Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

25 августа, 20 часов 55 минут.
КАМЕРА ДЛЯ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ СЛЕДСТВЕННОЙ ТЮРЬМЫ

– Через полчаса после еды ты обязательно должен принять снотворное, – сказал шеф полиции.

– Хорошо, – ответил Оливер.

– И заруби себе на носу: ты вправе отказаться от всего, что говорил до сих пор. Не забывай также о том, что все сказанное тобой может быть использовано против тебя. Попробуй вспомнить, что было на самом деле.

– Я все сказал, – ответил Оливер.

– Напряги свою память, Оливер. В показаниях, которые ты дал сегодня на рассвете, и в том, что ты нам сообщил сегодня вечером, есть некоторые противоречия.

– Но ведь прокурор остался мною доволен?

– Да, конечно, но я тебе говорю вполне серьезно, напряги свою память, постарайся уяснить себе, как все было в действительности.

– Не исключено, что все было совсем не так, – сказал Оливер.

25 августа, 21 час 30 минут
КВАРТИРА ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

– Ну, что? – спросила госпожа Лутц. – Как там у тебя? Хочешь чашечку кофе или чего-нибудь еще?

– Спасибо, – откликнулся он. – Я бы выпил шерри, нет, нет, не вставай…

– Ну так что? – повторила она.

– Довольно простое дело, – ответил он.

– Значит, он убил эту девочку?

– Вне всякого сомнения.

– Он сознался?

– Дважды.

– А сколько ему лет, говоришь?

– Ровно шестнадцать.

– Господи, помилуй!

– И как зверски он убил эту невинную девушку!

– Расскажи!

– Я не имею права.

– Знаю. Тем не менее ты всегда рассказываешь.

– Парень вроде бы без всяких дурных намерений пригласил несчастную девушку покататься на лодке. Ничего не подозревая, она приняла приглашение. После прогулки этот изверг пытался ее изнасиловать, она, естественно, изо всех сил сопротивлялась. Тогда он взял и задушил ее.

– И это все?

– Тебе этого мало?

– А тело где?

– Тело он бросил в Верхнее озеро.

– Там глубоко?

– Этого я не знаю.

– Девушка правда сопротивлялась?

– Ты в этом сомневаешься?

– В «Миттагблатте» я читала совсем другое.

– В «Миттагблатте» писали совсем другое о девушке?

– Да я толком не помню.

– Я тебе объясню: отец убийцы – главный редактор «Миттагблатте», и я подозреваю, что он с самого начала все знал и намеренно чернил жертву, чтобы выгородить своего сынка.

– Ну и фантазия у тебя!

– Что ты сказала?

– Не кричи, Альберт, я пока еще достаточно хорошо слышу.

– А я не потерплю, чтобы ты так со мной разговаривала.

– Уже были случаи, когда ты подходил к делу предвзято.

– С каждым бывает. Но это дело ясное и бесспорное…

– Разве он сознался, что хотел ее изнасиловать?

– По его словам, в тот день они «занимались этим» три или четыре раза.

– Черт возьми!

– Что ты говоришь?

– Я говорю: черт возьми!

– Чему ты удивляешься?

– Ну и способности у этого парня!

– Ты хочешь сказать, потенция.

– Нет, именно способности… в этом смысле. Одной потенции недостаточно. Потенция есть у многих. Надо еще уметь ею пользоваться.

– Что ты болтаешь?

– То, что слышишь.

– По правде говоря, ты меня просто шокируешь. Что это на тебя нашло?

– Ничего на меня не нашло.

– Бывает, что незадолго до климакса женщины резко меняются.

– С тобой со смеху помрешь. Ты что, изучаешь проблему климакса?

– Я недавно прочел одну научную статью на эту тему.

– Ну и что же со мной происходит, господин прокурор?

– В климактерический период изменяется функция гипофиза, по-другому происходит выделение гормонов и могут наблюдаться всевозможные странности в поведении.

– Например?

– Женщина твоего возраста может вдруг стать нимфоманкой.

– Этого, дорогой Альберт, ты можешь не опасаться. Я уже давно усохла, как бесплодная смоковница.

– Что ты хочешь этим сказать? Ты обвиняешь меня?

– Ах, да что там, ладно уж.

– Может быть, я не исполнял своих супружеских обязанностей? Разве мы с тобой не родили четверых детей?

