Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

ЭПИЛОГ

Вторая судебная инстанция, рассмотрев в кассационном порядке дело Оливера Эпштейна, обвиняемого в том, что он изнасиловал и убил Рут Кауц, а тело ее бросил в озеро, вынесла ему оправдательный приговор. Суд счел имеющиеся улики недостаточными для осуждения обвиняемого. «Миттагблатт» известил об этом своих читателей заметкой в семь строк.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Роман Вальтера Диггельмана заканчивается как будто бы благополучно: на последней его странице мы узнаем, что кассационный суд второй инстанции выносит по делу Оливера Эпштейна оправдательный приговор. Долгая и запутанная история, составившая одну из главных сюжетных линий «Увеселительной прогулки», приходит, таким образом, к завершению, какого и требует непосредственное нравственное чувство читателя, давно понявшего уже, что ни в каком убийстве Оливер не повинен. Справедливость восстановлена.

Но если это и так, то только в данном пункте: это единственно отрадный из финалов романа. Все остальные способны утешить куда меньше.

Действительно, необратимой и сокрушительной неудачей оборачивается попытка главного героя романа Герберта Эпштейна превратить редактируемую им «тиражную» газету хотя бы в какое-то подобие порядочного и серьезного издания. Мало того, что ему приходится уйти, – во главе газеты становится Зайлер, тот самый Зайлер, мастер «кровавых сенсаций», прожженный бульварный журналист, усилиями которого и было состряпано на страницах «Миттагблатта» дело Оливера. Мало и этого – ко всему прочему еще и бывшие сотрудники Эпштейна, столь искренне и горячо заверявшее его в своей поддержке, предают его тотчас же, как только он уходит из газеты. Тем самым преподав ему наглядный урок, что полагаться в окружающем мире на честь, порядочность и человеческое благородство – слишком дорогостоящая иллюзия…

Как карточный домик, рушится и семейный очаг Эпштейна. От него уходит жена, которой он отдал семнадцать лет искренней любви, и уход этот лишь обнажает призрачность тех оснований, на которых был построен их брак и в надежность которых Эпштейн так долго и упорно верил.

А судьба исчезнувшей и так и не отозвавшейся Рут Кауц? Можно предположить, что ничего страшного с ней не произошло и что она в самом деле просто убежала из дому, как об этом и сговаривалась однажды с Оливером. Однако нетрудно понять и то, что в этих «ничего страшного» и «просто убежала» тоже утешительного мало. За ними – душевный слом юного существа, не вынесшего жизни в семье, о нравственном климате которой можно составить себе достаточное представление по одному только знакомству с отцом Рут, Вилли Кауцем, понаблюдав, как спокойно и расчетливо наживается он на несчастье собственной семьи.

Да наконец, даже и Оливер, счастливчик Оливер, несколько запоздало, но все же облагодетельствованный кассационной справедливостью кантонального суда, – отпущенный на вольную волю, каким выйдет он из своего чистого и даже комфортабельного заключения, доведшего его, однако, до душевной болезни? Как сложится дальнейшая судьба этого подростка, с детства травмированного неблагополучием в семье, ненавидящего лицемерный мир взрослых, увозимого теперь от своей скандальной славы куда-то в Англию и успевшего уже – в шестнадцать лет! – похоронить свою первую, какую ни есть, но любовь?..

Похоже, что никаких радужных надежд на этот счет автор романа не питает. Похоже, что и вообще он смотрит на мир, в котором живут его герои, без всяких обнадеживающих иллюзий. Вот почему, когда под самый занавес он выводит вдруг на сцену романа некую почти идеальную Ирэн и награждает своего побитого героя ее любовью – той самой Любовью, о которой тот мог только мечтать, – финал этот можно толковать как угодно, но только не в том смысле, что его потребовала сама действительность. Скорее это напоминает отчаянный жест человека, изверившегося в естественном торжестве справедливости и не удержавшегося от соблазна хоть частичку этой справедливости сотворить самому, своей личной писательской волей. Увы, утешительный характер этой идиллии настолько очевиден, что при всем нашем желании порадоваться за Эпштейна сцена эта производит прямо обратное впечатление и, разумеется, никак не утоляет нашу наивно-нетерпеливую читательскую жажду непременного возмездия злу и награды добродетели, – жажду, которая не так уж, если вдуматься, и наивна…

