Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

28 августа, 15 часов
ЗАЛ СВИДАНИЙ ОКРУЖНОЙ ТЮРЬМЫ

– Ты меня не узнаешь? – спросил Эпштейн.

Оливер молчал. Он низко опустил голову и закрыл глаза. Эпштейн подошел к нему ближе. Не открывая глаз, Оливер стал отступать назад, пока не наткнулся спиной на полицейского, который конвоировал его. Он упал к нему на руки и на какое-то время потерял сознание. Полицейский отнес его на стул, усадил и поддерживал, пока Оливер не открыл глаза.

– Оливер, – сказал Эпштейн. – Это доктор Остермайер, твой защитник.

– Мне не нужен защитник, – ответил Оливер.

– Еще как нужен.

– Зачем?

– Ты забыл, какие ты дал показания?

– Кому я дал показания?

Оливер встал, отошел от стола и внимательно, сверху донизу, оглядел полицейского, адвоката Остермайера и своего отца.

– Разве я давал показания?

– Значит, ты этого не помнишь? – спросил Остермайер.

– А вы кто? – откликнулся Оливер.

Я Остермайер, твой защитник.

– Почему все требуют от меня каких-то показаний?

– Мы должны установить истину, – ответил Остермайер.

– Какую истину?

– Вот что, Оливер, – сказал Эпштейн, – мы прослушали пленки, прочитали протоколы допроса, которые ты подписал…

– Что я подписал?

– Ты несколько раз заявлял, что убил Рут Кауц… Оливер рассмеялся. Лицо его вдруг застыло, как неживое.

– Как себя чувствует мама? – тихо спросил он.

– Она очень тревожится за тебя, – ответил Эпштейн.

– Пожалуйста, скажи ей, что я ее очень люблю.

– Она это знает.

– Она этого не знает.

– Я ей обязательно скажу.

– Почему она не пришла?

– Оливер, твоя мама больна.

– Она не пришла, потому что не любит меня. Она рада, что я в тюрьме?

– Как ты можешь так думать?

– Пусть не боится. Я не вернусь.

– Мама придет к тебе завтра, – сказал Эпштейн.

– Но ведь она тяжело больна, – возразил Оливер.

– Ей уже лучше, – ответил Эпштейн, – завтра она к тебе придет.

– Она боится.

– Чего ей бояться? И кого?

– Она боится меня.

– Она твоя мать, – возразил Эпштейн.

– Ты тоже считаешь меня убийцей?

– Нет.

– Все теперь говорят, что я убийца.

– Оливер, – сказал Эпштейн, – как раз об этом мы должны сейчас поговорить.

– Что ты хочешь знать?

– Доктор Остермайер и я хотели бы знать, что во всех этих историях, которые ты рассказывал, соответствует истине.

– Ничего, – ответил Оливер.

– Ничего? – переспросил Остермайер.

– Вы мне тоже не верите? – сказал Оливер.

– Зачем же тебе понадобилось на допросах заявлять, что эту девушку ты… – начал Остермайер.

– Рут, наверно, погибла.

– Наверно? – спросил Эпштейн.

– Я этого не знаю, – ответил Оливер, – я и сам хотел бы знать, но я не знаю, не помню…

– Садись, и попробуем разобраться вместе, – сказал Остермайер.

Оливер сел. Эпштейн и Остермайер сели, напротив. Полицейский остался стоять у дверей.

– Что я должен говорить? – спросил Оливер.

– Просто расскажи нам, что произошло в тот день, – ответил Эпштейн.

– Ты очень сердишься на меня за то, что я катался на моторке?

– Я не сержусь на тебя, нисколько не сержусь, но тебе следовало бы подумать, что, катаясь на лодке, ты нарушаешь закон.

– Да. Я больше никогда не буду. Не хочу даже видеть эту лодку.

– Разве лодка?.. – начал Остермайер, но не договорил, потому что лицо Оливера вдруг опять застыло. Наступило молчание. Оливер закрыл глаза. Губы его шевелились, но он не произносил ни слова.

– Так ты не хочешь нам рассказать? – произнес Эпштейн.

Оливер кивнул и начал говорить, но глаза его оставались закрытыми.

– Мы с Юдит выехали на середину озера…

– С кем? – перебил его Эпштейн. Но Остермайер предостерегающе поднял руку.

