Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

 
Когда, от засухи измучась,
Услышит деревянный дом
Тяжелое дыханье тучи,
Набитой градом и дождем.
 
 
Я у окна откину шторы,
Я никого не разбужу.
На ослепительные горы
Глаза сухие прогляжу.
 
 
На фиолетовые вспышки
Грозы, на ливня серебро,
А если гроз и ливня слишком
Беру бумагу и перо.
 

 
Жизнь другая, жизнь не наша —
Участь мертвеца,
Точно гречневая каша,
Оспины лица.
 
 
Синий рот полуоткрытый,
Мутные глаза.
На щеке была забыта —
Высохла слеза.
 
 
И на каменной подушке
Стынет голова.
Жмется листьями друг к дружке
Чахлая трава.
 
 
Над такою головою,
Над таким лицом —
Ни надзора, ни конвоя
Нет над мертвецом.
 
 
И осталось караульных
Нынче только два:
Жесткие кусты – багульник
 
 
И разрыв-трава.
 

 
Я двигаюсь, как мышь
Летучая, слепая,
Сквозь лес в ночную тишь,
Стволов не задевая.
 
 
Взята напрасно роль
Такого напряженья,
Где ощущаешь боль
От каждого движенья.
 
 
Моей слепой мечте
Защиты и оплоты
Лишь в чувства остроте,
В тревожности полета.
 
 
И что переживу,
И в чем еще раскаюсь,
На теплую траву
Устало опускаюсь…
 

 
Внезапно молкнет птичье пенье,
Все шорохи стихают вдруг.
Зловещей ястребиной тенью
Описывается круг.
 
 
Молчанье, взятое аккордом,
И, высунутые из листвы.
Рогатые оленьи морды
И добрые глаза совы.
 
 
И предстает передо мною
Веленьем птичьего пера,
Лепной готической стеною
Моя зеленая гора.
 
 
И я опять в средневековье
Заоблачных, как церкви, гор,
Чистейшей рыцарскою кровью
Еще не сытых до сих пор.
 
 
Моей религии убранство,
Зверье, узорную листву
Все с тем же, с тем же постоянством
Себе на помощь я зову.
 

 
Я – актер, а лампа – рампа,
Лапы лиственниц в окне.
Керосиновая лампа
Режет тени на стене.
 
 
И, взобравшись мне на плечи,
Легендарный черный кот,
Не имея дара речи,
Умилительно поет.
 
 
И без слов мне все понятно
У ночного камелька.
До мучительности внятна
Неразборчивость стиха.
 
 
И спасет в метели белой,
Разгулявшейся назло,
Тяжесть кошачьего тела,
Вдохновенное тепло.
 

 
Не хватает чего? Не гор ли,
По колено увязших в пески,
Чтобы песней прочистить горло,
Чтобы выговорить стихи?
 
 
Не хватает бумаги писчей,
Или силы любой тщеты,
Или братского, в скалах, кладбища,
О котором не знаешь ты?
 
 
Я не верю, не верю крику
В мире, полном кровавых слез,
Проступающих, как земляника,
Сквозь траву возле белых берез.
 

 
Резче взгляды, резче жесты
У деревьев на ветру.
У дороги ржавой жестью
Посыпают ввечеру.
 
 
Под дырявым небосводом
Мир имеет вид такой,
Что сравнится не с заводом,
А с жестяной мастерской.
 
 
Ветер в угол смел обрезки —
Жестяной осенний сор,
Оборвав движеньем резким
Надоевший разговор.
 

 
На садовые дорожки,
Где еще вчера
На одной скакала ножке
Наша детвора,
 
 
Опускаются все ниже
С неба облака.
И к земле все ближе, ближе
Смертная тоска.
 
 
Нет, чем выше было небо,
Легче было мне:
Меньше думалось о хлебе
И о седине.
 

 
Скала кричит – вперед ни шагу,
Обрывы скользки и голы,
И дерево, как древко флага,
Зажато в кулаке скалы.
 
 
И мгла окутает колени,
Глаза завесит пеленой.
И все огни людских селений
Закроет белою стеной.
 
 
Стоять, доколе машет знамя,
Не потонувшее во мгле,
Распластанное над камнями,
Живое знамя на скале.
 

 
Нынче я пораньше лягу,
Нынче отдохну.
Убери же с глаз бумагу,
Дай дорогу сну.
 