Но зато нельзя не признать, что отнюдь не остается без удовлетворения в этом романе та, другая, куда более настоятельная читательская наша потребность, которая жаждет непременной итоговой ясности в понимании происшедшего. На этот счет Вальтер Диггельман вполне сознает свою писательскую ответственность и даже специально обозначает в романе свои позиции. Речь идет о сцене, когда Сильвия обсуждает с мужем известный роман западногерманского писателя Носсака, героиня которого то уходит от своего мужа, то возвращается к нему, то снова уходит и т. п. Как ми помним, Сильвии весьма импонирует, что, как ей кажется, ни автор, ни его героиня не знают, почему она так поступает. Эпштейн же по этому поводу замечает: «Если эта баба не знает, почему она выкидывает такие идиотские номера, уж автор-то должен был бы знать».

Независимо от того, насколько справедлива эта фраза по отношению к Носсаку, она, как нетрудно понять, весьма существенна. Перед нами почти неприкрытая и совершенно недвусмысленная авторская декларация.

И она не остается у Диггельмана голословной. Его герои, выражаясь по Эпштейну, тоже порой «выкидывают идиотские номера»: Сильвия, неглупая Сильвия бросает своего любящего, умного, порядочного мужа и уходит к ничтожному пошляку и бездарности, а Оливер, попав за решетку по подозрению в убийстве своей одноклассницы, которую он не убивал, признается тем не менее в этом убийстве да еще придумывает каждый раз все новые и новые версии, красочно и в подробностях расписывая сцену мнимой смерти Рут… Однако даже и тогда, когда герои Вальтера Диггельмана сами, кажется, перестают понимать, почему они поступают так, а не иначе, отнюдь не перестает понимать это автор. Правда, он предпочитает, чтобы читатель делал нужные выводы сам, сам находил объяснения происходящему, и недаром даже в жанровом отношении ромам его напоминает скорее киносценарий или аудиодраму: Вальтер Диггельман как бы намеренно отказывается от права на собственный комментарий, предоставляя читателю судить обо всем лишь на основании разговоров, которые ведут между собой его герои. И все же не требуется таких уж больших усилий ни для того, чтобы разглядеть опустошенную потребительским эгоцентризмом душу Сильвии, ни для того, чтобы проследить то сплетение разнородных, но сошедшихся вдруг мотивов, которое заставляет Оливера наговаривать на себя. Все это достаточно ясно обозначено в романе, как достаточно ясно обозначено в нем – при всем кажущемся самоустранении автора – и его общее отношение к героям и миру, в котором эти герои живут. А что касается, скажем, выявления социальной природы этого мира, то читатель согласится, вероятно, что многие страницы романа и вообще могут служить чуть ли не иллюстрациями к классическим формулам марксизма, описывающим всепроникающую и всеразвращающую роль товарно-денежных отношений в буржуазном обществе.

Разве действительно не показательны в этом отношении образы того же Зайлера, «рыцаря бульварности», или Вилли Кауца, у которого только одна мораль – деньги? Разве недостаточно ясно выражает неудачливому редактору «Миттагблатта» коммерческий директор издательства Клаус фон Кенель ту простую истину, что издательство интересует не порядочность газеты, а ее тираж, или недостаточно выразительна сцена в кабинете того же фон Кенеля, когда ни один из бывших соредакторов Эпштейна – из числа самых порядочных и честных – не заходит почему-то в выражении своего несогласия с политикой издательства так далеко, чтобы отказаться от не слишком приглядного, но зато выгодного с ним сотрудничества? И разве Сильвии не приходится признать, что, как ни давно, по ее уверениям, распался их брак с Эпштейном, уходит она от него все-таки только тогда, когда встречает человека, способного обеспечить ей не меньший комфорт и богатство? А Оливер? Прощаясь в своем сердце с Рут-Юдит, разве не спрашивает он с тоской у Ирэн: «Ведь правда, такая женщина, как ты, любила бы меня и без увеселительных прогулок на собственной моторной лодке?»…

