Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Она еще жива, Расея,
Опаснейшая из Горгон,
Заржавленным щитом Персея
Не этот облик отражен.
 
 
Химер, ничуть не виноватых,
Кентавров рубит сгоряча,
Он голову родного брата
Надел на острие меча.
 
 
В ушах героя шум победы,
Он пьяный мед, как воду, пьет,
И негритянка Андромеда
Лиловый подставляет рот…
 
 
Но дом Горгон находит Муза,
И – безоружная – войдет,
И поглядит в глаза Медузе,
Окаменеет – и умрет.
 

 
Я нынче с прежнею отвагой
Все глубже, глубже в темный лес
Иду. И прибавляю шагу,
Ища не знаний, но чудес.
 
 
И по тропе, глухой и личной,
Войду в такую тишину,
Где нынче всю породу птичью
Еще с утра клонит ко сну.
 

 
Затерянный в зеленом море,
К сосне привязанный, стою,
Как к мачте корабля, который
Причалит, может быть, в раю.
 
 
И хвои шум, как шум прибоя,
И штормы прячутся в лесу,
И я земли моей с собою
На небеса не унесу…
 

 
Сплетают ветви полукруг
Трепещущего свода.
Под тысячей зеленых рук
На четырехугольный луг
Ведет меня природа.
 
 
Иду – уже не в первый раз
Под триумфальной аркой.
А луг – пока хватает глаз —
Конвертом кажется сейчас,
Весь в разноцветных марках.
 
 
И каждый вылеплен цветок
В почтовом отделенье.
И до востребования мог
Писать мне письма только Бог
Без всякого стесненья.
 

 
Вечерней высью голубою
До дна пропитана река.
Клочками порванных обоев
Свисают с неба облака.
 
 
И в опустевшую квартиру
По тропке горной я вхожу
И в первый раз согласье мира
С моей душою нахожу.
 

 
В мозгу всю ночь трепещут строки,
И вырываются из сна
Признанья, жалобы, намеки,
Деревья, листья и луна.
 
 
И песне миг до появленья,
И кажется, теперь она
Одним физическим движеньем
Рукою будет рождена.
 
 
Казалось, мускулами кисти,
Предплечья, локтя и плеча
Я удержал бы всплески листьев
И трепет лунного луча.
 
 
Но, спугнутые светом спички,
Слова шарахаются прочь,
Звериным верные привычкам,
Предпочитают мрак и ночь.
 
 
И песня, снившаяся ночью,
Как бы я небо ни просил,
Со мною встретиться воочью
Не может, не имеет сил.
 

 
Потухнут свечи восковые
В еще не сломанных церквах,
Когда я в них войду впервые
Со смертной пеной на губах.
 
 
Меня несут, как плащаницу,
Как легкий шелковый ковер.
И от врачей и от больницы
Я отвращу свой мутный взор.
 
 
И тихо я дышу на ладан,
Едва колебля дым кадил.
И больше думать мне не надо
О всемогуществе могил.
 

 
Я видел все: песок и снег,
Пургу и зной.
Что может вынесть человек —
Все пережито мной.
 
 
И кости мне ломал приклад,
Чужой сапог.
И я побился об заклад,
Что не поможет Бог.
 
 
Ведь Богу, Богу-то зачем
Галерный раб?
И не помочь ему ничем,
Он истощен и слаб.
 
 
Я проиграл свое пари,
Рискуя головой.
Сегодня – что ни говори,
Я с вами – и живой.
 

 
Ушло почтовой бандеролью,
С каким-то траурным клеймом
Все то, что было острой болью
И не бывало вовсе сном.
 
 
Скорей бессонницей, пожалуй,
Или рискованной игрой,
Затеянной метелью шалой
Земною зимнею порой.
 
 
Со мною, все еще мальчишкой,
Еще витавшим в облаках,
Ушло все то, что было слишком
И не удержано в руках,
 
 
Что было вырванной страницей
Из сердца, что меня потом
Чуть не направило в больницу,
В ближайший сумасшедший дом.
 