 
Мне лучи дневного света
Тяжелы для глаз.
Каменистый путь поэта
Людям не указ.
 
 
Легче в угольном забое,
Легче кем-нибудь,
Только не самим собою
Прошагать свой путь.
 

 
Вся земля, как поле брани,
Поле битвы вновь.
Каждый куст как будто ранен,
Всюду брызжет кровь.
 
 
И высокую когда-то
Синеву небес
Обернут набухшей ватой,
Зацепив за лес.
И сентябрь, устав от бега,
От пустой тщеты,
Пригибает первым снегом
Поздние цветы…
 

 
Нет, нет! Пока не встанет день,
Ты – только тень, ты – только тень
Любой полуночной сосны, —
Ведь сосны тоже видят сны.
 
 
И я гляжу в твое лицо,
И я верчу в руках кольцо —
Подарок равнодушный мой, —
И ты б ушла давно домой,
 
 
Когда б успела и могла
Сказать, как много было зла,
И если бы ночная мгла
К нам снисходительна была.
 
 
Но, начиная холодеть,
Глухая ночь уходит прочь,
Как бы желая мне помочь,
Помочь получше разглядеть
 
 
Зрачки бездонные твои
И слез едва заметный след.
И во все горло соловьи
Кричат, что начался рассвет.
 

 
Слабеет дождь, светлеет день,
Бессильны гроз угрозы.
Промокший до костей олень
Не изменяет позы.
 
 
И мы поймем, шагнув в поля,
На острова и поймы,
Как независима земля
И как она покойна.
 

 
Я сказанье нашей эры
Для потомков сберегу.
Долотом скребу в пещере
На скалистом берегу.
 
 
Тяжело, должно быть, бремя
Героических баллад,
Залетевших в наше время,
Время болей и утрат.
 
 
На заброшенных гробницах
Высекаю письмена,
Запишу на память птицам
Даты, сроки, имена.
 
 
Мне подсказывают чайки,
Куропатки голосят,
Две сибирских белых лайки,
Трое синеньких лисят.
 
 
И, моргая красным глазом,
Над плечом сопит сова.
Умиляется рассказу,
Разобрав мои слова.
 

 
Наклонись к листу березы
И тайком прочти,
Что на нем чертили грозы
По пути.
 
 
Ветры яростно трепали,
Пачкая в пыли.
Листьям завтра быть в опале
У земли.
 
 
Завтра снег просеют в сито.
И осколки льда
Лягут зеркалом разбитым
У пруда.
 
 
О какой жалею доле?
Чья это рука
Сжала горло мне до боли,
Как тоска?
 

 
С моей тоской, сугубо личной,
Ищу напрасно у резца,
У мастерства поры античной
Для подражанья образца.
 
 
Античность – это только схема,
Сто тысяч раз одно и то ж.
И не вместит больную тему
Ее безжизненный чертеж.
 
 
И не живет в ее канонах
Земная смертная тоска,
И даже скорбь Лаокоона
Ленива и неглубока.
 
 
Архитектуры украшенье,
Деталь дорических колонн —
Людских надежд, людских крушений
Чуждающийся Аполлон.
 
 
Лишь достоверностью страданья
В красноречивой немоте
Способно быть живым преданье
И путь указывать мечте.
 

 
Слабеют краски и тона,
Слабеет стих.
И жизнь, что прожита до дна,
Видна, как миг.
 
 
И некогда цветить узор,
Держать размер,
Ведь старой проповеди с гор
Велик пример.
 

 
Мы дорожим с тобою тайнами,
В одно собранье их поставя
С такими сагами и дайнами,
Которых мы забыть не вправе.
 
 
Ведь мне с годами это тождество
До умопомраченья ясно.
Казалось, нам дождаться дождика
И все в слезах его погаснет.
 
 
Но нет, оно – пожара зарево
Над нашей жизнью запылавшей,
Пока еще не разбазарено,
Затоптано, как лист опавший.
 

 
Вдыхаю каждой порой кожи
В лесной тиши предгрозовой
Все, что сейчас назвать не может
Никто – ни мертвый, ни живой.
 
 
И то, что так недостижимо,
Что не удержано в руке,
Подчас проходит рядом, мимо,
Зеленой зыбью на реке.
 
 
Мир сам себе – талант и гений,
Ведущий нас на поводу,
И ритма тех его смятений
Нам не дано иметь в виду.
 
