Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Мы с ним давно, давно знакомы:
Час? Или век? И нет нужды
Нам из бревенчатого дома
Бежать куда-нибудь во льды.
 
 
И все рассказано, что надо,
И нам молчать не надоест —
Яснее слов одни лишь взгляды,
Яснее взглядов только жест.
 
 
Нам нет дорог из этой двери,
Нам просто некуда идти
Ведь даже птицы, даже звери
Кончают здесь свои пути.
 
 
Чего я жду? Весны? Обеда?
Землетрясенья? Или той
Волны спасительного бреда
В сраженье с вечной мерзлотой?
 

 
Давно мы знаем превосходство
Природы над душой людской,
Ее поверив благородству,
Мы в ней отыскиваем сходство
С своей судьбою городской.
 
 
Мы по ее живем приметам.
Мы – мира маленькая часть,
Мы остальным всю жизнь согреты,
Его ночей, его рассвета
Всегда испытывая власть.
 
 
Чужой напяленною кожей
Мы смело хвалимся подчас.
И мы гордимся сами тоже,
Что на бездушное похожи
На слух, на ощупь и на глаз.
 
 
Тот тверд, как сталь, тот нем, как рыба,
Тот свищет, точно соловей.
А кто не дрогнул перед дыбой,
Тому базальтовою глыбой
Явиться было бы верней.
 
 
Чего же мне недоставало,
О чем я вечно тосковал?
Я восхищался здесь, бывало,
Лишь немотою минерала
Или неграмотностью скал.
 
 
Когда без всякого расчета
Весенней силою дождей
Творилась важная работа
Смывать и кровь и капли пота
Со щек измученных людей.
 
 
Где единица изнуренья?
Где измеренье нищеты?
И чем поддерживать горенье
В душе, где слышен запах тленья
И недоверчивость тщеты?
 
 
Не потому цари природы,
Что, подчиняясь ей всегда,
Мы можем сесть в бюро погоды
И предсказать ее на годы
Погода – это ерунда.
 
 
А потому, что в нас чудесно
Повторены ее черты —
Земны, подводны, поднебесны,
Мы ей до мелочи известны
И с нею навек сведены.
 
 
И в ней мы черпаем сравненья,
И стих наполнен только тем,
Чем можно жить в уединенье
С природою в соединенье
Средь нестареющихся тем
 

 
Тупичок, где раньше медник
Приучал мечтать людей,
Заманив их в заповедник
Чайников и лебедей.
 
 
Есть святые тротуары,
Где всегда ходила ты,
Где под скоропись гитары
Зашифрованы мечты.
 
 
Инструмент неосторожный
Раньше, чем виолончель,
Поселил в душе тревожной
Непредвиденную цель.
 
 
Фантастическая проза,
Помещенная в стихи. —
Укрепляющая доза
Человеческой тоски.
 

 
Был песок сухой, как порох,
Опасавшийся огня,
Что сверкает в разговорах
Возле высохшего пня.
 
 
Чтоб на воздух не взлетели,
Достигая до небес,
Клочья каменной метели,
Звери, жители и лес
 
 
Были топкие трясины
Вместо твердых площадей,
Обращенные в машины,
Поглощавшие людей.
 
 
Средь шатающихся кочек
На болоте, у реки
Под ногами – только строчек
Ненадежные мостки.
 

 
Свет – порожденье наших глаз,
Свет – это боль,
Свет – испытание для нас,
Для наших воль.
 
 
Примета света лишь в одном
В сознанье тьмы,
И можно бредить белым днем,
Как бредим мы.
 

 
Мне не сказать, какой чертою
Я сдвинут с места – за черту,
Где я так мало, мало стою,
Что просто жить невмоготу.
 
 
Здесь – не людское, здесь – Господне,
Иначе как, иначе кто
Напишет письма Джиоконде,
Засунет ножик под пальто.
 
 
И на глазах царя Ивана
Сверкнет наточенным ножом,
И те искусственные раны
Искусства будут рубежом.
 
 
И пред лицом моей Мадонны
Я плачу, вовсе не стыдясь,
Я прячу голову в ладони,
Чего не делал отродясь.
 
 
Я у себя прошу прощенья
За то, что понял только тут,
Что эти слезы – очищенье,
Их также «катарсис» зовут.
 

 
Гроза закорчится в припадке,
Взрывая выспренний туман,
И океан гудит в распадке,
А он – совсем не океан —
 
 
Ручей, раздутый половодьем,
Его мечта не глубока,
Хоть он почти из преисподней
Летел почти под облака.
 
 
И где искать причин упадка?
На даче? В Сочах? Или там —
В дырявой бязевой палатке,
Где люди верят только льдам.
 
 
Где им подсчитывают вины
И топчут детские сердца,
Где гномы судят исполинов,
Не замолчавших до конца.
 