– Знаешь, несколько дней назад я слышала по радио лекцию одного врача, он рассказывал о браке, о половом воспитании и так далее, так вот он сказал, что однажды к нему на прием пришли восьмидесятилетние супруги и пожаловались, что они в таком преклонном возрасте все еще исполняют свои супружеские обязанности, и притом с удовольствием.

– В таком возрасте это действительно уже непристойно! – изрек Лутц.

– А этот врач – между прочим, знаменитый американский профессор, только я забыла его фамилию – утверждает как раз обратное.

– Это просто безобразие!

– Про молодежь он сказал: надо идти им навстречу, как только они достигнут половой зрелости. Профессор даже сказал: раз существует опасность всяких извращений, лучше, чтобы они с самого начала жили нормально.

– Как это жили нормально?

– Парень с девушкой.

– Так, так! А где, позволь тебя спросить?

– В постели.

– В какой постели?

– В своей!

– Свинство, и больше ничего. Я буду жаловаться генеральной дирекции радиовещания в Берне, тут надо принять самые строгие меры.

– Это была лекция очень известного американского профессора. Не вздумаешь же ты нападать на такого человека.

– Я главный прокурор по делам несовершеннолетних, так что мы еще посмотрим. Но что больше всего меня удивляет, нет, даже пугает – это как изволишь рассуждать ты!

– Как я изволю рассуждать?

– Весьма фривольно!

– Знаешь, Альберт, я потихоньку от тебя посмотрела те два «просветительных» фильма, запрещения которых ты так добивался. С одной стороны, я совершенно не понимаю, за что их надо запрещать, что в них безнравственного, как ты выражаешься. С другой стороны, у меня такое впечатление, что никаких особых откровений там нет.

– Интересно, моя супруга ходит смотреть фильмы по так называемому половому просвещению.

– Для того, чтобы лучше понять тебя!

– Чтобы лучше понять меня?

– А знаешь ли ты?.. Все равно когда-нибудь надо же тебе сказать… знаешь ли ты, что оба твоих сына уже целый год проходят курс лечения?

– Какого еще лечения?

– По поводу мнимой импотенции…

– Мои сыновья?

– Твои сыновья.

– Ты никогда не остановишься перед пошлостью, чем пошлее, тем лучше. Лишь бы меня уколоть, уязвить…

– Пожалуйста, не разыгрывай опять из себя обиженную невинность.

– Говорят «оскорбленная невинность».

– А я говорю «обиженная невинность».

– Отчего это мои сыновья оказались…

– Импотентами?

– Не повторяй это гадкое слово!

– Они уже вылечились. Все это было на почве невроза.

– Вот видишь!

– Я заговорила об этом только потому, что ты сегодня рассказал мне про того мальчика и потому что я следила за этой историей по газете, а теперь дело попало к тебе.

– И это тебя навело на размышления?

– Конечно.

– К каким же выводам ты пришла?

– По правде говоря, ни к каким. Просто, раз ты так упрямо твердишь, что между ними ничего не было, то есть что парень хотел изнасиловать девчонку…

– То что?

– То я бы без колебаний поверила парню, что девчонка сама пошла на это.

– Девушки так себя не ведут!

– Господи, Альберт, какие глупости ты иногда говоришь, ты же совершенно не знаешь девчонок!

– У меня у самого две дочери!

– Только ты ничего о них не знаешь!

– Я могу каждый их… я могу все прочесть по их глазам.

– Что-то пока ты этому не научился.

– Чему?

– Читать по их глазам.

– Так… Какие еще ужасы ты намерена мне открыть?

– Никаких ужасов.

– Я жду откровенного разговора.

– Я могу сообщить тебе только одно: твои дочери, несмотря на твое воспитание, не выросли такими уродами, как мы с тобой.

– Ах вот как! Значит, если человек честно и целомудренно живет до свадьбы, это теперь называется уродством? Чего ты смеешься?

– Разве ты честно и целомудренно жил до нашей свадьбы?

– Ты, по-видимому, нет?

– Я уже не помню, Альберт, прошло почти тридцать лет.

– Значит, ты нет?

– Я пытаюсь вспомнить… За год до свадьбы…

– За год до свадьбы? Ну-ка, выкладывай!

– Ты меня соблазнил…

– Нет! Это ты меня соблазнила! И я тебе этого никогда не прощу! И вообще, я иду спать…

25 августа, 23 часа 10 минут
ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

– Ты правда лучше себя чувствуешь? – спросил Эпштейн.

