Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

2 сентября, 14 часов
КАБИНЕТ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

Молодой полицейский ввел Оливера в кабинет прокурора и остался стоять в дверях.

– Вы можете идти, – сказал Лутц.

– Подождать за дверью? – спросил полицейский.

– Зачем?

– Просто я думал…

– Что вы думали?

– Вдруг он попытается бежать.

– Ступайте, – сказал Лутц.

Полицейский вышел. Оливер остановился в нескольких шагах от письменного стола прокурора.

– Ты что, намереваешься сбежать? – обратился к нему Лутц.

Оливер посмотрел на Лутца, секунду подумал, потом сказал:

– Почему вы спрашиваете?

– Этим ты только ухудшишь свое положение, – заметил Лутц. Он встал, подошел к двери, повернул в замке ключ и положил его к себе в карман.

– Сегодня уж ты не сбежишь, – сказал Лутц и улыбнулся, проходя мимо Оливера к себе за стол.

– Разве все пытаются бежать? – спросил Оливер.

– Кто все?

– Убийцы, – уточнил Оливер.

– Дураки они были бы, если бы по крайней мере не мечтали о побеге. Ты тоже об этом мечтаешь?

– Да, – ответил Оливер.

– И ты уже прикидывал, когда и как ты смог бы удрать?

Оливер внимательно оглядел комнату и заявил:

– Ваш письменный стол стоит очень удобно.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что он стоит в углу. Слева от вас стена, так что выйти из-за стола вы можете только справа, за спиной у вас – тоже стена. У меня за спиной – окно, и справа от меня – еще окно. Вы и опомниться не успеете, как я выскочу из окна – и поминай как звали.

– Мы на четвертом этаже, – напомнил Лутц.

– На уроках гимнастики мы отрабатывали и технику падения, – ответил Оливер.

– Значит, ты считаешь, что можешь выпрыгнуть и не разбиться?

– Доля риска, конечно, есть.

Лутц уставился на Оливера, закусил нижнюю губу и, помолчав, спросил:

– Выходит, я должен все время быть начеку, не то в один прекрасный день ты откроешь окно и выскочишь наружу?

Оливер засмеялся и покачал головой.

– Можете не бояться, – ответил он.

Тем не менее Лутц встал, вышел из-за стола и остановился позади Оливера.

– Поди сядь на мое место, – приказал он, и Оливер повиновался, все еще улыбаясь. Он заметил:

– Это вам не поможет.

– Ты полагаешь, я не смогу помешать тебе воспользоваться одним из окон?

– Вы владеете приемами дзюдо? – спросил Оливер.

– Дзюдо – наверняка нет.

– По вашему виду этого и не скажешь.

– Значит, ты применил бы ко мне насилие?

– Какое там насилие, – ответил Оливер, – я бы вас прикончил одним приемом.

– Ты сказал: «прикончил бы»?

– Пристукнул бы, и все.

Лутц снял телефонную трубку и попросил соединить его с шефом уголовной полиции.

– Поставьте у меня под окном полицейского, – сказал он, постаравшись как можно короче обрисовать шефу опасность побега. – Чего ты скалишь зубы? – возмутился Лутц.

– Ничего я не скалю, – ответил Оливер, – просто я развлекаюсь.

– Что такое? Развлекаешься? – заорал Лутц.

Оливер вздрогнул, но ничего не ответил. Отдуваясь, Лутц стал отирать платком взмокший лоб, потом отер губы и наконец сказал:

– Видимо, о нашем сегодняшнем разговоре надо будет информировать всех, кто имеет с тобой дело.

Оливер молчал.

– Что ты парень тертый, несмотря на свой юный возраст, это я заметил сразу, но что ты такой уж отпетый – прямо-таки социально опасный тип, – это я понял только сегодня.

– Вы меня боитесь? – спросил Оливер.

– Придется нам обезопасить общество от такой личности, – ответил Лутц.

– Как вы собираетесь это сделать?

– Тебе усилят охрану.

– Для чего?

– Чтобы исключить всякую возможность побега…

– Я вовсе и не собираюсь бежать.

– А что ты говорил здесь минуту назад?

– Мне казалось, мы с вами шутим.

– Заруби себе на носу, здесь не шутят, и усвой наконец, с кем ты имеешь дело! – повысил голос Лутц.

– Извините, пожалуйста, – сказал Оливер.

