Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

15 декабря, 20 часов
СТОЛОВАЯ В КВАРТИРЕ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

– Господа психиатры с каждым годом все больше наглеют, – заявил Лутц, не переставая наблюдать за тем, что делают его жена и сын.

– Похоже, – откликнулся Петер, – что психиатры опрокинули все твои расчеты.

Листая акт психиатрического обследования Оливера Эпштейна, Лутц сказал:

– Двести тридцать страниц…

– Его оправдают? – спросил Петер.

– Мы не позволим этим ученым пачкунам помыкать нами.

– Ты всегда злишься, если кто-то оказывается образованнее тебя.

Лутц, сделав вид, что не слышит слов сына, начал читать вслух:

– «В деле Оливера Эпштейна по-прежнему отсутствует основная улика, подтверждающая факт убийства, – труп. Кроме того, пока что единственный свидетель происшествия излагает самые различные версии, а в результате психиатрической экспертизы ни одна из этих версий не представляется очевидной и достаточно вероятной. Если исходить из того, что убийство Рут Кауц действительно было совершено Оливером Эпштейном, то возникает вопрос, не является ли описание происшедшего, данное им при аресте, наиболее правдоподобным и не следует ли принять его за достаточно вероятное. На основании найденных туфель следует считать установленным тот факт, что Оливер Эпштейн виделся с Рут Кауц. Если допустить, что он овладел ею в той или иной мере насильственным или каким-либо другим предосудительным способом, то можно принять первую его версию, согласно которой он хотел устранить единственного свидетеля, чтобы не навлечь на себя неприятностей. Это весьма распространенный мотив, как у взрослых, так и у несовершеннолетних преступников. В логику подобных рассуждений и мотиваций укладывалось бы тогда и то, что он стремился уничтожить все следы и спрятать труп так, чтобы его практически нельзя было найти. Все это было бы последовательно и не противоречило бы той разумности, каковую обнаружил Оливер как при психиатрической экспертизе, так и при других обстоятельствах».

– Словно под твою диктовку писалось, – заметил Петер, пока Лутц сморкался.

– Это еще цветочки, ягодки впереди, – сказал Лутц и стал читать дальше: – «Если допустить, что все произошло именно таким образом, то спрашивается, почему же тогда Оливер не рассчитал и последующие свои действия столь же продуманно и тонко. Времени у него было достаточно. Прибытия полиции он мог дождаться дома. Мог спокойно все отрицать. Его беседы с редактором „Миттагблатта“ Зайлером и с товарищами по гимназии вполне можно квалифицировать как пустую болтовню, обычную для мальчиков этого возраста. Его ум и фантазия позволили бы ему разыграть роль человека, ни в чем не повинного и ничего не ведающего. В этой связи следует также отметить, что Оливер Эпштейн проявил незаурядный талант в сочинении различных версий. Зачем же ему понадобилось сочинять именно такую версию, в которой он выступает как убийца?»

– Потому что только он один знает, что он не убивал, – заключил Петер. – Это же логично.

– Это глупо, – возразил Лутц.

– Нет, логично. Ему просто доставляло удовольствие водить вас всех за нос.

– «Психиатрическое обследование установило, – продолжал Лутц, – что Оливер Эпштейн отличается редкой восприимчивостью и внушаемостью. По этой причине мы не знаем и, по-видимому, никогда не сумеем выяснить, в какой мере первый полицейский протокол содержал непосредственные высказывания самого Оливера и в какой мере эти нормальные психологические мотивации были внушены ему вопросами полицейского. Не представляется возможным выяснить это прежде всего потому, что сам Оливер не в состоянии сообщить по данному поводу удовлетворительных сведений, а также по той причине, что ведущему допрос очень трудно избежать наводящих вопросов или оценить их, как таковые. Обладая немалым опытом в этой области, мы постоянно отмечали, что каждая возникшая у нас гипотеза немедленно находила подтверждение у Оливера, как ни старались мы избегать наводящих вопросов. Поэтому вполне допустимо, что как будто бы правдоподобная первая версия исходит вовсе не от Оливера…» От кого же еще она, черт возьми, может исходить? – возмутился Лутц, а жена спросила:

– С каких это пор ты позволяешь себе ругаться?

