Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

20 октября, 19 часов 15 минут
КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

– Дамы и господа, – с некоторой торжественностью начал Эпштейн. – Теперь вы знаете, как обстоит дело: итак, руководство желает, чтобы мы изменили взятый нами в последнее время курс и, если так позволено будет выразиться, легли на курс Зайлера.

– Вы опасаетесь, – спросил Кремер, – что совет директоров вернет Зайлера?

– Или Зайлер, или я, – ответил Эпштейн.

– Такой альтернативы не существует, – вставил Клейнгейнц.

– Для меня ситуация ясна: если вернется Зайлер, я уйду. Как поступите вы – это решать вам, не мне. Я вас прошу только об одном – не думайте, что я жду от вас сверхчеловеческих подвигов, я вовсе не ожидаю, что вы встанете за меня горой, каждый из вас, возможно, в чем-то несогласен с тем, как мы работаем, я не уверен, что все вы одобряете нынешний курс, и потому прошу вас…

Эпштейну не дали договорить, сотрудники не желали дальше слушать и в один голос заявили:

– Пусть это дерьмовое издательство поцелует нас в…

– Благодарю вас, – сказал Эпштейн. – Тогда поговорим о том, что мы даем в завтрашнем номере.

Между 23 и 30 октября, в различное время дня
КАБИНЕТ КОММЕРЧЕСКОГО ДИРЕКТОРА ФОН КЕНЕЛЯ

– Не в моих привычках долго ходить вокруг да около, – сказал фон Кенель. – Садитесь, пожалуйста. Что позволите вам предложить – виски или какой-нибудь безалкогольный напиток, сигареты? Не стесняйтесь, прошу вас.

– Мне пока ничего не хочется, – ответил Кремер и сел.

– Предстоят решительные перемены в составе редакции, – заявил фон Кенель и тоже сел.

– Могу себе представить, – проговорил Кремер.

– Что вы можете себе представить?

– Тиражи упали.

– Откуда вам это известно?

– Эпштейн сказал.

– Эпштейн сказал это?

– Да.

– Удивительно.

– Почему?

– Потому что, в конце концов, это его вина.

– Его вина?

– Это вопрос решенный, и обсуждать его мы не будем. Какого вы мнения об Эпштейне?

– Свое мнение о нем я сообщу только ему.

– Что ж, это достойно уважения!

– О чем вы намерены со мной говорить?

– Эпштейн хочет уйти.

– Эпштейн должен уйти.

– Эпштейн хочет уйти и должен уйти, он должен уйти и хочет уйти.

– Потому что возвращается Зайлер!

– А это вы откуда изволите знать?

– Я достаточно долго проработал в этой лавочке.

– Вы выражаетесь удивительно откровенно.

– Врать не имеет смысла.

– Если Эпштейн уйдет, вы уйдете тоже?

– Я уйду, если придет Зайлер.

– Зайлер придет во всяком случае. Даже если Эпштейн останется.

Кремер встал.

– А вы не боитесь, что подобная замена повредит репутации издательства?

– О чем вы говорите?

– Такой факт, как замена главного редактора, не скроешь, придется объяснить причины и выдержать очень резкую критику.

– О господи, – вздохнул фон Кенель, – мне бы ваши заботы.

– Коллеги из других газет, читатели…

– Кто, кто? Журналисты? Знаю я этот сброд. Уж поверьте. Сказать вам, что в газетном деле самое скверное? То, что его нельзя делать без редакторов и журналистов. А жаль!

– Итак, общественное мнение вас не интересует?

– Лишь в самом конце программы, – ответил фон Кенель. – Когда мой стол уже совершенно чист и делать мне больше нечего, тогда я могу поинтересоваться общественным мнением. Так, для развлечения.

– И вам безразлично, что будут писать конкурирующие газеты?

– Если эти борзописцы найдут материальчик для ядовитых комментариев, пусть их строчат что угодно, мне не жалко.

– Что ж, тогда все в порядке.

– Значит, вы тоже уходите?

– Надеюсь, мы сумеем договориться, – сказал Кремер.

– Каким образом?

– Вы не можете от меня требовать…

– Я требую от вас соблюдения договора.

– То есть?

– То есть о своем уходе вы должны заявить за четыре месяца.

– Если вернется Зайлер, то нет.

– Суд вас не защитит, господин Кремер.

– Вы не вправе требовать от меня сотрудничества с Зайлером.

