Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Блестят стеклянные шары
Серебряной латынью,
Что сохранилась от поры,
Какой уж нет в помине.
 
 
И сумасбродный старичок,
Почти умалишенный,
Откинул ласково крючок
Дверей для приглашенных.
 
 
Он сердце вытащил свое,
Рукой раздвинул ребра,
Цедит целебное питье
Жестоким и недобрым.
 
 
Там литер – черный порошок
В пробирках и ретортах,
С родной мечтательной душой
Напополам растертый.
 
 
Вот это темное питье —
Состав от ностальгии.
Учили, как лечить ее,
Овидий и Вергилий.
 
 
А сколько протянулось рук
За тем волшебным средством,
Что вопреки суду наук
Нас возвращает в детство.
 
 
Аптекарь древний, подбери,
Такие дай пилюли,
Чтоб декабри и январи
Перевернуть в июли.
 
 
И чтобы, как чума, дотла
Зараза раболепства
Здесь уничтожена была
Старинным книжным средством.
 
 
И чтоб не видел белый свет
Бацилл липучей лести,
И чтоб свели следы на нет
Жестокости и мести…
 
 
Толпа народа у дверей,
Толпа в самой аптеке,
И среди тысячи людей
Не видно человека,
 
 
Кому бы не было нужды
До разноцветных банок,
Что, молча выстроясь в ряды,
Играют роль приманок.
 

 
Когда-то пленен я был сразу
Средь выдумок, бредней и врак
Трагическим гордым рассказом
О рыцарской смерти в горах.
 
 
И звуки Роландова рога
В недетской, ночной тишине
Сквозь лес показали дорогу
И Карлу, и, может быть, мне.
 
 
Пришел я в ущелья такие,
Круты, и скользки, и узки,
Где молча погибли лихие
Рыцарские полки.
 
 
Я видел разбитый не в битве,
О камень разломанный меч —
Свидетель забытых событий,
Что вызвались горы стеречь.
 
 
И эти стальные осколки
Глаза мне слепили не раз,
В горах не тускнеет нисколько
О горьком бессилье рассказ.
 
 
И рог поднимал я Роландов,
Изъеденный ржавчиной рог.
Но темы той грозной баллады
Я в рог повторить не мог.
 
 
Не то я трубить не умею,
Не то в своей робкой тоске
Запеть эту песню не смею
С заржавленным рогом в руке.
 

 
Шагай, веселый нищий,
Природный пешеход,
С кладбища на кладбище
Вперед. Всегда вперед!
 

 
Изрыт копытами песок,
Звенит забрал оправа,
И слабых защищает Бог
По рыцарскому праву.
 
 
А на балконе ты стоишь,
Девчонка в платье белом,
Лениво в сторону глядишь,
Как будто нет и дела
 
 
До свежей крови на песке,
До человечьих стонов.
И шарф, висящий на руке,
Спускается с балкона.
 
 
Разрублен мой толедский шлем,
Мое лицо открыто.
И, залит кровью, слеп и нем,
Валюсь я под копыта.
 
 
И давит грудь мое копье,
Проламывая латы.
И вижу я лицо твое,
Лицо жены солдата.
 
 
Как черный ястреб на снегу,
Нахмуренные брови
И синеву безмолвных губ,
Закушенных до крови.
 
 
И бледность вижу я твою,
Горящих глаз вниманье.
Шатаясь, на ноги встаю
И прихожу в сознанье.
 
 
Тяжел мой меч, и сталь крепка,
Дамасская работа.
И тяжела моя рука
Вчерашнего илота.
 
 
Холодным делается зной
Полуденного жара,
Остужен мертвой тишиной
Последнего удара.
 
 
Герольд садится на коня
Удар прославить меткий,
А ты не смотришь на меня
И шепчешься с соседкой.
 
 
Я кровь со лба сотру рукой,
Иду, бледнее мела,
И поднимаюсь на балкон —
Встаю пред платьем белым.
 
 
Ты шарф узорный разорвешь
И раны перевяжешь.
И взглянешь мне в глаза и все ж
Ни слова мне не скажешь.
 
 
Я бился для тебя одной,
И по старинной моде
Я назову тебя женой
При всем честном народе.
 

 
Квадратное небо и звезды без счета.
Давно бы на дно провалилось оно,
И лишь переплеты железных решеток
Его не пускают в окно.
 