– Мы выехали с Юдит на середину озера, я заглушил мотор, и мы прыгнули в воду. А лодку, я это сразу заметил, стало понемногу относить волной. Тогда я поплыл за лодкой и крикнул Юдит, чтобы и она плыла следом, но она ответила: я попробую добраться до берега, озеро не такое уж широкое, мы как раз на середине, а ты следуй за мной в лодке. Но у меня стал барахлить мотор, он никак не заводился, оказывается, я закрыл воздушную заслонку, а заметил это слишком поздно, и мотор захлебнулся бензином. Тут Юдит вдруг начала кричать: где же ты, у меня уже нет сил. А может быть, она вовсе не кричала. Не знаю… Только я все время думаю: не могла же она пойти на дно, даже не крикнув…

Оливер умолк. Он открыл глаза и взглянул в лицо Эпштейну. Никто не задал ему ни одного вопроса. И он снова заговорил:

– Юдит была чудесная девушка. Юдит была на два года старше меня, но на вид казалась моей ровесницей.

– Кто такая Юдит? – спросил Эпштейн.

Оливер ответил не сразу. Через минуту он произнес:

– Это я скажу только тебе.

– Я сделаю для вас исключение, – сказал полицейский и вместе с Остермайером вышел из зала.

– Разве это была не Рут? – спросил Эпштейн.

Оливер покачал головой.

– Я не знаю, кто она такая. Может, она голландка. Юдит мне обещала, что потом все расскажет. Я знаю только, что она была иностранка. И я думаю, что она сбежала из некоего заведения…

– Где ты с ней познакомился?

– Юдит пряталась возле нашего домика на озере. Она мне сказала, что с наступлением темноты хотела попытаться проникнуть внутрь.

– Но что же произошло с Рут? – спросил Эпштейн.

– Эп, – сказал Оливер, – Юдит любила меня по-настоящему. Как женщина любит мужчину. Мы с ней…

– Оливер, ты не обязан отвечать на мой вопрос, но я хочу тебя спросить: ты уже со многими девушками…

Оливер неожиданно улыбнулся.

– Нет, Эп, до того, как я познакомился с Юдит…

– Я верю тебе.

– Послушай, Эп…

– Да, Оливер?

– Юдит… Я только хочу сказать… Я видел карточку Сильвии, когда ей было двадцать лет… Юдит была похожа на Сильвию… А я похож на тебя, правда?

Эпштейн встал, подошел к Оливеру и прижал его голову к своей груди. Он не мог сдержать слез. Оливер тоже беззвучно плакал.

Открылась дверь, и полицейский сказал:

– Извините, пожалуйста, но больше нельзя.

Вместе с полицейским вошел и Остермайер. Они в растерянности стояли возле Оливера. Молчание нарушил Эпштейн:

– Я хотел бы поговорить с доктором Лутцем.

– Пожалуйста, не надо, – встрепенулся Оливер.

– Но Оливер!

– Ты его не знаешь, – ответил Оливер.

– Извини, Оливер, но я вынужден еще раз задать тебе вопрос: что случилось с Рут?

– С Рут? Я с ней много раз ходил купаться.

– А туфли? – спросил Эпштейн.

– Я не знаю, в какой день она забыла туфли. Может быть, в воскресенье. В воскресенье под вечер – мы с ней тоже купались. Рут и я.

– А в среду – нет?

– Мы собирались купаться и в среду. Но Рут взяла и убежала.

– Почему?

– Этого я не скажу.

– Тогда я тебе скажу: ты заявил Рут, что дашь ей покататься на водных лыжах только при одном условии. Верно я говорю?

– При каком условии? – спросил Оливер.

– Этого тебе объяснять не надо, – ответил Эпштейн.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что ты очень похож на меня.

– Верно. А Рут сказала: с тобой – нет. Тогда я сказал: катись к черту, но только босиком…

– Оливер, – произнес Эпштейн после короткого молчания, – Сильвия и я – мы очень тебя любим, и если ты тоже нас любишь, то попроси доктора Лутца, чтобы он допросил тебя еще раз. Доктор Остермайер будет присутствовать, и на этот раз ты скажешь правду.

– Хорошо, – согласился Оливер.

28 августа, 21 час 30 минут
КВАРТИРА БАРБАРЫ

– Твой приход, – в четвертый раз сказала Барбара, – твой приход такая неожиданность…

– Извини, – в пятый раз сказал Эпштейн, – по это действительно так, как я тебе объяснил: я не знаю, не знал, куда мне деваться сегодня вечером.

– Можешь не извиняться, Эп, я же тебе всегда говорила, приходи, когда только вздумается.

– Как поживают твои детишки?