 
Ведь это все – одни отписки:
Баркасы, льдины, облака, —
Все то, что без большого риска
Бросает нам его рука.
 

 
Я жизни маленькая веха,
Метелка, всаженная в снег,
Я голос, потерявший эхо
В метельный, леденящий век.
 
 
С горластым бытом в перепалке,
Мне не случалось никогда
Зубрить природу по шпаргалке —
И в этом вся моя беда.
 
 
Меня мороз дирал по коже,
И потому в своей судьбе
Я все придирчивей и строже
И к нашим близким, и к себе…
 

 
Где жизнь? Хоть шелестом листа
Проговорилась бы она.
Но за спиною – пустота,
Но за спиною – тишина.
 
 
И страшно мне шагнуть вперед,
Шагнуть, как в яму, в черный лес,
Где память за руку берет
И – нет небес.
 

 
Луне, быть может, непонятно
Людское робкое житье,
И ей, пожалуй, неприятно,
Что так глазеют на нее
 
 
Сегодня, кажется, недаром,
Не понапрасну, не зазря
Хрипеть приходится гитарам
В чертополохе пустыря.
 
 
Но все же, плечи расправляя,
Покорный сердца прямоте,
Шагну назад из двери рая
В передрассветной темноте.
 
 
Шагну туда, где боль и жалость,
Чужая жалость, может быть.
С моей давно перемешалась,
И только так могу я жить.
 

 
Сырая сумрачная мгла —
Убежище от века.
Ведь человеку тяжела
Небесная опека.
 
 
Он скрыт от неба и земли
Блистательным туманом,
Его на отдых привели,
И легче стало ранам.
 
 
Ему и сердце не сосет
Известный червь сомнений.
Он душу вывернул на лед
Без всяких затруднений.
 
 
И он рассвета подождет,
Пока огнем вишневым
Рассвет туманы подожжет,
Сожжет в лесу сосновом.
 
 
И он рассмотрит ясно то,
Что ночью так стонало,
Когда не мог помочь никто,
Чтоб сердце замолчало.
 
 
А после неба синева —
Прогал в вершинах сосен —
Подскажет новые слова
И новые вопросы.
 

 
Вот так и живем мы, не зная,
Что в небе родятся снега,
Что летняя слякоть земная
До ужаса нам дорога.
 
 
Но, первой сентябрьской метели
Явлением потрясены,
Мы прыгаем утром с постели,
В подушке забыв свои сны.
 
 
И смотрим, как свежую новость,
Гравюру мороза в окне,
Резную блестящую повесть
О нашем сегодняшнем дне,
 
 
Где нет проторенных и гладких,
Знакомых, вчерашних путей,
Где все истоптала вприсядку
Плясавшая ночью метель.
 
 
Взъерошенная синица
Стучит в ледяное окно.
Ей надо и жить, и кормиться,
Клевать золотое пшено…
 

 
Дождя, как книги, слышен шелест
В садовой вымокшей тиши.
Сырой землей затянет щели,
Сухие трещины души.
 
 
Такие явятся травинки
И удивят здоровьем сад,
В лице которых ни кровинки
Не видно было час назад.
 
 
Ч го в угол загнано жарою,
Кому под солнцем жизни нет,
Что крылось грязною корою,
Умылось и идет на свет.
 
 
Дорожкой сада вперегонки,
Из всех сараев и закут
Вприпрыжку гадкие утенки
И даже Золушки бегут.
 
 
Кивает мокрой головою
Любой из встречных тополей,
И сад как будто больше вдвое,
Шумнее, ярче и светлей.
 

 
Я – чей-то сон, я – чья-то жизнь чужая,
Прожитая запалом, второпях.
Я изнемог, ее изображая
В моих неясных, путаных стихах.
 
 
Пускай внутри, за гипсом этой маски,
Подвижные скрываются черты
Черты лица естественной окраски,
Окраски застыдившейся мечты.
 
 
Все наши клятвы, жалобы и вздохи,
Как мало в них мы видим своего,
Они – дары счастливейшей эпохи,
Прошедшего столетья колдовство.
 
 
А что же мы оставили потомству,
Что наши дети примут как свое —
Уловки лжи и кодекс вероломства,
Трусливое житье-бытье.
 
