Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Варлам Шаламов

Варлам Шаламов
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ 3

КОЛЫМСКИЕ ТЕТРАДИ
1937–1956

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье, —

Те, кто достойней Боже, Боже,

Да узрят Царствие Твое

А. Блок

СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

 
Пещерной пылью, синей плесенью
Мои испачканы стихи.
Они рождались в дни воскресные —
Немногословны и тихи.
 
 
Они, как звери, быстро выросли,
Крещенским снегом крещены
В морозной тьме, в болотной сырости.
И все же выжили они.
 
 
Они не хвастаются предками,
Им до потомков дела нет.
Они своей гранитной клеткою
Довольны будут много лет.
 
 
Теперь, пробуженные птицами
Не соловьиных голосов,
Кричат про то, что вечно снится им
В уюте камня и лесов.
Меня простит за аналогии
Любой, кто знает жизнь мою,
Почерпнутые в зоологии
И у рассудка на краю.
 

 
Я беден, одинок и наг,
Лишен огня.
Сиреневый полярный мрак
Вокруг меня.
 
 
Я доверяю бледной тьме
Мои стихи.
У ней едва ли на уме
Мои грехи.
 
 
И бронхи рвет мои мороз
И сводит рот.
И, точно камни, капли слез
И мерзлый пот.
 
 
Я говорю мои стихи,
Я их кричу.
Деревья, голы и глухи,
Страшны чуть-чуть.
 
 
И только эхо с дальних гор
Звучит в ушах,
И полной грудью мне легко
Опять дышать.
 

 
Не суди нас слишком строго.
Лучше милостивым будь.
Мы найдем свою дорогу,
Нашу узкую тропу.
 
 
По скалам за кабаргою
Выйдем выше облаков.
Облака – подать рукою,
Нужен мостик из стихов.
 
 
Мы стихи построим эти
И надежны и крепки.
Их раскачивает ветер,
До того они легки.
 
 
И, шагнув на шаткий мостик,
Поклянемся только в том,
Что ни зависти, ни злости
Мы на небо не возьмем.
 

 
Робкое воображенье,
Поднимись ко мне.
Справься с головокруженьём,
Ведь еще трудней
 
 
Ждать тебе чужого слова
У подножья гор,
Что земля – всему основа,
Знаем с давних пор.
 
 
Все же с горки дальше видно,
Шире кругозор…
Как равнине ни обидно,
Это – свойство гор.
 

 
Рассейтесь, цветные туманы,
Откройте дорогу ко мне
В залитые льдами лиманы
Моей запоздалой весне.
 
 
Явись, как любовь – ниоткуда,
Упорная, как ледокол.
Явись, как заморское чудо,
Дробящее лед кулаком!
 
 
Сияющей и стыдливой,
В таежные наши леса,
Явись к нам, как леди Годива,
Слепящая снегом глаза.
 
 
Пройди оледенелой тропинкой
Средь рыжей осенней травы.
Найди нам живую травинку
Под ворохом грязной листвы.
 
 
Навесь ледяные сосульки
Над черным провалом пещер,
Шатайся по всем закоулкам
В брезентовом рваном плаще.
 
 
Такой, как была до потопа,
Сдвигающая ледники.
Явись к нам на горные тропы,
На шахты и на рудники.
 
 
Туши избяные лампады,
Раскрашивай заново птиц,
Последним сверкни снегопадом
Дочитанных зимних страниц.
 
 
Разлившимся солнечным светом
Стволов укорачивай тень
И лиственниц голые ветви
С иголочки в зелень одень.
 
 
Взмахни белоснежным платочком,
Играя в гусей-лебедей.
Набухни березовой почкой
Почти на глазах у людей.
 
 
Оденься в венчальное платье,
Сияющий перстень надень.
Войди к нам во славу заклятья
В широко распахнутый день.
 

 
Замолкнут последние вьюги,
И, путь открывая весне,
Ты югом нагретые руки
Протянешь на север ко мне.
 
 
С весьма озабоченным видом,
Особо наглядным с земли,
На небе рисунки Эвклида
Выписывают журавли.
 
 
И, мокрою тучей стирая
Летящие вдаль чертежи,
Все небо от края до края
Затягивают дожди.
 