Настойчивость и постоянство, с которыми Вальтер Диггельман не устает обнажать перед читателем эту социальную подоплеку событий и характеров, в чем-то, пожалуй, даже и вредят роману. Они придают его смысловой структуре характер несколько жестковатой рационалистической прочерченности, ненужно резкой отчетливости, а некоторым персонажам отрицательного толка – излишнюю плоскостность, почти гротескную однолинейность. Но зато уж в чем в чем, а в отчетливости этой, в недвусмысленности выражения своего взгляда на изображаемую реальность Вальтеру Диггельману действительно не откажешь. Ибо даже там, где остается какая-то сюжетная или смысловая неясность, в конце концов и она оказывается оправданной, так что, если, к примеру, автор не обеспокоен тем, чтобы отделить в разудалых рассказах Оливера о его сексуальных похождениях долю реальности от явного эпатажа, в этом тоже есть свой смысл. Потому что не это в данном случае существенно и потому что доля реальности вполне могла быть здесь и достаточно большой, и весьма малой.

Впрочем, здесь мы подходим к пункту, который может потребовать все же некоторых разъяснений. Я имею в виду тот образный пласт романа, который связан с сексуальной тематикой и который, несомненно, не только обратил на себя внимание читателя, но мог, пожалуй, вызвать и известное недоумение. Классный наставник гимназии, спокойно констатирующий полную сексуальную «просвещенность» своих учениц, и шестнадцатилетние мальчики, охотно рассказывающие о своем интимном опыте и своих в этой сфере затруднениях; обыкновенный обыватель Вилли Кауц, заботливо напоминающий своим подрастающим дочерям, чтобы они начинали принимать таблетки, и просвещенный, умный, интеллигентный Эпштейн, который заявляет Оливеру, что, когда у него заведется подружка, он может без стеснения приводить ее домой и оставаться с ней наедине в своей комнате, а жене своей, нежно и глубоко любимой, не только не препятствует время от времени развлекаться с другими «партнерами», но даже поощряет ее к этому, будучи убежден, что это только укрепит их любовь… Все это весьма необычно, конечно, для советского читателя, привыкшего к совсем иному климату бытовой нравственности, и не удивительно, если кому-то покажется даже, что автор «позволяет себе» слишком многое и слишком явно сгущает краски, нагнетая всяческую «патологию».

Между тем ни какой-либо намеренной эротизации, ни даже особого сгущения красок здесь, в сущности, нет. И если на каждом шагу мы сталкиваемся в романе Вальтера Диггельмана с такими ситуациями, разговорами, представлениями, которые кажутся едва ли не скандальными, а изображаются между тем как нечто обыденное, то это вовсе не потому, что такова прихоть автора. Просто перед нами весьма добросовестное и точное воспроизведение того, что за последние двадцать лет действительно стало уже во многих странах Запада вполне обычной, повседневной реальностью. Речь идет о том нравственно-психологическом и социально-бытовом явлении современной жизни буржуазного Запада, которое известно под столь же громким, сколь и неправомерным названием «сексуальная революция».

Что это такое – «сексуальная революция», о которой столько говорят сейчас на Западе и о которой написаны горы публицистических и философских книг, десятки и сотни психологических трудов и статистических исследований? В самых мудреных определениях ее смысла и значения и в самых разнообразных ее описаниях недостатка, как нетрудно понять, не наблюдается. Но если бы о том, что она такое, спросить, к примеру, того же Оливера Эпштейна, он, пожалуй, не только заверил бы, что все «проще простого», но не затруднился бы, конечно, воспользоваться авторской подсказкой и сформулировать суть проблемы в своем обычном дразняще метафорическом стиле. Сексуальная революция? Это когда секс – все равно что увеселительная прогулка.