– Ты разве не слышал, что я опять выхожу замуж?

– Но мы уже два года с тобой не виделись и не говорили по телефону.

– Я поняла так, что ты больше не хочешь у меня бывать.

– Да, – сказал Эпштейн и посмотрел на Барбару.

– Надо же, – начала она, – за это время я еще больше потолстела. Не очень, правда, но все-таки заметно. Хотя, видит бог, пора бы остановиться.

– Ты по-прежнему работаешь полный день? А что Карл, дает о себе знать?

– Карл бросил графику. Скоро год, как он занимается живописью. Сидит без гроша. Раз в два месяца является сюда повидать детей и взять у меня денег.

– Ты даешь ему деньги?

– Не могу же я допустить, чтобы он умер с голоду…

– Иногда мне кажется, что и я не лучше…

– Молчи, – сказала Барбара. – Я сама хотела ребенка.

– И все-таки…

– Это был и будет мой ребенок, Эп.

– А Карл ничего не говорил по этому поводу?

– Говорил. Один раз он сказал: странно, трое старших – просто моя копия, а вот младший кого-то мне напоминает, не могу только вспомнить кого.

– Мартин все еще похож на меня?

– С каждым годом все больше. Хочешь взглянуть на него? Он спит.

– Да, я хочу его видеть.

– Пойдем.

Барбара открыла дверь в детскую, и в луче света, падавшем из столовой, Эпштейн увидел личико своего трехлетнего сына. Барбара опять закрыла дверь. Эпштейн оглядел комнату.

– Я не перестаю восхищаться тобой, – сказал он.

– Для этого у тебя нет никаких оснований, – ответила она. – Пошли, выпьем по бокалу красного. Видишь, с тех пор как ты побывал здесь впервые, красное вино у меня не переводится. Ты по-прежнему пьешь его?

– И подумать только, в каком качестве я в первый раз посетил эту квартиру…

Барбара наполнила бокалы «вальполичеллой».

– Ты был прекрасным консультантом по вопросам брака.

– Не скажи. Карл все-таки бросил тебя.

– Ты тут ни при чем.

– А в чем же дело?

– Ты мне тогда сказал: теперь вы обязаны думать только о себе и о том, что вам еще дорого. Не забывайте, что каждый человек – самоценная личность и не должен зависеть от другого.

– Я так сказал?

– Да. В этой самой комнате.

– Немножко напыщенно.

– Я и стала думать о себе и о детях, и все пошло на лад.

– Для меня по-прежнему загадка, как ты сводишь концы с концами. Сперва трое, потом четверо детей, муж, который не только оставил тебя с носом, но еще смеет требовать у тебя деньги, тебе приходится работать… непостижимо.

– Прекрасно. Ты восхищаешься мной. А я восхищаюсь тобой.

– Нашла кем восхищаться.

– Эп, можно я тебе кое-что скажу?

– Говори, конечно.

– Я вполне уверена, что люблю того человека, за которого через несколько недель выйду замуж, но если ты придешь ко мне даже после свадьбы, я приму тебя, Эп.

– Понятно, – ответил Эпштейн.

– Хочешь знать, за что я тебя люблю? Что меня восхищает в тебе?

– Бог ты мой, сам я себе кажусь каким-то нищим.

– Ты и есть нищий, Эп.

– Вот именно.

– Я всегда знала, почему ты ходишь ко мне.

– Из-за Сильвии?

– Мы никогда не говорили о твоей жене.

Эпштейн молчал.

– Ты никогда не жаловался.

– Нет.

– Никогда не делал мне подарков.

– Это верно.

– Никогда не считал меня своей подругой.

– И это правда.

– Ты приходил, когда у тебя была потребность, а потом опять уходил.

– Я уже давно не приходил к тебе.

– Я тебе не была нужна.

– Это неверно.

– Тогда плохо, что ты не приходил.

– Я думал: для тебя так будет лучше.

– Для меня лучше, чтобы ты приходил!

– В самом деле?

– Ты не приходил из-за Мартина.

– Может быть.

– Повторяю тебе еще раз: Мартин – мой ребенок. Я хотела иметь ребенка от тебя.

– Ты когда-нибудь скажешь ему, кто его отец?

– Может быть, скажу. Может быть, нет. Важно, что я сама знаю, кто отец.

Эпштейн выпил вина и посмотрел на женщину, которой он восхищался, но которая отнюдь не принадлежала к «его» типу женщин и на его вкус была слишком полная и округлая.

– Откуда ты взялась такая? – спросил он.

