Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

8 сентября, 9 часов
КАБИНЕТ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

– Встаньте на страже у дверей, – приказал Лутц полицейскому, который привел Оливера. А повернувшись к Оливеру, прибавил: – Взгляни-ка в окно.

Оливер понял это как просьбу открыть окно, но Лутц преградил ему дорогу.

– Впрочем, тебе бы это все равно не помогло. Внизу стоят двое.

Оливер равнодушно отвернулся от окна.

– Можешь сесть сюда, – сказал Лутц и указал на кресло для посетителей, возле письменного стола. Сам он тоже сел. Прошло несколько минут, прежде чем он снова обратился к Оливеру. Он полистал дело, взглянул на часы.

– Ты догадался, почему я так усилил охрану?

Оливер покачал головой.

– Отвечай «да» или «нет».

– Нет, – сказал Оливер.

– Потому что я окончательно убедился в том, что ты убийца.

Лицо Оливера сразу стало напряженным.

– Разве нашли трупы?

– Значит, трупов все-таки должно быть два?

– Я не знаю, – ответил Оливер, – это вы сказали.

– Я ничего подобного не говорил. Ты дал показания в полиции, потом говорил своему отцу, а потом несколько раз повторил мне, что ты…

– Но я же не знаю, что произошло.

– Перестань меня перебивать!

– Извините.

– Твой отец теперь тоже убедился.

– Мой отец убедился?

– Мне это крайне неприятно, но я все-таки должен тебе сказать: твой отец дал Вилли Кауцу крупную взятку, чтобы тот молчал. Двенадцать тысяч франков.

Оливер ничего не ответил.

– Тебе понятно, что это означает?

Оливер молчал.

– Это может означать только одно: твой отец уверен, что ты убийца.

Оливер все еще молчал.

– Никто не станет так, за здорово живешь, выбрасывать двенадцать тысяч франков.

– А вот мой папа такой, – сказал Оливер.

– Это папа велел тебе, когда вы остались с ним наедине, наплести все эти небылицы про Юдит?

– Почему небылицы?

– Мы предприняли все возможное, чтобы выяснить, где пропала девушка по имени Юдит. Но никакая Юдит нигде не разыскивается.

– Полиция нашла трупы?

– Пока еще нет.

Лутц внимательно наблюдал за Оливером, тот молчал.

– Эта новость тебе как будто по душе?

– Почему?

– Имей в виду, Оливер: нашли труп или не нашли, обвинение в убийстве остается в силе.

– В убийстве? – спросил Оливер.

– Да.

– Я никого не убивал.

– У нас зафиксировано твое признание, притом неоднократное.

– Но ведь… ведь это был несчастный случай… Я же не виноват.

– На основании косвенных улик можно доказать, что имело место убийство. Наличие трупов вовсе не обязательно.

– Убийство, – тихо повторил Оливер.

– Да, убийство, – подтвердил Лутц.

– Значит, меня ожидает каторжная тюрьма?

– К сожалению, для этого ты пока молод. Но в тюрьму тебя посадят.

– Надолго?

– К сожалению, суд может приговорить тебя самое большее к десяти годам.

– К десяти годам?

– Ты заслуживаешь пожизненного заключения.

– Мне будет тогда двадцать шесть лет.

– Боюсь, что треть срока тебе скостят.

– Значит, мне будет двадцать три года.

– Да. Ты будешь еще совсем молодой.

– Я и сейчас уже совсем старый, господин доктор.

– Чем ты намерен заняться, когда тебя выпустят?

– А как, по-вашему, чем бы я мог заняться?

– Тебе, вероятно, дадут возможность изучить за время заключения какое-нибудь ремесло.

– Ремесло меня не привлекает.

– Для этого ты слишком благороден, да?

– А правда, что преступник всю свою жизнь остается преступником?

– Если он преступник от рождения, то уж его на верный путь не наставишь.

– А я – от рождения?