И он был бы прав, предложив такое определение, ибо в самом деле оно ничуть не хуже многих других, какими пользуется буржуазная социология, да и по сути своей весьма точно. Потому что при всей сложности того комплекса явлений, который обнимается понятием «сексуальная революция», все-таки суть действительно в том, что в результате долголетнего и массированного воздействия на общественное сознание при помощи печати, радио, телевидения и прочих средств «массовой коммуникации», наперебой рекламировавших идеи «сексуальной революции», в глазах миллионов людей на Западе, особенно молодых, кардинальным образом изменилась прежде всего сама аксиология полового чувства. И смысл этих изменений состоял именно в принципиальном высвобождении области секса из-под традиционной власти высших, духовных эмоций, в отделении секса от любви, чувственности от чувства, в признании за эротической чувственностью совершенно самостоятельной ценности, в «реабилитации» чисто чувственного удовольствия как вполне естественного, нормального, вполне нравственно-законного.

Отсюда и все те существеннейшие сдвиги в традиционной морали и нравственно-бытовых нормах, которые просто не могли не проистечь из этого нового понимания сексуальности. Отсюда и широковещательные съезды и конференции сексологов, где нравственно оправдываются и признаются равно «законными» и «нормальными» любые формы сексуальности; отсюда и легализация порнографии, и эпидемия сексокоммун – словом, все то, что дало повод одному видному американскому социологу предпочесть ставшему уже привычным названию «сексуальная революция» иное, более, как он считает, точное – «сексуальные дебри». Ибо это действительно дебри, и дебри настолько густые и непролазные, что, право же, роман Вальтера Диггельмана может претендовать, в сущности, на воспроизведение всего лишь каких-то подступов к ним. И если тем не менее он может показаться нарочитым, то разве лишь потому, что роман этот – одно из первых у нас переводных произведений серьезной западной литературы, непосредственное и вплотную обращенное к этой новой, весьма грустной, но и весьма характерной реальности современной жизни Запада.

Обращенное – ради чего? Разумеется, вовсе не ради воспроизведения этой реальности самой по себе. Сцены, ситуации, разговоры, связанные с сексуальной темой, – все это в романе Диггельмана отнюдь не нейтральный бытовой фон, но объект такого же внимательного и пристального художнического исследования, как и все остальное. Чувствуется, что автор хочет разобраться во всей этой непростой материи не меньше чем его главный герой, прочитавший, по свидетельству Оливера, кучу книг по сексуальной психологии.

Правда, что касается Эпштейна, то ему, как это следует из романа, такая задача оказывается не вполне по силам. Видно, даже на таких, как он, незаурядных, умных, немало повидавших в жизни людей вся эта апологетическая беллетристика, доказывающая благодетельность новой сексуальной морали, оказывает все-таки свое действие. Более того, судя по некоторым сценам романа, кое-какие из ходячих мифологем, связанных с оправданием «сексуальной революции», произвели, кажется, известное впечатление и на автора.

Однако на одном по крайней мере он стоит все-таки весьма твердо и никак не хочет согласиться ни со своим героем, ни с его наставниками. Он против такой свободы секса, которая освобождает, отделяет его от любви. Потому-то он и не забывает поиронизировать над своим героем всякий раз, как только тот пытается осуществить обратное; и стоит, например, Эпштейну торжественно продекламировать: «Госпожа Эпштейн вправе спать с другими мужчинами», как автор тут же непременно заставит его добавить: «У господина Эпштейна есть к ней лишь одна-единственная просьба: он не хотел бы об этом знать». В самом деле, что же вы так непоследовательны, дорогой господин Эпштейн? Если уж секс не затрагивает любви и вы сами поощряете свою жену к развлечениям, то почему же и не порадоваться вместе с ней ее удачам, почему вы не хотите слышать об этом? Неизжитые предрассудки?..

Конечно, при всей правомерности такой иронии логика Диггельмана выглядит здесь все же не очень убедительной, и его вызов притязаниям «сексуальной революции» отдает некоторым простодушием. Он как бы хочет сказать, что любовь неистребима, что она всегда, хотя бы в зародыше, присутствует в сексе, неотделима от него, так же как и он от нее. А потому, кажется Диггельману, и та свобода «чистого» секса, которую проповедует «сексуальная революция» и которую безуспешно пытаются осуществить его герои, в сущности, невозможна.