Барбара улыбнулась и покачала головой. Она поднялась, подошла к нему и стала трепать его волосы.

– Я же тебе рассказывала, – ответила она.

Он прижался к ней лицом и попросил:

– Ты должна мне рассказать еще раз – сегодня. Сейчас.

Она пригладила ему волосы и вернулась на свое место.

– Твой отец был пьяница, и твоя мать его выгнала.

– Мой отец был болен, безнадежно болен, и мать его вовсе не выгоняла. Вечерами он блуждал по улицам и не находил дороги домой. Он бродил из дома в дом, с этажа на этаж. Из-за детей матери пришлось подать на развод.

– Шестеро детей, – сказал Эпштейн. – И как только она одна подняла вас всех!

– Видишь ли, – начала Барбара, – когда мама подала на развод, мне было шесть лет, но я была самая младшая. Трое старших уже работали и приносили домой деньги. По крайней мере первое время.

– И вы спали по двое в одной постели…

– Ну и что!

– В пятнадцать лет ты пошла работать.

– Обычное дело.

– Ты состояла в «Союзе социалистической молодежи».

– До тех пор, пока функционеры не начали меня раздражать.

– В восемнадцать лет ты вышла замуж.

– Пришлось.

– И Карлу было столько же.

– Карлу было девятнадцать.

– Ты любила его?

– Тогда я об этом не думала. У нас с Карлом родился ребенок, потом второй, потом третий. Остальное было неважно.

– Я очень любил Карла, – сказал Эпштейн.

– А теперь уже не любишь?

– Я не могу думать о нем без отвращения.

– Отчего это?

– Оттого, что он тебя бросил. Оттого, что он пришел к тебе и сказал, что не может жить без другой женщины.

– Когда мне было шестнадцать лет и я еще жила у мамы, Карл ведь приходил вовсе не ко мне… Он приходил к нам в дом, в семью, потому что рано лишился матери. А у меня у единственной еще не было дружка. Вот мы с ним и сошлись… Потом пошли дети…

– Это не оправдание.

– Он все еще ищет.

– Чего?

– Его ведь все бросили.

– Тебе его жаль?

– Я бы с удовольствием помогла ему, если бы имела возможность.

– У вас был разговор о том, что он, может быть, вернется к тебе?

– Я не хочу, чтобы он вернулся.

– Ты права.

– Мне пришлось бы самой ему сказать: вернись, он вернулся бы, а потом начал бы меня упрекать. Ты, мол, воспользовалась моим стесненным положением. Карл настоящий ребенок.

– Ты знаешь, Сильвия уходит от меня.

– Смотри, не наделай теперь ошибок, – заметила Барбара.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты никогда ничего не говорил мне о своих отношениях с женой.

– Я каждый раз врал тебе, что Сильвия уехала к морю.

– В самом начале я как-то тебя спросила: ты любишь меня только в постели? Ты ответил: если тебя это не устраивает, я больше никогда не приду. Я сказала: устраивает. Мы никогда не разговаривали по телефону, никогда не переписывались, никуда вместе не ходили. Ты приходил ко мне, когда был голоден, и, если я оказывалась дома, все было хорошо.

– Один-единственный раз тебя не оказалось…

– Пусть так будет и дальше. Ты сказал, что Сильвия тебя бросает, и хватит: больше ничего не рассказывай.

– Но пойми хотя бы одно: я был бы рад, если бы мог держать себя с Сильвией так, как ты держишь себя с Карлом.

– У тебя это получится.

– Наверно, не сразу.

– Конечно, не сразу. Тебя будет трепать лихорадка, ты хорошенько наревешься, а потом утихнешь.

– Откуда ты все это знаешь?

– Ты никогда не был для меня загадкой.

– Какой суммой денег ты обходишься?

– Я теперь очень хорошо зарабатываю. Семьсот франков в месяц. Пятьсот франков должен давать Карл, на детей. А за квартиру я плачу всего восемьдесят. Мне ее предоставило ведомство социального обеспечения.

– Почему ты прибавляешь пятьсот франков от Карла, когда на самом деле не он дает тебе деньги, а ты ему?

– Сначала я их прибавляю, а потом опять отнимаю.

– Ну и арифметика!

– Ведь если Карл добьется успеха, он мелочиться не станет.

– А он добьется успеха?

– Верить я в это не верю. Но надеюсь.

– Вот я добился успеха.

– Ты добился большого успеха. В бюро, где я работаю, есть справочник «Who’s who», там значится твое имя.