 
Все малолетнее, родное
И так тревожен дальний путь,
Что сердце вздрагивает, ноет
И до утра не даст уснуть.
 

 
Кто домик наш, подруга,
Назвал пустой мечтой,
Обвел Полярным кругом,
Магической чертой?
 
 
Кто дверь в него, подруга,
Заколотил крестом,
Завеял дымной вьюгой
В урочище пустом?
 
 
И хохотало эхо
Среди немых лесов,
Как радиопомеха
Для наших голосов.
 
 
Какое же страданье
Готовят нам за то,
Что, людям в назиданье,
Доверием свиданья
Мы стерли быль в ничто?
 

 
Бродят ночью волчьей стаей,
К сердцу крадутся слова
Вой звериный нарастает,
Тяжелеет голова.
 
 
Я запомнил их привычку
Подчинения огню
Я возьму, бывало, спичку,
Их от сердца отгоню.
 
 
Изловлю в капкан бумажный
И при свете, при огне
Я сдеру с них шкуру даже
И распялю на стене.
 
 
Но, едва глаза закрою
И залягу в темноту,
Вновь разбужен волчьим воем,
И опять невмоготу.
 
 
И не будет мне покоя
Ни во сне, ни наяву
Оттого, что этим воем,
Волчьим воем – я живу.
 

 
Я мальчиком умру,
И, верно, очень скоро.
На ангельском пиру
Я слышал разговоры,
 
 
Что, дескать, на земле
Таким не будет места.
Напрасно столько лет
Их молча ждут невесты.
 
 
От этих женихов
Невестам мало проку,
Дорогою стихов
Они зайдут далеко.
 
 
Им взрослыми не стать,
Не выучиться жизни
Их детская мечта
Не обретет отчизны
 

 
Не успокоит, не согреет,
Не утишит обид и бед
Зари, смешавшейся с кипреем,
Малиновый тяжелый цвет.
 
 
О, потерпи еще немного,
Слезой стеклянною блесни,
Слабеющие руки Бога
Над горизонтом подними,
 
 
Чтоб, каменея в двоеперстном
Благословляющем кресте,
Он был, как твой двойник и сверстник,
В рожденье, жизни и мечте…
 

 
Вся даль весенняя бродила,
По всей земле искала брод.
Деревья терла пенным мылом
И их несла в водоворот.
 
 
Исторгнутые смертной мукой,
Прощанья слышались слова.
И корни, как чудовищ руки,
Тянули к небу дерева.
 
 
Рыданья, хрипы, междометья
Средь воя, шума, суеты,
Когда их вездесущий ветер
Сбивал по-своему в плоты.
 
 
Тащил вперед на перекаты,
И рвал одежду им в клочки,
И гнал, как гонят в бой солдата,
Вниз по течению, в толчки.
 
 
И, черной ошалелой массой
Наваливаясь на скалу,
Они с рычаньем несогласным
Ныряли в утреннюю мглу.
 

 
Он пальцы замерзшие греет,
В ладонь торопливо дыша;
Становится все быстрее
Походка карандаша.
 
 
И вот, деревянные ноги
Двигая, как манекен,
По снегу, не помня дороги,
Выходит на берег к реке,
 
 
Идет к полынье, где теченье
Ускорили родники,
Он хочет постигнуть значенье
Дыхания зимней реки.
 
 
И хриплым, отрывистым смехом
Приветствует силу свою.
Ему и мороз не помеха,
Морозы бывают в раю.
 

 
Белое небо. Белые снега.
Ходит по ущельям девочка-пурга.
 
 
Босая, оступается, камни шевеля,
Под ее ногами горбится земля.
 
 
Девочка-растрепа, красавица моя,
Ты – моя родина, ты – моя семья.
 
 
Лесами ты проходишь – и гнутся леса,
На небо ты глядишь – и дрожат небеса,
 
 
Долго ль заблудиться мне в белых камнях,
Возьми меня за руку и выведи меня
 
 
На тихие, зеленые, теплые луга,
Девочка-растрепа, красавица пурга!
 

 
В болотах стелются туманы,
И сердце бьется все сильней,
И знаки ночи долгожданной
Все громогласней, все видней.
 
