали.
Входили в заветную дверь…
Мы многое людям прощали,
Чего не прощаем теперь.
 

 
Мы гуляем средь торосов
В голубых лучах луны,
Все проклятые вопросы,
Говорят, разрешены.
 
 
Но луна, как пряник мятный,
Детский пряник ледяной,
Вдруг покатится обратно,
И – покончено с луной.
 
 
И, встревоженное чудом,
Сердце дрогнет у меня,
Я достану из-под спуда,
Из подполья злого дня,
 
 
Все, что плакало и пело,
Путевую жизни нить,
Что своим усталым телом
Я пытался заслонить
 
 
От чужих прикосновений,
От дурных тяжелых глаз,
Откровенных нападений
И двусмысленности фраз.
 
 
Наступает тихий вечер,
Звезды тают на снегу.
И породой человечьей
Я гордиться не могу.
 

 
Среди холодной тьмы
Мы – жертвы искупленья.
И мы – не только мы,
А капелек сцепленье.
 
 
Стакан поставь в туман,
Тянущийся по саду,
И капли на стакан
Тотчас, как дождь, осядут.
 
 
Стакан сберег тепло,
Ему родное снится,
И мутное стекло
Слезой засеребрится.
 

 
Я здесь живу, как муха, мучась,
Но кто бы мог разъединить
Вот эту тонкую, паучью,
Неразрываемую нить?
 
 
Я не вступаю в поединок
С тысячеруким пауком,
Я рву зубами паутину,
Стараясь вырваться тайком.
 
 
И, вполовину омертвелый,
Я вполовину трепещу,
Еще ищу живого дела,
Еще спасения ищу.
 
 
Быть может, палец человечий
Ту паутину разорвет,
Меня сомнет и искалечит
И все же на небо возьмет.
 

 
Кому-то нынче день погожий,
Кому – томящая жара,
А я, наверно, проморожен
Тайгой до самого нутра.
 
 
И мне все кажется, что лето
Напрасно силы бережет,
Напрасно раскаленным светом
Дотла всю землю не сожжет…
 

 
Клен и рослый и плечистый
В дрожи с головы до пят,
Перепуганные листья
До рассвета шелестят.
 
 
Их протягивает лето,
И холодный ветерок
Отрывает, как билеты,
И бросает на песок.
 
 
И по железнодорожной
Желтой насыпи крутой
Их сметает осторожно
В ямы с мутною водой.
 
 
Это – право пешехода
Разбираться, чье нужней,
Чье полезней – время года
Весен или осеней,
И похваливать погоду,
Размышляя не о ней.
 

 
Приходят с улиц, площадей,
Все глохнет, как в лесном загоне,
Ладони будто бы людей
Моей касаются ладони.
 
 
И мне, пожалуй, все равно,
Что тут – мечта и что – обманы,
Я вижу темное вино,
Уже разлитое в стаканы.
 
 
Я вижу женщины глаза,
Которых чище не бывает;
И непослушная слеза
Напрасно зренье застилает…