– Знаешь, сколько я зарабатываю?

– Не меньше трех тысяч.

– Не меньше шести. Плюс тиражные. Проценты с прибыли. Деньги на представительские расходы. Машина.

– Кто много получает, тот много и тратит. Разве ты копишь деньги?

– Я построил себе дом. У меня ковры, картины.

– Купи хоть одну картину у Карла!

– А почему ты не скажешь мне, чтобы я дал тебе денег на Мартина?

– Мне хватает денег. Не знаю даже, куда бы я их девала, будь их у меня больше.

– Что ты думаешь об истории с Оливером?

– Я думаю, главное, что ты сейчас должен делать, – это при каждом удобном случае показывать Оливеру, как сильно ты его любишь.

– Для верности я нанял ему одного из лучших адвокатов.

– Оливер должен как можно чаще убеждаться в том, что ты его очень любишь.

– Я на самом деле его очень люблю.

– Знаю.

– Почему он это сделал?

– Он ничего не сделал.

– Можно ли поверить в его рассказ о Юдит?

– Только в его рассказ о Юдит и можно поверить.

– Да есть ли Юдит на самом деле? И была ли когда-нибудь?

– Да, Юдит была.

– А может, эта Юдит звалась Рут?

– Для Оливера Юдит была. Обо всем остальном забудь.

– Но судьи-то ему не поверят.

– Не поверят.

– Ты бы назвала историю с Юдит любовной историей?

– Это и есть любовная история.

– А у нас с тобой тоже любовная история?

– Да.

– Но ведь ни один разумный человек не назовет наши отношения любовью. Всякий скажет: Эп ходит к одной бабе.

– А ты не рассказывай нашу историю разумным людям.

– Сильвия бросает меня. Это тоже любовная история?

– Да, это тоже любовная история. Но трагическая любовная история.

– Почему трагическая? Трагическая – для меня?

– Нет. Для Сильвии.

– Она уходит к человеку, который однажды уже бросил жену и детей, теперь он опять бросает жену и детей.

– Он и Сильвию бросит.

– Потому эта история трагическая?

– Да. Потому что Сильвия и сейчас уже чувствует, что он ее бросит.

– И все-таки уходит к нему…

– Потому и уходит.

– Откуда ты все это знаешь?

– Да ничего я не знаю. Открой-ка лучше вторую бутылку. Люблю смотреть, как ты пьешь красное вино.

– А знаешь, ты ведь не героиня моего романа.

– Ты мне уже говорил это, и не раз.

– Я не женюсь больше.

– Но ты еще будешь влюбляться.

– Но не женюсь!

– Вполне вероятно.

– Я тебе говорил, что иногда меня охватывает бешенство…

– Тебе хочется избить Сильвию и этого мужика?

– Почему я не избил его, когда он явился к нам и укатил с Сильвией на глазах у меня и у Оливера?

– Не со всяким можно драться.

– Я мог бы дать ему по морде.

– Ты прекрасно знаешь, с кем можно связываться, а с кем нет.

– Но я не дал ему по морде.

– Потому что ты всегда любил Сильвию и сейчас любишь.

– Больше не люблю.

– Ерунда. Ты любишь ее. И потому даешь ей уйти.

– Не надо мне было связываться с этой газетой.

– Ты уйдешь оттуда в свое время.

– Хватит ли меня на это?

– Ты не можешь долго жить в разладе с совестью.

– Недавно, когда я был в Париже, я всерьез думал о том, чтобы уйти из газеты.

– Ты и уйдешь, когда утрясется все это дело с Оливером.

– Откуда ты знаешь?

– Такой уж ты. Ты гораздо искреннее и честнее, чем сам о себе думаешь.

– Могли бы мы с тобой пожениться?

– Нет.

– И все-таки я иногда задаю себе этот вопрос.

– Я бы никогда за тебя не пошла.

– Почему?

– Не хочу, чтобы ты лгал.

– Понятно, – ответил Эпштейн.

Они умолкли и только медленно потягивали вино. Барбара включила приемник и нашла станцию «Европа I». Передавали «Baby come back» и «When Iʼm sixty-four»[8]8
  Когда мне будет шестьдесят четыре (англ.).


[Закрыть]. Потом Эпштейн сказал:

– Я бы хотел эту ночь провести у тебя.

И Барбара ответила:

– Да.

30 августа, 14 часов 20 минут
КАБИНЕТ ИЗДАТЕЛЯ КУТТЕРА

– Я бы предпочел, чтобы вы сами приняли решение, – сказал Куттер.