– Договор не предусматривает вашего участия в решении вопроса о найме сотрудников.

– Это понятно.

– Если вы предпочитаете увольнение без предупреждения, пожалуйста, сморозьте какую-нибудь отчаянную глупость…

– Чтобы вы могли уволить меня без предупреждения?

– Не выплачивая вам жалованья за четыре месяца.

– Вас прежде всего интересуют деньги?

– Не только. Если уйдете вы один, ущерб будет невелик.

– А если я сманю за собой еще нескольких коллег?

– Вот это уже могло бы иметь тяжкие последствия. Но этого я не опасаюсь.

– У вас и нет оснований опасаться.

– Должен признать, у вас трезвый взгляд на жизнь. Будет жаль, если вы уйдете.

– Я не могу работать с Зайлером.

– Это я принял к сведению.

– Мне самому жаль уходить, я успел полюбить свою работу.

– Вам вовсе не обязательно совсем порывать с «Миттагблаттом».

– Не вижу иной возможности.

– Ведь вы как будто писатель?

– Говорят.

– А что, если вы будете писать для нас два-три комментария в неделю?

– Вы это серьезно?

– Так же серьезно, как то, что я говорил вам о Зайлере.

– И я смогу писать что захочу?

– Кто ж вам помешает? Пишите себе комментарии. Это не так уж опасно.

– Вы что, дураком меня считаете?

– Давайте договоримся. Я предлагаю вам сто пятьдесят франков за каждый комментарий. Таким образом, вы не зависите от нас, а мы не зависим от вас.

Немного подумав, Кремер сказал:

– Если вы это предлагаете всерьез, то я согласен.

Фон Кенель встал, протянул Кремеру руку, и Кремер взял ее. Оба одновременно сказали: «Спасибо…»

Кремер ушел, а фон Кенель звонком вызвал секретаршу. Когда она явилась, он продиктовал ей гарантийное письмо Кремеру, а потом с удовлетворением произнес:

– Итак, самого строптивого мы одолели.

Заведующему отделом экономики Цоллингеру, человеку невысокому и полному, было всего двадцать восемь лет.

– Я слышал, – начал фон Кенель, – что вы намерены нас покинуть. Я хотел бы знать, в какой мере эти слухи соответствуют действительности?

Цоллингер, и всегда-то бледный, побледнел еще больше, уголки рта у него дрогнули, так что поначалу он даже не смог ничего ответить.

– В кабачке «Рыбацкая хижина», где любят коротать время господа редакторы, вы будто бы даже громко и недвусмысленно заявили: если это дерьмовое издательство восстановит Зайлера, я уйду.

– Этого… этого… – пролепетал Цоллингер, – я никак не мог сказать.

– Да ну? А почему вы этого никак не могли сказать?

– П-п-потому что…

– Может, вы были пьяны?

– Я не пьяница.

– Я и не утверждаю, что вы пьяница. Так почему же вы этого не могли сказать?

– Для меня это просто невозможно, – ответил Цоллингер.

– Что невозможно? – переспросил фон Кенель.

– Я семь месяцев назад женился!

– Знаю.

– Ну вот!

– Сколько вы получаете?

– Три тысячи… ведь в газетном мире меня считают одним из лучших комментаторов по вопросам экономики…

– Три тысячи! Немалые деньги. Такое место вы не сразу найдете.

– Я всегда смогу устроиться в промышленности в качестве эксперта по спросу. И зарабатывать буду больше.

– Почему же вы не устроитесь?

– Люблю журналистику.

– Но вам несимпатичен Зайлер?

– Не могу сказать, что он мне несимпатичен…

– Значит, симпатичен?

– С ним трудно работать.

– В каком смысле?

– Только он, видите ли, знает, как надо делать газету.

– Зайлер знает, чего хотят читатели.

– Возможно. Но редакторы с этим не соглашаются.

– Придется им согласиться. Или уйти.

– Что будет с Эпштейном?

– Эпштейн намерен уйти.

– В это я не верю!

– Скоро убедитесь.

– Эпштейн уйдет, если придет Зайлер.

– Вот-вот!

– Жаль! – сказал Цоллингер.

– Вам симпатичен Эпштейн?

– С ним тоже бывало трудно. Но в последнее время стало вдруг удивительно легко. Он теперь ничего из себя не строит, готов признать, что далеко не все понимает лучше других.

– Как вы полагаете, найдутся люди, которые уйдут следом за ним?

– Если он перейдет в другую газету – безусловно.

