Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

19 августа, между 15 и 16 часами
В ОДНОМ ЦЮРИХСКОМ БАРЕ

– Почему ты все еще со мной на «вы»? – спросил Эрвин Голь.

– У меня свой принцип, – ответил Вилли Кауц.

– Так. У тебя принцип. Я уже рассказал тебе всю свою жизнь и собирался рассказать о своих отношениях с женой, а ты не желаешь говорить мне «ты». Карло, еще два джина с тоником. С тех пор как я побывал в Америке, никак не могу отвыкнуть от этого джина с тоником. А пить мне нельзя. Много нельзя. Один врач, прекрасный терапевт, сказал мне – да ты вообще-то знаешь, что такое терапевт? Ах, знаешь, ну так вот, этот терапевт сказал, дело, мол, не только в печени, печень можно вылечить, если, конечно, вовремя захватить, все дело в голове, сказал терапевт, в сосудах мозга, мозг вам еще нужен, сказал он, а ведь алкоголь снижает мыслительную способность. Он, конечно, прав, но я к нему все равно больше не пойду. Домашние врачи проще. Они не так воображают. Мой всегда говорит: все обойдется, надо вам разок-другой посидеть в ресторане, старайтесь думать о красивых женщинах или заведите себе какую-нибудь… Ну, так из какого это принципа ты не можешь перейти со мной на «ты»? Ведь когда я тебе «тыкаю», ты не протестуешь? Я тоже человек принципиальный. Неужели же оттого, что сегодня я преуспевающий делец, со мной надо обязательно быть на «вы»? Господи, ведь подумать только: в прежние времена я бывал счастлив, если кто-нибудь – здесь, в этом баре, – подносил мне рюмочку. Что же, и тот парень должен бы сегодня говорить мне «вы»?

– У меня такой принцип: дело есть дело, а джин есть джин, – сказал Вилли Кауц.

– Для меня что-то уж очень мудрено, но…

– Это форма самозащиты. Если я буду с вами на «ты», то не смогу с выгодой для себя вести дела. Вам понятно?

– Нет. Но это не беда.

– О’кей, – сказал Кауц. – Тогда продолжим разговор. Значит, вы твердо решили развязаться с магазином?

– Стой-ка, меня вдруг осенило. Ведь ты женат?

– Конечно.

– Давно?

– Лет двадцать пять или около этого.

– У тебя есть жена?

– Вот так вопрос!

– У тебя есть дочь?

– У меня три дочери и два сына.

– Значит, у тебя есть дочь.

– Ясное дело.

– Ей шестнадцать?

– Может быть. Я точно не знаю, сколько лет моим детям.

– Твою дочь зовут Рут?

– За их имена я не в ответе.

– Так ведь Рут от тебя сбежала.

– Откуда вы знаете?

– Сегодня в двенадцать часов я случайно слышал объявление по радио.

– Что вы слышали?

– А вот что: семнадцатого августа – то есть позавчера – во второй половине дня ушла и не вернулась домой шестнадцатилетняя Рут Кауц.

– Да, да, это так.

– И ты даже не подозреваешь, куда она могла деться?

– Пока что нет. Но почему вас интересует моя сбежавшая дочь?

– Я человек отзывчивый. Ведь ты, наверно, ужасно переживаешь.

– Я – нет. Жена. Я этого не принимаю так близко к сердцу.

– А куда она пошла? Выскочила на минутку за сигаретами?

– Нет. Рут собиралась пойти купаться. В школе у нее в тот день не было занятий, и после обеда она решила искупаться.

– И не вернулась?

– Так вы же слышали по радио.

– А вдруг с ней случилось несчастье?

– Возможно, но жизнь продолжается, и я должен заниматься делами. На то у нас, в конце концов, есть полиция.

– На что у нас есть полиция?

– На то, чтобы искать сбежавших детей.

– Но ведь Рут могла утонуть!

– Не исключено.

– Куда она пошла купаться?

– Она что-то говорила про своего школьного товарища. У него-де есть лодка…

– По-моему, это ужасно.

– У вас есть дети?

– В том-то и дело, что нет. Потому я так и переживаю за чужих детей.

– Рут удирает не в первый раз.

– Ах, вот почему…

– Что «почему»?

– Ты не слишком беспокоишься!