– Правда, Эп. Иначе я бы не поднялась.

– Врач впрыснул тебе двадцать миллиграммов валиума, ты это знаешь?

– Во мне сейчас все как-то приглушено, тело словно дремлет, но чувствую я себя хорошо.

– У нас еще есть виски?

– Конечно, есть. Ты же не так долго отсутствовал.

– Тебе я не дам.

– А я и не хочу. Зачем, собственно, ты пьешь виски? Ведь тебе это никакого удовольствия не доставляет.

– На меня виски действует как лекарство.

– У тебя измученный вид.

– Ничего удивительного.

– Остермайер согласился взять это дело?

– Вроде бы.

– Чем мы можем ему помочь?

– Кому, Остермайеру?

– Чем я могу ему помочь?

– Ничем.

– Я знаю, во всем виновата я.

– Не во всем.

– Я лучше знаю.

– Бессмысленно сейчас спорить о том, кто виноват.

– Оливер меня ненавидит.

– Нет, он тебя любит.

– И я его люблю. Но не могу ему доказать. И никогда не могла. А может быть, я никогда его и не любила. Может быть, только хотела любить. Я знала, что должна его любить.

– Я ничем не могу тебе помочь.

– Всегда я все делала неправильно.

– Не всегда.

– Но я всегда была честна с тобой.

– Не всегда. Ты хотела быть обеспеченной, иметь теплый очаг и в то же время – полную свободу.

– Выходит, я всегда поступала нечестно?

– Не знаю, можно ли это обозначить словами «честно» или «нечестно».

– Я причиняла тебе боль.

– Это правда.

– Но я не хотела этого. Поверь, я тебя очень ценю, я ведь долгое время не могла и представить себе жизни без тебя.

– Я никогда не ставил тебе в вину, никогда не попрекал тебя тем, что ты все время путаешься с другими. Я и теперь более чем когда-либо уверен, что обоюдная свобода только укрепляет супружество…

– Но ты все-таки должен признать, что наше с тобой супружество давно уже перестало быть настоящим супружеством.

– Тобиас пытался мне это внушить. Ваш брак, сказал он, дал трещину уже много лет назад.

– Разве это не так?

– А давно ли ты сознаешь, что наш брак распался?

– Уже много лет.

– Но говорить об этом ты стала только с тех пор, как у тебя есть Тобиас.

– У меня его нет.

– Наш с тобой брак распался лишь тогда, когда появился человек, который может предложить тебе такую же роскошь, обеспеченность, комфорт, какие ты имела со мной.

– Одно верно, и ты давно это знаешь, у меня всегда был болезненный страх перед бедностью.

– Я вспоминаю наше первое свидание, после того как мы познакомились на бал-маскараде.

– Ты приоделся и выглядел как молодой человек из добропорядочной буржуазной семьи.

– Я пригласил тебя поужинать в «Озерный рай».

– И потратил в тот вечер уйму денег.

– Днем я получил гонорар на радио.

– Я помню.

– Я тоже. После ужина мы танцевали, и в какой-то момент ты сказала: ах, как чудесно, когда есть деньги…

– Я так сказала?

– Позже ты часто вспоминала, что тебе тогда показалось, будто ты встретила человека с большими деньгами!

– Ты готов был жить только для меня, работать только для меня и сразу потребовал, чтобы я не работала.

– Да.

– И все же в один прекрасный день мне пришлось пойти работать, потому что ты зарабатывал недостаточно.

– А сейчас вот оказывается, что наш брак уже давно распался, но ты заявляешь мне об этом только теперь, теперь, когда за дверью стоит другой…

– Просто я хочу быть честной.

– Выходит, твое поведение за все прошедшие годы было сплошным вероломством?

– Ах, я не знаю. Когда ты начинаешь разглагольствовать – где уж мне с тобой тягаться.

– Тягаться со мной не надо.

– Ты умнее меня, ты больше знаешь, ты все знаешь гораздо лучше, чем я.

– Это тебе только кажется.

– Я действительно не отдаю себе отчета, почему хочу от тебя уйти.

– Я – тем менее.

– Почему ты не прочтешь тот роман?

– Какой роман?

– О котором я тебе рассказывала. Жена промышленника оставляет мужа и уходит к писателю…

– Так я давным-давно читал этот роман и помню его содержание: с писателем у нее тоже ничего не получается, она возвращается к мужу, потом вдруг опять объявляется тот бумагомаратель и она опять удирает с ним, но спустя десять минут после того, как она покидает свою виллу, его «фольксваген» врезается в стену.