 
Ты держись, моя лебедь белая,
У родительского крыла,
Пролетай небеса, несмелая,
Ты на юге еще не была.
 
 
Похвались там окраскою севера,
Белой родиной ледяной,
Где не только цветы – даже плевелы
Не растут на земле родной.
 
 
Перепутав значение месяцев,
Попади в раскаленный январь.
Ты не знаешь, чего ты вестница,
Пролетающий календарь.
 
 
Птица ты? Или льдина ты?
Но в любую влетая страну,
Обещаешь ей лебединую
Разгулявшуюся весну.
 
 
Но следя за твоими отлетами,
Догадавшись, что осень близка,
Дождевыми полны заботами
Набежавшие облака.
 

 
Я вижу тебя, весна,
В мое двойное окошко.
Еще ты не очень красна
И даже грязна немножко.
 
 
Пока еще зелени нет.
Земля точно фото двухцветна,
И снег только ловит момент
Исчезнуть от нас незаметно.
 
 
И сонные тени телег,
Поскрипывая осями,
На тот же истоптанный снег
Выводят как осенью сани.
 
 
И чавкает дегтем чека,
И крутят руками колеса,
И капли дождя щека
Вдруг ощущает как слезы.
 

 
Луна, точно снежная сойка,
Влетает в окошко ко мне
И крыльями машет над койкой,
Когтями скребет по стене.
 
 
И бьется на белых страницах,
Пугаясь людского жилья,
Моя полуночная птица,
Бездомная прелесть моя.
 

 
Моими ли руками
Построен город каменный,
Ах, камень, серый камень,
Какой же ты беспамятный.
 
 
Забыл каменотесов
Рубахи просоленные,
Тебя свели с утесов
Навек в поля зеленые.
 
 
Твое забыли имя
Не только по беспечности,
Смешали здесь с другими
И увели от вечности.
 

 
Рассеянной и робкой
Сюда ты не ходи.
На наших горных тропках
Ты под ноги гляди.
 
 
Наверно, ты заснула,
Заснула на ходу.
Разрыв-травы коснулась,
Коснулась на беду.
 
 
Теперь он приворожен,
Потупившийся взгляд,
И путь найти не может
По тропке той назад.
 

 
Не над гробами ли святых
Поставлен в изголовье
Живой букет цветов витых,
Смоченных чистой кровью.
 
 
Прогнулся лаковый листок,
Отяжелен росою.
Открыл тончайший завиток
Со всей его красою.
 
 
И видны робость и испуг
Цветка в земном поклоне,
В дрожанье ландышевых рук,
Ребяческих ладоней.
 
 
Но этот розовый комок
В тряпье бледно-зеленом
Назавтра вырастет в цветок,
Пожаром опаленный.
 
 
И, как кровавая слеза,
Как Макбета виденье,
Он нам бросается в глаза,
Приводит нас в смятенье.
 
 
Он глазом, кровью налитым,
Глядит в лицо заката,
И мы бледнеем перед ним
И в чем-то виноваты.
 
 
Как будто жили мы не так,
Не те читали книги.
И лишь в кладбищенских цветах
Мы истину постигли.
 
 
И мы целуем лепестки
И кое в чем клянемся.
Нам скажут: что за пустяки, —
Мы молча улыбнемся.
 
 
Я слышу, как растет трава,
Слежу цветка рожденье.
И, чувство превратив в слова,
Сложу стихотворенье.
 

 
В пути на горную вершину,
В пути почти на небеса
Вертятся вслед автомашине
И в облака плывут леса.
 
 
И через горные пороги,
Вводя нас молча в дом земной,
Ландшафты грозные дорога
Передвигает предо мной.
 
 
Хребты сгибающая тяжесть
На горы брошенных небес,
Где тучи пепельные вяжут
И опоясывают лес.
 
 
Скелеты чудищ допотопных,
Шестисотлетних тополей,
Стоят толпой скалоподобной,
Костей обветренных белей.
 
 
Во мгле белеющие складки
Гофрированной коры
Годятся нам для плащ-палатки
На случай грозовой поры.
 