– Стоит послушать, как хладнокровно ты повествуешь о своих преступлениях, как спокойно сознаешься в том, что при первой возможности готов удрать… На мой взгляд, ты принадлежишь к категории трудновоспитуемых.

– Я уже тоже об этом думал.

– О чем?

– Что я такой родился.

– Любопытно…

– Я подумал, что самое лучшее для всех нас – поскорее с этим покончить.

– Как это покончить?

– Становится ведь все хуже и хуже, – сказал Оливер.

– Как это «хуже и хуже»?

– Чем дальше, тем хуже… я уже слишком многое забыл. Я не помню, как выглядела Рут, не помню, что произошло в тот вечер.

– Рут выглядела вот так. Фото сделано за три месяца до ее смерти.

Лутц протянул Оливеру фотографию. Оливер внимательно на нее поглядел, отдал Лутцу обратно и медленно произнес:

– Не знаю, она ли это.

– Ты хочешь сказать, что никогда не видел этой девушки?

– Я видел в своей жизни многих девушек, но ни одной не помню. Я не могу даже представить себе лицо моей мамы. Что поделывает мама? Как она поживает? Есть ли у меня еще мама?

– Насколько мне известно, твоя мама поживает хорошо. Ты ведь знаешь, что она разводится с твоим отцом?

– Что вы сказали?

– Извини, я думал, Отец тебе все рассказал.

Оливер молчал.

– Но это не повлияет на исход твоего процесса.

– Когда наконец состоится этот процесс?

– Тебе не терпится?

– Если это еще протянется, я все позабуду.

– Это уже не имеет значения, у нас есть твои показания.

– Да, да, конечно, только сомневаюсь, правда ли то, что я вам рассказал.

– Судьи сочтут это правдой.

– Я бы так хотел помочь установить истину. Почему Рут не пишет?

– Что ты хочешь этим сказать?

– До нее же наверняка дошли слухи про всю эту историю…

– Если бы Рут была жива…

– Я однажды слышал про девушку, которая пропадала целых четыре года, а ее друга тем временем осудили. Девушка знала про это и радовалась. Неужели Рут тоже радуется?

– Это тебе нисколько не поможет, – сказал Лутц.

– Мама ушла к Тобиасу Петерману?

– Это, должно быть, тот человек, из-за которого твои родители разводятся?

– Будь я на месте папы…

– Будь ты на месте папы?..

– Я бы убил маму.

– Тебе, как видно, нравится убивать женщин.

– Таких женщин надо убивать.

– Таких девушек, как Рут, – тоже?

– Можно мне увидеться с папой?

– До суда – нельзя.

– Я ненормальный.

– О, ты вполне нормальный, твои умственные способности выше среднего уровня, и ты отлично отдаешь себе отчет в своих поступках.

– Вы находите?

– Конечно!

– Тогда самое лучшее, чтобы меня как можно скорее осудили.

– Правильно, – заключил Лутц. Он встал, подошел к двери и, открыв ее, приказал дежурившему в коридоре полицейскому: – Уведите его.

10 сентября, 15 часов 20 минут
ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

Тобиас осторожно положил на журнальный столик соглашение о разводе, откинулся на спинку дивана, затянулся сигарой – он любил сигары, – отпил глоток виски «блэк лебел» и сказал:

– И ты подписала эту собачью чушь?

– Почему собачью чушь?

– Здорово он нас облапошил.

– Нас?

– Тебе известно, сколько вы еще должны за дом?

– Понятия не имею.

– Вот видишь.

– Я тебя не понимаю.

– Я все время чуял подвох.

– Тоби, – взмолилась Сильвия, – я правда не понимаю, о чем ты…

– Твой Эп нас здорово облапошил.

– Ты не смеешь так говорить. Эп невероятно великодушен. Он оставляет мне дом, мебель, машину. Себе он хочет взять всего один ковер и две картины.

– Ну-ну, попробуй продать дом, и ты увидишь, что тебе останется. Хорошо еще, если не придется доплачивать.

– Ты так думаешь?