Что ж, что верно, то верно: его герои действительно не способны к такому отделению. Пока Эпштейн любит Сильвию, никакая другая женщина, как выясняется, ему не нужна. Да и Оливер мучается потому, что ищет в отношениях с Рут не развлечения, а любви.

Но что из этого? У них это так, у других может быть совсем по-другому. Увы, человечность – не врожденное качество, дети, попавшие к животным и воспитанные ими, вырастают, как известно, животными, а не людьми, и в них ничто человеческое не пробуждается. К сожалению, человека действительно можно воспитать даже и так (все зависит от условий), что он и знать не будет ни о какой любви.

И все же именно здесь, обращаясь к судьбе любви в условиях «свободы секса», Вальтер Диггельман нащупывает ту единственную позицию, с которой действительно должны рассматриваться и оцениваться притязания так называемой «сексуальной революции». Ибо именно здесь он ближе всего, пожалуй, подходит к пониманию того, что притязания эти должны рассматриваться не в их отношении к «естественной природе» человека с ее якобы врожденными и неистребимыми нравственными устремлениями, а на уровне социальном. На уровне тех важнейших потребностей человека как общественного существа, которые рождают мир человеческой духовности, реализуются в творчестве человеческой культуры и утверждают свою ценностную значимость для человека лишь в акте свободного нравственного выбора – в акте признания безусловной нравственной цели и безусловного смысла человеческой жизни. И именно на этом уровне «сексуальная» тематика романа обнаруживает свое внутреннее сопряжение со всеми остальными важнейшими его тематическими линиями.

В самом деле, о чем, собственно, этот роман? Конечно же, не о том только, какую роль сыграла взаимная супружеская свобода от «патриархальной верности» в крушении брака Эпштейна и Сильвии, или насколько показательны для швейцарских подростков отношения, подобные отношениям между Оливером и Рут. Это роман о том, и даже раньше всего о том, как ради коммерческого успеха какой-нибудь бульварной газеты вполне может быть состряпано фальшивое и грязное дело, сломлена судьба ни в чем не повинного мальчишки. О том, что «настоящий тираж» обеспечивается в этом мире, увы, не гуманными идеями и не серьезностью проблем, затрагиваемых на печатных страницах, а кровавыми сенсациями, низкопробной рекламой, обилием щекочущей нервы жестокости или секса и всякого рода бодряческими «полезными советами» о способах достижения «успеха» в жизни. Это роман о том, как, едва зародившись, любовь, даже самая юная и самая страстная, спешит подсчитать в уме, хорошо ли она будет оплачена, и о том, как, погибая в слезах и муках, она не забывает все же обеспечить себе приличное существование. О том, какая связь существует между неподкупной совестью судьи или прокурора и возможностью продвижения его по служебной лестнице, и о том, как легко навести нужный порядок в какой-нибудь фрондирующей «лавочке» вроде «Миттагблатта» при помощи не таких уж больших расходов.

Словом, это роман о той низкой, ползучей, тупой и хищной в своей тупости стихии потребительского отношения к жизни, которая торжествует на всех уровнях современного буржуазного миропорядка и составляет его самый массовый и самый важный нравственно-психологический фундамент. Именно эта социально-психологическая реальность, именно эта грубая жажда потребительского «присвоения» жизни, образующая самое ядро буржуазности, привлекает к себе главное внимание автора в этом романе, именно она становится здесь той главной мишенью, которую он постоянно высматривает и, можно сказать, непрерывно «обстреливает», с редкостным упорством отыскивая ее в самых различных и несхожих, как будто бы содержательных пластах изображаемого мира. Он застает эту стихию в виде безликого и всесильного большого бизнеса и в образе индивида, готового ради наживы чуть ли не заложить душу дьяволу; он распознает ее присутствие на кухне кантонального полицейского, выжимающего из пойманного парнишки признания, способные обеспечить удачливому детективу славную карьеру, и фиксирует миазмы ее дыхания в супружеской спальне респектабельного буржуазного особняка. Он всматривается в самые разнообразные ее лики, сопоставляет самые разные уровни человеческой психологии, до которых она добирается. Но в любом ее облике и на любом уровне ее проявления он видит, в сущности, одно и то же: человеческое убожество, пустоту, духовное ничтожество тех, кого эта стихия затронула и подчинила себе, в каких бы формах это подчинение ни выражалось. Он обнажает это ничтожество не только в случаях, столь явных и почти гротескных, как Вилли Кауц или Зайлер; он заставляет пройти через ту же погоню за успехом даже и главного своего героя Герберта Эпштейна – пройти, чтобы в конце концов понять, что жизнь слишком коротка, чтобы можно было растрачивать ее на столь сомнительные затеи. И признать, что такая жизнь – жизнь, воспринимаемая как потребление всякого рода жизненных утех, добыть которые – главная забота и призвание человека; жизнь, стремящаяся к тому, чтобы превратиться, в идеале, в сплошную «увеселительную прогулку» по Земле в пределах отпущенного судьбой срока, – такая жизнь бездуховна, бессмысленна и недостойна человека. Да это и не жизнь человека – это жизнь биологической особи, знающей лишь самый низший уровень существования и не ведающей действительного человеческого вкуса жизни – вкуса творчества, самоотдачи, бескорыстия любви и радости дарения, высоты духовного подвига, победы над эгоистически потребительским началом своей природы и счастья человеческой солидарности и братства.