– Она у нас молодая, да ранняя. Если ей вдруг взбредет в голову, она ни с того ни с сего может махнуть в Женеву, автостопом. Там живут родители жены. Может, ей не повезло и она не успела за день добраться до Женевы.

– Но по радио это прозвучало совсем не так.

– А как?

– Трудно сказать. Во всяком случае, я понял…

– Что вы поняли?

– Видишь ли, когда речь идет о детях – тут я особенно впечатлителен…

– Хотя своих у вас нет.

– Именно поэтому. Клара бездетна – вот какая история. Я давно хотел усыновить ребенка – одного или двоих… Но теперь, когда Клара… А что говорит твоя жена?

– Она вроде вас. Места себе не находит – ни днем ни ночью. Ест себя поедом. Считает, что во всем виновата она.

– А почему?

– Ладно уж, вам я, так и быть, скажу. Рут у нас самая младшая. Собственно говоря, еще один ребенок нам был ни к чему. Жилось тогда нелегко. И моя жена – на нее, знаете ли, иногда находит дурь, – так вот, моя жена в первые месяцы беременности ворчала, кляла судьбу, хотела вытравить плод и бегала по всяким бабкам, но ничего не помогло. Ребенок явился на свет. И надо же – прехорошенькая девочка, красивее всех остальных детей! И теперь, когда с ней что-нибудь неладно, жена казнится: это, мол, все оттого, что она не хотела этого ребенка…

– Какие они сейчас – девчонки этого возраста?

– Что вы имеете в виду?

– Да ничего особенного. Читаешь ведь всякое. Нынешние девчонки гораздо, гораздо…

– Не знаю, то ли вы имеете в виду, но у Рут нет дружка, во всяком случае постоянного.

– Я этого и не думал. Ну а в остальном?

– Они знают, что к чему. Можете не сомневаться.

– Ты сам ее просвещал?

– Отчасти. Во всяком случае, я позаботился о том, чтобы мои дочери принимали таблетки.

– Таблетки?

– А по-вашему, лучше, чтобы они в шестнадцать, семнадцать, да хоть бы и в восемнадцать лет принесли в подоле ребенка?

– Разве они живут уже с мужчинами?

– Живут или не живут – я не знаю. Но я им сказал: вы уже взрослые и пусть у вас не будет страха перед этим делом, только не всякого к себе подпускайте.

– Вот это правильно.

– Моя жена, конечно, смотрит на это иначе. Она ведь из Женевы. Кальвин.

– Чем тебе не нравится Кальвин?

– Этот реформатор! Молись и трудись. Лишь бы не пользоваться жизнью. Поэтому в Женеве самые богатые банкиры.

– Благодаря Кальвину?

– Молись и трудись! Куда же тогда девать деньги?

– Ага! Но ты счастлив со своей женой?

– Да, пожалуй. Я над этим не задумываюсь. Прожив двадцать пять лет…

– И вдруг такой удар!

– Девчонка объявится. Может, ей вздумалось заглянуть в какой-нибудь погребок, к битлам, – ведь молодежь теперь просто помешана на всей этой ерунде – бит-ритмы, экстаз, полет души и тому подобное.

– Смотри-ка, а ты, оказывается, разбираешься. Молодец…

– Когда есть дети…

– И что они там делают, в этих погребках?

– Вот я как раз и хочу сказать: может, ей дали там ЛСД, гашиш или еще какую-нибудь гадость и теперь она в трансе…

– Но ты не должен смотреть на это сквозь пальцы!

– Разумеется, я с этим покончу. Само собой. Но бороться против этого трудно. То есть бороться, понятно, можно. Можно наорать и запретить. Только потом неизвестно, откуда берутся девки-кликуши и парни-дебоширы.

– Должен тебе сказать – ты мне все больше нравишься. Я уверен, ты мог бы помочь и мне.

– Может, и мог бы, – ответил Кауц. – Ну так что же – вы окончательно решили продать магазин?

– Я этого не говорил…

– А Клара, ваша жена?

– Я же тебе объяснял, что взялся за дело не с того конца. У меня нет ни малейших шансов. Виноват кругом я один. Придется выкладывать денежки.

– Клара уличила вас в измене? Есть свидетели?

– В изменах, дорогой мой!

– Значит, ей удалось это доказать?

– Да зачем? Я сам признался. Неоднократно и при свидетелях. Мол, спал с другими бабами сто двадцать раз.