 
Весь мир на цепи.
Он сюда не прорвется
К свободе, что жадно грызет сухари,
И ждет, пока ей в этом черном колодце
Назначат свиданье цари.
 

 
В этой стылой земле, в этой каменной яме
Я дыханье зимы сторожу.
Я лежу, как мертвец, неестественно прямо
И покоем своим дорожу.
 
 
Нависают серебряной тяжестью ветви,
И метелит метель на беду.
Я в глубоком снегу, в позабытом секрете.
И не смены, а смерти я жду.
 

 
Воспоминания свободы
Всегда тревожны и темны.
В них дышат ветры непогоды,
И душат их дурные сны.
 
 
Избавлен от душевной боли,
От гнета были сохранен
Кто не свободу знал, а волю
Еще с ребяческих времен.
 
 
Она дана любому в детстве,
Она теряется потом
В сыновних спорах о наследстве,
В угрозах местью и судом.
 

 
Я пил за счастье капитанов,
Я пил за выигравших бой.
Я пил за верность и обманы,
Я тост приветствовал любой.
Но для себя, еще не пьяный,
Я молча выпил за любовь.
 
 
Я молча пил за ожиданье
Людей, затерянных в лесах,
За безнадежные рыданья,
За веру только в чудеса!
За всемогущество страданья,
За снег, осевший в волосах.
 
 
Я молча пил за почтальонов,
Сопротивлявшихся пурге,
Огнем мороза опаленных,
Тонувших в ледяной шуге,
Таща для верных и влюбленных
Надежды в кожаном мешке.
 
 
Как стая птиц взлетят конверты,
Вытряхиваемые из мешка,
Перебираемые ветром,
Кричащие издалека,
Что мы не сироты на свете,
Что в мире есть еще тоска.
 
 
Нечеловеческие дозы
Таинственных сердечных средств
Полны поэзии и прозы,
А тем, кто может угореть,
Спасительны, как чистый воздух,
Рассеивающий бред.
 
 
Они не фраза и не поза,
Они наука мудрецам,
И их взволнованные слезы —
Вода живая мертвецам.
И пусть все это только грезы,
Мы верим грезам до конца.
 

 
Робинзоновой походкой
Обходя забытый дом,
Мы втроем нашли находку —
Одинокий рваный том.
 
 
Мы друзьями прежде были,
Согласились мы на том,
Что добычу рассудили
Соломоновым судом.
 
 
Предисловье на цигарки.
Первый счастлив был вполне
Неожиданным подарком,
Что приснится лишь во сне.
 
 
Из страничек послесловья
Карты выклеил второй.
Пусть на доброе здоровье
Занимается игрой.
 
 
Третья часть от книги этой —
Драгоценные куски,
Позабытого поэта
Вдохновенные стихи.
 
 
Я своей доволен частью
И премудрым горд судом…
Это было просто счастье —
Заглянуть в забытый дом.
 

 
Платочек, меченный тобою,
Сентиментальный твой платок
Украшен строчкой голубою,
Чтобы нежнее быть я мог.
 
 
Твоей рукой конвертом сложен,
И складки целы до сих пор,
Он на письмо твое похожий,
На откровенный разговор.
 
 
Я наложу платок на рану,
Остановлю батистом кровь.
И рану свежую затянет
Твоя целебная любовь.
 
 
Он бережет прикосновенья
Твоей любви, твоей руки.
Зовет меня на дерзновенья
И подвигает на стихи.
 

 
Лезет в голову чушь такая,
От которой отбиться мне
Можно только, пожалуй, стихами
Или все утопить в вине.
 
 
Будто нет для меня расстояний
И живу я без меры длины,
Будто худшим из злодеяний
Было то, что наполнило сны.
 
 
Будто ты поневоле близко
И тепло твоего плеча
Под ладонью взорвется, как выстрел,
Злое сердце мое горяча.
 
 
Будто времени нет – и, слетая
Точно птица ко мне с облаков,
Ты по-прежнему молодая
Вдохновительница стихов.
 
 
Это все суета – миражи,
Это – жить чтобы было больней.
Это бред нашей ямы овражьей,
Раскалившейся на луне.
 

 
На склоне гор, на склоне лет
Я выбил в камне твой портрет.
Кирка и обух топора
Надежней хрупкого пера.
 
 
В страну морозов и мужчин
И преждевременных морщин
Я вызвал женские черты
Со всем отчаяньем тщеты.
 