 
Я не скажу, я не раскрою тайны,
Не обнажу закрытого лица,
Которое поистине случайно
Не стало ликом – ликом мертвеца.
 

 
Пресловутый туз бубновый,
Номерочек жестяной,
Оскорбительной обновой
Прикрепляют за спиной.
 
 
Золотые стонут трубы
Средь серебряного льда,
Музыкантов стынут губы
От мороза и стыда.
 
 
Рвутся факелов лохмотья,
Брызжет в черный снег огонь.
Слабый духом, слабый плотью
Кровью кашляет в ладонь.
 
 
Тот герой, кто крепок телом,
А душою слабоват,
Тут же кается несмело,
В чем и не был виноват.
 
 
Ну а тот, кто крепок духом,
Вынес ужас ледяной,
Тот улавливает ухом
Смысл мелодии двойной.
 
 
И, от грохота и шума
Отведя усталый взгляд,
Смотрит он во мглу угрюмо
И разгадывает ад.
 

 
Еще вчера была рекой
И вымерзла до дна,
И под людской хрустит ногой
Застывшая волна.
 
 
Она – лишь слепок ледяной
Лица живой волны.
И ей, наверно, не одной
Такие снятся сны.
 
 
Весной растает этот лед
Окоченевших строк,
И берега окрест зальет
Разлившийся поток.
 

 
Опоздав на десять сорок,
Хоть спешил я что есть сил,
Я уселся на пригорок
И тихонько загрустил.
 
 
Это жизнь моя куда-то
Унеслась, как белый дым,
Белый дым в лучах заката
Над подлеском золотым.
 
 
Догоняя где-то лето,
Затихает стук колес.
Никакого нет секрета
У горячих, горьких слез…
 

 
Ты волной морского цвета,
Потемневшей от луны,
Захлестнешь глаза поэта,
Не сдержавшего волны.
 
 
И в твоем глубоком взоре,
Взбаламученном до дна,
Может – море, может – горе,
Может – ненависть видна.
 
 
Потому что этим цветом,
Северянам на беду,
Красят землю только летом
Два-три месяца в году.
 
 
И, хотя с тобой в союзе
Очутились зеркала,
Ты моей послушной Музе
Неохотно помогла.
 
 
Вот такой тысячеглазой,
Отраженной в зеркалах,
Ты запомнилась мне – сразу,
Находясь во всех углах.
 
 
И оптическая сила,
Умножая облик твой,
Взоры все соединила
В яркий фокус световой.
 

 
Бормочут у крыльца две синенькие галки,
И воду воробей из лужи важно пьет.
Щегол уж не творит, а шпарит по шпаргалке —
Я с детства заучил порядок этих нот.
 
 
Но прелесть детских лет – не больше, чем невзгода,
Чем тяжесть страшная на памяти моей.
Мне совестно взглянуть под купол небосвода,
Под купол цирковой моих превратных дней,
 
 
Дней юности моей, что прожита задаром,
Разорванный, растоптанный дневник,
Соседство смертных стрел, напитанных анчаром,
Опасное соседство книг…
 
 
И молодость моя – в рубцах от первых пыток —
Возмездья первородного греха.
Не самородок, нет, а выплавленный слиток
Из небогатых руд таежного стиха.
 
 
И зрелость твердая – в крутящейся метели,
Бредущая по лесу с топором…
Я жизнью заболел, и я лежу в постели
И трижды в день глотаю горький бром.
 

 
Что прошлое? Старухой скопидомкой
За мной ты ходишь, что-то бормоча,
И нищенская грязная котомка
Свисает с твоего костлявого плеча.
 
 
Что будущее? Ты – заимодавец —
Владелец уймы дутых векселей
Ты – ростовщик героев и красавиц,
Ты – виноград, какого нет кислей.
 
 
А настоящее? Схвати его, попробуй,
Минуты ход в ладонях ощути…
Беги, пока не износилась обувь
И не закрылись торные пути…
 

 
Мечты людей невыносимо грубы,
И им не нужны светлые слова.
Вот почему так немы эти губы
И поседела эта голова.
 
 
А жизнь, как зеркало, движению враждебна:
Она хранит лишь мертвое лицо,
Она вошла ошибкою судебной
На это шаткое, крикливое крыльцо…
 

 
Безобразен и бесцветен
Хмурый день под ветром серым
Все живущее на свете —
Разбежалось по пещерам.
 