– Он не имеет права. По условиям договора…

– Тогда, конечно, никто не уйдет. Кто может себе позволить такую роскошь?

– Я тоже так считаю, – согласился фон Кенель. – Вы, во всяком случае, останетесь лояльны и будете работать по-прежнему?

– Конечно, господин директор, вы просто меня оскорбляете таким вопросом!

– Извините, господин Цоллингер. Я искренне рад, что мне представился случай побеседовать с, вами с глазу на глаз.

– Спасибо, господин директор!

– Говоря без околичностей, господин Хойссер, с некоторых пор при чтении политического раздела нашей газеты у меня начинаются желудочные колики.

– Вы имеете в виду раздел внутренней или внешней политики, господин директор?

– И тот и другой. Ваша позиция в целом, общая тенденция…

– Эпштейн что-то говорил нам об этом.

– Любопытно… Он что же, высказал критические замечания и, может быть, даже намекнул, что надо бы проверить, насколько верна ваша позиция?

– Мы и так постоянно проверяем себя.

– Изо дня в день?

– Конечно.

– Почему же читатели не замечают никаких перемен?

– Зачем же нам менять свою политическую позицию, если мы не видим для этого оснований?..

– Ах так, значит, вы не видите оснований? И Эпштейн тоже?

– Вот уже месяц с лишним, как мы ведем значительно более серьезные и разносторонние дискуссии, чем раньше. Нередко к участию в них привлекаем специалистов, например историков, политологов, социологов. По субботам, когда мы вовсе не обязаны работать, мы часами беседуем о политическом положении во всех странах мира.

– И находятся специалисты, которые согласны вот так, из любви к искусству, участвовать в этих дискуссиях?

– Но ведь мы, кроме всего прочего, платим им гонорар.

– Ах вот оно что, вы им платите гонорар! Кто же именно платит и прежде всего – сколько?

– Мы установили таксу – от двухсот до четырехсот франков за беседу.

– Неплохо!

– Это немного, если учесть ту пользу, какую это в будущем сулит нашей газете.

– В чем же тут польза?

– Это помогает нам выработать собственное мнение, достигнуть настоящей политической сознательности.

– Вы не могли бы пояснить мне эту мысль?

– Простой пример: мы больше не можем в деле с Чехословакией ограничиваться безоговорочным осуждением русской политики.

– Не можете ограничиваться? Уж не собираетесь ли вы оправдывать русских?

– Не помню, чтобы мы когда-либо оправдывали русских…

– Я понял именно так.

– Вы невнимательно читали, мы никогда не делали этого, мы только пытались проанализировать положение, объяснить…

– Всякое объяснение – это оправдание! – неожиданно резко прервал его фон Кенель.

– Неверно, господин директор, вы и сами это знаете. Если в сфере вашей деятельности срывается какое-то мероприятие, вам тоже приходится сначала анализировать положение, а уж потом пытаться его исправить.

– Допустим. Но в сфере политики не газета – и уж тем более не наша газета – призвана заниматься таким анализом.

– Я другого мнения. В конце концов, мы комментируем политические события. И уж коли мы хотим комментировать добросовестно и обоснованно, то обязаны знать больше, чем, к примеру, представитель того или иного государства при Организации Объединенных Наций. Наша позиция не может быть односторонней, мы не защищаем интересы какой-нибудь одной великой державы, мы существуем для того, чтобы раскрыть читателю сложные взаимосвязи между исторической реальностью и политикой государств, дабы он, читатель, лучше мог уяснить себе, что происходит в мире.

– Мотивы, достойные всяческого уважения, господин Хойссер. Однако мы, представители дирекции, были бы более довольны, если бы «Миттагблатт» начал акцию борьбы за ресницы.

– Борьбы… за что?

– Я представляю себе так: мы ратуем за покупку чешских ресниц, их расхватывают – сотни тысяч штук, по десять франков за набор, вся прибыль – в пользу беженцев из Чехословакии и тому подобное.

– Зачем нам чешские ресницы? – удивился Хойссер.

– Чтобы показать, на чьей мы стороне!

– Мы никому не поможем, если будем без конца нападать на русских. А что касается ресниц, то… вы извините, но это до чертиков примитивно. Чего мы добьемся, если начнем размахивать этими ресницами? ЧССР есть и будет социалистическое государство, и уж вы-то вряд ли нас поблагодарите, если мы хоть в какой-то степени примемся рекламировать политико-экономические достижения чехов.