 
Скалу с твоею головой
Я вправил в перстень снеговой,
И, чтоб не мучила тоска,
Я спрятал перстень в облака.
 

 
Я песне в день рождения
Ее в душе моей
Дарю стихотворение —
Обломок трудных дней.
 
 
Дарю с одним условьем,
Что, как бы ни вольна,
Ни слез, ни нездоровья
Не спрятала б она.
 
 
По-честному не стоит
И думать ей о том,
Что все пережитое
Покроется быльем.
 

 
Небеса над бульваром Смоленским
Покрывали такую Москву,
Что от века была деревенской,
И притом напоказ, наяву.
 
 
Та, что верила снам и приметам
И теперь убедилась сама:
Нас несчастье не сжило со света,
Не свело, не столкнуло с ума.
 

 
Сколько писем к тебе разорвано!
Сколько пролито на пол чернил!
Повстречался с тоскою черною
И дорогу ей уступил.
 
 
Ты, хранительница древностей,
Милый сторож моей судьбы,
Я пишу это все для верности,
А совсем не для похвальбы.
 

 
Мостовая моя торцовая,
Воровские мои места.
Чем лицо твое облицовано,
Неумытая красота?
 
 
Где тут спрятаны слезы стрелецкие,
Где тут Разина голова?
Мостовая моя недетская,
Облицованная Москва.
 
 
И прохожих плевки и пощечины
Водяной дробленой струей
Смоют дворники, озабоченно
Наблюдающие за Москвой.
 

 
Я, как мольеровский герой,
Как лекарь поневоле,
И самого себя порой
Избавлю ли от боли.
 
 
О, если б память умерла,
А весь ума остаток,
Как мусор, сжег бы я дотла
И мозг привел в порядок.
 
 
Я спал бы ночью, ел бы днем
И жил бы без оглядки,
И в белом сумраке ночном
Не зажигал лампадки.
 
 
А то подносят мне вино
Лечить от огорченья,
Как будто в том его одно
Полезное значенье.
 

 
Ради Бога, этим летом
В окна, память, не стучи,
Не маши рукой приветы.
А пришла, так помолчи.
 
 
И притом, почем ты знаешь,
Память глупая моя,
Чем волнуюсь, чем страдаю,
Чем болею нынче я?
 
 
Проноси скорее мимо,
Убирай навеки с глаз
И альбом с видами Крыма,
И погибельный Кавказ.
 
 
Злые призраки столицы
В дымном сумраке развей,
Скрой томительные лица
Подозрительных друзей.
 
 
Открывай свои шкатулки,
Покажи одно лицо,
В самом чистом переулке
Покажи одно крыльцо.
 
 
Хочешь, память, отступного,
Только с глаз уйди скорей,
Чтобы к самому больному
Не открыла ты дверей.
 

 
Как ткань сожженная, я сохраняю
Рисунок свой и внешний лоск,
Живу с людьми и чести не роняю
И берегу свой иссушенный мозг.
 
 
Все, что казалось вам великолепьем,
Давно огонь до нитки пережег.
Дотронься до меня – и я рассыплюсь в пепел,
В бесформенный, аморфный порошок.
 

 
Я нынче вновь в исповедальне,
Я в келье каменной стою
В моем пути, в дороге дальней
На полпути – почти в раю.
 
 
Ошибкой, а не по привычке
Я принял горные ключи
За всемогущие отмычки,
Их от ключей не отличил.
 
 
Дорогой трудной, незнакомой
Я в дом стихов вошел в ночи.
Так тихо было в мертвом доме,
Темно – ни лампы, ни свечи.
 
 
Я положил на стол тетрадку
И молча вышел за порог.
Я в дом стихов входил украдкой
И сделать иначе не мог.
 
 
Я подожду, пока хлеб-солью
Меня не встретят города,
И со своей душевной болью
Я в города войду тогда.
 

 
Вот он лежит, поджавши лапы,
В своей немытой конуре,
Ему щекочет ноздри запах
Следов неведомых зверей.
 
 
Его собачьи дерзновенья
Умерит цепь, умерит страх,
А запах держится мгновенье
В его резиновых ноздрях.
 
 
Еще когда он был моложе,
Он заучил десяток слов,
Их понимать отлично может
И слушать каждого готов.
 
 
А говорить ему не надо,
И объясняться он привык
То пантомимою, то взглядом,
И ни к чему ему язык.
 