 
И глядят там друг на друга
Люди, лошади, синицы —
Все в один забились угол,
Не хотят пошевелиться.
 
 
И на небе невысоком,
Что по пояс горной круче,
Синевой кровоподтека
Набегающие тучи…
 

 
Это все – ее советы,
Темной ночи шепотки,
Обещанья и приветы,
Расширявшие зрачки.
 
 
Это жизнь в лесу, вслепую,
Продвиженье наугад,
В темень черно-голубую,
В полуночный листопад,
 
 
Где шуршат, как крылья птицы,
Листья старых тополей,
Где на плечи мне садится
Птица радости моей.
 

 
Ни версты, ни годы – ничто нипочем
Не справится с нашим преданьем.
Смотри – небеса подпирает плечом
Северное сиянье.
 
 
И нас не раздавит глухой небосвод,
Не рухнет над жизнью овражьей,
Не вплющит в библейский узорчатый лед
Горячие головы наши.
 
 
Порукой – столбы ледяного огня,
Держащие небо ночами…
Я рад, что ты все-гаки веришь в меня,
Как раньше, как в самом начале…
 

 
Пальцами я отодвинул
Багровые лепестки,
Черное сердце вынул,
Сжал в ладоней тиски.
 
 
Вращаю мои ладони,
Как жесткие жернова,
И падают с тихим стоном
Капельками слова.
 
 
Мне старики шептали:
Горя людского знак
Этот цветок печали —
Русский кровавый мак.
 
 
Это моя эмблема —
Выбранный мною герб —
Личная моя тема
В тенях приречных верб…
 

 
Все плыть и плыть – и ждать порыва
Набравшей мужества волны.
Лететь, волне вцепившись в гриву,
Иль видеть сны, глухие сны.
 
 
Где над землею раздраженно
Мигает, щурится гроза
И едкий дым мостов сожженных
Ей набивается в глаза.
 

 
В гремящую грозу умрет глухой Бетховен,
Затмится солнце в Кантов смертный час.
Рассержен мир – как будто он виновен
Или винит кого-нибудь из нас.
 
 
Природа не всегда к искусству равнодушна
И гения судьбой подчас возмущена,
Имеешь уши слышать – слушай,
Как затаился гром, как дышит тишина.
 

 
Безымянные герои,
Поднимаясь поутру,
Торопливо землю роют,
Застывая на ветру.
 
 
А чужая честь и доблесть,
В разноречье слов и дел,
Оккупировала область
Мемуаров и новелл.
 
 
Но новеллам тем не веря,
Их сюжетам и канве,
Бродит честь походкой зверя
По полуночной Москве…
 

 
Пусть в прижизненном изданье
Скалы, тучи и кусты
Дышат воздухом преданья
Героической тщеты.
 
 
Ведь не то что очень сильным —
Силы нет уже давно, —
Быть выносливым, двужильным
Мне на свете суждено.
 
 
Пить закатной пьяной браги
Розоватое питье,
Над желтеющей бумагой
Погружаться в забытье.
 
 
И, разбуженный широким,
Пыльным солнечным лучом,
Я ночным нетрезвым строкам
Не доверюсь нипочем.
 
 
Я их утром в прорубь суну
И, когда заледеню,
По-шамански дуну, плюну,
Протяну навстречу дню.
 
 
Если солнце не расплавит
Ледяной такой рассказ,
Значит, я и жить не вправе
И настал последний час.
 

 
Не солнце ли вишневое
На торосистый лед,
Как мука наша новая,
Назойливо встает.
 
 
Я в угол смел бумажное,
Ненужное хламье,
И в этом вижу важное
Признание мое.
 

 
Сразу видно, что не в Курске
Настигает нас зима.
Это – лиственниц даурских
Ветровая кутерьма.
 
 
Голый лес насквозь просвечен
Светом цвета янтаря.
Искалечен, изувечен
Желтым солнцем января.
 
 
Здесь деревьям надо виться,
Надо каждому стволу
Подниматься и ложиться,
Изгибаться вслед теплу.
 
 
Со своим обледенелым,
По колено вросшим в мох
Изуродованным телом
Кто ж к весне добраться мог?
 

Л. Пинскому

 
Ведь снег-то не выпал.
И, странно Волнуя людские умы,
К земле пригибается стланик,
Почувствовав запах зимы.
 