 
И все стерпеть, и все запомнить,
И выйти все-таки детьми
Из серых, склизких, душных комнат,
Набитых голыми людьми.
 
 
И эти комнаты – не баня,
Не пляж, где пляшут и поют:
Там по ночам скрипят зубами
И проклинают тот «уют».
 
 
И быть на жизнь всегда готовым,
И силы знать в себе самом —
Жить непроизнесенным словом
И неотправленным письмом.
 

 
Какой еще зеленой зорьки
Ты поутру в чащобе ждешь?
Табачный дым глотаешь горький,
Пережидая дымный дождь?
 
 
Ты веришь в ветер? Разве право
На эту веру ты имел?
Оно любой дороже славы,
Оно – надежд твоих предел.
 

 
…А лодка билась у причала,
И побледневший рулевой
Глядел на пляшущие скалы
И забывал, что он – живой.
 
 
И пальцы в боли небывалой,
Не ощущаемой уже,
Сливались с деревом штурвала
На этом смертном рубеже.
 
 
И человек был частью лодки,
Которой правил на причал,
И жизнь была, как миг короткий,
По счету тех земных начал,
 
 
Что правят судьбы на планете,
И, воскрешая и губя,
И лишь до времени в секрете
Способны выдержать себя.
 
 
И вот, спасая наши души,
Они проводят между скал
Лишь тех, кто только им послушен,
Кто жизни вовсе не искал…
 

 
Что песня? – Та же тишина.
Захвачено вниманье
Лишь тем, о чем поет она,
Повергнув мир в молчанье.
 
 
Нет в мире звуков, кроме тех,
Каким душой и телом
Ты предан нынче без помех
В восторге онемелом.
 
 
Ты песне вовсе не судья,
Ты слышал слишком мало,
Ты песней просто жил, как я,
Пока она звучала.
 

 
Сирень сегодня поутру
Неторопливо
Отряхивалась на ветру
Брезгливо.
 
 
Ей было, верно, за глаза
Довольно
Дождя, что в ночь лила гроза
Невольно.
 
 
И пятипалым лепестком
Трясла в ненастье,
Сирень задумалась тайком
О счастье,
 
 
Не нужном людям до утра,
До света,
Хотя знакома и стара
Примета.
 

 
Опять застенчиво, стыдливо
Луной в квартиру введена
Та ночь, что роется в архивах
И ворошит всю жизнь до дна.
 
 
У ней и навыка-то нету
Перебирать клочки бумаг,
Она торопится к рассвету
И ненавидит свой же мрак.
 
 
Она почти что поневоле
Пугать обязана меня,
Сама порой кричит от боли,
Коснувшись лунного огня.
 
 
Да ей бы выгодней сторицей
По саду шляться вслед за мной,
И ей не в комнате бы рыться,
Ее пространство – шар земной.
 
 
Но при такой ее методе,
Как ясно совести моей,
Она нуждается в природе,
В подсказке лиц и тополей.
 

 
А мы? – Мы пишем протоколы,
Склонясь над письменным столом,
Ее язык, простой и голый,
На наш язык переведем.
 
 
И видим – в ней бушуют страсти
Куда сильней, чем наша страсть,
Мы сами здесь в ее же власти,
Но нам не сгинуть, не пропасть,
 
 
Пока не выскажется явно
Ее душа, ее строка,
Пока рассказ о самом главном
Мы не услышим от стиха.
 
 
Пускай она срывает голос
Порой почти до хрипоты,
Она за жизнь свою боролась,
А не искала красоты.
 
 
Ей не впервой терпеть лишенья,
Изнемогать от маеты,
И чистота произношенья
Не след душевной чистоты.
 
 
И время быть ее допросу:
Ее свидетельская речь
Слышна сквозь снежные заносы
И может нас предостеречь.
 
 
От легкомысленности песни,
От балагурства невпопад
Мир до сих пор для сердца тесен
И тесен также для баллад.
 

 
Слова – плохие семена,
В них силы слишком мало,
Чтобы бесплодная страна
Тотчас же зацветала.
 
 
Но рядом с песней есть пример
Живого поведенья,
Что не вмешается в размер,
Не лезет в отступленье,
 
 
Тогда короче будет срок
До урожайной жатвы,
Чему никто помочь не мог
Молитвой или клятвой.
 
 
И можно выжить среди льда,
И быть других чудесней,
Но лишь тогда, тогда, тогда,
Когда и жизнь – как песня.
 

 
Не упрекай их в формализме,
В любви к уловкам ремесла.
Двояковыпуклая линза
Чудес немало принесла.
 
 
И их игрушечные стекла,
Ребячий тот калейдоскоп —
Соединял в одном бинокле
И телескоп и микроскоп.
 
 
И их юродство – не уродство,
А только сердца прямота,
И на родство и на господство
Рассвирепевшая мечта.
 
