Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Взглянуть правде в глаза? Примерно через три недели после родов ты снова позвала меня к себе. Но было уже не то, что раньше. Я подумал, ну что же, Наверно, так и должно быть. Что ты думала при этом, я не знаю. Ты ни разу ничего не сказала. Материально мы как-то существовали, сводили концы с концами, голодать нам не приходилось, вино, правда, бывало только по субботам. Развлекаться мы теперь все равно не имели возможности из-за Оливера, да я и не испытывал никакой потребности, как ты – не знаю, ты ничего не говорила, зато я помню, что у тебя опять появились жалобы на сердце, что ты часто отказывалась спать со мной, ссылаясь на усталость, а я не настаивал – у тебя на руках был Оливер, хозяйство, работы невпроворот, одни пеленки чего стоили… Иногда к нам заходил твой знакомый – Бруно, преуспевающий фотограф… Они у тебя все фотографы… Он приносил на ужин мясо и вино. Вначале он бывал раз в неделю, потом два, а потом и четыре раза в неделю. У него была машина, он ею пользовался для работы, и вот в 1953 году, незадолго до пасхи, он сказал, что ему надо срочно ехать в Париж, не хотим ли мы составить ему компанию. Я ответил, что это не получится – я как раз должен был закончить большую работу для радио, да и встал бы вопрос, с кем оставить Оливера. И тогда я предложил: возьми с собой Сильвию, она почти не выходит из дома, сидит как привязанная… Итак, в светлый четверг ты уехала с Бруно. Позднее мне передавали, что в Женеве – по какой-то причине Бруно пришлось ехать не через Базель, а через Женеву – у тебя случился на улице приступ сердечной слабости. И снова выяснилось, что сердце у тебя само по себе здоровое. Опять невроз. Во вторник после пасхи вы вернулись, а в среду Бруно заявил, что ему необходимо со мной поговорить. Он сказал: «Ваши супружеские отношения не ладятся, отпусти Сильвию, разведись с ней. Сильвия тебя не любит». Я спросил: «Она любит тебя?» – «Да», – ответил Бруно. Признаюсь, развода я себе представить не мог. Потому что любил тебя и Оливера. Ребенком и подростком я сам слишком сильно страдал оттого, что меня швыряли туда-сюда и мне приходилось жить то у бабушки с дедушкой, то у матери, то у каких-то родственников, то в интернатах. И мне это представлялось самым большим злом, которого надо бояться и от которого я во что бы то ни стало должен уберечь Оливера. О том, что я по-настоящему любил тебя – хотя и страдал оттого, что ты все реже соглашалась на близость со мной, – я сейчас говорить не буду, я воспринимал твое охлаждение как нечто вполне естественное. От всех вокруг я слышал, что брак и половая жизнь – это далеко не одно и то же, уж не говоря о том, утешал я себя, что католическая церковь дозволяет супругам иметь сношения только ради рождения детей, наверно, люди, которые это придумали, тоже были не без головы.