Именно об этом, как можно думать, и намерен рассказать в своей будущей книге Герберт Эпштейн – книге, которую он хочет написать для Оливера, чтобы тот не повторил его ошибок.

И именно об этом написан роман Вальтера Диггельмана – роман острокритического социального пафоса, роман-приговор современному «обществу потребления», роман, обвиняющий это общество в самой его социально-нравственной сути – в его жизненных идеалах и установках. Роман о том, «как ничтожны и жалки все эти честолюбцы и охотники за счастьем», если использовать итоговую формулу Эпштейна. Роман об убожестве и никчемности жизни, когда она – лишь потребление.

Но что же такое и есть «сексуальная революция», если не еще одна массированная и мощная атака на человечность со стороны этой бездуховной, тупой, примитивной стихии гедонистического потребительства? Что это такое, если не попытка отнять у человеческой культуры, всегда противостоящей потребительскому эгоцентризму «естественного» индивида, еще одну важнейшую сферу жизни, отдать ее на откуп чистому «удовольствию», превратить ее в средство насыщения голой чувственности, слегка прикрытой маскарадным костюмом мнимой «антибуржуазности», «свободы» и «раскованности» «естественной природы» человека?

Нет, все не так просто и безобидно, как это представляется порой некоторым прекраснодушным наблюдателям процесса, именуемого «сексуальной революцией». И когда услужливая «научная сексология» с медицинскими «фактами» в руках начинает доказывать, что в период полового созревания волевое подавление «естественных половых инстинктов» ведет к нервным расстройствам, угнетенности и т. д. и т. п., вследствие чего разумнее разрешить «современным аксельрантам и аксельранткам» свободно реализовать друг с другом свои влечения, речь идет не просто об отмене неких «ханжеских» и «устаревших» моральных «запретов», совершенно якобы не соответствующих действительной природе человека, природе его полового чувства. Речь идет как раз о том, что считать такой «действительной природой» человека и насколько человечески «естественно» видеть в проблеме полового чувства только проблему развлечения.

Вот почему, когда Вальтер Диггельман встает на защиту любви, которую хотят отделить от секса и от которой хотят отделить секс, это вовсе не патриархальная сентиментальность, а беспокойство трезвого и наблюдательного человека, чувствующего, что речь идет о вещах слишком серьезных. И вот почему его обращение к проблемам, связанным с так называемой «сексуальной революцией», вовсе не выглядит в его романе чем-то инородным на фоне его непосредственно социальной проблематики. Напротив, все линии, романа сплетаются в нем, как мы видели, в единый смысловой и эмоциональный узел. И в этом, несомненно, одна из главных удач этой книги, по всему «фронту» своей образности страстно протестующей против потребительской примитивизации человеческой жизни и страстно отстаивающей ту старую, как мир, но ныне, как никогда, может быть, актуальную истину, что жизнь – это не увеселительная прогулка, а ответственное и серьезное нравственное дело, и только тогда и потому она и прекрасна и радостна.

И. Виноградов