 
Отлично знает вся отчизна,
Что ни один еще поэт
Не умирал от формализма —
Таких примеров вовсе нет.
 
 
То просто ветряная оспа
И струп болезни коревой.
Она не сдерживает роста:
Живым останется живой.
 
 
Зато другие есть примеры,
Примеры мщенья высших сил
Тем, кто без совести и веры
Чужому Богу послужил.
 
 
Кто, пораженный немотою,
Хватался вдруг за пистолет,
Чтоб доказать, чего б он стоил,
Когда б он был еще поэт.
 
 
Тот, кто хотел на путь поэта
Себя вернуть в конце концов,
Бегун кровавой эстафеты
Известных русских мертвецов.
 
 
Но рассудительные Боги
Не принимают смерть таких.
И им нужна не кровь двуногих,
А лишь с живою кровью стих…
 

 
Немало надобно вниманья,
Чтобы постичь накоротке
Значенье знаков препинанья
В великом русском языке.
 
 
Любая птичка-невеличка
Умела истово, впопад
Сажать привычные кавычки
Вокруг зазубренных цитат.
 
 
И нас сажали в одиночки,
И на местах, почти пустых,
Нас заставляли ставить точки
Взамен наивных запятых.
 
 
И, не моргнув подбитым глазом,
Не веря дедам и отцам,
Мы рвали слог короткой фразой
По европейским образцам.
 
 
Как ни чужда такая форма
Судьбе родного языка,
В нее влюбились непритворно
И вознесли за облака.
 
 
Бедна, должно быть, наша вера
Иль просто память коротка,
Когда флоберовская мера
Нам оказалась велика.
 
 
Тогда слова дышали в строчке
Запасом воздуха в груди,
Тогда естественная точка
Нас ожидала впереди.
 
 
И был период двухсотлетний,
Когда периодов длину
Любили вовсе не за сплетни,
За чувств и мыслей глубину.
 
 
Но страстный слог витиеватый
Давно уж нам не по нутру,
Слова пророков бесноватых
Давно мы предали костру.
 
 
Скучна, скучна нам речь Толстого,
Где двоеточий и не счесть,
Где позади любого слова
Знак препинанья может влезть.
 
 
Любой из нас был слишком робок,
Чтоб повести такую речь,
Где, обойдясь совсем без скобок,
Он мог бы всех предостеречь,
 
 
Чтобы в российской речи топкой
Не поскользнуться, не упасть,
Не очутиться бы за скобкой,
Под двоеточье не попасть.
 
 
Ехидно сеющий сомненья
Знак вопросительный таков,
Что вызывает размышленья
У мудрецов и дураков.
 
 
Зато в обилье восклицаний
Вся наша доблесть, наша честь.
Мы не заслужим порицаний
За восклицательную лесть.
 
 
И вот без страха и сомненья
Мы возвели глаза горе
И заменили разъясненья
Многозначительным тире.
 
 
По указующему знаку
Императивного перста
Мы повели слова в атаку,
И это было неспроста.
 
 
Нам лишь бы думать покороче,
Нам лишь бы в святочный рассказ
Не высыпались многоточья
На полдороге наших фраз.
 
 
А что касается подтекста
И лицемерных прочих штук,
То мы от них пускались в бегство,
Теряя перышки из рук.
 
 
А как же быть в двадцатом веке
С архивной «точкой с запятой»?
Ведь не найдется человека,
Кому она не «звук пустой».
 
 
Ведь дидактическая проза
Не любит «точки с запятой»,
Ею заученная поза
Всегда кичится простотой,
 
 
Той простотой, что, как известно,
Бывает хуже воровства,
Что оскопила даже песню
Во имя дружбы и родства.
 
 
И ни к чему ей философский,
Живущий двойственностью знак,
И в современный слог московский
Нам не ввести его никак…
 
 
Литературного сознанья
Осуществленный идеал
Находит в знаках препинанья
Консервативный материал.
 

 
Любой бы кинулся в Гомеры
Или в Шекспирово родство,
Но там не выручат размеры
И не поможет мастерство.
 
 
За лиру платят чистой кровью,
И, задыхаясь в хрипоте,
Гомеры жертвуют здоровьем
В своем служении мечте.
 
 
Они, как жизнь, всегда слепые
И сочиняют наугад,
Ведя сказания любые
Без поощрений и наград.
 
 
И разве зренье – поощренье,
Когда открылся горний мир?
Когда вселенная в движеньи
На струнах этих старых лир?
 
 
Высокопарность этой фразы
Гомерам нашим не под стать —
Им ни единого алмаза
Из темной шахты не достать.
 
 
Алмазы там еще не блещут,
Не излучают лунный свет,
И кайла попусту скрежещут,
Не добиваются побед.
 
 
Дрожи г рука, немеет тело,
И кровь колотится в виски,
Когда старательское дело
Готово вылиться в стихи.
 