Когда я пытался выяснить у тебя, что у вас с Бруно, ты заявила, что Бруно все выдумал, у него нет никаких оснований и так далее. На этом и кончилась наша, вернее, моя дружба с Бруно, вопрос о том, встречалась ли ты с ним и дальше, я оставляю открытым. Через три года после нашей свадьбы нам предложили съехать с квартиры: я написал управляющему, как он выразился, наглое письмо, кроме того, наши материальные дела обстояли неважно и мы задолжали квартирную плату. Тогда ты сказала: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». – «Как помогло? Чему помогло?» – спросил я. «Мы с тобой на время расстанемся, – сказала ты, – подыщи себе небольшую квартирку, Оливера мы отвезем к твоей матери, я уже с ней договорилась…» Я подчинился. Я вдруг понял: со мной можно делать все, что угодно. Я снова почувствовал себя мальчиком, которого можно бить и у которого не хватает духу защищаться… После того как мы разъехались, ты поселилась у одной своей приятельницы, которая была влюблена в какого-то фабриканта и чувствовала себя несчастной. Ты временно работала машинисткой. И если я вечером случайно встречал тебя в городе, ты всегда бывала в подпитии и всегда в сопровождении какого-нибудь не очень молодого мужчины – явно из породы опустившихся неудачников. Мне было тошно. Но я знал, что моя привязанность к тебе пересилит все. Я готов был простить тебя. Оливер, если помнишь, ужасно плакал, когда мы уезжали от моих родителей. Уезжали на машине. За два месяца до этого мы купили себе «пежо». Купили в рассрочку. Я тогда временно исполнял обязанности редактора. Я пытался сделать то, что делает в подобной ситуации большинство мужчин, – пытался влюбиться в другую женщину. Другая женщина у меня была. Молоденькая секретарша из редакции. Но я не влюбился, я не смог полюбить, зато она влюбилась в меня. Я бывал с ней всюду, я спал с ней, однако наша связь продолжалась недолго, всего два или три раза ей было со мной хорошо, а потом она все время плакала и говорила, как ты можешь обнимать меня, думая о своей жене. Она была права, и мы расстались. Я почувствовал себя больным, пошел к врачу, тот сделал мне несколько уколов кальция. Я объяснил ему: я заболел, потому что от меня ушла жена. Он ответил: «Не будьте слюнтяем, в Швейцарии каждый год расторгается сто тысяч браков, вы действительно больны, и я вас вылечу». Я написал тебе письмо: либо ты вернешься и мы заберем Оливера к себе, либо я подам на развод. У меня был телефон, и ты стала через день мне звонить.

Однажды вечером ты пришла ко мне, но тебе только одно было нужно от меня – машина. Я дал ее тебе на несколько дней. Некоторое время спустя как-то вечером я напился и по дороге домой врезался в фонарный столб. Правое крыло все смялось, одна фара разлетелась вдребезги. Я возвратил «пежо», уплатив две тысячи франков…

Через два месяца после того, как мы разъехались, ты мне написала: «Я поняла, что совершила ужасную ошибку, я больше не могу без тебя и без Оливера, если ты меня простишь, я вернусь…» Ты вернулась, и казалось, будто мы с тобой только что познакомились и без памяти влюбились друг в друга. Нам удивительно скоро удалось найти квартиру побольше, и мы забрали Оливера от моих родителей. А через пять месяцев я лишился своей редакторской должности за то, что, несмотря на предупреждение шефа, третий раз напечатал в газете политический комментарий одного леворадикального студента-социолога. Я был дежурным редактором и подписывал в печать первую полосу, так что мне ничего не стоило тиснуть неугодный шефу комментарий. Ты отнеслась к этому спокойно (во всяком случае, внешне), мы договорились, что ты будешь работать машинисткой, а я использую свое невольно обретенное вольное положение для того, чтобы написать обстоятельный репортаж о полиции. Хозяйство вел я – я покупал продукты, готовил еду, – каждый вечер тебя ждал поистине празднично накрытый стол. Я ходил за покупками, и через несколько недель продавщицы стали называть меня «госпожа Эпштейн». Большую стирку делал тоже я, стиральной машины у нас не было, белое и цветное белье приходилось кипятить отдельно. Потом ты перестала приходить домой и к ужину, а возвращалась позже, нередко к двенадцати часам ночи. Чаще всего я ни о чем тебя не спрашивал, но иногда все же задавал вопрос, что случилось. Ты говорила: оставь меня в покое – ты падала с ног от усталости. Что тут удивительного, убеждал я себя, она же целый день работает…