– Она тоже не знала, зачем она все это сделала.

– Дерьмовый роман.

– Ты так считаешь?

– Если эта баба не знает, почему она выкидывает такие идиотские номера, уж автор-то должен был бы знать.

– Может, он тоже не знает. Может, это он оставляет жену, уходит к другой неведомо почему… И он нарочно вложил рассказ в уста женщины, чтобы никто не узнал в герое его самого.

– Тогда нечего было браться за перо…

– Ты не можешь ему указывать…

– Пусть лечится у психиатра.

– После этого он не сможет писать.

– Не велика потеря.

– Никто тебя не заставляет покупать его книги.

– А я и не помню, чтобы я покупал эту книжку.

– Ты мог, во всяком случае, ее не читать.

– Я, понятно, надеялся, что к концу романа этот господин сообщит мне, в чем же дело.

– Что бы ты сказал, если бы я ушла от тебя к Тобиасу, а через два месяца вернулась и заявила, что и с другим у меня тоже не получается?

– Не знаю, что бы я сказал.

– Может, я и не уйду совсем.

– Наши супружеские отношения уже невосстановимы.

– Просто я так и не научилась жить с людьми. Жить с мужем. И при всем том у меня всегда было только одно желание, одна мечта: обрести покой, быть любимой, обеспеченной, оседлой…

– Понятно.

– Иногда я спрашиваю себя: что было бы, если бы ты ничего не добился и остался коммунистом.

– Я никогда не был коммунистом. Я тысячу раз пытался тебе объяснить, что отдельный человек сам по себе не может быть коммунистом, не говоря уже о том, что здесь правильнее было бы употребить слово «социалист».

– Хорошо: если бы ты остался социалистом… Или как это говорится? Не изменил бы себе.

– Я сделал карьеру благодаря самоотречению.

– Как это понимать?

– Я многим пожертвовал.

Пауза.

– Если бы ты взялся излагать историю нашей совместной жизни, смог бы ты написать, почему я такая, какая я есть?

– Я не намерен описывать историю нашей совместной жизни.

– А то, что ты наговорил на магнитофонную ленту?

– Это репортаж. Я не писатель, а журналист. Когда я хочу поважничать, я называю себя публицистом.

– Ты злишься на автора того романа за то, что он не дает тебе ответа на вопрос, почему его героиня не осознает своих поступков?

– О’кей. Будь ты на месте этой женщины… Ты оставляешь своего преуспевающего супруга… Почему? Вот ты без конца повторяешь: я не могу с тобой тягаться. Значит, ты хотела бы со мной потягаться. Хотела бы уйти от меня со щитом. Но ты не можешь одержать надо мной верх. Тогда тебе остается одно: уничтожить меня. Первая попытка: ты утверждаешь, что я тебя не устраиваю как мужчина. Рассчитываешь, что, смертельно обидевшись, я немедленно тебя брошу. Но я тебя не бросаю. Вторая попытка: ты уходишь от меня к другому. Но я не умираю. Я жду твоего возвращения. Третья попытка: ты уходишь от меня и не возвращаешься…

– Почему тебе кажется, что я стремлюсь одержать над тобой верх?

– Потому что ты убеждена: человек лишь тогда человек, когда он способен победить других. Победитель выше всех. Тебе вбили в голову, что ты должна стать выше других. Мало того, что ты существуешь. Бегун, который бежит только потому, что ему нравиться бегать, – идиот. Бегать имеет смысл лишь для того, чтобы победить на олимпийских играх. Я знал одну пловчиху – получив золотую медаль, она тут же бросила плавание. Зачем теперь плавать, сказала она, это уже не имеет никакого смысла.

– Другими словами, зачем мне теперь с тобой спать, ведь это уже не имеет никакого смысла?..

– Другими словами: такого торжества над собой я ему не доставлю – давать мне удовлетворение еще и в постели… – закончил Эпштейн.

– Ты бы дал такое объяснение?

– Да.

– Почему ты мне не сказал этого раньше?

– Я уже много лет говорю. Но ты не слушаешь меня. Ты затыкаешь уши. Ты не хочешь ничего воспринять от меня. По-твоему, это означало бы мое торжество, мою победу. Сильвия! Мне эта победа не нужна!

– Ты уже одержал победу. В деловой жизни. Ты стал главным редактором.

– Без тебя…

– Говори же.