– С другой стороны, зачем вы позволяете себе такой резкий антиамериканизм?

– Что-то не припомню, чтобы мы провинились в антиамериканизме, – ответил Хойссер резче, чем бы ему хотелось.

– Еще немножко, и вы скажете, будто настраиваете читателей в пользу США.

– Нас интересует, если хотите, злая Америка, но в той же мере интересует и Америка добрая.

– Вы лично неизменно требуете вывода американских войск из Вьетнама.

– Само собой.

– Я с вами не согласен.

– Весьма сожалею.

– Во Вьетнаме возможен только один исход: победа американцев.

– Почему?

– Азиатские рынки должны остаться за нами. Если в Азии победит коммунизм, наша карта бита.

– Должен признать, что со времен Маркса и Ленина никто еще не высказывался на этот счет так ясно и определенно. Могу вам ответить только одно: что ж, попробуйте одержать победу в Юго-Восточной Азии!

– Надеюсь, вы поняли, чего я ожидаю?

– Нет, – сказал Хойссер. – Я понял только, что вы надеетесь на победу американцев во Вьетнаме.

– Я ожидаю, что политический раздел «Миттагблатта» вернется в свою прежнюю колею.

– Вы, должно быть, шутите.

– Я ожидаю, что «Миттагблатт» будет публиковать исключительно последние новости. Без оценок!

– Ни одна газета в мире не публикует сообщений без оценок, господин директор.

– Я предлагаю, чтобы каждой политической партии была дана возможность высказать свое мнение. Пусть в газете ежедневно появляется комментарий по вопросам внутренней и внешней политики, написанный представителем какой-нибудь одной политической партии.

– И Партии труда в том числе?

– Нам давно известно, чего хотят коммунисты.

– Нам давно известно и то, чего хотят либералы.

– Я не против вашего желания дать слово коммунистам. Но тогда извольте сделать примечание, что это мнение коммунистов, которого редакция не одобряет.

– Такие примечания придется делать всякий раз. Я, разумеется, сообщу ваше пожелание главному.

– Это не обязательно.

– Как понять вас?

– То, что я вам сказал, не пожелание.

– А что же?

– Вполне четкое указание.

– Другими словами, коммерческая дирекция вмешивается в редакционные вопросы?

– Сколько вы у нас получаете?

– Три тысячи пятьсот.

– А на представительские расходы?

– Двести, – сказал Хойссер.

– В «Миттагблатт» мы вколотили восемнадцать миллионов – на сегодняшний день. Вам эта цифра ничего не говорит?

– Это большие деньги.

– Тиражи снизились, уменьшилось и число помещаемых у нас объявлений. Причины понятны: для рядового читателя газета стала слишком претенциозна, слишком сложна, а для солидного человека, желающего напечатать объявление, стала неприемлема политическая тенденция газеты. Нельзя поносить общество потребления, а самому в то же время производить продукт потребления.

– Всем нам приходится уживаться с этим противоречием, – ответил Хойссер.

– Вы знаете Зайлера? – спросил фон Кенель.

– Еще бы.

– Что вы против него имеете?

– Ничего не имею – ни за, ни против.

– Вам с ним не будет трудно?

– Вы хотите сказать, что Зайлер вернется?

– Именно.

– Неужели у этого типа нет ни капли самолюбия?

– Зайлер – газетчик до мозга костей. Он погибнет, если лишится возможности делать газету. Зайлер…

– Зайлер, – перебил Хойссер, – не газетчик, а сочинитель кровавых скабрезных историй…

– «Экспресс» приглашает его на работу.

– Они же дали ему пинка под зад.

– Это была ошибка.

– И вы предложили ему больше, чем «Экспресс»?

– Конечно. Я был вынужден.

– А что говорит по этому поводу Эпштейн?

– Эпштейн от нас уходит.

– Вы его увольняете?

– Он может остаться, если согласится работать с Зайлером.

– На это он не пойдет.

– Тем хуже для него.

– Жаль. В последнее время Эпштейн снова стал таким, каким был когда-то. Он сделал бы из «Миттагблатта» хорошую газету.

– Хорошо то, что хорошо продается. А вы как, останетесь?

– Это зависит от того, насколько я буду свободен в своих действиях.

– Почему вы не уходите?

– Вы хотите, чтобы я ушел?

– Нет, я только хочу знать, почему вы не уходите.