Ты работала восемь месяцев. Потом мне вдруг подвернулась работа в рекламном бюро. Душа у меня к ней не лежала, потому что я все-таки журналист, но за рекламные тексты хорошо платили, а главное, у меня снова была работа… Ты была – или казалась – счастливой и только умоляла, чтобы я не сделал тебе ребенка. Мой репортаж – социологическое и психологическое исследование об общественном назначении полиции, о том, как становятся полицейским, кто и почему им становится и так далее, – был опубликован отдельной брошюрой и имел большой успех. Я сразу обрел положение, я стал человеком, меня уже нельзя было не замечать, приходилось со мной считаться. После издания брошюры я прочел шестьдесят лекций и стал обозревателем различных газет. Я теперь много разъезжал, а работу в рекламном бюро бросил. Однажды я вернулся из очередной поездки, и ты заявила, что должна мне сообщить нечто очень важное: «Но только, пожалуйста, не здесь, дома, поедем куда-нибудь ужинать, я скажу тебе после ужина…» Мы поехали в Форх, у меня тогда был «опель-капитан», и в машине – мы не проехали еще и пятисот метров – я вдруг сказал, я знаю, что у тебя на сердце. Нет, ответила ты, этого ты знать не можешь. И все-таки знаю, твердил я. Не стоит из-за этого так расстраиваться: ты беременна, но не от меня, а от фотографа Бергера… Откуда ты?.. У тебя пресекся голос. Я остановил машину на обочине дороги, обнял тебя и стал целовать твои щеки, глаза, волосы. Понимаешь, сказал я, в последнее время что-то часто стал звонить некий Бергер, он звонил, когда тебя не было дома, и просил госпожу Эпштейн, а один раз сказал просто: «Сильвия дома?» Ты была беременна, и я тебя спросил: «Что же дальше?» Ты ответила: «Я не хотела этого, но, когда ты уехал, я часто бывала на всяких вечеринках, и однажды это случилось – сама не знаю как». – «Ты хочешь развестись со мной и выйти за этого Бергера?» – спросил я. «Нет, – ответила ты, – ради бога скажи, что мне делать?» В тот вечер мы решили больше об этом не говорить. В ресторане мы сытно и вкусно поужинали.

Взглянуть правде в глаза?

Я был тогда несчастлив и счастлив одновременно. Ты принадлежала только мне. Что это было? Обладание? Любовь? Я отправился в психиатрическую клинику нашего университета и заявил: «Для меня немыслимо быть отцом ребенка, который родится от другого, я вынужден развестись с женой, но моя жена страдает суицидоманией, она не переживет разрыва, эта неприятность случилась с ней в состоянии опьянения. Вообще у нас вполне благополучный брак, нас можно даже назвать счастливой парой… Восемнадцати лет моя жена уже покушалась на самоубийство…» Вернувшись домой, я сказал тебе: «Слушай внимательно, сейчас ты пойдешь в клинику и скажешь, я больше жить не могу, я покончу с собой, муж не хочет меня знать и так далее». Таким путем ты получила справку от психиатра, и аборт тебе сделали в университетской клинике…

Взглянуть правде в глаза?

Что касается меня лично, то мне в тот период сопутствовал успех, я стал известным публицистом, писал и о политике, и, когда меня спросили – это было ровно три года назад, – не хочу ли я возглавить редакцию бульварной газеты, жалованье – восемьдесят тысяч в год, я согласился… С того момента у нас о тобой все как будто наладилось. Мы совершали поездки – в Париж, в Берлин, в Будапешт, и нас можно было принять за молодоженов… И вдруг все кончилось. А я и не сразу заметил. У меня была моя работа, она отнимала все время, каждый день совещания, вечерами тоже. Я хотел создать новый тип бульварной газеты, надо было найти редакторов, сотрудников, Приходилось вечера проводить вне дома, нередко я брал тебя с собой – когда только мог, в частности на приемы, которые нельзя было игнорировать. Я сшил себе смокинг – первый в моей жизни, а у тебя появилась собственная машина, ты говорила, что без машины ты теперь как без рук. Ты завела себе и портниху. Нет, ты была права – хотя мы с тобой не раз смеялись над этим идиотским светским балаганом и твердили себе, что в дураках-то, в конце концов, не мы, а другие…