– Что значит, «думаешь» – «не думаешь». Это чисто экономический вопрос.

– Ну, а мебель?

– На что нам сдалась эта мебель?

– Но я хочу обставиться своей мебелью.

– Кое-что мы, конечно, возьмем.

– А остальное?

– Продадим. Куда нам столько мебели?

– По-твоему, это будет правильно?

– Мебель всегда вызывает неприятные воспоминания.

– Тут ты, безусловно, прав.

– Эп вообще оказался малый не промах.

– Как ты можешь так о нем говорить?

– Ловко он тебя загнал в западню.

– В западню? Это ты – западня? Ты что, недоволен?

– Ты, видно, не удосужилась прочесть это соглашение еще раз?

– Я его читала не один раз.

– И этот пункт тоже? «Моя жена Сильвия Эпштейн сообщила мне, что она оставляет меня и моего сына Оливера, чтобы сойтись со своим другом Тобиасом Петерманом. Исходя из ситуации, создавшейся по воле моей жены, я заявляю, что согласен на развод…» Заметила ты наконец?

– Что я должна заметить?

– Эп подвел тебя под удар: выходит, развод по твоей вине, потому что ты изменила ему со мной. Тебе крышка.

– Но ведь это чистая правда.

– Что чистая правда?

– Я оставила Эпа ради тебя.

– Но зачем же быть дурой и открыто признавать это?

– Пожалуйста, не обзывай меня дурой.

– Извини.

– Я же оставила Эпа ради тебя.

– Послушай-ка. Я тоже оставил жену. Но мне и в голову не пришло сказать: я больше не могу жить со своей женой.

– А что ты сказал?

– Я сказал: моя жена сделала нашу дальнейшую совместную жизнь невозможной.

– Какие же ты привел основания?

– Например: она говорила, будто принимает таблетки, а в один прекрасный день выяснилось, что она беременна. Это – обман, вероломство.

– Но это же не основание для развода.

– А я не хотел больше иметь детей.

– И со мной не хочешь?

– С тобой – конечно, хочу.

– По сути дела, ты совершенно прав.

– Ты о чем?

– Эп теперь вольная птица. А мне он оставил весь груз этих семнадцати лет.

– Надо было ему объяснить, что ваш брак еще десять лет назад стал фикцией.

– Как раз это я ему и объяснила.

– Интересно только знать: как?

– И вот его ответ: он уехал.

– Прожженный парень твой Эп.

– Ты чувствуешь себя несчастным?

– Я просто злюсь.

– Но главное все-таки, мы теперь вольны делать, что нам хочется.

– Меня злит, что в душе он может торжествовать.

– Нисколько он не торжествует.

– Я-то знаю, как он меня презирает.

– Но согласись, ведь он не может считать тебя своим другом.

– Ты еще не знаешь, что он мне сказал.

– Нет, не знаю.

– «Если у вас с моей женой совет да любовь – пожалуйста».

– А что он должен был сказать?

– Почему он не боролся за тебя?

– Ах, Тоби, Эп боролся за меня целых семнадцать лет.

– Теперь я наконец понял, что означали его последние слова.

– Какие слова?

– Когда я уходил от него, я протянул ему руку, но он посмотрел на меня, гаденько так улыбнулся и изрек: знаете, врагов себе надо выбирать осмотрительнее, чем друзей.

– Ну да, Тоби, Эп ведь читал больше, чем ты.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Просто он более подкован.

– Выходит, он уложил меня на обе лопатки?

– В известном смысле – да.

– Так. А ты с кем осталась – с ним или со мной?

– Эп больше не старался меня удержать.

Тобиас поднялся и сказал:

– Давай-ка поедем на недельку к морю. У тебя все уложено?

– Я буду готова через десять минут… – ответила Сильвия.

10 сентября, 16 часов 20 минут
КВАРТИРА ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

– Что сегодня по телевидению? – спросил доктор Лутц у своего младшего сына Петера.