 
И побегут слова навстречу,
И отогнать их не успеть,
И надо многих искалечить,
Чтобы одно заставить петь.
 
 
И суть не в том, что наш старатель
С лотком поэзии в руках —
Обыкновенный обыватель
И только служит в горняках.
 
 
В руках-то он не может разве
Лоток как следует держать?
Он просто золота от грязи
Не научился отличав.
 
 
Ведь это просто неуместно,
Недопустимо наконец,
Когда лирическую песню
Нам о любви поет скопец.
 
 
И разве это не нелепость,
Что приглашаются юнцы
Вести тетрадь с названьем «Эпос»,
Где пишут только мудрецы.
 

 
Мне жизнь с лицом ее подвижным
Бывает больше дорога,
Чем косность речи этой книжной,
Ее бумажная пурга.
 
 
И я гляжу в черты живые
Издалека, издалека
Глухие дали снеговые
Меня лишили языка.
 
 
Я из семейства теплокровных,
Я не амфибия, не гад,
Мои рефлексы – безусловны,
Когда меня уводят в ад.
 
 
Ни вдохновительный звоночек,
Ни лицемерный метроном
Не извлекут слюны из строчек,
Привыкших думать о живом.
 

 
То притворится январем,
Звеня, шурша, хрустя,
И льдом заклеивает дом,
Нисколько не шутя.
 
 
То он в обличье февраля,
Закутанный в пургу,
Свистя, выходит на поля,
И вся земля в снегу.
 
 
То вдруг зазвякает капель
Среди коньков и лыж
Как будто падает апрель,
Соскальзывая с крыш.
 
 
Нет, нам не открывает карт
Игра календаря.
Таким ли здесь встречала март
Московская заря?
 

 
Я падаю – канатоходец,
С небес сорвавшийся циркач,
Безвестный публике уродец,
Уже не сдерживая плач.
 
 
Но смерть на сцене – случай редкий,
Меня спасет и оттолкнет
Предохранительная сетка
Меридианов и широт.
 
 
И до земли не доставая
И твердо веря в чудеса,
Моя судьба, еще живая,
Взлетает снова в небеса.
 

 
Она никогда не случайна —
Речная полночная речь.
Тебе доверяется тайна,
Которую надо сберечь.
 
 
Укрыть ее в склепе бумажном,
В рассказы, заметки, стихи,
Хранящие тайну отважно
До самой последней строки.
 
 
Но это еще не открытье,
Оно драгоценно тогда,
Когда им взрывают событья,
Как вешняя злая вода.
 
 
Когда из-под льда, из-под спуда,
Меняя рельеф берегов,
Вода набегает, как чудо
Расплавленных солнцем снегов.
 

 
Кто верит правде горных далей,
Уже укрывшихся во мгле,
Он видит были до деталей
В увеличительном стекле.
 
 
И в смертных датах, в грустных числах
Сквозь камень, будто сквозь стекло,
Он ищет хоть бы каплю смысла,
Каким оправдывалось зло.
 
 
И щеголяет отщепенством,
Прикрыв полою пиджака
Тетрадку, где с таким блаженством
Его свирепствует тоска.
 

 
Зачем я рвал меридианы?
К какой стремился широте?
Тесны полуночные страны
Окрепшей в холоде мечте.
 
 
Я снова здесь. Но нет охоты
Тому, кто видел горный край,
Считать московские долготы
За чье-то счастье, чей-то рай…
 

 
От солнца рукою глаза затеня,
Седые поэты читают меня.
 
 
Ну что же – теперь отступать невозможно.
Я строки, как струны, настроил тревожно.
 
 
И тонут в лирическом грозном потоке,
И тянут на дно эти темные строки…
 
 
И, кажется, не было сердцу милей
Сожженных моих кораблей…
 

1940–1956
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В «КОЛЫМСКИЕ ТЕТРАДИ»

* * *[71]71
  Комментарий автора: «Модница» датирована 1940 годом, но это – датировка условная.
  Я уехал из Москвы в 1937 году, а получил возможность одиночества – главного условия творческой работы – лишь в 1949 году. Все написанное мною до того времени не записано. Были ли отдельные строфы, строки стихами я сказать не могу. Я пытался кое-что заучить, запомнить, но оказалось, что это – напряженная работа, ничего в памяти не осталось. Все было тут же стерто более важными для меня, более яркими впечатлениями, при встрече с которыми искусство отходило на второй план, не могло укрепиться в мозгу. Иногда в памяти кое-что воскресало, после 1949 года. Воскресли стихотворения «Игрою детской увлеченный.» и «Модница», которую я очень приблизительно отношу к 1940 год. От этих четырнадцати лет осталось несколько десятков стихотворений, может быть, сотня, не более. Мне было бы крайне любопытно – не важно, а любопытно – перечесть эти стихи, но сделать это – невозможно. Все безнадежно утрачено и никогда не воскреснет.