 
Мне все дневные проволочки
Так очевидно нелегки.
Я кое-как дойду до точки,
До красной, стало быть, строки.
 
 
Меняют вещи цвет и форму,
И в новой сущности своей
Они не так уже бесспорны,
Как в свете слишком ярких дней.
 
 
Ведь одиночества отрада
Не ощущенье мертвеца,
Оно – моя Робинзонада
Без милосердного конца.
 
 
Так после кораблекрушенья,
С самим собой наедине
Находят счастье и решенье
Во всем довериться волне.
 
 
Но, вспоминая ежечасно
Свой каменистый путь земной,
Роптавший в горести напрасно
Не соглашается со мной.
 

 
Сломав и смяв цветы
Своим тяжелым телом,
В лесу свалился ты
Таким осиротелым,
 
 
Что некий грозный зверь
Открыл свою берлогу
И каменную дверь
Приотвалил немного.
 
 
Но что тебе зверья
Наивные угрозы,
Ему – печаль твоя,
Твои скупые слезы?
 
 
Вы явно – в двух мирах,
И каждый – сам собою.
Не волен рабий страх
Сегодня над тобою…
 

 
Как будто маятник огромный
Раскачивается вода.
Но скал моих – сухих и темных —
Не достигает никогда.
 
 
Давно изучены границы
Морских угроз, морских страстей,
И волн горбатых вереницы
Пугать способны лишь детей.
 
 
Валы, как тигры в зоосаде,
Летят прыжком на парапет.
И вниз срываются в досаде,
И оставляют пенный след.
 
 
И луч, как нож, с кормы баркаса
Разрежет небо пополам.
И тучи, точно туши мяса,
По всем навалены углам.
 
 
И берега закатом тусклым
Не обозначены еще.
И труп какого-то моллюска
Багровым светом освещен…
 

 
Ты упадешь на снег в метель,
Как на пуховую постель,
Взметенную погромом.
 
 
И ты заплачешь обо мне,
Отворотясь лицом к стене
Бревенчатого дома.
 
 
И ты не слышишь – я зову,
Я, как в лесу, кричу «ау»,
Охрипший и усталый.
 
 
Сжимаю, бурей окружен,
В застывших пальцах медальон
Из белого металла.
 
 
Так много в жизни было зла,
Что нам дорога тяжела
И нет пути друг к другу.
 
 
И если после стольких вьюг
Заговорит над нами юг —
Мы не поверим югу.
 

 
Мне б только выболеть немножко,
Суметь довериться врачам.
Лекарством, как ребенка, с ложки
Меня поили б по ночам.
 
 
Но разве был событьем частным
Тот фантастический рассказ,
Что между двух припадков астмы
Припоминается сейчас,
 
 
Когда я стиснут был в ущелье
Камнями, небом и ручьем,
Не помышляя о прощенье
И снисхождении ничьем…
 

 
Нет, не для нас, не в нашей моде
Писалось мира бытие,
И расточительность природы,
И пышность грубая ее.
 
 
И не раченьем садовода,
Избытком силы мир живет,
Любую пользуя погоду,
Какую вынес небосвод.
 
 
Мир не вмещается в картины,
Но, на полотна не просясь,
С любым из нас на миг единый
Провозгласить хотел бы связь.
 
 
Зачем роса порою ранней
На неподвижном лепестке
Висит слезой, зовя в бескрайней
Такой мучительной тоске…
 

 
Всюду мох, сухой, как порох,
Хрупкий ягелевый мох,
И конические горы
Вулканических эпох.
 
 
Здесь на зов весны несмелой
Откликаются едва
И гранит позеленелый,
И зеленая трава.
 
 
Но рога свои олени
Смело сбрасывают в снег.
Исчезают сны и тени,
И добреет человек.
 

 
Я на этой самой тропке
Подбирал когда-то робко
Бедные слова.
 
 
Я сгибал больное тело,
Чтоб в ушах зашелестела
Сонная трава.
 
 
Ныне я сквозь лес багровый,
Опалив ресницы, брови,
Проскачу верхом.
 