 
Все вдруг закроется пожаром,
Огня дрожащего стеной,
Или густым болотным паром,
Или тумана пеленой.
 
 
И наконец, на повороте
Такая хлынет синева,
Обнимет нас такое что-то,
Чему не найдены слова.
 
 
Что называем снизу небом,
Кому в лицо сейчас глядим,
Глядим восторженно и слепо,
И скалы стелются под ним.
 
 
А. горный кряж, что под ногами,
Могильной кажется плитой.
Он – вправду склеп.
В нем каждый камень
Унижен неба высотой.
 

 
Цветы на голом горном склоне,
Где для цветов и места нет,
Как будто брошенный с балкона
И разлетевшийся букет.
 
 
Они лежат в пыли дорожной,
Едва живые чудеса…
Их собираю осторожно
И поднимаю – в небеса.
 

 
Я забыл погоду детства,
Теплый ветер, мягкий снег.
На земле, пожалуй, средства
Возвратить мне детство нет.
 
 
И осталось так немного
В бедной памяти моей —
Васильковые дороги
В красном солнце детских дней,
 
 
Запах ягоды-кислицы,
Можжевеловых кустов
И душистых, как больница,
Подсыхающих цветов.
 
 
Это все ношу с собою
И в любой люблю стране.
Этим сердце успокою,
Если горько будет мне.
 

 
Льют воздух, как раствор
Почти коллоидальный,
В воронку наших гор,
Оплавленную льдами.
 
 
Спасти нас не могла
От давящего зноя
Стремительная мгла
Вечернего покоя.
 
 
И лишь в тиши ночной
Убежищем идиллий —
Полярною луной
Нам воздух остудили.
 

 
Эй, красавица, – стой, погоди!
Дальше этих кустов не ходи.
 
 
За кустами невылазна грязь,
В этой грязи утонет и князь.
 
 
Где-нибудь, возле края земли,
Существуют еще короли.
 
 
Может, ты – королевская дочь,
Может, надо тебе помочь.
 
 
И нельзя уходить мне прочь,
Если встретились ты и ночь.
 
 
Может, нищая ты, голодна
И шатаешься не от вина.
 
 
Может, нет у тебя родных
Или совести нет у них,
 
 
Что пустили тебя одну
В эту грозную тишину.
 
 
Глубока наша глушь лесная,
А тропинок и я не знаю…
 

 
Ни травинки, ни кусточка,
Небо, камень и песок.
Это северо-восточный
Заповедный уголок.
 
 
Только две плакучих ивы,
Как в романсе, над ручьем
Сиротливо и тоскливо
Дремлют в сумраке ночном.
 
 
Им стоять бы у гробницы,
Чтоб в тени их по пути
Богу в ноги поклониться,
Дальше по миру идти.
 
 
Иль ползти бы к деревушке,
Где горит еще луна,
И на плач любой старушки
Наклоняться у окна.
 
 
Соловьев бы им на плечи
Развеселых посадить,
Завести бы в темный вечер
В наши русские сады,
 
 
Где соломенные вдовы,
Птичьи слушая слова,
Листья узкие готовы
И терзать и целовать,
 
 
Как герои Руставели,
Лили б слезы в три ручья
И под ивами ревели
Среди злого дурачья.
 

Ты не застегивай крючков,

Не торопись в дорогу,

Кружки расширенных зрачков

Сужая понемногу.

Трава в предутренней красе

Блестит слезой-росою,

А разве можно по росе

Ходить тебе босою.

И эти слезы растоптать

И хохотать, покуда

Не свалит с ног тебя в кровать

Жестокая простуда.

 
Следов твоих ног на тропинке таежной
Ветрам я не дам замести.
Песок сохранит отпечаток ничтожный
Живым на моем пути.
 
 
Когда-нибудь легкую вспомню походку,
Больную улыбку твою.
И память свою похвалю за находку
В давно позабытом краю…
 

 
Приснись мне так, как раньше
Ты смела сниться мне —
В своем платке оранжевом,
В садовой тишине.
 
 
Как роща золотая,
Приснись, любовь моя,
Мечтою Левитана,
Печалью бытия…
 

 
Здесь морозы сушат реки,
Убивая рыб,
И к зиме лицо стареет
Молодой горы.
 