– «Хотя легче всего бывает задним числом критиковать меры, принятые другими, и хотя мы вовсе не утверждаем, что сами сумели бы все предусмотреть, мы тем не менее считаем: при розыске Оливера Эпштейна было бы правильнее дать строжайшее указание о том, чтобы юноша был задержан и без всяких допросов и заявлений препровожден в соответствующие инстанции.

Таким образом, вероятно, удалось бы в значительной мере избежать путаницы и иметь на сегодняшний день гораздо более ясную картину. Поскольку, работая с детьми и с подростками, приходится принимать в расчет их повышенную внушаемость, было бы целесообразно в трудных случаях рекомендовать, чтобы подозреваемые лица не допрашивались в обычных полицейских участках…»

– Эти господа ко всему еще позволяют себе критиковать нашу полицию. Завтра в своей обвинительной речи я этот пункт отклоню как не относящийся к делу, а потому несущественный, – заявил Лутц и продолжал чтение: – «Таким образом, в деле Оливера Эпштейна имеются два различных круга мотиваций. Один – это мотивация его возможного преступного деяния в отношении Рут Кауц, другой – мотивация его странного и противоречивого поведения с момента ареста. Мотивом для признания можно считать потребность в мести родителям, в первую очередь – матери. Записи допросов Оливера за время заключения как будто подтверждают наличие этого мотива. Однако следует оговорить, что эта потребность в мести отнюдь не объясняет его стремления к сочинению фантастических историй. Одна из этих историй – та, которую прокурор по делам несовершеннолетних с самого начала счел истинной, – могла бы вполне удовлетворить даже самую сильную жажду мести. Успех в этом случае был бы вернее и определеннее. Оливеру надо было только описать преступление, если таковое имело место, так, как оно было совершено, и одним этим он причинил бы своим родителям достаточно забот и горя. Отсюда вывод: мы должны допустить наличие еще одного мотива – мотива самоутверждения. Оливеру доставляло большое удовольствие, что в газетах печатают о нем самые невероятные вещи. Возможно, он хотел приобрести известность, прославиться. Но тогда закономерен вопрос; почему же он тем не менее пытался уничтожить следы якобы совершенного им преступления? Он бы мог воспользоваться общей тревогой, вызванной исчезновением Рут Кауц, и разыграть из себя крупного преступника – для этой роли он, по всей видимости, нашел бы в себе необходимые данные.

Следовательно, противоречия, хотя, пожалуй, уже и не столь разительные, все же не устраняются. И мы вынуждены выдвинуть еще одну гипотезу: Оливер и сам толком не знает, что произошло».

Лутц рассмеялся.

– Замечательный способ обелить преступника, – сказал он и продолжал чтение: – «Если эта точка зрения правильна, то многое легко поддается объяснению. Из потребности в самоутверждении и жажды мести он вознамерился, в связи с исчезновением Рут Кауц, разыграть некую роль. К тому же он хотел, чтобы в его россказни поверили, и, кроме того, стремился удовлетворить любопытство тех, кто его допрашивал. В результате он принялся рассказывать и расписывать всевозможные истории, в чем допрашивающие, особенно прокурор по делам несовершеннолетних, оказали ему значительную и чреватую опасными последствиями помощь. Приведем здесь высказывание Оливера, которое он неоднократно повторял в ходе обследования: „Их прямо распирало от желания узнать все подробности“»…

– Ну это уж верх бесстыдства, – вскипел Лутц. – Терпеть такое от шестнадцатилетнего убийцы! А господа психиатры… В конце концов окажется, что это я убил Рут Кауц!..

– Не кричи, пожалуйста, – остановила его госпожа Лутц, а Петер сказал:

– Ты ведь счастлив, что Оливер совершил то, что охотно совершил бы ты сам.

– Ты что говоришь?

– Признайся, папа, ничто так не возвышает, как сознание, что перед тобой преступник, заместитель.

– Это верно, что ты решил не заниматься дальше юриспруденцией?

– Я буду заниматься дальше юриспруденцией, а кроме того, еще медициной и психиатрией.

– Ты что, намерен еще десять лет за мой счет…

– Намерен. Намерен также стать защитником по уголовным делам, и никем иным.

– Он же только позлить тебя хочет, – сказала госпожа Лутц. – И что ты вечно наскакиваешь на Петера?