 
Ведь, выходит, ты недаром
Угрожала мне пожаром,
Красным петухом.
 
 
Бьется, льется дождь горящий,
И кричит от боли чаща,
И кипит река.
 
 
Камни докрасна нагреты.
Не попасть домой к рассвету
Без проводника…
 

 
Деревьям время пробудиться,
Смахнуть слезинку и запеть,
Воды по капельке напиться
И завтра же зазеленеть.
 
 
Сырые запахи гашенья
Так мимолетны, так легки.
Березам тленье, и растленье,
И все на свете пустяки.
 
 
Едва ли черные березы
Свою оплакивают честь.
Ведь капли, как людские слезы,
Морозом осушают здесь.
 
 
И будто целый сад, с досады
На запоздавшую весну,
Не хочет становиться садом
И возвращается ко сну.
 
 
Своим внезапным пробужденьем
Он, как ребенок, устрашен.
Он весь – во мгле, он весь – в сомненье,
И зеленеть не хочет он.
 

 
Пережидаем дождь
В тепле чужого дома.
Ложится навзничь рожь,
Боясь ударов грома.
 
 
И барабанит град
Крупней любой картечи
И может, говорят,
Нам приносить увечья.
 
 
А небу все равно,
Что будет нынче с нами.
И тополь бьет в окно
Намокшими ветвями.
 
 
Летят из всех щелей
Обрывы конопатки.
Мигает все быстрей
Зажженная лампадка…
 

 
Будто кистью маховою
Пробежав по облакам,
Красит киноварью хвою
И в окошко лезет к нам.
 
 
И, прорезав занавески,
Он уходит в зеркала,
И назад отброшен резко
Тайной силою стекла.
 
 
Он с геранью и с морковью
Натюрморта заодно.
Он в глаза мне брызжет кровью,
Не дает смотреть в окно.
 

 
Хожу, вздыхаю тяжко,
На сердце нелегко.
Я дергаю ромашку
За белое ушко.
 
 
Присловья и страданья
Неистребимый ход,
Старинного гаданья
С ума сводящий счет.
 
 
С общипанным букетом
Я двери отворю.
Сейчас, сейчас об этом
Я с ней заговорю.
 
 
И Лида сморщит брови,
Кивая на букет,
И назовет любовью
Мальчишеский мой бред.
 

 
Ты похоронена без гроба
В песке, в холщовой простыне.
Так хоронили в катакомбах
Тогда – у времени на дне.
 
 
И в среднеазиатских, диких
Песках, сосущих арыки,
Ты тем была равновелика,
Кто нес под землю огоньки
 
 
Своей неистребимой веры
В такие будущие дни,
Где нет «эпохи», нету «эры»
И что не мастера ли Мстеры
Когда-то поняли одни.
 
 
Куда теперь уйти и деться,
Куда мне преклонить главу,
В каком дожить мне жизнь соседстве
И с кем загрезить наяву?
 
 
Ты слепла в черных лабиринтах
Моей безвыходной земли,
Какие ж сказочные ритмы
Тебя к спасению вели,
 
 
Что в этой музыке душевной
Ты проявила на свету
Такой простой и совершенной
Твою седую красоту.
 
 
Доколе, Боже мой, доколе,
Предав все лучшее тщете,
Нам ставить памятники боли
И распинаться на кресте?
 
 
Опять граненым адамантом
Заколешь крепко кружева,
Опять прославишься талантом,
Простым талантом – быть жива,
 
 
Чтоб делать всех людей живыми,
Чтоб делать всех людей – людьми,
Чтобы всю жизнь браниться с ними
И хлопать в ярости дверьми.
 
 
А может быть, твоею смертью
В бегах, от дома вдалеке,
Вся жизнь нам говорит: не верьте,
Что очутились в тупике.
 
 
Что всеми мелочами быта
Не будет подвиг затемнен,
Что этот был тобой испытан
И самовластно побежден.
 
 
И этот подвиг незаметный,
Великий материнский долг
Как подчеркну чертой отметкой,
Когда еще «не втолкан толк».
 