 
С лиственниц не вся упала
Рыжая хвоя.
Дятел марши бьет на память,
Чтоб бодрился я.
 
 
Снега нет еще в распадках.
Не желая ждать,
Побелели куропатки,
Веря в календарь.
 
 
Рвет хвою осенний ветер,
Сотрясая лес.
День – и даже память лета
Стерта на земле.
 

 
Холодной кистью виноградной
Стучится утро нам в окно,
И растворить окно отрадно
И выжать в рот почти вино.
 
 
О, соглашайся, что недаром
Я жить направился на юг,
Где груша кажется гитарой,
Как самый музыкальный фрукт.
 
 
Где мы с деревьями играем,
Шутя, в каленую лапту
И лунным яблоком пятнаем,
К забору гоним темноту.
 
 
Для нас краснеет земляника
Своим веснушчатым лицом,
Вспухает до крови клубника,
На грядках спит перед крыльцом.
 
 
И гроздья черно-бурых капель
Висят в смородинных кустах,
Как будто дождь держал их в лапах,
Следы оставил на листах.
 
 
И ноздреватая малина,
Гуртом в корзине разместясь,
Попав ко мне на именины,
Спешит понравиться гостям.
 
 
Все, кроме пареной брусники
И голубичного вина,
Они знавали лишь по книгам,
Видали только в грезах сна.
 

 
Боже ты мой, сколько
Солнечных осколков
На тугом снегу,
Для кого же нужно
Скатертью жемчужной
Застилать тайгу?
 
 
Крепко спят медведи
Цвета темной меди
В глубине берлог.
Меховым, косматым
Нипочем зима-то,
Каждый спать залег.
 
 
Зайцам и лисицам
Скатерть не годится,
Слишком ярок блеск,
Слишком блеск тревожен.
Заяц осторожен
И укрылся в лес.
 
 
Заячьей дорогой,
Подождав немного,
Поплелась лиса.
Снова молчаливы,
До смерти пугливы
Белые леса.
 
 
Достают олени,
Вставши на колени,
Из-под снега мох.
Кто бы, видя это,
Воспитать эстета
Из оленя мог?
 
 
Куропаток стадо
Бродит меж кустами,
Пастбище ища.
В целях маскировки
Зимние плутовки
В снеговых плащах.
 
 
Куропатки падки
На зерна остатки
И нашли овес.
Губа-то не дура,
Были бы вы куры —
Рыли бы навоз.
 
 
Приучилась белка
Презирать безделки,
Слишком занята,
Прыгает, как кошка,
Разница немножко
В качестве хвоста.
 
 
И приличья птичьи
Явно безразличны
Спящим глухарям.
Дрыхнут вон на сучьях,
Благо лапы-крючья
Им даны не зря.
 
 
Ну, а нынче все же
Кто же видит, Боже,
Краски красоты?
Кто понять их может,
Кто же, светлый Боже, —
Только я да Ты.
 

 
С кочки, с горки лапкой заячьей
Здешний ангел мне махнет.
Он нисколько не кусается,
А совсем наоборот.
 
 
Он волчиной – человечиной
Сам напуган на сто лет.
По тропе он ходит вечером
И петлит свой легкий след.
 
 
Для моей души охотничьей
Он имеет интерес
Тем, что слишком озабоченно
Изучает здешний лес.
 
 
Его лапкой перемечены
Все лесные уголки.
Где и делать ему нечего,
Попадается в силки.
 

 
Сыплет снег и днем и ночью,
Это, верно, строгий бог
Старых рукописей клочья
Выметает за порог.
 
 
Все, в чем он разочарован —
Ворох песен и стихов, —
Увлечен работой новой,
Он сметает с облаков.
 

 
Жилье почуяв, конь храпит,
Едва волочит ноги,
Нас будто съемкою «рапид»
Снимали по дороге.
 
 
Мы едем, едем и молчим,
Вполне глухонемые,
Друг другу в спину постучим
Пока еще живые.
 
 
Мне трудно повернуть лицо
К горящим окнам дома,
Я лучше был бы мертвецом,
Меня внесли бы на крыльцо
К каким-нибудь знакомым.
 