В середине июля, когда у Оливера начались каникулы, ты сказала мне, впервые за многие годы: «Видишь ли, в прошлом году я узнала, что такое свобода, ведь по вечерам тебя никогда не бывало дома. Этой свободе – вернее, тому, что все эти годы я считала свободой, – грош цена, но и так, как сейчас, между нами продолжаться не может, я тебя люблю, пожалуйста, люби меня тоже, и в постели, пожалуйста, а в остальном я еще никогда не была так счастлива и довольна…» И мы опять были вместе. Однажды ты сказала: «Нет, я не поеду в Безацио, если ты не сможешь поехать со мной», а я тебе ответил: «Не сходи с ума, ведь сейчас там хорошо, как нигде. Для чего нам тогда этот дом? Ты же хотела его приобрести. Нет, поезжай с Оливером, а я приеду к вам через две недели…»

Я очень устал… «Baby come back…»[7]7
  «Детка, вернись…» (англ.).


[Закрыть] Я сижу сейчас в маленьком бистро недалеко от нового вокзала Монпарнас… «Baby come back…» Я протянул микрофон в направлении музыкального автомата… Подвести черту? Выходит, мое отношение к тебе – отношение больного, невропата? А если я скажу, что никогда не переставал тебя любить, что бы ты со мной ни проделывала? Любовь… Разве ее больше не существует?

…Разве все было не так, как я рассказал? Ты признаешь, что все это правда? Или у тебя есть другая версия нашей истории?

Впервые за несколько дней я купил газету и прочитал… Я прочитал, что войска стран Варшавского Договора вступили в Чехословакию… Странно, Г. вчера ни словом не обмолвился об этом… И вот я читаю, что де Голль запретил антирусскую демонстрацию… Что здесь – полицейское государство?.. А я занимаюсь исключительно своими семейными делами… Но может быть, политики – это люди, которые всегда в походе… которые не могут любить, не имеют права любить… Зачем только я стал главным редактором?

24 августа, 23 часа 10 минут
КАБИНЕТ ЗАЙЛЕРА

– Повтори еще раз! – кричал Зайлер в телефонную трубку.

– Мальчишка сбежал, – ответила Ирэн из Лозанны.

– Разве я тебе не говорил, чтобы ты с него глаз не спускала? И чтобы запирала его, если будешь выходить из дома?

– Он нашел у меня второй ключ. Только так Я и могу это объяснить.

– Как ты полагаешь, куда он мог удрать?

– Не имею понятия.

– Но ты с ним разговаривала?

– Конечно.

– Теперь уж ничего не поделаешь.

– Я не виновата.

– Какое он произвел на тебя впечатление?

– Милый, воспитанный мальчик. Умненький.

– Это меня не интересует. Я хочу знать, что он говорит о случившемся?

– Трудно сказать, что там произошло.

– Как это понимать?

– Он без конца задавал мне вопрос, может ли суд приговорить его к пожизненной каторге. Я спросила: за что? Он говорит: девчонка-то пропала, а я последний, кто с ней виделся…

– Тебе не кажется, что это смахивает на признание?

– У меня, скорее, такое чувство, будто он пытается примениться к обстоятельствам.

– Что это значит?

– По-видимому, он прикидывает, какую роль ему играть.

– Ну хорошо, спасибо. И ты ничего не знаешь, не то…

– Нечего мне грозить, – сказала Ирэн. – Я действительно не знаю, почему ты прислал Оливера ко мне.

– Могу тебе объяснить на случай, если этим заинтересуется полиция: я еще ничего не знал, только смутно догадывался и хотел протянуть время, пока вернется его отец… понятно?

– Что касается меня, то я вообще ничего не знаю.

– Так будет еще лучше. Привет.

24 августа, 23 часа 30 минут
КАБИНЕТ ЗАЙЛЕРА

– Соедините меня с шефом, – сказал Зайлер.

– Сейчас, – ответила телефонистка.

– Это опять вы, господин Зайлер? – спросил шеф.

– Мы скоро подписываем номер, есть у вас какие-нибудь новости?

– К сожалению, нет. А если бы мы и узнали что-нибудь новое, я сообщил бы об этом не только вам.