 
Пожалуй, только лишь для лая,
Сигнала для ночных тревог,
Чтобы никто к воротам рая
Во тьме приблизиться не мог.
 
 
Ею зубастая улыбка
Не нарушает тишины.
Он подвывает только скрипке,
И то в присутствии луны.
 
 
Он дорожит собачьей службой
И лает, лает что есть сил,
Что вовсе было бы не нужно,
Когда б он человеком был.
 

 
Стой! Вращенью земли навстречу
Телеграмма моя идет.
И тебе в тот же час, в ют же вечер
Почтальон ее принесет.
 
 
Поведи помутившимся взглядом,
Может быть, я за дверью стою
И живу где-то в городе, рядом,
А не там, у земли на краю.
 
 
Позабудь про слова Галилея,
От безумной надежды сгори
И, таежного снега белее,
Зазвеневшую дверь отвори.
 

 
Синей дали, милой дали
Отступает полукруг,
Где бы счастье ни поймали —
Вырывается из рук.
 
 
И звенящие вокзалы,
И глухой аэродром —
Все равно в них толку мало,
Если счастье бросит дом.
 
 
Мы за этим счастьем беглым
Пробираемся тайком,
Не верхом, не на телегах.
По-старинному – пешком.
 
 
И на лицах пешеходов
Пузырится злой загар,
Их весенняя погода
Обжигает, как пурга.
 

 
Я жаловался дереву,
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.
 
 
С ним вместе много плакано,
Переговорено,
Нам объясняться знаками
И взглядами дано.
 
 
В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал,
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.
 

 
Вечер. Яблоки литые
Освещают черный сад,
Точно серьги золотые,
На ветвях они висят.
 
 
Час стремительного танца
Листьев в вихрях ветровых,
Золоченого багрянца
Неба, озера, травы.
 
 
И чертят тревожно птицы
Над гнездом за кругом круг,
То ли в дом им возвратиться,
То ли тронуться на юг.
 
 
Медленно темнеют ночи,
Еще полные тепла.
Лето больше ждать не хочет,
Но и осень не пришла.
 

 
Есть состоянье истощенья,
Где незаметен переход
От неподвижности к движенью
И – что странней – наоборот.
 
 
Все дело здесь такого рода,
Как вы легко понять могли:
Дождем крапленная колода
Ва-банк играющей земли.
 
 
Где грош и то поставлен на кон,
Ведь вся земная красота
Не признает бумажных знаков
И кровь меняет на металл.
 
 
Свой рубль, волшебный, неразменный,
Я бросил в эту же игру,
Чтоб заползти вполне нетленным
В любую снежную нору.
 

 
Старинной каменной скульптурой
Лес окружен со всех сторон.
В деревьев голых арматуру
Прольется воздух как бетон.
 
 
За тучу, прямо в поднебесье,
Зацепит месяца багор,
И все застынет в дикой смеси
Земли и неба, туч и гор.
 
 
И мы глядим на ту картину,
Пока глаза не заболят.
Она нам кажется рутиной,
Рутиной сказок и баллад.
 

 
Все так. Но не об этом речь,
Что больно навзничь в камни лечь.
Ведь успокоится любой
Сближеньем с далью голубой.
 
 
Но, прячась за моей спиной,
Лежит и дышит шар земной,
Наивно веря целый день
В мою спасительную тень.
 
 
Как будто все его грехи
Я мог бы выплакать в стихи
И исповедался бы сам
Самолюбивым небесам.
 
 
Он знает хорошо, что я —
Не только искренность моя.
Слова чужие, как свои,
Я повторяю в забытьи.
Он знает, что не так, как с ним, —
Мы проще с небом говорим…
 

СУМКА ПОЧТАЛЬОНА

 
В часы ночные, ледяные,
Осатанев от маеты,
Я брошу в небо позывные
Семидесятой широты.
 
 
Пускай геолог бородатый,
Оттаяв циркуль на костре,
Скрестит мои координаты
На заколдованной горе,
 
 
Где, как Тангейзер у Венеры,
Плененный снежной наготой,
Я двадцать лет живу в пещере,
Горя единственной мечтой,
 
 
Что, вырываясь на свободу
И сдвинув плечи, как Самсон,
Обрушу каменные своды
На многолетний этот сон.
 

 
Я коснулся сказки
Сказка умерла,
Ей людская ласка
Гибелью была.
 
 
Мотыльком в метели
Пряталась она,
На свету летела
Около окна.
 