– Нет.

– Я не уничтожу тебя, если уйду?

– Ты не можешь ни победить меня, ни уничтожить.

– Значит, тебя не огорчит, если я уйду?

– Наоборот, меня это очень огорчит.

– Что я могу поделать?

– Меня…

– Говори, говори.

– Нет, довольно…

– Прошу тебя!

– Вероятно… – сказал Эпштейн. – Вероятно, дело обстоит так: кто не стремится победить другого, не может быть побежден… Спокойной ночи, Сильвия!

– До чего же ты гадок! – сказала Сильвия.

26 августа, 9 часов 10 минут.
КАБИНЕТ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

– Первым делом я хотел бы услышать от тебя вот что, – начал Лутц. – Как это у вас бывает с девушками?

– С какими девушками? – спросил Оливер.

– Я хочу сказать, как все происходит – между тобой и девушкой.

– Вполне нормально.

– Так. Вполне нормально. Значит, по-твоему, это вполне нормально, когда шестнадцатилетний мальчишка вступает в интимные отношения с девушками?

– Да. Я начал в четырнадцать лет.

– Повтори еще раз.

– Я начал в четырнадцать лет.

– Расскажи-ка мне, как это было.

– Я пошел с ней в кино.

– Вечером?

– Да.

– Родители без всяких позволили тебе пойти в кино?

– Не помню. Может, я сказал маме, что иду к товарищу делать уроки.

– В какое время года это было?

– Кажется, осенью.

– Значит, ты пригласил девушку в кино? Твою соученицу?

– Нет, я пошел в четвертый округ.

– Зачем?

– Фабричные девчонки лучше.

– Ну, скажешь тоже.

– И потом, кинотеатры на Лонгстрит мне больше нравятся.

– Лонгстрит – это, по-видимому, Лангштрассе?

– Да.

– Где ты познакомился с той девушкой?

– А я с ней не знакомился. Ведь всем известно, где они стоят – на каком углу, у какого кино – это проще простого.

– Значит, ты пошел туда и прямо заговорил с незнакомой девушкой?

– Сначала я к ним присмотрелся, а потом пригласил ту, которая мне больше всех понравилась.

– И эти девушки легко соглашаются?

– Так они ж не дуры!..

– И они знают наперед, чем дело кончится?

– Вот тут нужен наметанный глаз. Бывают и такие, что ломаются.

– А у тебя, значит, наметан глаз на тех, которые не ломаются?

– Случалось и мне промахнуться.

– Итак, ты пригласил девушку в кино, ну, а потом – что ты делал после кино?

– Проводил ее домой.

– Как она выглядела?

– Мне нравится только один тип девушек: длинноногие, изящные, волосы коротко стриженные, под мальчика, теперь уже так не носят.

– А как они одеты, тоже имеет значение?

– Конечно. Я люблю девчонок в джинсах, синих или белых, в мини-юбках и высоких сапогах, выше колена, в общем, в этом роде.

– Интересно. Ты проводил ее до дверей?

– Нет, дальше.

– Она впустила тебя в квартиру?

– Нет. Ее папаша надрался, и там нельзя было.

– Что значит «надрался»?

– Ну, пьян был, и она мне сказала: когда отец пьян, он всегда очень ревнивый.

– И как же ты поступил?

– Как поступил бы всякий на моем месте. Хочешь заниматься со мной любовью? Или просто: хочешь? Или еще как-нибудь. Она сказала: да, пойдем в погреб.

– Ну, а в погребе?

– На ступеньках погреба я ей сказал: давай раздевайся, а она говорит: ты захватил с собой?.. Я сказал: нет, но я буду начеку…

– Начеку?

– То есть отпущу ее в критический момент.

– Ну и?..

– Она была молодчина, я многому от нее научился.

– Значит, вы имели половое сношение?

– Конечно.

– А потом?

– Потом пошли в кафе и пили колу.

– И ты уже два года этим занимаешься?

– Если повезет и найдется подходящая девчонка.

– А бывает, что не везет?

– Да.

– У тебя бывали интимные отношения со взрослыми женщинами?

– С одной приятельницей моей матери.

– Ну, скажешь тоже.

– Она сама меня заставила. Ее муж всегда в разъездах, у него чайный магазин. Вот она и развлекается.

– Тебе это доставило удовольствие?

– Мне это всегда доставляет удовольствие.

– Расскажи-ка мне теперь, как это бывает, когда тебя соблазняет взрослая женщина.