 
Костры и звезды. Синий свет
Снегов, улегшихся в распадке
На тысячу, наверно, лет
После метельного припадка.
 
 
Не хватит силы у ветров
С метлой ворваться в нашу яму,
Засыпать снегом дым костров,
Шипящее качая пламя.
 
 
Не хватит солнца и тепла
У торопящегося лета,
Чтоб выжечь здешний лед дотла,
Дотла – хотя бы раз в столетье.
 
 
А мы – мы ищем тишины,
Мы ищем мира и покоя,
И, камнем скал окружены,
Мы спим в снегу. Дурные сны
Отводим в сторону рукою.
 

 
Ты капор развяжешь олений,
Ладони к огню повернешь,
И, встав пред огнем на колени,
Ты песню ему запоешь!
 
 
Ты молишься в мертвом молчанье
Видавших морозы мужчин,
Какого-нибудь замечанья
Не сделает здесь ни один.
 

 
Не забудь, что ты накрашена
И напудрена слегка,
И одежда не по-нашему,
Не по-зимнему легка.
 
 
Горло ты. тонкоголосая,
Крепче кутай в теплый шарф,
Оберни льняными косами,
Чтобы севером дышать.
 

 
Наше счастье, как зимняя радуга
После тяжести туч снеговых,
Прояснившимся небом обрадует
Тех, кто смеет остаться в живых.
 
 
Хоть на час, но бенгальским, огненным
Загорится среди снегов
На краях ветрами разогнанных,
Распахнувшихся облаков.
 

 
Рассвет пока еще в полнеба,
Бледнеет медленно луна,
И видно даже из окна:
Вселенная разделена
На ночь и день, просящий хлеба.
Его судьба еще темна,
А ночь прошла уже, как ребус,
Мной не разгаданный вполне
Ни при луне, ни при огне.
И все, что было, все, что сплыло,
Гитарной бешеной струной
Сбивают с ног, мешают с пылью
И топчут в пляске за стеной.
 

 
Конечно, Оймякон
Не звездное пространство.
Космический закон
Не будет столь пристрастным,
 
 
Чтобы заставить нас
Узнать температуру
Далеких звездных масс,
Обжечь земную шкуру.
 
 
Далеко за луной,
В окрестностях Сатурна,
Там абсолютный ноль
Земной температуры.
 
 
Там во владеньях звезд
(Расчет космогониста)
Господствует мороз,
Так градусов на триста.
 
 
А здесь – за шестьдесят,
И спиртовой термометр
В бессилии иссяк,
Не справился с зимою
 
 
Конструктор заводской
Его не приспособил
Учитывать такой
Мороз весьма особый.
 
 
Заметили ли вы,
Отсюда, как ни странно,
Дорога до Москвы
Длинней, чем до Урана.
 
 
Оптический обман —
Изнанка ностальгии,
Морозный наш туман
Масштабы дал другие.
 
 
В рулетках и часах,
В любви и в преступленье,
Чтоб мы о чудесах
Имели представленье.
 

 
Не дождусь тепла-погоды
В ледяном саду.
Прямо к Богу черным ходом
Вечером пойду
 
 
Попрошу у Бога места,
Теплый уголок,
Где бы мог я слушать песни
И писать их мог.
 
 
Я б тихонько сел у печки,
Шевелил дрова,
Я б выдумывал без свечки
Теплые слова.
 
 
Тают стены ледяные,
Тонет дом в слезах.
И горят твои ночные
Влажные глаза.
 

 
Поднесу я к речке свечку,
И растает лед.
Больше мне, наверно, нечем
Удивить народ.
 
 
Это сделать очень просто,
Если захочу.
Лишь свеча бы с речку ростом,
Речка – со свечу.
 

 
Собаки бесшумно, как тени,
Мелькают на лунном снегу.
Седые ложатся олени,
Почуявшие пургу.
 
 
А вечер безоблачен, светел,
Но в сторону клонится дым,
И чуть ощутимый ветер
К ногам подползает моим.
 
 
И надо уже торопиться,
Защиту в ущелье искать.
Минута – и не пробиться
Сквозь снеговой каскад.
 