Лутц подошел к окну, но открыть его не решился. Сквозь стекла он пытался разглядеть, что делается внизу, под окнами, но полицейского там не увидел. Отойдя от окна, он сказал:

– У меня есть к тебе еще несколько дополнительных вопросов относительно этой таинственной истории с Юдит.

Оливер поднял глаза на Лутца и неотступно смотрел на него, пока тот не отвернулся.

– Может ли быть, – начал Лутц, – что Рут выдавала себя за Юдит, другими словами – дай мне договорить! – другими словами, с каких пор ты знаешь, что Рут зовут… звали Рут?

– Что Рут всегда звали Рут, я знаю с тех пор, как я с ней знаком.

– Значит, нельзя считать, что ты только после смерти Рут узнал, что ее звали именно Рут, а, допустим, не Юдит?

– Нет, – сказал Оливер, – Рут – это Рут, а Юдит…

– Что произошло с Юдит?

Оливер вдруг встал и сказал совсем другим, новым для Лутца тоном:

– Вы не имеете права допрашивать меня в отсутствие моего адвоката.

– Ты еще станешь мне указывать, на что я имею право, а на что нет?

– Я больше не буду отвечать на ваши вопросы!

– Это, видимо, новая хитрость?

– Это мое право.

– Значит, ты отказываешься отвечать?

– Да.

– Ты не хочешь, чтобы я тебе помог?

– Разве вы можете мне помочь?

– Не знаю, могу ли. Но если ты начнешь упрямиться, тогда уж наверняка не смогу.

– Почему вы решили, что Рут – это Юдит?

– Я тебя спросил, и ты мне ответил. Этого мне пока довольно. Итак, Юдит – это Юдит. Значит, когда ты пришел, Юдит загорала на участке твоего отца, возле домика.

– Я заметил Юдит только после того, как прогнал Рут.

– А почему ты, собственно, ее прогнал?

– Я целых полгода делал Рут всевозможные подарки, она все время мне строила глазки и говорила, что теперь я самый близкий ее друг. Наконец она согласилась и вроде бы уже все было в порядке. И вдруг она говорит: ты должен обещать, что каждый месяц будешь давать мне деньги, мы живем очень бедно, а я сказал: даже не собираюсь. Тут мы с ней поругались, она ударила меня по лицу…

– Почему ты вдруг замолчал? А глаза почему закрыл?

– Это было так подло, так гадко… После этой ссоры я день и ночь только о том и думал, что бы я с ней сделал – задушил, размозжил ей голову… А что бы вы сделали с женщиной, которая так подло повела себя с вами?

Лутц удивленно взглянул на Оливера.

– О чем ты спрашиваешь?

– Я говорю, что бы вы сделали, если бы ваша жена так обошлась с вами?

– Во всяком случае, я не стал бы ее убивать, – ответил Лутц.

– Разве я убил Рут?

– Ты в этом сознался.

– Понимаете, хуже всего то, что я теперь уже действительно не знаю, что я сделал с ней. Знаю только, что после нашей ссоры я день и ночь думал о том, что бы мне с ней сделать. Например, взять нож и отрезать ей груди. Взять веревку и вздернуть ее. Связать ей руки и ноги и поджечь волосы… Взять и…

Оливер замолчал, оборвав себя на полуслове. Глаза его остекленели и застыли. Лутц растерянно озирался.

– Слушай, ты, часом, не умер? – произнес он вдруг.

– Я бы очень хотел, – сказал Оливер почти беззвучно, его глаза и лицо оставались неподвижными, а губ он почти не разжимал, – очень хотел бы выяснить, что же на самом деле случилось с этой Рут.

– А что случилось с Юдит, ты знаешь? – спросил Лутц.

Прошло несколько секунд, потом в глазах Оливера снова затеплилась жизнь, и он облизнул языком пересохшие губы.

– Да, – сказал он. – Юдит лежит на дне озера, примерно на середине.

– Значит, сначала все это произошло с Рут, а потом уже ты заметил Юдит?

– Да.

– И несмотря на то, что с Рут произошло что-то страшное, ты сразу стал приставать к Юдит?

– Я к ней не приставал.

– Она к тебе приставала?

– Никто ни к кому не приставал.

– Вы сейчас же вступили в интимные отношения?

– Не сейчас же. Так что-нибудь через час.

– Можно ли предположить, что Юдит видела, что случилось с Рут?

– Да. Мы об этом говорили.