 
Когда догадкою Толстого
Весь мир еще не одарен,
Когда любовь, как Божье слово,
Зашелестит со всех сторон,
 
 
Неся отнюдь не всепрощенье,
А только ненависти зло,
Когда души моей смятенье
Растеньем тянется в тепло,
 
 
Когда, заверчен и закручен
За солнцем, светом и теплом,
Я вижу в боли только случай
И средство для борьбы со злом.
 
 
Тогда твоим последним шагом
Куда-то вверх, куда-то вдаль
Оставишь на моей бумаге
Неизгладимую печаль.
 

 
Густеет темный воздух,
И видно в вышине,
Как проступают звезды
На синем полотне.
 
 
Походною палаткой
Натягивают ночь.
Пилюли и облатки
Не могут мне помочь.
 
 
И я один на свете,
Седеет голова.
И брошены на ветер
Бумажные слова…
 

 
Стучался я в калитку,
Просился в райский сад
Бесплодная попытка —
Вернулся я назад.
 
 
Там горькая услада,
Секрет моей беды.
Мальчишеского сада
Незрелые плоды.
 
 
Казалось мне, что руку
Довольно протянуть,
Исчезнет моя мука
За несколько минут.
 
 
Их вкус живет доселе
В моем иссохшем рту.
И к той же самой цели
Я взрослым подойду.
 
 
И яблоки литые
К моим ногам летят,
Как солнца золотые,
И озаряют сад.
 
 
Лирично то, что лично,
Что пережил я сам.
Едва ли нам прилично
Не верить чудесам.
 

 
Ходят взад-вперед дозоры,
Не сводя солдатских глаз
С дальних спален Эльсинора,
Где ночует Фортинбрас.
 
 
Королевские террасы
Темный замысел таят.
Здесь, по мненью Фортинбраса,
В каждой склянке налит яд.
 
 
Здесь фамильные портреты,
Притушив тяжелый взгляд,
Поздней ночью с датским ветром
Об убийстве говорят.
 
 
В спальне на ночь стелет шубу
Победитель Фортинбрас
И сует усы и губы
В ледяной прозрачный квас.
 
 
Он достиг заветной цели,
Все пред ним склонились ниц
И на смертных спят постелях
Восемь действующих лиц.
 
 
Он не верит даже страже,
Сам выходит на балкон.
И готов с любым миражем
Завести беседу он.
 
 
Он не будет слушать глупых
Увещаний мертвеца,
Что ему наследство трупов,
Страсти сына и отца.
 
 
Что ему цветы Офелий,
Преступления Гертруд.
Что ему тот, еле-еле
Сохранивший череп шут.
 
 
Он не будет звать актеров,
Чтоб решить загадку ту,
То волнение, в котором
Скрыла жизнь свою тщету.
 
 
Больше нет ни планов адских,
Ни высоких скорбных дум,
Все спокойно в царстве датском,
Равномерен моря шум.
 
 
Фортинбрас идет обратно,
Потушив огонь свечи.
На полу, чертя квадраты,
Скачут лунные лучи.
 
 
Кто же тронул занавеску,
Кто прижался у стены,
Озарен холодным блеском
Наблюдательной луны?
 
 
Кто сумел войти в покои
И его развеял сны
Нарушителем покоя
Покорителя страны?
 
 
Чья-то речь, как волны, бьется,
Как морской прибой шумит,
И над ухом полководца
Чей-то голос говорит:
 
 
«Ты пришел за древним троном
В самый знатный из дворцов,
Ты спешил почтить поклоном
Неостывших мертвецов.
 
 
Знаю, ты боишься смерти,
Не солдатской, не простой
И не той, что жаждут черти
За могильною чертой.
 
 
Ты боишься смерти славы,
Смерти в памяти людей —
Где частенько прав неправый
И святым слывет злодей.
 
 
Только я даю бессмертье,
Место в вечности даю.
Запишу сестру Лаэрта
В Книгу Светлую мою…
 
 
Год пройдет – не будет флага,
Фортинбрасова значка,
Но отравленная шпага
Проблестит еще века.
 