– Откуда я знаю, – ответил Петер. – Я смотреть не собираюсь, пойду в клуб.

– Пойдешь в клуб? – Доктор Лутц опустился на софу.

– Ты против? – спросил Петер.

– Мама недавно рассказала мне, что ты бывал у врача.

– У врача?

– Садись, – сказал Лутц, – мне надо с тобой поговорить, прежде чем ты отправишься в свой клуб. Но сперва принеси мне из кухни пиво.

Петер взял на кухне бутылку пива и стакан и поставил перед отцом на столик.

– Мама сказала мне, что ты ходил к психотерапевту.

– Мама преувеличивает, – ответил Петер. – Можно подумать, будто я лечился у психоаналитика.

– Да садись же.

Но Петер не сел.

– Может, у тебя все-таки найдется полчасика для беседы с отцом?

– Чего ты от меня хочешь?

– Значит, ты не лечишься?

– Ну как тебе сказать?.. Я участвую в сеансах массовой психотерапии. Каждый четверг вечером в большом зале дома профсоюзов собирается от восьмидесяти до ста человек, они обсуждают свои житейские проблемы, свои конфликты с окружающим миром. Доктор Финкельштейн при этом присутствует, он внимательно слушает, а время от времени вмешивается в дискуссию, чтобы все поставить на свои места. Вот и все.

– Финкельштейн? Еврей?

– Еврей. Ученик Фрейда, австромарксист, если я не ошибаюсь.

– А тебе какой от этого прок? Ты-то чего не видел на этих собраниях?

– Кто заинтересованно следит, не зевает по сторонам, тому большой прок.

– Какой, например?

– Каждый может узнать, что не он один испытывает трудности. Каждый может научиться вылезать из своей раковины, быть честным, сознавать свою человеческую ценность.

– О чем же вы спорите?

– Кто-нибудь из присутствующих берет на себя роль председателя, ставит на обсуждение какую-либо проблему и ведет дискуссию. А каждый, кто хочет высказаться, должен поднять руку и говорить только от своего имени. Ничего такого, что вычитано из книг, лишь то, что сам слышал, и так далее. Понятно, что многим сначала трудно.

– Ты мне еще не ответил на вопрос – о чем вы спорите.

– О чем хочешь. О половом чувстве до брака, в браке, о половом просвещении детей, о воспитании, о телесных наказаниях и так далее, о бессмысленности наказания вообще. О свободе и о политике тоже спорим.

– А какова примерно общая тенденция?

– Допустим, человек должен учиться быть непослушным.

– Ну и ну, хорошая у тебя компания!

– Четыре вечера подряд обсуждалось дело Оливера Эпштейна, – сказал Петер, пристально глядя на отца.

– Пиво слишком холодное, – буркнул Лутц. – Твою мать никак не научишь, что пиво надо держать в прохладном месте, но ни в коем случае не в холодильнике.

– После того как стало известно, что ты предъявил ему обвинение в убийстве…

– Это меня не интересует, – отрезал Лутц. – Сядь наконец, мне надо с тобой поговорить серьезно.

– Финкельштейн высказался о тебе весьма нелестно.

– Обо мне?

– Конечно, фамилии твоей он не называл. Он не называет людей, а говорит только о психо-политических структурах.

– Любопытно, что же это светило изволит говорить о нас грешных?

– Следовало ожидать, сказал Финкельштейн, что прокурор построит обвинение как раз на самой худшей версии.

– А почему?

– Результат далеко зашедшей фрустрации.

– Этот Финкельштейн разве швейцарец?

– Эмигрант. Но у него есть вид на жительство.

– Значит, я подвержен фрустрации?

– Не без того, – ответил Петер.

– Век живи, век учись, – заметил Лутц.

– Ты вообще-то знаешь, что такое фрустрация?

– Знаю, знаю.

– Фрустрация – это вынужденный отказ от удовлетворения витальных потребностей.

– Пива хочешь? – спросил Лутц и тыльной стороной ладони отер пену с губ.