Лутц снова начал читать:

– «Если в памяти Оливера и сохранились следы происшедшего, то они через некоторое время настолько смешались с его фантазиями, что вскоре он уже не мог отличить вымысел от правды. Этим, пожалуй, объясняется, почему один день он сообщал какую-либо подробность как абсолютно достоверную, а на следующий с полной убежденностью опровергал свое показание. Так что за весьма короткий срок он изложил немало всевозможных историй, даже историю про девушку-иностранку. Оливер уже несколько месяцев практически находится в изоляции. Это положение для него неприятно. Теперь он знает, что всем этим обязан своему поведению, своим россказням и попыткам ввести нас в заблуждение. И теперь он без конца повторяет, что действительно хотел бы сказать правду, что ничего так сильно не хочет. При этом он сделал весьма интересное и важное заявление, а именно что все свои истории он рассказывал прежде всего потому, что надеялся таким путем доискаться правды. Этот мотив хорошо известен в психиатрии. Напомним для примера поэта Гёльдерлина, который говорил „о безумном усилии обрести разум…“. Оливер неоднократно, а особенно часто в последние несколько недель говорил нам: он знает – что-то неладно, и это что-то настойчиво пытается вспомнить, но никак не может и оттого испытывает крайне мучительное чувство.

На основании всего вышеизложенного, мы, нижеподписавшиеся эксперты, со всей добросовестностью и компетентностью можем сделать следующее заключение о физическом, умственном и душевном состоянии Оливера Эпштейна, 1952 года рождения:

1. Оливер Эпштейн страдает значительными психическими и нервными нарушениями.

2. Природные умственные способности Оливера Эпштейна хорошие.

3. О природном темпераменте и характере судить трудно. Оливер всегда был боязлив, особенно он боялся того, что рано потеряет родителей.

4. Весьма вероятно, что Оливер Эпштейн имеет какое-то касательство к исчезновению Рут Кауц. Возможно, что Оливер Эпштейн, согласно одной из его версий, убил Рут Кауц. Но возможно также, что причиной смерти Рут Кауц был несчастный случай. Возможно даже, что Рут Кауц жива.

5. Что касается так называемого признания Оливера Эпштейна, то его приходится считать совершенно ненадежным, и на сегодняшний день мы не видим решительно никакой возможности внести ясность в эту темную историю…» И на такую дребедень, – заключил Лутц, – государство выбрасывает десятки тысяч франков.

– На месте Оливера я бы потребовал, чтобы тебя и судей тоже подвергли психиатрическому обследованию… – сказал Петер.

– Пойду спать, – заявил Лутц, – завтра мне надо быть в форме.

– Мне его правда очень жалко, – сказала госпожа Лутц.

– Его оправдают, – успокоил ее Петер.

– Честно говоря, меня бы тоже больше устроил оправдательный приговор, – признался Лутц.

– Что ты сказал?

– Ты мне, конечно, не поверишь, но это так – от всего этого мне что-то не по себе.

– Так ты же можешь потребовать оправдания, – заметил Петер.

– Этого никто бы не понял… – вздохнул Лутц.

18 декабря
КРЕМЕР, КОММЕНТАТОР «МИТТАГБЛАТТА», ПИШЕТ:

«Не хлебом единым жив человек. Для того чтобы существовать, ему необходимы также вдохновляющие его истории. Он не может без них обойтись, и, если история его собственной жизни недостаточно занятна, увлекательна и насыщенна, он обращается к чужим. Так, например, он с удовольствием читает жизнеописания знаменитых людей, в том числе генералов и государственных мужей. С восторгом и содроганием читает он историю жизни Рудольфа Гесса, последнего коменданта Освенцима, читает биографию Мартина Лютера и Наполеона, Черчилля и Мартина Лютера Кинга. Человек без собственной истории все равно что человек без лица. У кого нет истории – тот пустое место. А пустое место пустым и останется. Поэтому у каждого есть своя история, поэтому каждый придумывает себе историю. Например, когда человек поступает на работу. Эту историю называют curriculum vitae [10]10
  Жизнеописание, биография (лат.).


[Закрыть]. Когда человек болен, к нему приходит врач, просит рассказать ему историю болезни и записывает ее. Умирает человек, и родные пишут историю его жизни, а пастор в церкви читает ее с амвона. От нас ушел хороший человек. Ведь тот, кто уходит, всегда хороший. Если человек становится писателем и начинает писать истории, то первой он пишет историю собственной жизни. Историю человека, который хлебнул горя. Хотя возможно, что эта история не имеет ничего общего с жизнью самого писателя.