[Закрыть]

 
Модница ты, модница,
Где ты теперь?
Как живется, ходится,
Гуляется тебе?
 
 
По волнам бегущая
Через все моря,
Любимая, лучшая,
Милая моя.
 
 
В море ли, на острове,
В горе ли, в беде —
Платья твои пестрые
Видятся везде.
 
 
Следом горностаевым
Прыгаешь в снегах,
Со снежинкой, тающей
На сухих губах.
 
 
Брезгуя столицами,
В летнюю грозу
Скачешь синей птицею
По ветвям в лесу.
 
 
И на перьях радуга,
И в слезах глаза…
Повидаться надо бы
Донельзя – нельзя!
 

* * *[72]72
  Записано в 1949 году на ключе Дусканья в первую же тетрадку, которую я сшил из оберточной бумаги. Но написано несколько лет ранее и случайно хранилось в памяти – утратилось другое бесследно, гораздо более важное, значительное и дорогое для меня – так мне это запомнилось при забывании, при потере на снегу. Где было потеряно, что потеряно? На эти вопросы ответить нельзя. А потеряно – безвозвратно. Поднять те пласты, где все это находилось и терялось, – у меня нет сил.
  А вот «Игрою детской увлеченный…» – слабое по существу стихотворение – в памяти почему-то осталось. И важности для меня эго стихотворение не представляло и не представляет. А заглянул я в свои «Колымские тетради», вывезенные с Дальнего Севера таким чудесным образом в 1951 году, – «Игрою детской увлеченный…» там есть.


[Закрыть]

 
Игрою детской увлеченный,
Я наблюдаю много лет,
Как одноногие девчонки
За стеклышками скачут вслед.
 
 
Мальчишки с ними не играют,
А лишь восторженно галдят,
Когда такая вместо рая
Вдруг попадает прямо в ад.
 
 
И неудачнице вдогонку
Грозятся бросить кирпичом.
На то она ведь и девчонка,
Им все, девчонкам, нипочем.
 

ПУРГА[73]73
  Написано в 1949 году на ключе Дусканья. Из самых, самых первых стихотворений, записанных мной, еще не боявшимся многословия.


[Закрыть]

 
Я лучше помолчу,
Пока растает лед,
Что горному ключу
Платком заткнули рот,
 
 
Что руки у реки
Развязывать нельзя,
Что нынче у пурги
Ослепшие глаза.
 
 
Но я сказать могу,
Что было б все иначе,
Когда бы к нам в тайгу
Пурга явилась зрячей.
 
 
От этих грозных гор
И камня не оставив,
Разбила бы забор
И выломала ставни.
 
 
Гуляя здесь и там,
Свою срывала б злобу,
Взъерошенным клестам
Пришлось глядеть бы в оба.
 
 
И зайцы в том краю
Не смели б показаться.
Куда-нибудь на юг
Гнала бы их, как зайцев.
 
 
И в снежной синей пене
Тонули бы подряд
Олени и тюлени,
Долины и моря…
 

КАРТОГРАФ[74]74
  Стихотворение написано в 1949 году на Дальнем Севере, близ ключа Дусканья на левом берегу реки Колымы, где я работал фельдшером и впервые с 1937 года получил возможность одиночества и писал стихи день и ночь. Строфы были шатки, буквы не всегда уверенно вставали в строки, но сознание, что поэтическая сила, способность к стихосложению вернулась, наполняло великой радостью мою жизнь… Я ничего тогда не ждал от жизни – ни плохого, ни хорошею… Ждал только утра, чтобы писать снова и снова. Я записывал стихи в самодельные большие тетради из оберточной бумаги, сшитые той же нитью, что тачают оленьи торбаза, чинят валенки.
  Тетради эти у меня сохранились. Нетвердость поэтической строчки, как мне казалось, была прямо связана с нетвердостью руки, отвыкшей от пера и привыкшей к совсем другому инструменту.
  Возвращение в мир поэзии идет тем же путем, не может обогнать возвращения обыкновенных письменных навыков, которые тоже были утрачены, как и способность стихосложения, способность познания мира с помощью стихов. Возвращение этих навыков казалось мне – да и было – чудом, по сравнению с которым чудо поэзии, чудо искусства – второстепенное чудо.
  Я с волнением перелистываю колымские свои тетради. Бурю чувств вызывают эти привезенные с Севера листочки с выцветшими буквами химических чернил.


[Закрыть]

 
Картограф выбрался на гору,
Ночные звезды шевеля, —
На высоту свою, с которой
Чужою выглядит земля.
 
 
Картограф горы ловит в клетку,
Он землю ловко захлестнет
Географическою сеткой
Меридианов и широт.
 
 
Затем, чтобы магнитным ухом
Прослушать внутренность земли,
Ей распороть бурами брюхо,
Сюда разведчики пришли.
 