– Зато у меня есть новости, – сказал Зайлер. – Полчаса назад Оливер звонил в редакцию. Хотел говорить с отцом.

– И что же?

– Вы мне не верите?

– Разумеется, верю.

– Оливер попытается добраться до своей бабушки.

– Какой бабушки?

– Со стороны отца.

– А где эта бабушка живет?

– Ветикон-ам-Зее.

– Откуда Оливер звонил?

– Он не захотел мне сказать.

– А вы не догадались попросить его, чтобы через час он позвонил снова, и тем временем известить нас?

– Нет, не догадался. А разве это мое сообщение ничего не стоит?

– Разумеется, стоит. Что это вы такой обидчивый, Зайлер? Вы ведь с нами тоже не всегда по-хорошему…

– Случается, надо и поспорить.

– Да, да. Ну что ж, большое спасибо, Зайлер. Я должен сейчас дать команду…

24 августа, вскоре после полуночи
КАБИНЕТ ЗАЙЛЕРА

– Ну и напугал же ты меня, старик, – сказал Зайлер. – Явился невесть откуда, как привидение. Мы уже собирались объявить на тебя розыск.

– Чтобы ты мог состряпать еще одну статейку?

– Ты что, спятил?

– В восемь часов я говорил с Сильвией по телефону из Парижа. И мне повезло: я успел еще получить место в самолете «Эр Франс» по маршруту Орли – Клотен.

– Так ты прямо с аэродрома?

– Нет, я заезжал домой.

– Почему ты спрятался от нас в Париже?

– Это мое личное дело.

– Конечно. Извини.

– Зачем ты дал в сегодняшней, вернее, теперь уже во вчерашней газете этот заголовок?

– Позволь, ты же сам назначил меня своим заместителем. Надо было делать газету. Тебя невозможно было найти. Решать пришлось мне.

– И непременно надо было написать так: «Оливер приходил в редакцию, он хотел увидеться с отцом, о местопребывании которого не знает ни семья, ни сотрудники редакции. Это было еще до пресс-конференции в полиции, и никому не могло прийти в голову, что Оливер взят на подозрение…»

– Как бы написал ты?

– Ты просто лопаешься от злорадства!

– За кого ты меня принимаешь?

– Я очень хорошо прочитал твою статью.

– Ну и что?

– Ты и краснеть-то разучился.

– Моя совесть чиста.

– Скажу тебе напрямик: Оливер приходил в редакцию не затем, чтобы увидеть своего отца. Если Оливер и был здесь, то лишь потому, что ты его вызвал.

– О’кей.

– И у тебя уже были сведения из полиции!

– Лишь некоторые намеки.

– Куда ты услал Оливера?

– Вранье тебе больше не поможет, Оливер звонил.

– Звонил?

– Да, звонил.

– Когда он звонил, откуда и какие у него планы?

– Не твое собачье дело. Ты услал Оливера в Лозанну, дал ему денег.

– Я хотел ему помочь, только помочь, клянусь тебе.

– Помочь – в чем?

– Спрятать его, пока ты не вернешься. Чтобы ты заранее мог Нанять адвоката и хотя бы успел поговорить с сыном, пока его не схватила полиция.

– Ты хотел заполучить несколько броских заголовков – и больше ничего. Если бы Оливер не поддался тебе сразу, ты бы на следующий день отправил его куда-нибудь еще и состряпал еще одну афишку, что-нибудь вроде: «Оливер ежедневно звонит нам». Интересно, что у тебя заготовлено на завтра?

– «По-видимому, Оливер находится в Западной Швейцарии. Мы говорили с ним по телефону», – ответил Зайлер.

– А я говорил по телефону с издателем, – сказал Эпштейн.

– Вот как?

– Он согласен на твое увольнение без предупреждения. Ты получишь жалованье еще за три месяца.

– Еще за шесть месяцев.

– Если ты намерен торговаться, Я заговорю по-другому.

– Твоя взяла.

Я этого не хотел. Ступай.

25 августа, 3 часа 15 минут
СПАЛЬНЯ СИЛЬВИИ

– Ты спишь? – спросил Эпштейн.