Жажда историй у человека огромна. Существуют истории о боге и дьяволе, о ведьмах и святых. Ибо и тот, кто сулит миру спасение, не может обойтись без историй. История о непорочном зачатии и о рождении в хлеву, история о том, как тысячи людей были накормлены пятью хлебами, история о воскрешении мертвых, о распятии и вознесении. История о вознесении самая полезная из всех. Ибо теперь наконец сын божий восседает рядом с отцом и никогда уже больше не изгонит торговцев из храма.

У шлюх, сутенеров, воров и убийц тоже есть свои истории. Истории для судей. Истории о тяжелом детстве, о родителях, которые разошлись, и так далее.

Оливер Эпштейн придумал для своих судей не одну историю. Все они захватывающе интересны. Но судьи сошлись на одной. Потому что судьи могут воспользоваться только одной историей. И она должна по возможности иметь настоящий конец. Если в конце истории умирает человек, это всегда хорошо. Ибо смерть – это единственно убедительный конец. И потому судьи Оливера остановились на истории об убийстве девушки. Десять лет тюрьмы для несовершеннолетних – плата за эту историю, плата, которую не в состоянии были бы внести и сами судьи. Почему же они требуют ее от ребенка?»

Вечером Зайлер прочитал редакторам статью Кремера.

– У кого-нибудь есть возражения? – спросил он.

Все молчали.

– Статья не пойдет, – заявил Зайлер.

Клейнгейнц заметил:

– Мысли, по-моему, неплохие.

– Господа, – сказал Зайлер, – суд вынес приговор. Приговор, который отвечает чувству справедливости широких слоев населения.

– И все же, – возразил Клейнгейнц, – и все же труп до сих пор не найден, пропавшая девушка, возможно, жива…

– Дело не в этом, – ответил Зайлер. – Дело в том, и только в том, что мы, я подчеркиваю, наша газета не должна оскорблять чувства читателей. Что касается меня, то парнишку Эпштейна мне жалко, шутка сказать: шестнадцать лет и уже убийца, но я пользуюсь случаем, чтобы еще раз повторить: кто хочет делать ходкую бульварную газету, обязан строго разграничивать свое личное мнение и мнение, которое призвана выражать подобная газета. Нет сомнения, мы протестовали бы против этого приговора, если бы речь шла о сыне бедных родителей. Но речь идет о сыне человека, которого, пусть и не совсем справедливо, все же причисляют к богатым, к «более чем благополучным». И вы, господа, должны в таком случае спросить себя, как же будет реагировать на наш комментарий большинство читателей. Наши читатели – это простые люди. Сложные процессы им непонятны. Они любят недвусмысленные решения. Их правовое чувство имеет ветхозаветные корни: око за око, зуб за зуб. Жертва – девушка из бедной семьи. Следовательно, жертве большинство наших читателей сочувствует. Они знают среду бедных людей. Преступнику они не сочувствуют. Если мы выступим в защиту преступника, мы сразу услышим; бедняков казнят, а богачей отпускают на волю. Итак, господа, как бы мы ни крутили, ни вертели, даже если бы мы сами были убеждены в невиновности Оливера, заявить об этом прямо мы бы не могли. Не сейчас. Не так громко. И не так четко. Я не буду возражать, если, скажем, господин Клейнгейнц напишет короткий комментарий на эту тему, в таком примерно духе: «Несмотря на это, мы прекрасно понимаем, как трудно было судьям решить это дело… тайна до конца не раскрыта… однако, полагаясь на здравый смысл…» и так далее… Ведь верно же – такой тон позволит нам в любой момент сделать поворот, если потом, паче чаяния, возникнут какие-либо неожиданности. Вы меня поняли?

Присутствующие закивали. Опять они поздно засиделись; заведующие отделами думали о том, что уже пора сдавать полосы в набор, что впереди – отдых, и никто не хотел опаздывать, потому что любое опоздание, в конце концов, записывалось на их счет, а приговор суда им все равно не изменить.

25 декабря, незадолго до полуночи
«КАЗА БЬЯНКА» В БЕЗАЦИО

– Я так устала, – проговорила Ирэн, – а никак не засну.