 
Он в землю вцепился руками.
Он ищет хоть каплю тепла.
И тычется в стынущий камень
Почти неживая игла.
 
 
Поникли зеленые крылья,
И корень в земле – на вершок!
И с неба серебряной пылью
Посыпался первый снежок.
 
 
В пугливом своем напряженье
Под снегом он будет лежать.
Он – камень. Он – жизнь без движенья,
Он даже не будет дрожать.
 
 
Но если костер ты разложишь,
На миг ты отгонишь мороз, —
Обманутый огненной ложью,
Во весь распрямляется рост.
 
 
Он плачет, узнав об обмане,
Над гаснущим нашим костром,
Светящимся в белом тумане,
В морозном тумане лесном.
 
 
И, капли стряхнув, точно слезы,
В бескрайность земной белизны,
Он, снова сраженный морозом,
Под снег заползет – до весны.
 
 
Земля еще в замети снежной,
Сияет и лоснится лед,
А стланик зеленый и свежий
Уже из-под снега встает.
 
 
И черные, грязные руки
Он к небу протянет – туда,
Где не было горя и муки,
Мертвящего грозного льда.
 
 
Шуршит изумрудной одеждой
Над белой пустыней земной.
И крепнут людские надежды
На скорую встречу с весной.
 

 
Кому я письма посылаю,
Кто скажет: другу иль врагу?
Я этот адрес слишком знаю,
И не писать я не могу.
 
 
Что ругань? Что благоговенье?
И сколько связано узлов
Из не имеющих хожденья,
Из перетертых старых слов?
 
 
Ведь брань подчас тесней молитвы
Нас вяжет накрепко к тому,
Что нам понадобилось в битве, —
Воображенью своему.
 
 
Тогда любой годится повод
И форма речи не важна,
Лишь бы строка была как провод
И страсть была бы в ней слышна.
 

 
А тополь так высок,
Что на сухой песок
Не упадет ни тени.
Иссохшая трава
К корням его прижалась.
Она едва жива
И вызывает жалость.
 

 
Осторожно и негромко
Говорит со мной поземка,
В ноги тычется снежок,
 
 
Чтобы я не верил тучам,
Чтобы в путь по горным кручам
Я отправиться не мог.
 
 
Позабывшая окошко,
Ближе к печке жмется кошка —
Предсказатель холодов.
 
 
Угадать, узнать погоду
Помогает лишь природа
Нам на множество ладов.
 
 
Глухари и куропатки
Разгадали все загадки,
Что подстроила зима.
 
 
Я ж искал свои решенья
В человечьем ощущенье
Кожи, нервов и ума.
 
 
Я считал себя надменно
Инструментом совершенным
Опознанья бытия.
 
 
И в скитаньях по распадкам
Доверял своим догадкам,
А зверью не верил я.
 
 
А теперь – на всякий случай
Натащу побольше сучьев
И лучины наколю,
 
 
Потому что жаркой печи
Неразборчивые речи
Слушать вечером люблю.
 
 
Верю лишь лесному бреду:
Никуда я не поеду,
Никуда я не пойду.
 
 
Пусть укажут мне синицы
Верный путь за синей птицей
По торосистому льду.
 

 
Я нищий – может быть, и так.
Стихает птичий гам,
И кто-то солнце, как пятак,
Швырнул к моим ногам.
 
 
Шагну и солнце подниму,
Но только эту медь
В мою дорожную суму
Мне спрятать не суметь…
 
 
Светит солнце еле-еле,
Зацепилось за забор,
В перламутровой метели
Пробиваясь из-за гор.
 
 
И метель не может блеска
Золотого погасить,
И не может ветер резкий
Разорвать метели нить.
 
 
Но не то метель ночная:
Черный лес и черный снег.
В ней судьба твоя иная,
Безрассудный человек.
 
 
В двух шагах умрешь от дома,
Опрокинутый в сугроб,
В мире, вовсе незнакомом,
Без дорожек и без троп.
 

 
Не в картах правда, а в стихах
Про старое и новое.
Гадаю с рифмами в руках
На короля трефового,
 
 
Но не забуду я о том,
Что дальними дорогами
Ходил и я в казенный дом
За горными отрогами.
 
 
Слова ложатся на столе
В магической случайности,
И все, что вижу я во мгле,
Полно необычайности.
 