– Прихвастнули немножко?

– По правде говоря… Карло, повтори джин с тоником!

– Мне не надо, – сказал Кауц.

– По правде говоря…

– Понимаю.

– Ни черта ты не понимаешь. И Клара тоже не понимает. И ее адвокат не понимает. И я сам не понимаю.

– Но я-то понял. Я же не Клара. Между нами, мужчинами, господин Голь: вы вообще ни с одной не спали, кроме Клары?

– Но мог бы…

– Да, да…

– Что это еще за «да, да»? Может, тебе нужны доказательства? Вот, пожалуйста, номер телефона одной бабы. Позвони и скажи, что я заеду к ней через часок. Сам почувствуешь по голосу, как она в меня влюблена.

– Я и не сомневаюсь.

– Но магазин-то, магазин на его нынешний уровень поднял я, и никто другой, – сказал Эрвин Голь. – До меня он не мог прокормить одну Клару. Дневная выручка – от ста до ста пятидесяти франков. Считай сам: разница между закупочной и продажной ценой, без вычета расходов, всего тридцать восемь – сорок процентов. Ха-ха!

– А теперь?

– В три раза больше. Но магазин – собственность Клары, ее приданое.

– Это еще ничего не значит.

– Ты не знаешь Клары.

– Подумайте хорошенько. Если вы продадите магазин, сколько вы за него получите?

– Трудно сказать.

– Деньги имеют цену, только когда они в обороте.

– Это я и сам всегда говорю.

– То есть когда они вложены в дело.

– Это и мне известно.

– Сколько с вас требует ваша жена?

– Господи помилуй, мне вовсе не обязательно продавать. Но Клара хочет, чтобы я взял и выдал ей восемьдесят тысяч чистоганом. А такую сумму я не могу изъять из капитала. Это крах. Выходит, надо продавать.

– Даром я ничего не делаю, господин Голь. Дело есть дело, а шнапс есть шнапс.

– Если ты мне поможешь, в обиде не будешь.

– Цену назначаю я.

– Понятно.

– Так вот: Клара сбавляет свои претензии до шестидесяти тысяч. Частная фирма преобразуется в акционерное общество. Клара оставляет свою долю в деле. В виде акций. В зависимости от прибыли ежегодно будут выплачиваться дивиденды – не ниже десяти процентов. Кроме того, Клара получит ренту. Размер ее мы установим позднее.

– Великолепно. А что, если Клара упрется?

– Я ей объясню, что на жалкие шестьдесят тысяч она ничего не построит. Самое большее через два года у нее от них ничего не останется. Девальвация и тому подобное.

– Но ведь я, – сказал Голь, – я-то вообще не имею права ликвидировать дело.

– Почему?

– Я был под следствием за ложное объявление о неплатежеспособности. Хотя я ни одной души не обманул. Все только по глупости.

– А если я поручусь за вас своим безупречным именем?

– Было бы здорово!

– Но повторяю еще раз: ради Христа я ничего не делаю.

– Я… я предлагаю тебе треть своей доли.

Кауц не ответил.

– Разве это плохое предложение?

Кауц сказал:

– Идемте к моему адвокату и составим договор.

– Карло, счет! – крикнул Эрвин Голь.

19 августа, вскоре после 16 часов
КВАРТИРА ВИЛЛИ КАУЦА

– Моя фамилия Зайлер, – представился Зайлер, – а это мой коллега Лауренц, наш фотограф, вернее, один из наших фотографов. Как я вам уже говорил по телефону, мы из редакции «Миттагблатта».

– Очень приятно, – сказала госпожа Кауц, – по я же объяснила вам по телефону…

– Я вхожу в ваше положение, госпожа Кауц, можете не сомневаться в нашем сочувствии…

– Но ведь я предупредила, чтобы вы не приходили, я не хочу, достаточно уже и того, что Рутли…

– Поверьте, госпожа Кауц, мы пришли сюда, чтобы помочь вам.

– Помочь мне?

– Вы мне не верите?

– Но в полиции сказали…

– Ах, в полиции… видите ли, госпожа Кауц, для полиции это самое обычное дело. Полиция занимается им только потому, что это ее обязанность, ей за это платят, а вот мы можем оказать вам более действенную помощь.