 
Придут небритые мужчины
На этот меченый простор,
Чтоб стали резкими морщины
На потемневших лицах гор.
 
 
Он у ветров тайги учился
Деревьям косы заплетать,
Он мясом с птицами делился
И ястребов учил летать.
 
 
Он у ручьев в грозу с дороги
Большие камни убирал,
Чтоб не сломать о камни ноги
Ручьям, бегущим возле скал.
 
 
Он добирался до истоков,
Где открывает ключ реку,
Чтобы она лилась потоком
И к морю вынесла строку.
 
 
Земля поставлена на карту
И перестала быть землей,
Она лежит на школьной парте
Не узнаваемая мной.
 

* * *[75]75
  Написано на Колыме в 1949 году. Одно из весьма дорогих мне стихотворений. Тут дело идет о больнице, где выздоравливают леченные тобою люди. Написано в Центральной больнице «Левый берег».


[Закрыть]

 
Кусты у каменной стены
Крошат листву передо мною,
И камни дна раскалены
И пышут банным душным зноем.
 
 
Стоят сожженные цветы
Под раскаленным небосводом
И ждут, чтоб наклонился ты
И вырвал их и бросил в воду.
 
 
Или унес к себе домой
От этой жаркой, твердой тверди,
Чтоб их не мучил больше зной,
Хоть за минуту перед смертью.
 
 
Чтоб там, в стакан вместясь с трудом,
Зашевелили лепестками
И робко в комнате потом
Тебя глазами бы искали.
 
 
И этот благодарный взгляд
Тебе бы был всего дороже,
Всех славословий и наград
И жизни всей дороже тоже.
 

[76]76
  Написано в 1949 году на Колыме, на ключе Дусканья, в самой первой тетради колымских моих стихов, самодельной, из оберточной бумаги.


[Закрыть] РУБЛЕВ

 
Когда-то самый лучший
Российский богомаз,
Что попадать научен
Не в бровь, а прямо в глаз,
 
 
Знакомых сельских модниц,
Ведя на небеса,
Одел под богородиц —
Иконы написал.
 
 
Конечно, он язычник
Без всяких выкрутас,
И явно неприличен
Его иконостас.
 
 
Но клобуки и митры
Знакомых мужиков
Сошли с такой палитры,
Исполненной стихов,
 
 
Что самый строгий схимник,
Прижизненный святой,
Смущен, как именинник,
Подарка красотой.
 
 
И Бог их не осудит
Хотя бы потому,
Что их не судят люди,
Любезные ему.
 
 
И Петр, узнав Андрея
Под ангельским венцом,
Закрестится скорее
И ниц падет лицом.
 
 
………………………….
В картинной галерее,
Где вовсе не собор,
О тех же эмпиреях
Заходит разговор.
 
 
Стоят немея люди
И думают одно:
Заоблачное чудо
На землю сведено.
 
 
Все нам покажет сразу,
Загадочно легка,
Невежды богомаза
Наивная рука.
 

* * *[77]77
  Написано в 1951 году в Барагоне, близ Оймякона.


[Закрыть]

 
Я пришел на ржавый берег
Перемятых рыжих скал,
Где когда-то Витус Беринг
Адмиралом умирал.
 
 
Где, весенней силой полны,
Силой солнца и воды,
Напряженно и безмолвно
Выгибали спину льды.
 
 
Океан упрятал тело
Под саженный теплый лед,
Заворочался в постели.
Потянулся и встает.
 
 
Ледяное одеяло
Разрывает в лоскутки,
Грозным гневом обуялый
Тычет в небо кулаки.
 
 
И взволнованные воды,
Сотрясая якоря,
Подбивают пароходы
На прогулки по морям.
 
 
Океан затем разбужен,
Что весною корабли
Плыть готовы хоть по лужам,
Только б дальше от земли.
 
 
Он затем весной разбужен,
Что пролеживать бока
Круглый год совсем не нужно
Морякам и рыбакам.
 
 
Океан затем разбужен
От трехмесячного сна,
Что уже слабеет стужа
И командует весна.
 
 
Если б люди без флотилий
Проводили свою жизнь —
Океана б не будили,
Без него бы обошлись…
 

* * *[78]78
  Написано в 1951 году на Колыме. Входит в «Колымские тетради».


[Закрыть]

 
Я устаю от суеты
И ухожу сбирать цветы.
 
 
Я нахожу в любом цветке
Сопротивление тоске.
 
 
И я завидую ему —
Немому другу моему.
 
 
Цветок не вовсе даже нем,
Но этих специальных тем
 
 
Касаться нынче не хочу.
Цветы сбираю – и молчу.
 

ПЕГАС[79]79
  Написано в 1954 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Запись из моего поэтического дневника.