– А потом вы с ней переспали и еще через некоторое время выехали на середину озера, где Юдит утонула? И это был несчастный случай?

Оливер кивнул.

– Итак, единственного свидетеля уже тоже нет в живых? Случайность?

– Не понимаю, к чему вы клоните?

– Яснее ясного, тебе необходимо было устранить единственного свидетеля!

– Нет! – крикнул Оливер.

– Но тебе повезло, – продолжал Лутц. – Все попытки Интерпола выяснить, не разыскивается ли где-либо пропавшая девушка по имени Юдит, оказались бесплодными. Никакой Юдит вообще не было.

5 сентября, 16 часов
КВАРТИРА ВИЛЛИ КАУЦА

– Для меня крайне важно, чтобы вы сами удостоверились, как обстоят дела, – сказал Вилли Кауц Эпштейну. – Заходите!

Кауц прошел вперед, открыл дверь в спальню и, отступив на шаг, произнес:

– Только после вас.

Но Эпштейн остановился на пороге. Он увидел лицо женщины, застывшее, неподвижное.

– Подойдите поближе, не бойтесь, – предложил Кауц, но Эпштейн повернулся и отошел от двери.

– Она спит, – сказал Кауц, – ей все время впрыскивают снотворное, когда внутривенно, когда внутримышечно. Таблетки она принимать не может – желудок бунтует, ее сразу рвет. И все это с тех пор, как мы узнали, что ваш сын убил нашу девочку.

Эпштейн молчал. Но была секунда, когда он с трудом сдержал слезы. «Ваш сын убил нашу девочку…» Сейчас ему казалось, что конец всему – убивают его самого.

– Мразь, – пробормотал он.

– Простите, я вас не понял, – сказал Кауц.

– Да нет, ничего, – ответил Эпштейн.

– Как видите, – заявил Кауц, – я нисколько не преувеличил. Если же вы тем не менее желаете получить заключение лечащего врача, то я освобожу его от обязательства хранить врачебную тайну. Я веду честную игру, в открытую…

– Ведете игру? – коротко и резко спросил Эпштейн.

– Извините, пожалуйста, этот проклятый жаргон…

Кауц распахнул еще одну дверь.

– А если вы соблаговолите заглянуть и сюда… Здесь спала наша девочка, наша маленькая Рут, да, теперь она уже больше здесь не спит. Кто знает, где покоится наше несчастное, невинное дитя?

– Большое спасибо, – выдавил из себя Эпштейн.

– Ах, да, – сказал Кауц, – я совсем забыл, ведь эту комнату засняли ваши фотографы, и опустевшую кровать тоже… Хороший фотограф, к сожалению, я забыл его фамилию…

– Надеюсь, вы получили за это немалую сумму, – заметил Эпштейн.

– Надо ведь как-то защищать свои интересы, – возразил Кауц.

Они вернулись в столовую, и Кауц поставил на стол бутылку виски, потом пошел на кухню и вернулся с графином воды и металлической вазочкой, полной кубиков льда.

– Вы необычайно любезны, – заметил Эпштейн.

– Сигареты или лучше сигару? – спросил Кауц.

– Спасибо, не надо, – ответил Эпштейн. – И виски тоже – самую малость.

– «И если мир так мрачен, – процитировал Кауц, – веселым быть старайся, сколько можешь».

– Да, да, – проговорил Эпштейн.

– Не думайте, что я неспособен войти в ваше положение. Для вас это, должно быть, очень тяжело. Очень тяжело… Единственный сын… Я без конца себя спрашиваю: что вдруг нашло на этого парня? Поверьте, Рут была такая милая девочка. Хорошенькая, жизнерадостная, остроумная… Я плакал ночи напролет.

Он и теперь вытер глаза.

Эпштейн молчал.

– Знаете, – продолжал Кауц, – нам, мужчинам, все-таки легче. Нас отвлекают дела. Для нас жизнь продолжается в том же напряженном ритме. Нам проще свыкнуться даже с трагическим поворотом судьбы. Я уверен, вы тоже выйдете из всей этой передряги с меньшими потерями, чем ваша бедная супруга. Ей трудно смириться с тем, что у нее вырос такой сын…

– Что вам нужно от меня? – неожиданно спросил Эпштейн. И тут же добавил: – Извините, пожалуйста.

– Ничего удивительного, разве нервы могут выдержать, – посочувствовал Кауц.