– Ладно, раз уж вы все равно пришли… Что вы хотели бы у меня узнать?

– Вопрос первый: были у вас уже люди из «Экспресса»?

– Нет.

– Тогда будьте начеку. Если люди из «Экспресса» станут вас осаждать, сразу же позвоните мне. Вот моя визитная карточка.

– Зачем людям из «Экспресса» меня осаждать?

– Вы знакомы с этой газетой?

– Я редко ее читаю.

– Но вам известна ее репутация?

– Я знаю только, что многие отзываются о ней довольно плохо.

– И справедливо, госпожа Кауц. Потому что «Экспресс», позвольте вам сказать, – это скандальный листок, а его редакторы и репортеры – такие гнусные ищейки, каких еще свет не видывал. Приведу вам один пример. В Пфаффхаузене какой-то лихач задавил насмерть четырехлетнюю девочку. Час спустя появляется репортер «Экспресса» и говорит матери: «Будьте любезны, положите на минутку ребенка – это мертвого ребенка, госпожа Кауц, – в кроватку, как будто девочка спит». Мать, еще не оправившаяся от тяжелого шока, делает то, что требует от нее этот мерзавец, а он фотографирует мертвую девочку в кроватке да еще кладет рядом с нею мишку. На следующий день в газете появляется фото и подпись: «Никогда больше Хайди не будет спать в этой кроватке…» Таковы люди из «Экспресса», госпожа Кауц. Они всегда носят с собой в кармане черный галстук – на тот случай, если вдруг понадобится быть в трауре… Ну вот, теперь вы в курсе дела. Если они появятся, держитесь твердо и не пускайте их на порог.

– Да, но вы-то что от меня хотите?

– Вы позволите нам осмотреть вашу квартиру? Может быть, мы с вашего разрешения сделаем два-три снимка. Разумеется, вы получите по экземпляру каждой фотографии в увеличенном виде.

– Ну что тут смотреть. Квартира маленькая – всего три комнаты.

– Сколько у вас детей?

– Пятеро. Рутли самая младшая.

– Пожалуй, эта квартира тесновата для семи человек?

– Кому вы это говорите? Но оба парня уже, слава богу, с нами не живут, а вот три девочки спят в одной комнате. Старшая учится на медсестру, так что она тоже приходит домой только на выходной.

– Вы давно замужем?

– Двадцать пять лет.

– А кто ваш муж?

– Мой муж? Ах, знаете, Вилли у меня добрейший человек, только – как бы вам это объяснить? – все эти двадцать пять лет он ждет, когда ему наконец привалит удача.

– Кто он по профессии?

– По правде говоря, определенной профессии у него нет. Он перепробовал уже многие. Был продавцом, коммивояжером, потом даже некоторое время работал в цирке, в кино, ах господи, я и не упомню всего, чем Вилли пришлось заниматься.

– Насколько я могу судить, в вашей семье любят читать. Не в каждом доме увидишь столько книг.

– Да, мой муж много читает. Когда мы поженились, он хотел стать журналистом. Когда-то он даже написал книгу.

– Что вы говорите!

– Да, это был роман.

– А вы этот роман читали?

– Нет. Вилли всегда его от меня прятал.

– Значит, он так и не был издан?

– Мне об этом неизвестно…

– А чем ваш муж занимается теперь?

– Что вам ответить? Много лет назад я как-то сказала, что Вилли охотится за счастьем.

– Сказано очень образно. Я запишу. «Мой муж охотится за счастьем»…

– Да, это так…

– У вас есть семейный альбом?

– Что?

– Альбом фотографий…

– Есть, но довольно жалкий.

– Вы разрешите взглянуть? Там есть фотография Рутли? Рутли-младенец, Рутли в детском саду, Рутли…

– Несколько фотографий Рутли там должны быть. Вот, пожалуйста. Наше свадебное фото…

– Вы не могли бы дать мне этот альбом на два-три дня?

– А что вы собираетесь с ним делать?

– Я хотел бы написать увлекательный очерк о семье Кауц.

– Ничего увлекательного вы в нашей жизни не найдете.

– Я хотел сказать, что напишу увлекательно.

Лауренца Зайлер спросил:

– Ты все снял, что надо?

– Разумеется, – ответил Лауренц.

– И кровать тоже, и мишек?

– Конечно!