– Ведь я могу выражать свое мнение не только на страницах «Миттагблатта». Если мне придется выполнять ваши указания, то работы у меня поубавится и я смогу, скажем, писать статьи для политических журналов.

– На это я согласен. Вполне одобряю. Это лишь повысит престиж нашей газеты.

– Может быть, вы даже предоставите мне оплаченный отпуск для более крупной работы?

– Пожалуйста, господин Хойссер, заходите ко мне, когда вам понадобится. Вы всегда найдете во мне отзывчивого друга.

– Большое спасибо, господин директор.

– Вы, можно сказать, ученик господина Эпштейна, – такими словами фон Кенель встретил Клейнгейнца, а тот ответил:

– Да, я уже несколько лет работаю на него.

– Как же вы на него работаете?

– Прежде всего занимаюсь розысками. Составляю документацию.

– Но сами никогда не писали?

– Нет, почему же, писал. Я сотрудничал в разных газетах и еженедельниках.

– Что, например, вы писали?

– Конечно, не бог весть какие статьи. Так, местные новости. Год я даже проработал в телеграфном агентстве. В Юнайтед Пресс.

– Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Сколько вы у нас получаете?

– Двести пятьдесят.

– Вы заведующий отделом новостей?

– Заведующий – это слишком громко сказано. Я – правая рука Эпштейна во всем, что касается отдела новостей.

– Это вы просили себе такое жалованье или?..

– Мне предложил его господин Эпштейн.

– Неплохой оклад для человека вашего возраста, верно?

– В рекламном деле сегодня можно заработать куда больше.

– Неужели?

– Играючи!

– В каком качестве?

– Консультанта, текстовика.

– Невероятно!

– Вспомните, господин директор, сколько денег издательство уже истратило на рекламу «Миттагблатта».

– А вы представляете себе, сколько?

– Говорят, целых три миллиона.

– Пять, господин Клейнгейнц. Правда, в эту сумму входят и затраты на оформление газеты – формат, название, шрифты, эскизы заголовков, да и о том, что будет печататься в газете, тоже пришлось думать специалистам по рекламе. У вас с Эпштейном и личная дружба? – вдруг спросил фон Кенель.

– Раньше я часто и запросто бывал у него, но с тех пор как…

– С тех пор как?

– Госпожа Эпштейн…

– Ушла к другому, я знаю.

– С тех пор господин Эпштейн живет в гостинице, и, насколько мне известно, его жена продала дом…

– Но ведь на вашу дружбу с Эпштейном это не повлияло?

– Наоборот. Я привязался к нему еще сильнее.

– Это делает вам честь. Как вы смотрите на новый курс нашей газеты?

– Я думаю, что снижение тиража следовало предвидеть.

– Вы беседовали об этом с Эпштейном?

– Мы иногда говорим с ним об этом.

– И что?

– Господин Эпштейн верит в успех. И даже очень.

– Он, видимо, рассчитывает на новое поколение читателей?

– Он считает прежде всего, что жизнь слишком коротка и нельзя растрачивать ее на сомнительные затеи.

– Святые слова. Спрашивается только, что под этим разумеет господин Эпштейн.

– То, что нет смысла потрафлять низменным вкусам и делать газету на потребу обывателям.

– А ваше мнение?

– По-моему, наша газета стала теперь гораздо лучше.

– Вы, значит, тоже не хотите считаться с правилом: кто платит, тот и заказывает музыку?

– Я считаю, что в редакции должен задавать тон тот, кто больше знает и у кого больше опыта.

– А как, по-вашему: я, например, имею меньше права распоряжаться, чем главный редактор?

– На этот вопрос я не могу ответить.

– Почему?

– В конце концов, господин Эпштейн ведь ваш подчиненный.

– Он так говорит?

– Раньше он часто напоминал нам, что мы должны беспокоиться и о том, как распродается газета.

– А теперь?

– Давно уже ничего не говорил на эту тему.

– Он информировал вас и других редакторов о нашей с ним беседе?

– Да, информировал.

– Сказал он вам, что Зайлер вернется в редакцию?

– Сказал.

– Требовал от вас заверений в лояльности?

– Нет.

– Вы будете и впредь поддерживать Эпштейна?

– У меня нет причин быть нелояльным по отношению к господину Эпштейну.

– Если он уйдет, вы последуете за ним?

– Этого я не могу сказать.

– По какой причине?

– Если господин Эпштейн уйдет от нас, то он, вероятнее всего…

– Что вероятнее всего?