 
Хлопья снега были
Вроде мотыльков,
Пущенных на крыльях
С низких облаков.
 
 
Выйду в дали снежные,
Слезы по лицу.
Сдую с пальцев нежную
Белую пыльцу.
 

 
Память скрыла столько зла
Без числа и меры.
Всю-то жизнь лгала, лгала.
Нет ей больше веры.
 
 
Может, нет ни городов,
Ни садов зеленых,
И жива лишь сила льдов
И морей соленых.
 
 
Может, мир – одни снега,
Звездная дорога.
Может, мир – одна тайга
В пониманье Бога.
 

 
Как Архимед, ловящий на песке
Стремительную тень воображенья,
На смятом, на изорванном листке,
Последнее черчу стихотворенье.
 
 
Я знаю сам, что это не игра,
Что это смерть… Но я и жизни ради,
Как Архимед, не выроню пера,
Не скомкаю развернутой тетради.
 

ВСТУПЛЕНИЕ

 
Хрустели кости у кустов,
И пепел листьев и цветов
Посеребрил округу.
 
 
А то, что не пошло на слом,
Толкало ветром и огнем
В объятия друг другу.
 
 
Мне даже в детстве было жаль
Лесную выжженную даль,
И черный след пожара
 
 
Всегда тревожит сердце мне.
Причиной может быть вполне
Сердечного удара.
 
 
Когда деревья-мертвецы
Переплетались, как борцы
На цирковой арене,
 
 
Под черным шелковым трико
Их мышцы вздыбились клубком,
Застыв в оцепененье.
 
 
А вечер был недалеко,
Сливал парное молоко,
Лечил бальзамом раны.
 
 
И слой за слоем марлю клал
И вместо белых одеял
Закутывал туманом.
 
 
Мне все казалось, что они
Еще вернутся в наши дни
Со всей зеленой силой.
 
 
Что это только миг, момент,
Они стоят, как монумент,
На собственной могиле,
 
 
Что глубоко в земле, в корнях
Живет мечта о новых днях,
Густеют жизни соки.
 
 
И вновь в лесу, что был сожжен,
Сомкнутся изумруды крон,
Поднявшихся высоко.
 

I

 
Ведь взрослому еще слышней
Шуршанье уходящих дней —
Листочков календарных,
 
 
Все ярче боль его замет,
Все безотвязней полубред
Его ночей угарных.
 
 
А боль? Что делать нынче с ней?
Обличье мира все грозней.
Научные разгадки
 
 
Одну лишь смерть земле несут,
Как будто близок Страшный Суд
И надо бросить прятки.
 
 
И от ковчеговых кают
Ракеты мало отстают
В своем стремленье к звездам.
 
 
И каждый отыскать бы рад
На Бетельгейзе Арарат,
Пока еще не поздно.
 
 
Он там причалит на ночлег
Свой обтекаемый ковчег,
И, слезы вытирая,
 
 
Там перед новою луной
Протянет руки новый Ной,
Избавленный от рая,
 
 
И дунет в чуткую зурну,
И дернет тонкую струну,
Дрожащую в миноре,
 
 
И при звездах и при луне
На ближней радиоволне
Он запоет про горе.
 
 
И, перемножив ширину
Площадки звездной на длину,
В уме расчет прикинув,
 
 
Он снова вспомнит старину
И пожалеет ту страну,
Которую покинул…
 

II

 
Исчезли, верно, без следа
И сказкой кажутся года
И выглядят, как небыль,
 
 
Когда хватало хлеба всем,
Когда подобных странных тем
Не выносило небо.
 
 
Когда усталыми людьми,
Как на работе лошадьми,
Не управляли плетью,
 
 
Когда в сырой рассветной мгле
Не видно было на земле
Двадцатого столетья.
 
 
Когда так много было Мекк
И человека человек
Назвать пытался братом,
 
 
Когда не чествовалась лесть
И не растаптывалась честь,
Не расщеплялся атом.
 

III

 
То расщепленное ядро
Нам мира вывернет нутро
Гремучую природу.
 
 
Отяжелевшая вода,
Мутясь, откроет без труда
Значенье водорода.
 
 
Липучей зелени листок,
Прозрачный розы лепесток —
Они – как взрыв – в засаде.
 
 
И, приподняв покров земной,
Мир предстает передо мной
Артиллерийским складом.
 
 
Мы лишь теперь понять могли
Все лицемерие земли,
Коварство минерала.
 