– Вы просили меня зайти. Вот я зашел.

Кауц выпил залпом рюмку виски. Потом сказал:

– Речь идет о жизни или смерти моей жены.

– Весьма сожалею.

– Только вы можете мне помочь.

– Сколько?

– Неужели нам с вами обязательно говорить в таком тоне, будто мы заключаем сделку?

– Я полагаю, что вашу жену надо поместить в специальную клинику, это стоит уйму денег…

– Это во-первых. А кто будет вести хозяйство?

– Значит, нужна еще и прислуга?

– Врач говорит о шести месяцах – самое малое, Может быть, потребуется и год.

– Я думаю, вы уже все подсчитали?

– Да, в общем, подсчитал.

– Вас устроит, если все счета будут пересылаться мне?

– Налить вам еще рюмочку?

– Спасибо, не надо.

– Дело в том, что я уже все оформил.

– То есть как?

– Приходится ведь платить вперед – это огромные суммы.

– Вы хотите сказать, что…

– Я уже понес большие расходы.

– Ясно, – сказал Эпштейн.

– Поймите меня правильно, мне пришлось взять эти деньги в долг.

Эпштейн ничего не ответил.

– Почему ваша газета не сообщает о болезни моей жены?

Эпштейн не ответил и на этот вопрос.

– Вы думаете, читателей не интересует, что чувствует мать убитого ребенка?

Эпштейн встал.

– Неужели вы так и уйдете?

– Сколько вы рассчитывали получить? – спросил Эпштейн.

– Двадцать тысяч.

– Вы сошли с ума.

– «Экспресс» собирается объявить сбор средств в пользу моей жены.

– Это меня не интересует.

– Пятнадцать тысяч? – спросил Кауц.

– Вам известно, что по закону вы не имеете права что-либо с меня требовать?

– Речь идет о жизни или смерти моей жены.

– Вы отдаете себе отчет в том, что, если я плачу за лечение вашей жены, это отнюдь не означает, что я признаю своего сына виновным?

– Взгляните на меня. Я ведь просто несчастный бедняк.

– Вам известно, что, хотя моему сыну и предъявлено обвинение, он пока еще не осужден?

– Если вы намерены заставить мою жену ждать, пока вашему сыну вынесут приговор…

– А если суд его оправдает?

– Этого быть не может!

– Я переведу вам двенадцать тысяч.

– Не знаю, хватит ли этого.

Посмотрим.

– Когда вы переведете деньги?

– Я сегодня же оформлю перевод в банке.

– Я знал, что вы добрый человек и способны понять чувства других.

– Прощайте, – сказал Эпштейн.

6 сентября, незадолго до полуночи
ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

– Это что – твое последнее слово? – спросила Сильвия.

– Да, – ответил Эпштейн.

– Ты уходишь?

– Ухожу.

– Ты подал на меня жалобу?

– Я поручил адвокату по бракоразводным делам составить договор об условиях развода и начать процесс.

– Но ведь на самом деле ты совсем не хочешь разводиться?

– Ты этого хочешь.

– А ты соглашаешься?

– Мне ничего другого не остается.

– Ты заявишь о нарушении супружеской верности?

– Я сказал адвокату, что обвиняющей стороной выступаешь ты.

– В чем же я могу тебя обвинять? Виновата ведь я.

– Так будет честнее. Я же не собирался разводиться. Ты требуешь развода, я тебе уступаю.

– Этого я не понимаю.

– Ты не понимаешь и того, почему я не потребовал у тебя развода еще десять лет тому назад.

– Да, это меня удивляет.

– Я оставлю тебе дом, мебель и твою машину.

– Ты сошел с ума.

– Но зато ты не будешь получать ренту. Я заберу только некоторые картины. Может быть, еще два ковра.

– Куда ты намерен уехать и что будет с Оливером?

– Когда все кончится, я отправлю Оливера в какой-нибудь колледж в Англии, где ни одна душа не будет знать о его прошлом.

– И я никогда больше не смогу его увидеть?

– Если он захочет видеть тебя, то сможешь.

– Сколько ты ежемесячно вносишь за дом?

– Тысячу с небольшим.

– И эти деньги придется теперь выплачивать мне?

– Пока нам не оформят развод, я буду платить сам.

– А на что я буду жить?

– Об этом разговаривай с Тобиасом.

– Значит, после развода все заботы о доме лягут на меня?