[Закрыть]

 
Остановит лошадь конный,
Дрогнет ветхое крыльцо,
Исказит стекло балкона
Отраженное лицо
 
 
И протянет всадник руки
Прямо к ржавому замку,
Конь шарахнется в испуге,
Брошен повод на луку.
 
 
Вслед за солнцем незакатным
Он поскачет все вперед,
Он по мостикам накатным
Перейдет водоворот.
 
 
Ради жизни, ради слова,
Ради рыб, зверей, людей,
Ради кровью налитого
Глаза лошади своей.
 

* * *[80]80
  Написано в 1954 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Незатейливая мысль, высказанная в незатейливой форме. Для поэта очень трудно найти истинное равновесие между искусством и жизнью. Что тут дороже? Жизнь или искусство? И бывают ли тут противоречия? На этот вопрос поэт в течение своей жизни дает разные ответы. Вот это – один из ответов.
  Если бы мои стихи опубликовывались в хронологическом порядке – то получилась бы убедительная картина развития моих поэтических идей. Но – почти невозможна публикация немедленная. А через несколько лет стихотворение тебе не так уж дорого, но возникла возможность напечатания именно этого стихотворения. И поэт уже не следит, передает ли эта старая формула его новые, сегодняшние взгляды. Есть поэты, для которых такой вопрос не существует. Но для классиков XIX века и великих лириков ХХ-го этот вопрос существовал, и весьма.


[Закрыть]

 
Не в пролитом море чернил
Мы ищем залоги успеха, —
Мы ищем, что мир схоронил,
Себе схоронил на потеху.
 
 
Что он от других уберег,
Таких же строителей жадных,
Умеющих кайлами строк
Врубаться в словарь беспощадно.
 
 
Но золото скрыто на дно,
И эту тяжелую тайну
Записывать нам суждено
Воистину только случайно.
 
 
Случайно руда найдена,
Хотя полноценна и щедра,
И будто до самого дна
Земли открываются недра.
 
 
И можно порвать черновик
И легкой походкою зверя
Уйти от могущества книг,
В могущество леса поверя.
 

* * *[81]81
  Стихотворение написано в 1954 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Важная страница моего поэтического дневника.


[Закрыть]

 
Ощутил в душе и теле
Первый раз за много лет
Тишину после метели,
Равномерный звездный свет.
 
 
Если б пожелали маги
До конца творить добро,
Принесли бы мне бумаги.
Спички. Свечку. И перо.
 

КАМА ТРИДЦАТОГО ГОДА[82]82
  Написано в 1954 году в поселке Туркмен Калининской области, близ станции Решетникове, где я жил два года после Колымы до возвращения в Москву.
  «Кама тридцатого года» – попытка вспомнить когда-то написанные стихи. Мне давно хотелось оставить в своих стихах что-нибудь на память о тридцатом годе, о стройках первой пятилетки – я был тогда в Березниках и в Усолье, на Строгановских солеварнях и Любимовском содовом заводе, с которого и начал расти Березниковский гигант.
  Я прошел по Каме и Вишере вверх и вниз не один раз и пешим, и конным, на плотах, на пароходе и на челноке-долбленке.
  Мертвые коряги, частью вынесенные течением, а частью умершие на месте, загромождали все берега Камы – от Чердыни до Перми.
  Я сам принимал участие во взрывах двух Строгановских солеварен – в Усолье и в Дедюхине. Просоленные бревна не поддавались топору. Плесень счищали лопатой, и бревна обнажались белые-белые, костяные, но вовсе не похожие на матовый желтоватый живой отблеск слоновых или мамонтовых бивней, а были похожи на человеческую руку незахороненного северного мертвеца, обнаженную руку умершего Гулливера.
  Просоленные бревна строгановских времен не поддавались топору, бревно только звенело, и лезвие топора тупилось. Взрывали солеварни – динамитом.
  Вот эту Усольскую плесень – ярко-ярко зеленую молодую стройку, рыжую бегущую Каму, главную реку Советского Союза, ибо нет Волги без Камы, вода реки желта от камского цвета – Кама встретила, вмешалась, покорила волжский цвет. А Кама без Волги – есть со своей отдельной гордой историей. Вот все это мне и хотелось вспомнить в стихах. Я и тогда, в тридцатом году, писал стихи о Каме, об Урале, какими я их видел тогда.
  Я был в посаде Орел, в том самом поселке, где жил Ермак перед походом в славу и в смерть. Мне показывали его избу, где казачий атаман снимал комнату, стоял на квартире. Это не было шуткой и не было абстракцией – ведь в Строгановской солеварной шахте я спускался в забой, дотрагивался пальцем до тех самых бревен, которых касался и Ермак, – шахта узка, лестницы круты. Огромный строгановский склад на берегу Камы – высокий склад, бревна в обхват, собранные «в лапу» без единого гвоздя уральскими плотниками навечно. Ни топор, ни пила даже не царапали бревенной склад. Склад, как и солеварни, был взорван, уничтожен, – в тридцатые годы было «не до музеев».
  Музей – оскорбительное название в городском и промышленном строительстве тех лет.
  В отличие от многочисленных котлованов, ставших символом всякой тогдашней стройки, Березниковский химкомбинат начинался с подсыпки. На Березниках не рыли никаких ям, а ставили фундамент и засыпали все песком – с окружных гор. Желтый песок тысячи якутских лошаденок возили день и ночь на строительство местной железной дороги. Эта железная дорога вела с песчаных карьеров, и песок, чтоб засыпать фундамент собственной стройки, возили с ближайшей горы – Адамовой горы.
  Материала для стихотворения было достаточно, и нужно было только спичку – рифму, техническую задачу надо было себе поставить и решать стихотворную тему. Этой спичкой была рифма «Коненкова – каемкою». Дактилическая рифма – усугубляет трудность. Мягкость рифмы, ее шероховатость – своеобразная удача, находка. Для поэта внимательная работа над рифмой – признак не только культуры стиха.
  Я писал «Каму» уже после того, как познакомился с отказом Б. Л. Пастернака от своих ранних стихов, с «опрощением» Бориса Леонидовича, возвратом к глазной пушкинской рифме. Я до сих пор не понимаю, как Пастернак мог думать, что на новые его пути пойдут за ним ценители его раннего творчества. Это было бы неуважением к самому Пастернаку прежде всего.