 
И облака, и чернозем,
Что мы материей зовем, —
Все стало матерьялом
 
 
Убийства, крови и угроз,
И кажутся разряды гроз
Ребяческой игрушкой.
 
 
И на опушке в тишине
Нам можно сравнивать вполне
С любой хлопушкой пушку.
 
 
Мир в существе своем хранит
Завороженный динамит,
В цветах таится злоба,
 
 
И наша сонная сирень
Преодолеет сон и лень
И доведет до гроба.
 
 
И содрогнется шар земной,
И будет тесно под луной,
И задрожит сейсмолог.
 
 
К виску приблизит пистолет,
И Новый грохнется Завет
На землю с книжных полок.
 

IV

 
В масштабе малом иногда
Показывала нам вода
Капризы половодья.
 
 
Сметая зданья и леса,
Их возносила в небеса,
В небесные угодья.
 
 
Но это были пустяки,
Годились только на стихи.
И бедный Всадник Медный,
 
 
Когда покинул пьедестал,
Внезапно сам от страха стал
Зеленовато-бледный.
 
 
Когда же нам концерт давал
Какой-нибудь девятый вал —
Подобье преисподней,
 
 
То только на морской волне,
Вдруг устремившийся к луне
И к милости Господней.
 
 
Без уваженья к сединам
Подчас взрывало сердце нам
Отвергнутой любовью.
 
 
Мы покупали пистолет
И завещали наш скелет
На доброе здоровье
 
 
В анатомический музей,
А для романтиков-друзей
На пепельницу череп.
 
 
И с честной горечью в крови
Мы умирали от любви,
Какой теперь не верят…
 
 
Но эти выпады реки
Бывали слабы и мелки
И зачастую личны.
 
 
Такая ж сила, как любовь,
Не часто проливала кровь,
Удержана приличьем.
 

V

 
Что принимал я сорок лет
Лишь за черемуховый цвет,
За вербные початки —
 
 
Все нынче лезет в арсенал —
Вполне военный матерьял —
Подобие взрывчатки.
 
 
И это страшное сырье
В мое ворвалось бытие
В зловещей смертной маске,
 
 
Готово убивать и мстить,
Готово силой рот закрыть
Состарившейся сказке.
 
 
Но я не знаю, как мне жить,
И я не знаю, как мне быть:
Травиться иль опиться,
 
 
Когда ядро в любом цветке,
В любом точеном лепестке
Готово расщепиться.
 

VI

 
У нас отнимут желтый клен,
У нас отнимут горный склон
И капли дождевые.
 
 
Мы больше не поверим им,
Мы с недоверием глядим.
Ведь мы еще живые.
 
 
Мы ищем в мире для себя,
Чему бы верили, любя,
И наших глаз опорой
 
 
Не будут лилий лепестки
И сжатые в руках реки
Задумчивые горы.
 
 
Но нам оставят пульс планет,
Мерцающий небесный свет,
Почти что невесомый,
 
 
Давленье солнца и луны,
Всю тяжесть звездной тишины,
Так хорошо знакомой.
 
 
Мы ощущали ярче всех
Значенье этих светлых вех,
Их странное давленье.
 
 
И потому для наших мук
Оставят только свет и звук
До светопреставленья
 
 
Ведь даже в тысячу веков
Нам не исчерпать всех стихов,
Просящихся на перья.
 
 
И, потеряв привычный мир,
Мы требуем для арф и лир
Особого доверья.
 

VII

 
Все то, что знал любой поэт
Назад тому пять тысяч лет,
Теперь ученый-физик,
 
 
Едва не выбившись из сил,
Лабораторно воскресил,
Снабдил научной визой.
 
 
Ему медали и венки,
Забыты древние стихи,
Овидия прозренье,
 
 
Что удивить могло бы свет,
Как мог вместить его поэт
В одно стихотворенье.
 
 
И слишком страшно вспоминать,
Как доводилось умирать
Чудесным тем провидцам.
 
 
Их отправляли много раз
Кончать пророческий рассказ
В тюрьму или в больницу.
 
 
И в наши дни науке дан,
Подсказан гениальный план
Каким-нибудь Гомером.
 
 
И озаряют сразу, вдруг,
Путь положительных наук
Его стихи и вера,
 
 
Его могущество и власть,
Которым сроду не пропасть,
Навек не размельчиться,
 
 
Хотя бы все, что под рукой,
Дыша и злобой и тоской,
Желало б расщепиться.
 