– Я не могу принять решение, – ответил Эпштейн, – речь идет о вашей газете, о ваших деньгах, господин доктор, и ваше право – решать.

– Такая позиция мне непонятна, – возразил Куттер. – Вы получаете письма и на домашний адрес?

– Да, и на домашний тоже, по нескольку писем в день. Но большинство пишет мне в редакцию.

– И попадаются такие вот… злобные?

– Всякие, – сказал Эпштейн.

– Я слышал, вы были в Париже?

– Да.

– Вы побывали в картинных галереях на Рю-де-Сен?

– Только заглянул. Мимоходом.

– В середине сентября начнется опять.

– Не думаю… Де Голль принял меры. Уже сейчас повсюду торчат полицейские.

– Я не то имею в виду… В середине сентября опять откроются выставки. Начнутся сплошные вернисажи.

– Ах, да, конечно.

– Вы тоже покупаете картины?

– От случая к случаю.

– Так началось и со мной. От случая к случаю. И незаметно для себя становишься вдруг коллекционером.

– Среди моих друзей есть художники.

– Иногда я думаю; какой же я осел. Чего ради вожусь с газетами, бумажными фабриками, типографиями?

– Трудно сказать.

– Мой отец был деловой человек. Таких людей теперь уже нет. Это был патриарх. И в то же время – феодал. Этакий демократический феодал. Не пугайтесь, если я вам скажу: мой отец всегда говорил, что, если бы у нас был возможен коммунизм, он стал бы коммунистом. Вопиющее противоречие, если вдуматься.

– И в то же время он создал эту империю?

– Он любил говорить, что надо противодействовать сильным мира сего. И сам стал одним из них.

– Позвольте задать вам, может быть, нескромный вопрос.

– Пожалуйста.

– Какое вы испытываете чувство, думая о нашем «Миттагблатте»?

– Не слишком приятное.

– Но в конце концов вы все-таки решились издавать эту газету?

– Вы ошибаетесь. Решил концерн.

– Совет директоров?

– Я имею в виду другое – могущество концерна.

– Понимаю.

– Хотите кофе или что-нибудь еще?

– Нет, спасибо, – сказал Эпштейн.

Куттер стал молча перебирать лежавшие перед ним письма.

– У меня просто в голове не укладывается, что все еще находятся люди, которые так реагируют.

– Господин доктор, – сказал Эпштейн. – Вы мне еще не сказали, что эти люди пишут.

Куттер посмотрел Эпштейну прямо в глаза.

– А как вы думаете, почему?

– Не знаю.

– Потому что мне это крайне неприятно.

– Требуют моего ухода?

Куттер едва слышно ответил:

– Да.

– «Отец несовершеннолетнего насильника и убийцы»? Или как в «Экспрессе»: «Этот изверг Оливер Эпштейн…»

– Нет, совсем не то, – ответил Куттер.

– Тогда что же?

– Находятся люди, которые утверждают, что вы сфабриковали всю эту историю, чтобы взвинтить тираж…

Эпштейн промолчал.

– Теперь вы поняли?

– Что ж, эти люди правы, – произнес Эпштейн.

– Что вы такое говорите?

– Это истинная правда, – ответил Эпштейн, – и если вы теперь мне скажете, что я принес своего сына в жертву…

– Не надо так, – прервал его Куттер.

– Ведь если как следует разобраться, с чего все началось, и не побояться сказать себе правду…

Куттер не перебивал его.

– … именно потому, что я все понял, я не уйду в отставку. По крайней мере добровольно.

– Здесь есть доля и моей вины?

– Этого я не говорил. Мне это даже не приходило в голову.

– Зато мне приходило.

– Нет. Вашей вины здесь нет.

– А ведь вы не дерзнули бы обвинить меня. Верно?

– Не знаю, дерзнул бы или нет.

– Как видите, я довольно плохо блюду отцовское наследие. И остаюсь на этом посту только потому, что я глубоко чтил своего отца. Любить я его не любил, это было трудно. Но почтение к себе он внушал. Мой брат оказался куда хитрее. Он пошел в науку… Итак, вы приняли решение?

– Простите?..

– Вы не уйдете?

– Добровольно – нет, – ответил Эпштейн.

Издатель встал, протянул руку Эпштейну и сказал:

– Я уже заявил совету директоров, что мне плевать на подписчиков, которых мы можем теперь потерять. Благодарю вас, господин Эпштейн. Мне кажется, я вас правильно понял.