– Нет. Входи.

– Оливер больше не звонил?

– А ты ждал, что он позвонит еще?

– Да не зная. Он на самом деле так сказал: я нашел ключ и могу теперь отсюда уйти?

– По-твоему, я это выдумала?

– И ты действительно ответила ему, что он может вернуться?

– Конечно, Эп.

– Как ты думаешь, он вернется?

– Да.

– Какой у него был голос?

– Тише обычного.

– Ты сказала ему про полицию и все прочее?

– Я сказала ему лишь одно: если он будет скрываться, он только сделает себе хуже.

– И он спросил тебя: веришь ли ты, что он сделал с той девушкой что-то нехорошее?

– Откуда ты знаешь?

– Это же ясно как божий день.

– Я ему ответила: но ведь я твоя мать…

– Ты допускаешь такую мысль?

– Какую?

– Что Оливер мог что-то сделать с той девушкой?

– Не знаю, что тебе ответить. А что думаешь ты?

– Вчера и позавчера на поиски мобилизовали даже солдат – роты новобранцев. Речная полиция прерывает работы всего на несколько ночных часов. Они подняли на ноги всех, кого могли. И никаких следов…

– Если трупа не найдут…

– Ты сказала «трупа»?

– Извини.

– Ничего. Делать вид, будто такой вариант совершенно исключается, – бессмысленно.

Пауза.

– Эп!

– Да.

– Я прослушала твои магнитофонные ленты.

– До конца?

– Хочешь, я запишу весь твой рассказ?

– Зачем?

– Я бы его перепечатала на машинке. Ты бы смог потом прочитать текст как новеллу. Я тоже.

– Это не новелла.

– Похоже на роман из иллюстрированного журнала.

– Мне трудно об этом судить. Я говорил и говорил, но ни разу не прокручивал пленку, чтобы послушать.

– Удивляюсь, как ты до сих пор от меня не сбежал.

– Я частенько об этом подумывал.

– Значит, тебе приходила в голову мысль бросить меня?

– Конечно.

– Почему же ты этого не сделал?

– Я в это не верю.

– Во что?

– В то, что от этого что-нибудь может измениться.

– Ты мог бы встретить женщину, которая дала бы тебе больше, чем я.

– Я встречал многих женщин.

– Знаю, у тебя были другие…

– Но теперь уже нет.

– У тебя бывали хорошие минуты?

– Мне трудно тебе объяснить, это может показаться смешным, но чем лучше мне было с женщиной, чем раскованней я себя чувствовал – настолько, что даже спрашивал себя, не остаться ли с ней насовсем, – другими словами, чем сильнее меня захватывало, тем сильнее тянуло обратно к тебе.

– Ты говоришь, что, когда я уходила, тебе всегда было плохо.

– Я мог путаться с другими бабами, только когда чувствовал, что наш союз с тобой прочен.

– Наверно, он с самого начала был непрочен. Только казался тебе прочным.

– Или тебе – непрочным.

– Ты бы решился опубликовать этот рассказ?

– Сначала мне надо его прочесть.

– Но в принципе: ты был бы способен предать гласности собственные переживания?

– В принципе… Я уже тебе говорил: сначала я должен это прочесть. И все ли я рассказал? Может быть, у тебя есть что добавить?

– У тебя память лучше.

– А ты так уж забывчива?

– Во всяком случае, я не поручусь, что все в твоем рассказе – правда.

– Думаю, в основном – правда, то есть все это было на самом деле.

– Разве ты ревнив?

– Не знаю. Возможно, тут играет роль сразу многое. Раненое самолюбие, ревность, страх перед одиночеством.

– Твой голос на магнитофонной ленте звучит так грустно.

– Мне действительно грустно.

– По моей вине?

– Может быть, и по моей.

– Но ведь не ты же меня бросил.

– Жизнь вдвоем… Семейная жизнь мне не удалась.

– Ты это воспринимаешь как поражение?

– Не знаю, как я это воспринимаю.