 
Лишь свидетельство поэта,
Вдохновенного творца —
Книга Жизни, Книга Света
Без предела и конца.
 
 
Может быть, язык библейский
В совершенстве простоты,
Суете, вполне житейской,
Дал значенье и мечты.
 
 
Подчинить себе я властен,
Мудреца и дурака,
Даже тех, кто не согласен
Уходить со мной в века.
 
 
Разбегутся сны и люди
По углам музейных зал,
Даже те, кто здесь о чуде
Никогда и не мечтал.
 
 
Может быть, глаза портретов
Старых рыцарских времен
Шлют проклятие поэтам,
Разбудившим вечный сон.
 
 
Может, им не надо славы,
Их пугает кисть и стих,
Может быть, они не вправе
Выдать горестей своих.
 
 
Но художника ли дело
Человеческий покой,
Если чувство завладело
Задрожавшею рукой.
 
 
Даст ответ не перед веком,
Перед собственным судом —
Почему завел калеку
В королевский пышный дом…
 
 
Ты в критическом явленье
В пьесу ввел свои войска,
Создавая затрудненье
Для финального стиха.
 
 
Без твоих военных акций
Обойдется наш спектакль.
Я найду других редакций
Черновой последний акт.
 
 
Все, что сказано на сцене,
Говорилось не тобой,
Не тебе шептали тени,
Что диктовано судьбой.
 
 
Знай, что принца монологи
И отравленная сталь
Без тебя найдут дорогу
В расколдованную даль,
 
 
Если совести поэта
Доверяешь жизнь и честь,
Если ждешь его совета,
Ненавидя ложь и лесть…
 
 
Выбирай судьбу заране,
Полководец Фортинбрас.
Будет первой датской данью
Мой эпический рассказ…»
 
 
Снова слышен шелест шелка
Занавески золотой.
Пляшут лунные осколки
В темной комнате пустой.
 
 
Фортинбрас, собравшись с духом,
Гонит бредовые сны.
Не слова звучали глухо,
А далекий плеск волны.
 
 
Ходят взад-вперед солдаты.
В замке – тишь и благодать.
Он отстегивает латы,
Опускаясь на кровать.
 

ЗЛАТЫЕ ГОРЫ

 
Упадет моя тоска,
Как шиповник спелый,
С тонкой веточки стиха,
Чуть заледенелой.
 
 
На хрустальный, жесткий снег
Брызнут капли сока,
Улыбнется человек,
Путник одинокий.
 
 
И, мешая грязный пот
С чистотой слезинки,
Осторожно соберет
Крашеные льдинки.
 
 
Он сосет лиловый мед
Этой терпкой сласти,
И кривит иссохший рот:
Судорога счастья.
 

 
До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш:
Десть бумаги в десять гривен,
Торопливый карандаш —
 
 
Вот и все, что людям нужно,
Чтобы выстроить любой
Замок, истинно воздушный,
Над житейскою судьбой.
 
 
Все, что Данту было надо
Для постройки тех ворот,
Что ведут к воронке ада,
Упирающейся в лед.
 

 
Тебя я слышу, слышу, сердце,
Твой слабый стук из тайника.
И в клетке ребер нету дверцы,
Чтоб отомкнуть ключом стиха.
 
 
И я прочту в зловещем стуке,
В твоих ослабленных толчках
Рассказ о той, о смертной муке
В далеких горных рудниках.
 
 
Ты замуровано, как вечник.
Все глуше, глуше ты стучишь,
Пока под пыткой спазм сердечных
Ты навсегда не замолчишь.
 

 
У крыльца к моей бумаге
Тянут шеи длинные
Вопросительные знаки —
Головы гусиные.
 
 
Буквы приняли за зерна
Наши гуси глупые.
Та ошибка – не зазорна
И не так уж грубая.
 
 
Я и сам считаю пищей,
Что туда накрошено,
Что в листок бумаги писчей
Неумело брошено.
 
 
То, что люди называли
Просто – добрым семенем,
Смело сеяли и ждали
Урожай со временем.
 