– Ваша дочурка, – обратился Зайлер к госпоже Кауц, – все еще спит со своими игрушечными зверушками, с мишками?

– Да, дети с трудом от этого отвыкают. Бывает, что Рутли ведет себя так, будто ей уже восемнадцать или двадцать лет, а потом вдруг опять совсем ребенок.

– У вас есть какая-нибудь идея, где Рут может находиться сейчас?

– Нет. Позавчера после обеда Рутли взяла свои купальные принадлежности. Сказала, что идет купаться. И больше не вернулась.

– Рутли не сказала вам, куда она идет купаться?

– Ах, нет… в тот день она как раз поругалась с отцом…

– Поругалась? А почему?

– Да все потому же.

– А именно?

– Потому что отец ничего не может дать нашим детям. «У меня теперь есть один приятель, – сказала Рут, – он из богатой семьи. Когда мне исполнится восемнадцать, я выйду за него замуж». – «Можешь выматываться хоть сейчас, если тебе здесь не нравится», – сказал Вилли. «У моего друга есть даже моторная лодка», – сказала Рутли. «Катись ты к черту», – сказал…

– Не надо плакать, госпожа Кауц. Рутли вернется.

– По правде говоря, Рутли не на что жаловаться. Совсем наоборот. Вилли ее избаловал. И ведь она поступила в гимназию.

– Может быть, приятель Рутли – это ее сверстник, который тоже учится в гимназии?

– Не знаю. Рутли не называла его фамилии и ничего о нем не рассказывала. Мы не знаем, куда и с кем она пошла позавчера. Вообще мы ничего не знаем. Но вот идет Вилли…

– В чем дело? – спросил Вилли Кауц.

– Моя фамилия Зайлер, а это мой коллега Лауренц, фотограф, мы из редакции «Миттагблатта»…

– И какого черта вам здесь надо?

– Сегодня на пресс-конференции в полиции…

– Понятно, понятно. Сколько дает «Миттагблатт»?

– Что ты такое говоришь? – испугалась госпожа Кауц.

– Я уже веду переговоры с «Экспрессом», – сказал Вилли Кауц.

– Мы договоримся, – поспешил вставить Зайлер.

– Честно говоря… «Миттагблатт» мне больше по душе.

– Мы возьмемся за это только при условии: исключительное право на весь материал принадлежит нам.

– Само собой разумеется, – согласился Кауц, – я тоже не один день проработал в газете. Так сколько?

– Мы ведь еще не знаем, что получится, – сказал Зайлер.

– А что вы намерены делать с альбомом, который у вас в руках?

– Давайте потолкуем, – откликнулся Зайлер.

– Десять бумаг для начала, а?

– Пять бумаг для начала, – сказал Зайлер, – и, если вы не будете мухлевать, вам еще кое-что перепадет.

– Согласен, – заявил Кауц, – пять сотен на стол, и я буду говорить.

Зайлер отсчитал пять сотенных билетов и положил на стол.

– У тебя найдется бутылка вина? – спросил Кауц у жены.

– Дай денег, я схожу за вином.

– Ну, так что вы хотели бы знать?

Зайлер сказал:

– Все. Историю вашей жизни.

– Она будет стоить двадцать сотен.

– Вы их получите, как только у меня будет ваш рассказ.

– Присядем. Вино сейчас принесут.

Зайлер обернулся к Лауренцу:

– Ты можешь идти. Захвати с собой альбом. Только не спускай глаз с этих бездельников в лаборатории. Должен получиться первоклассный материал.

– Так вот, – начал Вилли Кауц, – это почти трагическая история. Родился и вырос я в Бонадуце. Об этой дыре вы, верно, и не слыхали. Находится она в Граубюндене, между Куром и Тузисом. Мой старик был плотник. Но работы для плотников тогда не хватало, и он пошел в лесорубы. Потом несколько лет работал на лесопильном заводе в Рейхенау. Это недалеко от Бонадуца. Все шло благополучно, пока мне не исполнилось пятнадцать лет. Когда мне исполнилось пятнадцать, к нам домой пришел учитель и сказал: «У Вилли по всем предметам единица. Парень должен учиться дальше». Единица тогда была высшим баллом, пятерка – низшим.

– Понимаю, – кивнул Зайлер.

– Вы только обязательно все запишите. Это печальная история.

– Я стенографирую, – сказал Зайлер.