– Взрослые женщины обычно умеют лучше, чем зеленые девчонки.

– Что ты хочешь этим сказать – умеют лучше?

– То и хочу сказать…

– Расскажи-ка подробней.

– Что я должен вам рассказать?

– Что ты имеешь в виду?

– Да тут ничего интересного нет: вскочил в седло – и галопом.

– Галопом?

– Ну да, можно выразиться и так.

– Да, ничего не скажешь, язык у вас образный. А с Рут Кауц ты прежде тоже играл в такие игры?

– Да, и мы оба дико возбуждались.

– Так что вам было уже не до игр?

– Она-то вообще хотела только играть и больше ничего…

– Почему только играть?

– Так она же боялась.

– Чего она боялась?

– Забеременеть.

– Я полагаю, вы запаслись предохранительными средствами!

– Но вы же знаете…

– Нет, нет, я не знаю.

Я хочу сказать, что надежны, в конце концов, только таблетки. Все остальные средства могут подвести. Этого Рут и боялась.

– Так что вы не жили по-настоящему?

– Мы играли… а потом я ее атаковал.

– Что ты под этим разумеешь?

– Я хочу только сказать, что я неожиданно бросился на нее.

– Чтобы взять ее?

– Это ведь тоже образно: взять.

– Отвечай!

– Конечно, чтобы взять. А она вдруг стала орать. Мне больно, – орала она, – ты меня искалечишь! Тогда я зажал ей рот обеими руками. Чтобы она не орала… И она не могла больше орать.

– Ну, а потом?

– Потом смотрю, а она мертвая.

Пауза.

– Ты знаешь, что я намерен предъявить тебе обвинение в убийстве?

– Нет.

– Ставлю тебя в известность.

– Но вы же не можете этого сделать.

– Чего я, по-твоему, не могу?

– Этого… насчет убийства…

– Ты сознался в убийстве три раза подряд.

– Но ведь я не убивал Рут.

– Вот как. Ты ее не убивал?

– Нет.

– Зачем же ты сознался?

– Сам не знаю.

– Следует ли это понять так, что ты отказываешься от своих показаний?

– Я должен подумать.

– Скажи, Оливер, что это с тобой вдруг случилось?

– Возможно, Рут и погибла, но я ее не убивал.

– Если она, возможно, погибла, то каким образом?

– Просто утонула.

– При каких обстоятельствах?

– Когда каталась на водных лыжах.

– Вот оно что! И ты хочешь, чтобы я тебе поверил?

– Но это же правда.

– Так почему же ты не прибежал в полицию сразу после катастрофы и не сообщил о случившемся? Ведь у тебя есть моторная лодка, ты мог спасти девушку, ты хорошо плаваешь и даже учился спасать утопающих…

– Я ничего не знаю. Несколько секунд я не оборачивался, потому что навстречу шла яхта, а когда я наконец оглянулся, Рут уже не было. Это даже странно. Была Рут – и нет ее. Только лыжи медленно уплывают прочь. А Рут исчезла.

– Если в самом деле так было, почему ты сразу не сообщил?

– Испугался. То есть ничего я не испугался. Просто я об этом забыл. Забыл, и все. Только вечером я опять о ней вспомнил.

– Допустим, ты был в состоянии шока, но почему же ты не рассказал об этом позднее, когда пришел в себя и вспомнил?

– Честное слово, не знаю.

– А почему ты все три раза рассказывал все по-разному?

– Вот честное слово, не знаю. Я не знаю даже, я ли все это говорю. Может, это совсем не я.

– В твоей последней версии с несчастным случаем есть только один изъян: я в нее не верю.

– Вот видите.

– Где одежда Рут?

– Может, я ее забрал.

– А туфли оставил?

– Какие туфли?

– Так ведь на основании этих туфель…

– Да, да, теперь я вспомнил… Но знаете что?

– Нет, не знаю.

– Может, я вообще не видел Рут. Или же я в тот вечер пришел в наш домик на озере и застал там Рут с другим, а я с чем пришел, с тем и ушел…

– Как она могла быть с другим в домике, принадлежащем твоему отцу?

– Все мои товарищи… когда им надо уединиться с девушкой… я им даю ключ от домика.

– Ну и кому же ты дал ключ в тот вечер?

– Не могу вспомнить.

– Ну что ж, я дам тебе возможность освежить твою память. Тебя сейчас отведут обратно в камеру.