[Закрыть]

 
По камским берегам каемкою
Звероподобные коряги —
Сюжеты скульптора Конёнкова,
Заполонившие овраги.
 
 
По камским берегам острогами
Селенья врезаны Ермачьи
И солеварни те, что Строганов
Устраивал в краях казачьих.
 
 
По камским берегам – строения,
Навек пропитанные солью,
И бархатные наслоения
Зеленой плесени Усолья.
 
 
Посад Орел, откуда начато
Завоевание Сибири,
Где гений воинства казачьего
Стоял когда-то на квартире…
 
 
Но бревна солеварен сломаны
Не топором, а динамитом,
И берега в рабочем гомоне
Торопят новые событья.
 
 
Ты, Кама, рыжая красавица,
Ты заплетаешь струи в косы,
Чтоб настоящему понравиться,
Бежишь рекой звонкоголосой.
 

* * *[83]83
  Написано в 1955 году в поселке Туркмен Калининской области. Входит в «Колымские тетради».


[Закрыть]

 
Детский страх в тот миг короткий,
Расширяющий зрачки,
Принимает парус лодки
За акульи плавники.
 
 
Я бегу от этой сказки
Надвигающейся мглы
К материнской грубой ласке
В безопасные углы.
 
 
На печурку, на полати
Прячусь, все еще живой,
В потолок моей кровати
Упираюсь головой.
 

ПОЭЗИИ[84]84
  Стихотворение написано в 1956 году в Калининской области. Да, я верю, что именно мое искусство, моя религия, вера, мой нравственный кодекс сохраняли мою жизнь для лучших дел. Кроме бога поэзии, никому более я не благодарен за мою судьбу, за мои победы, удачи, ошибки и провалы. Вероятно, если б жизнь моя сложилась иначе, я раньше нашел бы возможности публичной исповеди в стихах. Я пишу стихи с детства.


[Закрыть]

 
Если сил не растрачу,
Если что-нибудь значу,
Это сила и воля – твоя.
 
 
В этом – песни значенье,
В этом – слов обличенье,
Немудреный секрет бытия.
 
 
Ты ведешь мою душу
Через море и сушу,
Средь растений, и птиц, и зверей.
 
 
Ты отводишь от пули,
Ты приводишь июли
Вместо вечных моих декабрей.
 
 
Ищешь верного броду,
Тащишь свежую воду
К моему пересохшему рту.
 
 
И с тобой обрученный,
И тобой облученный,
Не боясь, я иду в темноту.
 
 
И на небе – зарницы,
Точно перья жар-птицы
Неизвестных еще островов.
 
 
Это – мира границы,
Это – счастья крупицы,
Это – залежь сияющих слов.
 
 
Хлебнувши сонного зелья,
Давно улеглись в гамаки
И крепко в уснувшем ущелье
Крестовые спят пауки.
 
 
Журча, изменил выраженье
Ручья ослабевший басок,
И бабочки в изнеможенье
Ложатся плашмя на песок.
 
 
И с ними в одной же компаньи,
Бледнея от банной жары,
Теряя остатки сознанья,
Прижались к земле комары.
 
 
И съежились желтенькой астры
Тряпичные лепестки.
Но льдины – куски алебастра,
Нетающие куски…
 
 
А я по таежной привычке
Смородинный корень курю
И чиркаю, чиркаю спички
И сам с собой говорю…