– И не надо, – ответил Эпштейн, – ты просто полежи. Мы можем разговаривать, а можем и помолчать. Если хочешь, я поставлю какую-нибудь пластинку. Что бы ты хотела? Здесь масса пластинок, можно послушать «Славянские танцы» Дворжака, а хочешь, я поставлю Эдит Пиаф или битлов… Есть еще «Роллинг стоунс»…

– Почему я здесь?

Эпштейн включил проигрыватель и поставил пластинку битлов.

– В последние два года Оливер слушал почти только бит-музыку, – сказал он. – Я забрал все его пластинки.

– Если бы мы не выехали сегодня в семь утра, то застряли бы в Бриге, – сказала Ирэн. – А почему ты торопился выехать непременно в семь?

– Сегодня вечером даже по парижской городской радиосети передавали, что Бриг закрыт, а железнодорожное сообщение с Домодоссолой прервано.

– Можно сказать: снег валит так, будто начался всемирный потоп?

– Не знаю. Наверно, можно. Если бы сегодня утром в Бриге шел дождь, могло б начаться наводнение.

– Ты предчувствовал, что это случится?

– Я хотел уехать пораньше, потому что большинство людей утром еще сонные.

– И я в семь часов утра была еще сонная?

– Ты привыкла рано вставать.

– А ты не боялся, что опять позвонит мама?

– Не она. Даниэль.

– Когда ты принимал ванну, я им позвонила сама. Мама была уже на ногах. Даниэль тоже.

– И что?

– Я только еще раз попрощалась и сказала, что Даниэль приедет к нам весной, пусть этот учебный год он закончит в Лозанне.

– А что ответила твоя мать?

– То, что ты уже слышал: пожалуйста, не забирай от меня Даниэля, ему у меня хорошо… Почему ты так на меня смотришь?

– Как «так»?

– Так…

– Ты очень молода, – сказал Эпштейн.

– Мне двадцать семь.

– Зайлер был у тебя первым?

– Первый был у меня в шестнадцать лет.

– Ты не захотела выйти замуж за Зайлера?

– Нет.

– Почему?

Ирэн не ответила.

– Он скучный?

– Когда я однажды у него ночевала и вдруг застучал телетайп…

– Почему ты с ним сошлась?

– Я уже тебе рассказывала: я работала в «Трибюн», в отделе хроники. Он часто у нас бывал. Если он не мог связаться с кем-то, кто был ему нужен, я ему помогала, он был любезен, он…

– Он тогда был интересный?

– И это, конечно. Да, тогда он был интересный. И умел себя держать…

– Но?

– Если ты это имеешь в виду, то в постели с ним было плохо. Он бывал счастлив, лишь когда начинал стучать телетайп. Я думаю, он специально заказывал коллегам из ЮПИ в Цюрихе, Франкфурте или Париже ночные сообщения по телетайпу…

– И должно же было так случиться, что ребенок у тебя как раз от него?

– Это моя вина.

– Он дает деньги?

– Сто пятьдесят франков.

– Какое свинство.

– Прежде он зарабатывал не так много. А я больше и не требовала. Но почему мы все время говорим обо мне?

– О себе я уже говорил достаточно.

– Не со мной.

– Спрашивай!

– Ты не устал?

– Нет.

– Почему ты приехал ко мне?

– Я думал остаться в Париже насовсем.

– Ты мне звонил из Парижа. Это было в конце ноября.

– Просто взял и позвонил… Готфрид предложил мне пожить у него… Они с женой уехали в Нью-Йорк. Я сидел вечером в его квартире, смотрел телеспектакль…

– «La séparation»…[11]11
  «Разлука» (франц.).


[Закрыть] Я знаю, ты позвонил мне через пять минут после того, как он кончился… Я тоже смотрела…

– Ты была не слишком приветлива.

– Я уже лежала в постели и только собралась погасить свет…

– Я тоже лежал в постели…

– Теперь-то я видела эту спальню с телевизором…

– Я взял в руки телефон и набрал твой номер.

– А ты позвонил бы мне, если бы пришлось заказывать разговор по междугородной?

– Не уверен.

– О чем ты думал, когда набирал мой номер?

– Тебе это покажется смешным.

– Ты боишься сказать что-нибудь такое, что может показаться смешным?