 
Все бьет, все слепит и воет,
Пронзительно свищут леса,
И близко над головою
Изорванные небеса
 
 
Упругая, ледяная
Идет ветровая стена.
А ты и на ощупь не знаешь —
Земля это или луна.
 
 
В оленьем мешке на память
Стихи читай и учи,
Пока ледяная заметь
Беснуется и кричит.
 
 
Пурга устает не скоро,
Внезапно замолкнет она.
И снова – тишайшие горы
И ласковая луна.
 
 
Из гор выползают собаки,
Олени в упряжку встают.
И в меховой рубахе
Подходит к саням каюр.
 

 
Скользи, оленья нарта,
Взлетай, хорей,
Метельной ночью марта.
Скорей, скорей, скорей!
 
 
Какие тут уж карты,
Какой компас,
Ремнем привязан к нарте,
И слезы льют из глаз.
 
 
Одна с другою схожи
Вершины гор.
Мы путь найти не можем,
Запутанный пургой
 
 
Вперед летит упряжка
В метельной тьме
Олени дышат тяжко,
Уже конец зиме.
 
 
Оленям все знакомо.
В пути лесном
Они везде – как дома,
Тайга – их дом.
 
 
Бежать устанут – лягут,
Не побегут,
А голодны – так ягель
Выроют в снегу
 
 
Карманы моей шубы
Набиты молоком,
Полны вчерашним супом —
Мороженым пайком.
 
 
Скользи, оленья нарта,
Морозной тьмой,
Бурлящей ночью марта,
Домой, домой, домой…
 

 
Все те же снега Аввакумова века.
Все та же раскольничья злая тайга,
Где днем и с огнем не найдешь человека,
Не то чтобы друга, а даже врага.
 

 
Спектральные цвета
Сверкают в лунном нимбе,
Земная красота
На небеса проникла.
 
 
Ее поднял мороз,
Тянущий к небу дымы
От труб печных до звезд
Ночных неудержимо.
 
 
И на седых кустах,
Недвижных точно в склепе,
Морозный тот хрусталь
Блестит великолепьем.
 
 
Зубчатый синий лед —
Модель речного плеска,
Его пурга метет
И ватой трет до блеска.
 
 
Лег иней на камнях,
Еще тепло хранящих,
Забыв о летних днях
Среди воды бурлящей.
 
 
Мы тоже, как они,
В серебряной одежде.
В лесу мы видим сны,
А не в лесу, так где же?
 

 
Из лиственниц жестких и голых,
Блистательных мерзлых кустов
Выходим к бревенчатой школе
Окошками на восток.
 
 
Внутри – застекленные двери,
Уроков идет тишина.
Слышны лишь скрипящие перья,
И тишина слышна.
 
 
Мы сядем за школьную парту,
Тетрадки ребят развернем,
Вот это, наверное, – нарта,
А это – высотный дом.
 
 
Дома городские рисуют,
Масштабы по-детски дают,
И даже у самых разумных
Заметно влияние юрт.
 
 
Они уточняют задачу,
На конус строенья свели.
Жилье – это юрта, значит,
Да здравствует реализм!
 
 
И дверь этой стройки высотной
До крыши, как в юрте, дошла.
Художник, взволнованный, потный,
Лежит поперек стола.
 
 
Так мы рисовали когда-то
Таинственный эвкалипт,
С детьми капитана Гранта
Входили в морской залив…
 
 
Вертится новешенький глобус,
Пробирки в штативе блестят…
Ребята, глядящие в оба,
Учительница ребят…
 
 
Классный журнал для отметок,
Бумаги целая десть…
Школа как школа. И в этом
Самое чудо и есть.
 

 
Не гляди, что слишком рано,
Все равно нам спать пора.
Завели басы бурана
И метели тенора.
 
 
От симфоний этих снежных,
Просвистевших уши мне,
Никогда не буду нежным,
Не доверюсь тишине.
 

 
Визг и шелест ближе, ближе.
Завивается снежок.
Это к нам идет на лыжах
Снеговой якутский бог.
 
 
Добрый вечер, бог метели,
Ты опять, как в прошлый раз,
Нас запрешь на две недели,
От лихих укроешь глаз.
 