Петер отрицательно качнул головой.

– Тебе сейчас двадцать один год, – сказал Лутц.

– Двадцать один с половиной, – уточнил Петер. – О чем ты, собственно, намерен со мной говорить?

– Значит, сегодня вечером ты опять идешь в этот свой клуб?

– Ты против этого?

– Мне сегодня звонил полицай-президент. И первый секретарь нашей партии – тоже.

– Ну и что?

– Правда, что ты председатель этого вашего клуба?

– У нас нет ни президиума, ни председателя. Наш клуб – антиавторитарный.

– Во всяком деле нужен заводила.

– Говорят, у меня есть ораторский талант. Поэтому мне приходится выступать чаще, чем моим товарищам.

– Вы обращаетесь друг к другу со словом «товарищ»?

– А как мы, по-твоему, должны обращаться?

– И все-таки я никак не пойму, к чему вы стремитесь. К тому, скажем, чтобы китайцы добились мирового господства?

– Откуда ты взял такую чушь?

– Полицай-президент сказал мне, что ваш клуб развесил по всему городу китайские флаги.

– Флаги Вьетконга, – пояснил Петер.

– Зачем?

– Так ведь сейчас в Париже ведутся переговоры между северовьетнамцами и американцами.

– А вам какое дело?

– Мы показываем этим, чью сторону мы держим.

– То есть сторону Вьетконга?

– Да, и на этот счет ни у кого не должно быть сомнений.

Лутц молча смотрел на сына. Потом сказал. – Ты очень похож на своего деда.

– На твоего отца?

– Понятно, – ответил Лутц. Он отхлебнул пива и продолжал: – У него тоже голова была набита идеями. А что из этого вышло? Когда начался кризис и со всех предприятий стали увольнять людей, его выставили одним из первых.

Сын промолчал.

– А у твоего деда была семья. Пятеро детей.

– Это не должно повториться, – сказал Петер, – мы будем бороться.

– Твой дед тоже боролся. А чего он добился?

– Не будь таких, как он, двенадцатилетние ребятишки и теперь еще работали бы на заводах по десять-двенадцать часов в день.

– Белиберда, – отрезал Лутц. – Твой дед добился только того, что потерял место и наша семья жила впроголодь, мы не знали, что с нами будет завтра, а твоя бабушка вынуждена была ходить по домам мыть окна и лестницы.

Петер наконец не выдержал и присел на другой конец софы.

– Как это ни странно, но я тебя понимаю.

– Зачем ты ставишь мне палки в колеса?

– Я?

– Ты же знаешь, что мы зависим от избирателей, они выбирают нас или утверждают голосованием, смотря по должности.

– Разве на следующих выборах тебя не утвердят?

– Либералы собираются выставить мою кандидатуру на пост заместителя генерального прокурора.

– Ты много писем получаешь по делу Оливера Эпштейна?

– Почему ты опять об этом заговорил?

– Социологический институт при нашем университете только что провел обследование, опрос. Семьдесят процентов опрошенных уже теперь убеждены в том, что Оливер Эпштейн – сексуальный маньяк, и ждут справедливого приговора убийце. Сложилось это мнение прежде всего благодаря информации обеих бульварных газет, а также благодаря твоим пресс-конференциям.

– Не вижу никакой связи, – сказал Лутц.

– Сейчас ты просто лжешь.

– Я вообще не лгу. Во всяком случае, сознательно. А ненароком мы все, бывает, понемножку лжем.

– Так что если ты сумеешь убедить судей своим обвинительным заключением, семьдесят из ста будут на твоей стороне.

– Мне и не надо их убеждать. Приговор, по сути дела, уже вынесен.

– Откуда тебе это известно?

– Я достаточно долго был судьей.

– То есть ты хорошо знаешь судей?

– Я хорошо знаю закон и то, какая задача стоит перед судьей.

– Правда, что по средам вы все собираетесь в погребке?

– Кто это «вы все»?