– Ты вправе делать с ним что хочешь. Можешь его продать.

– Но пока мы не разведемся, ты будешь давать мне деньги?

– Нет. Пусть тебе дает Тобиас. Завтра я упакую свои личные вещи и покину этот дом. А к тебе переедет Тобиас.

– Этого ты знать не можешь.

– Но могу предполагать.

– Здесь есть материальные соображения.

– Меня это не интересует.

– Тобиас должен давать массу денег своей жене, обедать ему приходится в ресторане, здесь он смог бы по крайней мере ужинать.

– Меня это не интересует.

– С какой стати ты поддерживаешь его жену?

– Откуда ты взяла, что я поддерживаю его жену?

– Его жена знает обо мне все.

– Так-таки все?

– Например, историю с моей беременностью.

– Я посоветовал жене Тобиаса, если уж дело дойдет до крайности, доказать, что Тобиас не в состоянии как следует позаботиться о детях. Он собирается жить с женщиной, которая тоже оказалась не в состоянии как следует воспитать своего единственного сына.

– Это уже подлость с твоей стороны!

– Я целюсь не в тебя, а в Тобиаса.

– Почему же ты так великодушен со мной и в то же время вредишь Тобиасу? Ведь он мой друг.

– Я не великодушен. Я отдаю тебе все, потому что все, что я скопил и создал за семнадцать лет нашей жизни, имело для меня смысл лишь до тех пор, пока я верил в осмысленность нашего союза. Ты эту веру разбила. Так на что мне теперь все это?

Сильвия подошла к бару и спросила:

– Хочешь виски? Я купила сегодня бутылку «блэк лебел».

– Спасибо, – ответил Эпштейн, – я пойду спать.

– Ты устал?

– Да.

– Послушай, Эп!

– Да?

– Если ты никогда не вернешься в этот дом, если ты завтра уедешь из него насовсем, я уеду тоже.

– Почему?

– Я больше не могу здесь жить.

– Почему?

– Я не хотела тебе говорить. Но теперь придется.

– Так говори.

– Каждое утро я нахожу на калитке плакат: «Здесь живут родители насильника и убийцы Оливера» или «В такой вот роскоши и вырастают убийцы». Когда я захожу в магазин, продавщицы со мной едва разговаривают.

– Наш адвокат поможет тебе продать дом. Я передам ему все документы.

– Разве ты не слышал, что я сказала?

– Слышал.

– Боже мой, какой же ты стал бесчувственный.

Эпштейн ничего не ответил.

– Ты только того и ждал, чтобы я сделала какой-нибудь промах, – сказала Сильвия. Она налила себе виски и осушила рюмку одним глотком. – Почему ты не ушел от меня еще тогда? – спросила она.

– Когда?

– Когда я вернулась к тебе в положении…

– Тебе нужна была моя поддержка.

– Ты всегда на высоте, Эп.

– Сильвия, я устал.

– Безумие какое-то! Я тебе изменяю, я ухожу от тебя к другому, бросаю тебя, а при разводе я же еще и оказываюсь обвиняющей стороной!

– Это соответствует ситуации.

– Не я, а ты должен обвинять меня.

– Раз ты оставляешь меня, следует предположить, что у тебя есть ко мне претензии.

– И сверх того, ты еще разыгрываешь такое великодушие!

– Я не разыгрываю великодушие, и я вовсе не великодушен. Если вдуматься, твое положение лучше моего.

– У тебя нет угрызений совести. Ты теперь свободен.

– И у тебя не должно быть угрызений совести.

– Я же предала тебя, Эп.

– Перестань. Я любил тебя, и на то была моя добрая воля. Никто меня не заставлял тебя любить. Никто не заставлял семнадцать лет жить с тобой… возле тебя.

– И ты выдержал это…

– Я был свободен в своих решениях – настолько, насколько может быть свободен человек, когда он любит.

– А теперь я безжалостно разбила эту любовь.

– Нет. Этих семнадцати лет тебе из меня не вытравить. Но ты сделала все для того, чтобы я перестал тебя любить.

– Значит, ты меня больше не любишь?

– Каковы бы ни были мои чувства к тебе, но любить тебя так, как я любил все эти семнадцать лет, я уже не могу.

– Значит, я стала тебе безразлична?

– Ты стала какая-то чужая.

– Как это понять?

– Вот, например, смотрю я на тебя…

– И что?