– Но сейчас все опять переменилось.

– Как переменилось?

– Оливер, – сказала Сильвия.

– Это ничего не меняет.

– Эп! Что бы ни сделал Оливер, сейчас ему нужно, чтобы его родители были вместе.

– Такие родители, как мы с тобой, ему не нужны вообще. И прежде всего такие родители – не помощь.

– Ты хочешь сказать, что я должна уйти?

– Я никогда не говорил, что ты должна уйти, я и теперь говорю только: ты можешь уйти.

– В своем рассказе ты говоришь: если я уйду, ты бросишь все, чего ты добился, даже свой пост главного редактора.

– Я бы охотно так и сделал. Но в настоящее время не могу себе этого позволить.

– Ты останешься главным?

– Я должен остаться.

– Несмотря на то, что именно «Миттагблатт» был первой газетой, которая…

– Мне теперь нужно много денег. Что бы ни сделал Оливер, ему понадобится адвокат – самый лучший, какого я только смогу найти.

– Ты страшный человек!

– Почему?

– Такой холодный.

– Это не холодность, Сильвия, а благоразумие.

Пауза.

– Эп!

– Да?

– Я не могу сейчас уйти.

– Никто тебя не гонит.

– Может быть, дело совсем не в Тобиасе.

– Я все равно теперь буду мало бывать дома. Вероятно, мне придется на ближайшие несколько недель снять номер в гостинице.

– Недавно я читала один роман. Ганс Эрих Носсак. «Не позднее ноября».

– Вот как?

– Там женщина бросает мужа и уходит к писателю.

– Ну и что?

– Она сама не знает почему. Я эту книгу до конца не дочитала.

– И не знаешь, чем там кончилось дело?

– А я и не хочу знать. Эта женщина бросает мужа, крупного промышленника, такого… ну, я бы тоже не хотела иметь такого мужа, но… Это бесконечно грустно, она уходит от него и сама не знает почему, просто так…

– Пойду-ка я к себе и попробую часика два поспать.

– Тебе тоже надо как-нибудь прочесть эту книгу.

– Может быть.

– Но только до середины.

– Пойду, попробую соснуть. Спокойной ночи…

– Так как, Эп? Сделать это?

– Что?

– Записать твой рассказ?

– Делай, что хочешь.

– Единственное, что мне мешает, – это твой голос.

– Единственное?

– И еще то, что ты ни разу не сказал, почему все-таки на мне женился.

– Теперь я уже и сам не знаю. До сих пор я считал, что по любви.

– Все женщины, которые у тебя были до меня, тебя бросали.

– Не все.

– Конечно, но все. Тебе и сегодня нет отказа от женщин. От таких, которые тебе не нужны. Но я говорю о тех женщинах, которых ты хотел удержать.

– Что ж, возможно.

– Тебе могло показаться, что уж я-то тебя никогда не брошу.

– Ты меня бросала не раз.

– Но всегда возвращалась.

– В один прекрасный день ты не вернешься.

– Ты женился на мне, потому что я была такая робкая и беспомощная, а ты был сильный – я хочу сказать, что рядом со мной, с моей слабостью, ты казался сильным.

– Тем не менее ты имела полное право сказать «нет».

– Почему ты такой непоследовательный?

– В чем это я непоследовательный?

– Когда мы познакомились, ты был коммунистом или чем-то в этом роде. Сегодня ты редактор бульварной газеты, которая…

– Коммунист! Как ты себе это представляешь? Ведь только называть себя коммунистом – это мало чего стоит.

– Может, я вышла за тебя потому, что ты тоже был бедный.

– И я должен был так и остаться бедняком?

– Не знаю.

– Впрочем, что нам проку от великих теорий, когда мы даже не научились еще как следует воспитывать своих детей. Правда, нам не так-то легко научиться их воспитывать, если теории оказываются несостоятельными… Допустим, теории годны для тех, кто сегодня владеет всем, а они не желают… Оставим это. Сейчас, я должен все же хоть немного поспать…