– Больше никогда не согласится занять подобный пост.

– То есть для вас станет практически бесполезен!

– Этого я не сказал.

– Эпштейн не сможет предложить вам другую работу?

– Вряд ли.

– Значит, вы не уйдете вместе с ним?

– Я бы охотно ушел.

– Как вы относитесь к Зайлеру?

– Говорят, это он создал славу «Экспрессу».

– Скажем лучше: внес свой вклад в успех «Экспресса».

– И за это его выгнали?

– Он стал им не нужен. Но там остались его талантливые ученики.

– Понятно.

– Так как вы к нему относитесь?

– Мне неудобно высказывать свое мнение.

– Почему?

– Я намного моложе его и еще мало что успел сделать, я…

– Вы бы хотели чего-нибудь добиться?

– Это ведь только естественно.

– Да, это вполне естественно.

– Но я не хотел бы ступать по трупам.

– Кто допускает, чтобы его прикончили, пусть пеняет на себя.

– Сказано очень жестко.

– Не жестко, а трезво.

– А вот Зайлер, говорят, ступает по трупам.

– Не давайте ему себя прикончить, и тогда…

– И тогда, господин директор?..

– Главные редакторы чертовски быстро изнашиваются. Через пять лет вам будет тридцать один год.

– Что вы хотите этим сказать?

– Когда мне было тридцать один год, я занял пост коммерческого директора нашего концерна.

– Так то вы!

– Я из такой же семьи, что и вы.

– Тоже из небогатой мелкобуржуазной семьи?

– Чего смог добиться я, сможете добиться и вы!

– Вы преувеличиваете мои возможности!

– Я лишь надеюсь, что вы не наделаете ошибок.

– Каких ошибок?

– Не допустите выпадов в адрес издательства.

– Этого я себе никогда не позволял.

– Тем не менее легко можете допустить…

– Разве что невольно…

– Молча наблюдая, как это позволяют себе другие.

– Разумеется, надо одернуть коллег, если видишь, что они делают глупости.

– Не надо забывать, что позднее могут потребоваться доказательства.

– Разумеется.

– Не надо забывать, что ваш долг – наблюдать и за вашими начальниками.

– Было бы просто непорядочно одергивать только коллег твоего же уровня.

– У вас и в самом деле хватило бы гражданского мужества докладывать мне, скажем, и о некоторых вещах, касающихся главного редактора?

– Если вы этого действительно хотите – безусловно.

– Вы правда еще слишком молоды, но…

– Но что, господин директор?

– Мне кажется, у вас есть все данные для заместителя главного редактора. Как вы думаете?

– Откровенно говоря, я просто ошеломлен.

– Вы даже покраснели. Это свидетельствует в вашу пользу!

– Вы это серьезно?

– Эпштейн уходит.

– Собственно, меня это не так уж и удивляет.

– Мне безумно жаль его отпускать, но удержать его я не могу.

– Уход жены совершенно доконал его.

– Да, трагическая ситуация.

– Семнадцать лет, господин директор, и все, кто их знал, были убеждены, что это счастливейшая пара на свете.

– А история с Оливером? – напомнил фон Кенель.

– И это еще, – согласился Клейнгейнц.

– Что ж, тут ни вы, ни я ничем помочь не можем.

Фон Кенель встал. Клейнгейнц вскочил.

– Я полагаю, вы не станете разглашать содержание нашей беседы?

– Само собой разумеется.

– О вашем повышении будет объявлено перед Новым годом. Конечно, это отразится и на вашем жалованье, кроме того, вы будете получать также долю прибыли от газеты.

– Большое, большое спасибо, господин директор.

– И будьте внимательны к Эпштейну, он в этом нуждается.

– Конечно, господин директор!

Клейнгейнц ушел, а фон Кенель вызвал секретаршу.

– Запишите, пожалуйста, что перед Новым годом мы должны пересмотреть договор с Клейнгейнцем. Заместитель главного редактора и прочее.

Секретарша записала.

– Остальных вы примете прямо сейчас? – спросила она.

– Кого это – остальных?

– Из «Миттагблатта»… Вы мне велели…

Фон Кенель махнул рукой, не дав ей договорить.

– Уже не требуется. В этой лавочке теперь полный порядок, и по логике вещей там уже ничего разладиться не может. Позвоните Зайлеру и скажите ему, что все о’кей!

– Только и сказать: все о’кей?

– Зайлер в курсе дела.