ВЫСОКИЕ ШИРОТЫ

1

 
Пусть по-топорному неровна
И не застругана строка,
Пусть неотесанные бревна
Лежат обвязкою стиха, —
 
 
Тепла изба моих зимовок —
Одноэтажный небоскреб,
Сундук неношеных обновок,
Глубоко спрятанный в сугроб,
 
 
Где не чужим заемным светом,
А жарким углем рдеет печь,
Где не сдержать ничьим запретам
Разгорячившуюся речь.
 

2

 
И я, и ты, и встречный каждый
На сердце песню бережет.
А жизнь с такою жадной жаждой
Освобожденья песни ждет.
 
 
Та песня петь не перестала,
Не потонула в вое вьюг,
И струнный звон сквозь звон металла
Такой же чистый сеет звук.
 
 
На чьем пиру ее похмелье?
Каким вином она пьяна?
На новоселье в подземелье
Она тайком приведена.
 
 
А может быть, всего уместней
Во избежание стыда
И не расспрашивать о песне,
И не искать ее следа.
 

3

 
Я много лет дробил каменья
Не гневным ямбом, а кайлом.
Я жил позором преступленья
И вечной правды торжеством.
 
 
Пусть не душой в заветной лире —
Я телом тленья убегу
В моей нетопленой квартире,
На обжигающем снегу.
 
 
Где над моим бессмертным телом,
Что на руках несла зима,
Металась вьюга в платье белом,
Уже сошедшая с ума,
 
 
Как деревенская кликуша,
Которой вовсе невдомек,
Что здесь хоронят раньше душу,
Сажая тело под замок.
 
 
Моя давнишняя подруга
Меня не чтит за мертвеца.
Она поет и пляшет – вьюга,
Поет и пляшет без конца.
 

4

 
Не для анютиных ли глазок,
Не для лобастых ли камней
Я сочинил немало сказок
По образцу Четьи-Миней?
 
 
Но все, что я шептал сердечно
Деревьям, скалам и реке,
Все, что звучало безупречно
На этом горном языке, —
 
 
Псалмы, элегии и оды,
Что я для них слагать привык,
Не поддаются переводу
На человеческий язык.
 
 
Так в чем решенье той задачи,
Оно совсем не в пустяках.
В том, чтоб тетрадь тряслась от плача
В любых натруженных руках.
 
 
И чтоб любитель просвещенья,
Знаток глазастого стиха,
Ценил узорное тисненье
Зеленой кожи лопуха.
 
 
И чтоб лицо бросала в краску
От возмущенья и стыда
Земная горечь русской сказки
Среди беспамятного льда.
 

5

 
Весною все кричало, пело,
Река гремела возле скал,
И торопливо, неумело
В подлеске ландыш зацветал.
 
 
Но день за днем одно ненастье,
И редкий, жгучий солнца луч
Как ослепительное счастье
Порой выглядывал из туч.
 
 
За эти солнечные нити
Цветок цеплялся как слепой
И лез туда в поток событий,
Готовый жертвовать собой.
 
 
И кое-как листы расправя,
И солнцу выйдя на поклон,
О славе думать был не вправе,
О слове вольном думал он.
 

6

 
Так где же песня в самом деле?
Немало стоило труда,
Чтоб разметать слова в метели,
Их завалить кусками льда.
 
 
Но песня петь не перестала
Про чью-то боль, про чью-то честь.
У ней и мужества достало
Мученья славе предпочесть.
 
 
Она звучит в едином хоре
Зверей, растений, облаков.
Ей вторит Берингово море —
Стихия вовсе не стихов.
 
 
И на ветру скрипят ворота
Раскрепощенных городов,
И песня выйдет из болота
И доберется до садов.
 
 
Пусть сапоги в грязи и глине,
Она уверенно идет.
И рот ее в лесной малине,
Сведенный судорогой рот.
 
 
Она оранжевою пылью
Покрыта с ног до головы,
Она стоит таежной былью
Перед заставами Москвы.
 
 
Она свои расскажет сказки,
Она такое пропоет,
Что без профессорской указки
Едва ли школьник разберет.
 
 
И ей не нужно хрестоматий —
Ей нужны уши и сердца
И тот, дрожащий над кроватью,
Огонь лучинного светца,
 
 
Чтоб в рукописной смутной строчке
Открыть укрывшуюся суть
И не искать ближайшей точки,
А – до рассвета не уснуть.