– И вижу, как ты пополнела.

– Что за гадости ты говоришь!

– Даже на лицо…

– Ну, знаешь, это просто подлость!

– Тебе уже под сорок, но ведешь ты себя, как девчонка.

– В чем это проявляется?

– А в том, что ты говоришь и действуешь не думая. Ты не знаешь, почему говоришь то или это и по какой причине совершаешь тот или иной поступок. Ты восхищаешься этим человеком, ты считаешь его очень смелым. Потому что он сделал или собирается сделать что-то такое, чего бы я, например, никогда не сделал.

– Что такого сделал Тобиас?

– Он уже один раз бросил жену и детей, бросает и во второй.

– Просто он два раза ошибся.

– Ошибся и тогда, когда походя сделал ребенка замужней женщине?

Сильвия молчала.

– Ты совершенно перестала замечать пошлость.

– Не взваливай, пожалуйста, на меня ответственность за поступки Тобиаса!

– Ты не только не удерживала его от этих поступков, но и поощряла, требовала от него все новых «подвигов».

– Например?

– Ты от него требовала, чтобы он околачивался в Безацио, когда туда приеду я. Чтобы он демонстрировал перед всеми, как он в тебя влюблен. Чтобы откровенно обнимал тебя на глазах у Оливера. Ты потребовала, чтобы он пришел ко мне и заявил: дайте вашей жене свободу!

– Я не отвечаю за то, что делал Тобиас.

– Ты сошлась с человеком, который позволяет себе подобные вещи.

– Боже мой, – простонала Сильвия, – я этого совсем не хотела.

– Не реви, – сказал Эпштейн. – Ты добилась именно того, чего хотела.

– Чего, чего я хотела?

– Чего ты хочешь вообще? Этого я тебе сказать не могу.

– Но признай хотя бы, Эп, что наши отношения уже давно перестали быть супружескими.

– Когда ты поняла, что наши отношения перестали быть супружескими?

– По правде говоря, еще до того, как я тогда вернулась к тебе беременная.

– Почему же ты мне ничего не сказала?

– Я тебе сказала.

– Что-то я не помню.

– Я тебе часто говорила, что мне с тобой тяжело.

– А я тебе отвечал, что и мне с тобой тяжело.

– Я все время ждала, что ты скажешь: так дальше не пойдет, катись к черту.

– Этого я никогда не говорил.

– Но иногда ты говорил: ты можешь уйти, Сильвия, я тебя не держу.

– Но ты так и не ушла.

– Один раз и правда ушла. И тогда ты мне написал: либо ты немедленно вернешься, либо я подам на развод.

– По-твоему, я не должен был этого писать?

– И еще ты писал: Сильвия, я без тебя не могу. Я тебя люблю, без тебя я сам не свой, как ты живешь, Сильвия, я беспокоюсь, я не верю, что ты счастлива. Когда бы я тебя ни встретил, ты всегда в обществе каких-то жалких подонков, таскаешься с ними по жалким кабакам. Сильвия, зачем ты пьешь, Сильвия, вернись, когда почувствуешь, что тебе уже невмоготу.

– Я не должен был тебе этого писать?

– Ты был всегда уверен, что без тебя я не смогу быть счастлива.

– Я был всегда уверен, что без тебя я не смогу быть счастлив.

– Ты до тех пор бомбил меня письмами, пока я не вернулась.

– Пока ты мне не написала: Эп, прости меня, если можешь, но я так больше жить не могу, поверь, на самом деле я люблю тебя одного.

– Этого я никогда не писала.

– Я сохранил все твои письма. Если бы я их не сберег и в последние дни не перечитал снова, вряд ли я смог бы так легко с тобой расстаться.

– Должно быть, я писала это письмо во сне.

– Ты вернулась, и мы снова любили друг друга, будто только что поженились. И это длилось не один месяц.

– Так ты говоришь, тебе легко со мной расстаться?

– Что мне остается? Остается печаль, тоска, а может быть, в этом скорее даже виновата осень, листья уже начали желтеть, сумерки наступают раньше… Расставаться надо было бы не осенью, а весной.

– Я знаю, Эп, тебе это легче, чем мне.

– Можно я наконец пойду спать?

– Разве ты ночуешь не здесь?

– Нет, я ночую в гостинице.

– У тебя же есть своя комната.

– Нет, в этом доме своей комнаты у меня уже нет.