 
Так вот и хожу
На вершок от смерти.
Жизнь свою ношу
В синеньком конверте.
 
 
То письмо давно,
С осени, готово.
В нем всего одно
Маленькое слово.
 
 
Может, потому
И не умираю,
Что тому письму
Адреса не знаю.
 

 
Шепот звезд в ночи глубокой,
Шорох воздуха в мороз
Откровенно и жестоко
Доводил меня до слез.
 
 
Я и до сих пор не знаю,
Мне и спрашивать нельзя:
Тропка узкая лесная —
Это стежка иль стезя?
 
 
Я тогда лишь только дома,
Если возле – ни души,
Как в хрустальном буреломе,
В хаотической глуши.
 

 
Отчего на этой даче
Не решается задача
Из учебника тайги?
 
 
Подгонять ее к ответу
У меня таланта нету.
Боже правый, помоги!
 
 
Сколько формул, сколько знаков,
Каждый знак – не одинаков,
Не таков, как был вчера.
 
 
А об истинном значенье
Думать мне – одно мученье
И, конечно, не игра.
 
 
Дело было бы попроще,
Если б пели в наших рощах
Птицы, вроде соловья.
 
 
Я б доверил птичьим горлам
Изложенье важных формул
Содержанья бытия.
 
 
Ведь любых чудес загадка
Решена во мгле распадка
И до ужаса проста.
 
 
Что ж дрожит полярной ночью,
Разорвав рубаху в клочья,
Онемевшая мечта?
 

 
Жизнь, дорожащая мгновеньем,
Где напряжен до боли слух,
Где даже ветра дуновенье
И то захватывает дух.
 
 
Нет, не затем я рос все выше,
Чтоб, упираясь в потолок,
Паденье этой тяжкой крыши
Сдержать и выдержать я мог.
 
 
Того чудовищного веса
Свисающего потолка
Не удержать крепежным лесом
Хотя б и лучшего стиха.
 
 
Но рифм пугливое смещенье
И треск ломающихся строф
Звучит сигналом приближенья
Неотвратимых катастроф.
 
 
И кто успеет двинуть бровью
И доберется до норы,
Покамест грохнет, рухнет кровля
И слышен грузный вздох горы.
 
 
Предупрежден моей судьбою,
Где хруст костей – ему сигнал,
Он припадет к груди забоя,
Чтоб уцелеть от гнева скал.
 
 
И, стоя в каменной метели,
Белее меловых пород,
Поймет мои мечты и цели,
Мою беспомощность поймет.
 
 
И возвратит свое значенье
Тому, что звал он пустяком,
Пустым воскресным развлеченьем,
А не спасительным стихом.
 

 
Когда я плелся еле-еле
На зов обманный огонька,
В слепящей и слепой метели
Меня вела моя тоска.
 
 
Я повторял твои простые,
Твои прощальные слова.
Кружились горы золотые,
Моя кружилась голова.
 
 
В голодном головокруженье,
В знобящей дрожи рук и ног
Двоилось каждое движенье
Ветрам упрямым поперек.
 
 
Но самой слабости сердечной
Такая сила придана,
Что будь метель – метелью вечной,
Со мной не сладила б она.
 
 
Мне все казалось – вместе, рядом
С тобой в пурге вдвоем идем,
Глядим двойным горячим взглядом
На землю, залитую льдом.
 
 
И вдвое я тогда сильнее,
И вдвое тверже каждый шаг.
Пускай и боль вдвойне больнее —
Мне легче севером дышать.
 
 
Едва ли, впрочем, в той метели
Хотя б один бывает звук
Похож на стон виолончели,
На глубину скрипичных мук.
 
 
Но мы струне не очень верим,
И жизни выгодно сейчас
Реветь на нас таежным зверем,
Пургой запугивая нас.
 
 
Я верю в жизнь любой баллады,
Любой легенды тех веков,
Какие смело в двери ада
Входили с томиком стихов.
 
 
Я приведу такие сказки,
Судьбу Танкредов и Армид,
И жизнь пред ними снимет маску
И сходством нас ошеломит.