VIII

 
И раньше Божия рука
Карала мерзости греха,
Гнала из рая Еву.
 
 
И даже землю сплющил Бог,
Когда Он удержать не мог
Прорвавшегося гнева.
 
 
Быть может, у природы есть
Желанье с нами счеты свесть
В физическом явленье
 
 
За безнаказанность убийц,
За всемогущество тупиц
И за души растленье.
 
 
За всю людскую ложь, обман,
Природа мстить любой из стран
Уже давно готова.
 
 
За их поруганную честь
Готовит атомную месть,
Не говоря ни слова.
 

IX

 
У всех свое добро и зло,
Свой крест и кормчее весло.
Но есть закон природы.
 
 
Что всех, кого не свалит с ног,
Тех разгоняет жизни ток
К анодам и катодам.
 
 
Родится жесткий разговор
Больному сердцу вперекор
О долге и о славе.
 
 
Но как же сплавить те мечты
И надмогильные кресты
В кладбищенской оправе?
 
 
И это, верно, не про нас
Тот умилительный рассказ
И Диккенса романы.
 
 
Ведь наши версты велики,
Пещеры наши глубоки
И холодны лиманы,
 
 
И в разности температур
Гренландии и Эстремадур —
Такая есть чрезмерность,
 
 
Что каждому не хватит сил,
Чтоб мог, умел и воскресил
Свою былую верность,
 
 
Чтоб были снова заодно.
Не называли жизни дно
Благоуханным небом.
 
 
А если это не дано —
Не открывали бы окно,
Не подавали хлеба.
 
 
Ведь даже дружба и семья
Служить опорой бытия
Подчас уже не могут.
 
 
И каждый ищет в темноте
Своей обманутой мечте
Особую дорогу.
 
 
Мне впору только в петлю лезть,
Мне надоели ложь и лесть
И рабские поклоны.
 
 
Но где ж мне отыскать надежд,
Чтобы заполнить эту брешь
Совместной обороны?
 
 
И на обрывистом краю
Преодолею я свою
Застенчивость и робость.
 
 
Не веря век календарю,
Я с удивлением смотрю
На вырытую пропасть.
 
 
Но я туда не упаду,
Я удержусь на скользком льду,
На тонком и на ломком,
 
 
Где дует ветер прежних лет
И заметает чей-то след
Крутящейся поземкой.
 

X

 
Провозглашают петухи
Свои наивные стихи,
Дерут петушьи глотки,
 
 
И вздрагивают от волны,
Еще удерживая сны,
Прикованные лодки.
 
 
А морю кажется, что зря
Их крепко держат якоря
Заржавленною цепью,
 
 
Что нам пора бы плыть туда,
Где молча горбится вода
Распаханною степью,
 
 
Где море то же, что земля,
Оно похоже на поля
С поднятой целиною,
 
 
Как будто Божия соха,
Архангеловы лемеха
Копались в перегное,
 
 
Что, если б лодки настигал
На полпути бродячий шквал,
Он по добросердечью
 
 
Их обошел и пощадил,
Не закопал бы в мутный ил
И сохранил от течи.
 
 
А если б за живых гребцов
В них посадили мертвецов,
Отнюдь не самозванцев,
 
 
Они блуждали б среди шхер
Не хуже прочих на манер
Летучего Голландца.
 

XI

 
Когда-нибудь на тусклый свет
Бредущих по небу планет
И вытащат небрежно
 
 
Для опознания примет
Скелет пятидесяти лет,
Покрытый пылью снежной.
 
 
Склепают ребра кое-как,
И пальцы мне сведут в кулак,
И на ноги поставят,
 
 
Расскажут, как на пустыре
Я рылся в русском словаре,
Перебирал алфавит,
 
 
Как тряс овсяным колоском
И жизнь анютиным глазком
Разглядывал с поляны,
 
 
Как ненавидел ложь и грязь,
Как кровь на лед моя лилась
Из незажившей раны.
 
 
Как выговаривал слова,
Какие знают дерева,
Животные и птицы,
 
 
А человеческую речь
Всегда старался приберечь
На лучшие страницы.
 
 
И – пусть на свете не жилец —
Я – челобитчик и истец
Невылазного горя.
 
 
Я – там, где боль, я – там, где стон,
В извечной тяжбе двух сторон,
В старинном этом споре.