– Священник заявил: «Вилли много читает. Это наводит на размышления. Кем он собирается стать?» Отец ответил: «Вилли мог бы этой весной начать работать на лесопильном заводе. Я говорил с Билером. Вилли получал бы семь франков в день. Такова уж наша судьба». Но мать возразила: «Мальчик на редкость способный – все говорят. Было бы замечательно, если бы он мог получить образование». И Вилли сказал: «Я хочу учиться». – «Учиться, – возразил отец, – стоит больших денег. Вилли у нас старший. Кроме него, еще четверо детей». Тогда к нам снова пришел учитель и сообщил, что существуют стипендии. Вилли может жить дома. Каждое утро он будет поездом ездить в Кур, а вечером возвращаться домой. Обедать он будет в интернате. При кантональной школе есть интернат. Пришел и священник и пообещал: «Я поговорю с председателем общинного совета. Община тоже может дать пособие». Но председатель общинного совета ответил, что Кауцы не являются гражданами Бонадуца. Пусть они обратятся в свою общину. Раз они становятся иждивенцами общины, мы вынуждены направить их в ту общину, к которой они принадлежат…

– Значит, вы были гражданами…

– Цюриха, разумеется.

– А почему ваш отец покинул Цюрих?

– Как почему? Из-за безработицы!

– Когда вы родились?

– В тысяча девятьсот девятнадцатом. Отец женился в тысяча девятьсот восемнадцатом, сразу по окончании войны, и вскоре уехал из Цюриха.

– И Цюрих дал пособие?

– Как будто бы да. Но небольшое. А отец сказал: где уж сыну рабочего учиться.

– Так думают многие… даже в наше время, – откликнулся Зайлер.

– Двадцать восьмого апреля, – продолжал Кауц, – закончился учебный год. Для Вилли – последний. За его плечами было теперь семь лет народной школы и два года школы второй ступени. На самом деле в народной школе он проучился всего шесть лет, потому что в начале третьего года учебы он за несколько дней перерешал весь задачник по арифметике, без единой ошибки. Вилли славился как лучший ученик. Двадцать восьмого апреля учитель сказал ему: «Я тебя записал на вступительный экзамен, который состоится осенью. Тебе придется летом крепко поработать. Лучше всего было бы, если бы ты жил у меня. Два раза в неделю я буду с тобой заниматься. Я прочу тебя не во второй, а в третий класс. Поэтому надо будет поднатужиться. Особенно по немецкому и французскому. Но также и по истории и естественным наукам. Когда ты можешь переехать ко мне?» Вилли сказал: «Я собираюсь в Аверс, как в прошлом году». – «Опять пасти скот?» – спросил учитель. «Да, – ответил Вилли, – в Аверсе лучше платят, потому что мало кому охота забираться так высоко в горы». – «Но это же глупо, – сказал учитель, – что́ мы в таком случае будем делать?» – «Я возьму с собой книги», – ответил Вилли.

Аверс – да будет вам известно – это самая высокогорная долина в Европе, но живут там круглый год. Прямо за домами начинаются ледники, а перед домами растут эдельвейсы. Тамошние крестьяне разводят крупный рогатый скот. Зима там длится семь-восемь месяцев в году. И даже летом раз в неделю идет снег. В августе в долину Аверса на сенокос приходят итальянцы-бергамаски. Они поднимаются туда большими группами – целыми семьями, – издавна повелось, что они берут с собой жен и даже детей, которые в силах двенадцать часов подряд шагать по узкой горной тропе над обрывом. Они тащат с собой целые ящики спагетти и бочонки с вином. В мае или июне – на лугах еще нередко лежит снег – приходят парнишки из низины. Все, что лежит за пределами Альп, жители Аверса называют «низиной». А парнишек этих они называют «подсобниками», потому что те подсобляют крестьянам. В июле, когда скот можно уже выгонять на большие пастбища, «подсобники» становятся подпасками. Пастухам надлежит прежде всего наблюдать за погодой, хорошенько изучить небо и ветры. Ведь погода там меняется с часу на час. И если снежные вершины гор скрываются в тучах, пастухи должны поскорее гнать скот вниз, в долину. Но бывает, что туман оказывается проворнее пастуха. Поэтому каждый год несколько коров или телят срываются в пропасть. За это с пастухов не взыскивают. На следующий день, если небо опять чистое и снег стаял, ребята отправляются искать разбившихся животных. Находят их быстро, ведь все гиблые места – откосы и кручи – они уже знают наперечет. Туши свежуют прямо на месте и потом относят домой. Мясо коптят и большую его часть съедают в ближайшие дни. Но я никогда не мог есть это мясо и даже не мог смотреть, как его едят другие. В конце августа, когда бергамаски выкосят все тучные луга и уберут сено, являются скотопромышленники и скупают скот. А в середине сентября, перед наступлением зимы, пастухи перегоняют стада в Тузис, где бывает большая ярмарка. Там скотопромышленники принимают купленный ими товар и перепродают его крестьянам с Юга, которые имеют молочное хозяйство, но сами скот не разводят, а занимаются земледелием. Скотопромышленники платят аверским скотоводам, а те – пастухам. После этого пастухи отправляются на вокзал и едут домой. Так было в мое время, – продолжал Кауц, – но я слыхал, что теперь все по-другому. Там, наверху, построили электростанцию, крестьяне разбогатели и раздулись от важности. Говорят, там есть теперь гостиницы и туда приезжают туристы, а со скотоводством покончено…