– Шеф полиции, прокуроры, судьи и кое-кто из судебных репортеров, особо привилегированные лица.

– Ну и что?

– О чем вы там беседуете?

– Во первых, я нерегулярно хожу на эти встречи.

– А во-вторых?

– Ну, мы обсуждаем там самые разнообразные вопросы.

– Прокурор говорит председателю суда: «Послушай, Генрих, я прошу восемь месяцев для парня, ограбившего киоск». – «Нет, отвечает тот, ты проси десять, а я дам восемь. Ничего не поделаешь, придется для виду чуть сбавить, не то газеты опять поднимут шум…» – сыграл Петер.

– Мы далеко не всегда бываем единодушны, если только ты это имеешь в виду.

– Я имею в виду, что открытое судебное разбирательство – это театр, и больше ничего.

– Что же, по-твоему, здесь плохого, если прокуроры и судьи часто сходятся во мнениях?

– Я хотел только услышать от тебя подтверждение.

– Ты еще плохо разбираешься в житейских делах. И боюсь, ничего хорошего не будет, пока ты не возьмешься за ум.

– Твой отец так и не взялся за ум.

– Да, будь твой дед хоть чуточку благоразумнее, его жена и дети были бы избавлены от многих невзгод.

– Например?

– Мне бы не пришлось на коленях выпрашивать стипендию и другие пособия.

– Ты страдал от этого?

– Попрошайничество унижает всякого человека.

– А вот меня бы не унизило.

– Тебе незачем попрошайничать.

– Да, мой отец – человек обеспеченный, с положением.

– Но ты неблагодарный сын.

– Почему и за что я должен быть благодарным?

– Ты не знаешь нужды, можешь спокойно учиться в университете.

– По-твоему, я учусь?

– Надеюсь.

– Может, я совсем и не учусь, а только делаю вид.

– Что и говорить, особым усердием ты не отличаешься.

– Ты вот отличался.

– Да, это я могу сказать со спокойной совестью.

– И что тебе дало твое усердие?

– О чем ты?

– Ну упрячешь ты этого несчастного парня в каторжную тюрьму, а станешь-то всего-навсего заместителем генерального прокурора…

– Несовершеннолетних в каторжную тюрьму не отправляют.

– Неужели тебя совершенно не трогает?..

– Что?

– Ты же прекрасно знаешь, что Оливер невиновен.

– Такого закоренелого и хитрого лгуна я не встречал за все годы своей службы.

– Ты терпеть его не можешь. Скажи прямо, ты его ненавидишь?

– За что мне его ненавидеть?

– Ему не надо выпрашивать стипендии.

– Ты наглеешь понемногу…

– Я бы хотел, чтобы ты хоть раз в жизни был со мной искренен.

– Выходит, я с тобой неискренен?

– Признайся, когда ты был мальчишкой, ты только что не молился на Хаузамана?

– Кто такой Хаузаман?

– Полицейский Хаузаман.

– Что за чушь ты городишь!

– Я говорю о том времени, когда ты был мальчишкой.

– Хаузаман меня нисколько не интересовал. Все это у тебя от деда. Это он был против.

– Против чего?

– Против того, чтобы я бывал у Хаузаманов. Мальчишкой.

– Должно быть, у твоего отца были на то свои причины.

– Почему ты так думаешь?

– Твой отец общался с людьми другого круга.

– Как ты, – сказал Лутц.

– А Хаузаман нет-нет да и спрашивал, что, мол, говорит твой отец, не приходил ли к нему такой-то или такой-то, где он пропадает вечерами, раз его не бывает дома.

– Ты что, хочешь мне приписать, будто я мальчишкой доносил на своего отца?

– Да, господи, ты же просто еще не понимал, зачем Хаузаман задает тебе такие вопросы.

– Я никогда не доносил на отца.

– Сознательно – нет, – сказал Петер.

– Я бегал к Хаузаманам, потому что у госпожи Хаузаман всегда было что поесть. И для меня тоже. Она посылала меня за покупками и давала за это деньги, пусть мелочь.