 
Хлопья снега птичьей стаей
За тобою вслед летят
Визг метели нарастает,
И густеет снегопад.
 

 
Олений мех как будто мох
Набросан на зверей.
Такие шкуры кто бы мог
Поставить у дверей.
 
 
Запрячь их в легкий экипаж —
Нельзя уж легче быть,
Легко и ехать, и упасть,
И прямо к ангелам попасть —
Хранителям судьбы.
 
 
Куда спокойней самолет,
Брезентовый биплан.
С него не грохнешься на лед,
Пока пилот не пьян.
 
 
Каюр, привязывай меня!
Лечу! Мне все равно
Погибнуть где-нибудь в камнях
Предсказано давно.
 

 
Где же детское, пережитое,
Вываренное в щелоках.
То, чего теперь я не достоин,
По уши увязший в пустяках.
 
 
Матери моей благословенье.
Невеселые прощальные слова
Память принесла как дуновенье,
Как дыханье – будто ты жива…
 

 
Я тебе – любой прохожей,
Женщина, – махну рукой,
Только было бы похоже,
Что знакома ты с тоской.
 
 
Ты поймешь меня с намека
И заплачешь о своем,
О схороненном глубоко,
Неожиданно родном.
 
 
Только так, а не иначе,
А иначе закричу.
В горле судороги плача;
Целоваться не хочу.
 

 
Я сплю в постелях мертвецов
И вижу сны, как в детстве.
Не все ль равно, в конце концов,
В каком мне жить соседстве.
 
 
Любой мертвец меня умней,
Серьезней и беспечней.
И даже, кажется, честней,
Но только не сердечней.
 

 
Погляди, городская колдунья,
Что придумала нынче луна.
Георгинов, тюльпанов, петуний
Незнакомые, злые тона.
 
 
Изменился не цвет, не рисунок,
Изменилась душа у цветов.
Напоил ее тлеющий сумрак
Ядовитою росной водой.
 
 
Ты стряхни эту грусть, эту горесть,
Утешенья цветам нашепчи.
В пыль стряхни этот яд, эту хворость,
Каблуками ее затопчи.
 

 
Чем ты мучишь? Чем пугаешь?
Как ты смеешь предо мной
Хохотать, почти нагая,
Озаренная луной?
 
 
Ты, как правда, – в обнаженье
Останавливаешь кровь.
Мне мучительны движенья
И мучительна любовь…
 

 
В закрытой выработке, в шахте,
Горю остатками угля.
Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет
И задыхается земля.
 
 
Последние истлеют крепи,
И рухнет небо мертвеца,
И, рассыпаясь в пыль и пепел,
Я домечтаю до конца.
 
 
Я быть хочу тебя моложе.
Пока еще могу дышать.
Моя шагреневая кожа —
Моя усталая душа.
 

 
Басовый ключ.
Гитарный строй.
Григорьева отрава.
И я григорьевской струной
Владеть имею право.
 
 
И я могу сыграть, как он,
С цыганским перебором.
И выдать стон за струнный звон
С веселым разговором.
 
 
На ощупь нота найдена
Дрожащими руками.
И тонко тренькает струна,
Зажатая колками.
 
 
И хриплый аккомпанемент
Расстроенной гитары
Вдруг остановит на момент
Сердечные удары.
 
 
И я, что вызвался играть,
Живу одной заботой —
Чтоб как-нибудь не потерять
Найденной верной ноты.
 

 
Я отступал из городов,
Из деревень и сел,
Средь горных выгнутых хребтов
Покоя не нашел.
 
 
Здесь ястреб кружит надо мной,
Как будто я – мертвец,
Мне места будто под луной
Не стало наконец.
 
 
И повеленье ястребов
Не удивит меня,
Я столько видел здесь гробов,
Закопанных в камнях.
 
 
Тот, кто проходит Дантов ад,
Тот помнит хорошо,
Как трудно выбраться назад,
Кто раз туда вошел.
 
 
Сквозь этот горный лабиринт
В закатном свете дня
Протянет Ариадна нить
И выведет меня
 
 
К родным могилам, в сад весны,
На теплый чернозем,
Куда миражи, грезы, сны
Мы оба принесем.