Вилли взял с собой книги. Но вступительный экзамен в кантональной школе Кура должен был состояться еще до начала большой ярмарки в Тузисе, поэтому Вилли пришлось вернуться домой раньше. Тем не менее его заработок ему выплатили полностью. Дома отец спросил: «Ты что, в самом деле хочешь сделать эту глупость? На лесопильном заводе ты мог бы уже завтра приступить к работе – семь франков в день. Мы пятнадцать лет тебя кормим. Нет в тебе благодарности».

Мать слушала и молчала.

Пришел учитель и сказал: «Вилли выдержит экзамен. Я буду ему давать двадцать франков в месяц: месячный билет до Кура стоит восемнадцать и два франка – на карманные расходы».

Хорошие новости принес и священник. Он сказал: «Вилли освобожден от платы за обучение, а если у него будут хорошие отметки, то в интернате он и обед сможет получать бесплатно. Я дам пятьдесят франков на учебники. Только надо купить не новые, а подержанные. Пусть скажет, я, мол, нуждаюсь. Люди же не звери».

После вступительного экзамена фотография Вилли обошла все газеты. Он получил самый высокий балл. Вилли стал знаменитостью, и он сказал себе: «Теперь уже ничего плохого случиться не может, ведь мною все восхищаются». А три недели спустя новый учитель спросил: «Когда же наш гений соизволит наконец принести на урок геометрии готовальню?»

Вилли покраснел, но смолчал. Ребята в классе засмеялись. А учитель вдруг разозлился и объявил перемену, хотя до звонка оставалось еще пять минут. Дома за ужином Вилли сказал: «Готовальня стоит всего двенадцать франков». Мать спросила: «А от тех пятидесяти франков у тебя уже совсем ничего не осталось?» Вилли перечислил все книги, которые ему пришлось приобрести – почти все он купил с рук. А вот атлас по истории он вынужден был купить в магазине – он стоил семнадцать франков.

В воскресенье вечером заглянул священник и сказал: «Видит бог, тебе нечего стыдиться того, что ты беден. Скажи это своим учителям и товарищам…»

Одноклассники Вилли решили устроить вечеринку. Каждый должен был внести пять франков. Первый ученик – староста класса – заявил Вилли: «Не можешь внести деньги, значит, и прийти не имеешь права. Зачем ты вообще поступил в кантональную школу? Как ты собираешься учиться дальше, если у тебя нет ни гроша в кармане?»

Вилли ничего ему не ответил, а просто убежал. По крайней мере готовальня у него теперь была. Но вдруг его вызвали в ректорат. Ректор сказал: «Вилли, вы же знаете, в нашем учебном заведении положено носить форму. Надзиратель мне пожаловался, что вы всегда ходите на занятия в своей обычной одежде». – «У меня нет формы», – ответил Вилли. «У вас ее нет? Почему?» – «У меня нет денег», – сказал Вилли. «У тебя нет денег. Это понятно. Но ведь у твоих родителей они есть». – «Нет, у моих родителей тоже нет». – «Зачем же тогда, скажи на милость, они определили тебя в кантональную школу?»