– Все понятно, – сказал Петер.

– Ничего тебе не понятно, – резко возразил Лутц. – Конечно, мне нравилось у Хаузаманов, там был налаженный быт, достаток, каждый месяц получка… В нашем доме на Каноненгассе Хаузаман был единственный жилец, который ни дня не сидел без работы…

– А я ничего другого и не думал, – заметил Петер.

– Десятки тысяч людей были в то время без работы.

– Кроме того, у Хаузаманов не было своих детей.

– Ну и что?

– Правда ведь, что он тебе помогал?

– Не вижу причин это отрицать.

– Он даже брал тебя с собой на свои партийные собрания.

– Что здесь плохого?

– Да ведь это хоть кого удивит: сын социалиста бегает на собрания к младолибералам.

– А что сказать, если сын либерала хочет перещеголять коммунистов?

– Мы сейчас говорим о тебе.

– Ты отдаешь себе отчет в том, почему тебе все дозволено, почему ты имеешь возможность учиться?

– Потому что у меня большие способности.

– Нет! – почти крикнул Лутц. – Ты имеешь возможность учиться, потому что я выбился в люди.

– А теперь, если я тебя правильно понял, я мешаю твоей дальнейшей карьере?

– Мы-то знаем, кто вас подстрекает.

– Кто нас подстрекает?

– Мои коллеги, конечно, думают, что я все это одобряю.

– Не такие уж они дураки.

– Во всяком случае, мне очень неприятно читать в газетах, что сын прокурора по делам несовершеннолетних доктора Лутца – один из главных бунтарей.

– Представь себе, что и мне тоже неприятно.

– Что тебе неприятно?

– Что мой отец ты, а не кто-нибудь другой!

– Ну, ты договорился!

В комнату вошла госпожа Лутц.

– Почему вы всегда ругаетесь? – спросила она.

– Мы не ругаемся, – ответил Лутц. – Просто я рассказывал Петеру про Гебхардта.

– А кто этот Гебхардт? – заинтересовалась госпожа Лутц.

– Гебхардт – это молодой полицейский, который сейчас несет службу у нас в прокуратуре.

– Не слышала я о нем, – сказала госпожа Лутц.

– Да слышала ты. Гебхардт – тот самый парень, который взял жену из Восточного Берлина. То есть ее родители живут в Восточном Берлине. А она воспитывалась на Западе, у тетки. Поэтому она может туда ездить, когда захочет. А вообще-то она швейцарка.

– Ну и что? – спросила жена, потому что Лутц вдруг замолчал.

– Да ну, – сказал он неожиданно раздраженным тоном, – пустяки, неинтересно.

– Так не пойдет, – возразила жена. – Ты меня раздразнил, теперь давай рассказывай!

– Ладно. В прошлое рождество они ездили в Восточный Берлин к ее родителям.

– Тебе сегодня что, надо платить за каждое слово?

– Двадцать четвертого вечером они хотели купить пива. Для сочельника.

– Кто же это в сочельник пьет пиво? – спросил Петер.

– Так или иначе, – продолжал Лутц, – так или иначе, пива уже нигде не было.

– И это все? – спросила госпожа Лутц.

– Я же сказал: вечером двадцать четвертого декабря в Восточном Берлине нельзя было достать пива.

– Ей-богу, не пойму, к чему ты это рассказываешь? – спросила жена.

– Вот до чего они довели людей, – сказал Лутц, повысив голос, – а твой сын не желает ничего понимать.

– Ну, я пошел в клуб, – заявил Петер.

– Ступай, ступай, – ответил Лутц. И, поглядев на жену, сказал: – Сколько раз тебе повторять, что пиво нельзя неделями держать в холодильнике! Оно от этого портится!

– Сейчас принесу тебе бутылку из погреба, – ответила жена.

– Да, принеси, пожалуйста, – сказал Лутц.

Петер был уже на улице.