Вскоре нас опять навестил учитель, он спросил: «Ну, Вилли, как у тебя дела в школе?» – «Все хорошо, – ответил Вилли. – Туговато с алгеброй и латынью, но в остальном…» – «Хочешь, я буду давать тебе дополнительные уроки?» – «Нет, господин учитель, это неудобно», – возразил Вилли. «Вполне удобно», – ответил учитель, и Вилли обещал, что подумает.

Однажды вечером отец принялся ругать Вилли: мол, вот уже больше месяца как он ничего не делает по дому – полена дров не расколет.

«У меня же пропасть домашних заданий, ведь это не обычная школа», – ответил Вилли. «Это меня не касается, – заявил отец. – Не могу же я еще и дрова колоть».

Через шесть месяцев после начала занятий классный наставник сказал: «Вилли, в чем дело, вы купили у товарища форму за сорок франков, а отдали за нее пока что всего два франка…» – «Эта форма, – ответил Вилли, – не стоит и тех двух франков: брюки мне коротки, а рукава…» – «Вилли, – резко оборвал его классный наставник, – чтобы я больше этого не слышал. Либо вы заплатите за форму, либо…» – «Либо?» – спросил Вилли. «Мне придется принять меры». – «У меня нет денег», – заявил Вилли. «У вас есть родители, Вилли. Вы что, прокутили эти деньги? Ходили в кафе, в кино?» – «У моих родителей денег нет».

С минуту классный наставник молчал. Потом сказал: «Хотел бы я знать, почему твои родители послали тебя в кантональную школу, если у них нет денег?» – «Потому что у меня большие способности», – ответил Вилли. «Ты много воображаешь о себе». – «Так ведь я лучший ученик. Разве вы не читали в газетах?» – «Вилли, – сказал классный наставник, – ты действительно блестяще выдержал вступительный экзамен. Но на сегодняшний день твои отметки… Мне кажется, Вилли, что ты много возомнил о себе и обленился. Твой успех осенью вскружил тебе голову». – «Нет», – возразил Вилли так тихо, что учитель мог и не расслышать. «Твой средний балл, – сказал учитель, – хотя я и не имею права тебе это говорить, составляет 4,2. Тебя едва-едва можно будет перевести в четвертый класс».

Вилли даже не подозревал, что у него такие плохие отметки. Он, правда, вспомнил несколько контрольных работ, с которыми не справился. Вспомнил и случаи, когда не смог ответить при устном опросе. Но что у него такой низкий балл – этого он не знал. Дома за ужином он сказал: «Мне до четвертого класса не дотянуть». – «То есть как?» – спросил отец. «Я отстаю», – ответил Вилли. «Тогда лучше уж бросай прямо сейчас», – сказал отец. «И что дальше?» – «Ты можешь хоть завтра начать работать на лесопильном заводе. Семь франков в день. Значит, сорок два в неделю. Субботу Билер оплачивает полностью. Семь франков в неделю можешь оставлять себе. Завтра я поговорю с Билером».

А матери он сказал: «Разве я не говорил тебе всегда, что нечего дурить парню голову? Если хочешь знать, наш Вилли в сто раз умнее священника и учителя, вместе взятых».

А Вилли он сказал: «Я научу тебя пить „вельтлинер“. Такое дело вспрыснуть надо».

– Так, а что было потом? – спросил Зайлер.

– Ничего, – ответил Кауц.

– Когда вы приехали в Цюрих?

– Через год.

– В каком году?

– В тысяча девятьсот тридцать пятом или в тридцать шестом.

– А что вы делали в Цюрихе?

– Все что хотите. Ведь была самая безработица. Перебивался как мог.

– А как вы думаете, что могло случиться с вашей дочуркой?

– Скорее всего, Рут попала в лапы одного из этих окаянных сексуальных маньяков и ее уже нет в живых.

– Да что вы? Чем вы можете обосновать такое чудовищное предположение?

– Я ведь знаю свою дочь.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я знаю, какая она любопытная. И знаю, как легко она идет на уличные знакомства. К тому же она такая хорошенькая и в ней столько секса. Рут, – добавил он вдруг, – давно бы позвонила, будь она жива. Рут позвонила бы при всех обстоятельствах…

– Черт возьми, – сказал Зайлер, – скоро восемь, я должен идти.

– Конечно, идите. Но не забудьте о нашем уговоре!