– Во время спектакля у меня глаза были на мокром месте.

– Там было над чем поплакать.

– Да. Было. Ужасная вещь.

– Муж после смерти жены не может обрести ее вновь – воскресить в своих воспоминаниях…

– Вообще-то это чепуха, когда говорят, что любовь способна питаться воспоминаниями…

– А ведь ты даже не извинился, что звонишь так поздно.

– Я чувствовал себя таким безнадежно одиноким.

– Но мы были даже незнакомы.

– Мне некому было позвонить из знакомых.

– И ты позвонил человеку, о котором ничего не знал.

– Я знал, что мой сын был у тебя.

– Значит, нас все же связывала какая-то ниточка.

– Почему ты сразу согласилась, когда я попросил тебя в ближайшую субботу приехать ко мне в Париж?

– А ты забыл? Я ведь тебе задала вопрос, похож ли ты на своего сына, и ты ответил: да, если бы волосы у тебя не были седые, а лицо – в морщинах, вас можно было бы принять за близнецов.

– Так почему же ты сразу согласилась приехать?

– Оливер рассказал мне все о себе и о тебе. Я должна была тебя увидеть…

– Почему ты не захотела увидеть меня раньше?

– Мне было неудобно – так вдруг взять и приехать к тебе.

– А когда ты, не колеблясь, сказала мне по телефону: да, ты приедешь, какое у тебя при этом было чувство? Ко мне…

– Я без колебаний согласилась приехать, потому что у меня сложилось определенное представление о тебе и я хотела проверить, такой ли ты на самом деле.

– И что?

– Теперь я знаю только, что было определенное представление, но какое – не могу вспомнить.

– Почему же?

– Ты помнишь, как я приехала на Лионский вокзал?

– Нет, я ведь тебя ждал в квартире.

– Это было в семь часов утра.

– Ты не знала точно, на какой вокзал прибудешь – на Восточный или на Лионский. Только поэтому я предложил, что буду ждать тебя дома.

– На билете было обозначено точно: Лозанна – Париж, Лионский вокзал, через Валорб. Но я этого не заметила.

– Если бы я поехал на вокзал, то, не раздумывая, отправился бы на Восточный. Мы бы разминулись.

– Тебе ничего не стоило узнать, на какой вокзал прибывают; поезда из Женевы и Лозанны.

– Я попросил разбудить меня по телефону в шесть часов.

– Да, ты был в купальном халате… Только что принял душ и успел сварить кофе.

– В одиннадцать часов, – сказал Эпштейн, – мы поцеловались.

Ирэн обвила руками его шею.

– Когда кончатся рождественские каникулы, – сказала она, – давай купим двухспальную кровать. Почему в этом доме нет широкой кровати? Ведь ты был женат.

– Не помню, чтобы после свадьбы я когда-нибудь спал в одной кровати с женой.

– А я хочу всегда спать с тобой в одной кровати.

– Мы будем спать подолгу, – сказал он. – А если станет очень холодно, придется повозиться с печками, их надо будет чистить. И трубы и камины тоже…

– У тебя есть пластинки «Не Jud» и «Baby come back»?

Он ничего не ответил, а поставил одну из этих пластинок.

– О чем ты думаешь, – спросила Ирэн, – когда затихаешь в моих объятиях так, что я даже не слышу твоего дыхания? Глаза у тебя делаются узкие, как щелочки.

– Ни о чем, – ответил он.

– Ты думаешь о своем будущем?

– Нет, о будущем я не думаю. Я жду. Принимаю все, как оно есть.

– Тогда, может быть, о прошлом?

– Когда мне очень хорошо с тобой, меня почему-то часто охватывает грусть.

– Это нормально.

– Почему?

– Мне кажется, я потому так сильно люблю тебя, что ты способен быть таким грустным.

– Я бы не сказал, будто мне хочется, чтобы всего случившегося не было и чтобы Сильвия вновь была со мной. Пожалуй…

– Ты действительно больше не собираешься работать?

– Почему же, что-нибудь я стану делать. Покрашу здесь все комнаты. Когда стает снег, разобью за домом сад и огород.

– Я имела в виду настоящую работу.

– Я попытаюсь написать книгу об Оливере.

– Для людей?

– Для себя.

– Ты говорил, что вы опротестовали приговор.

– Мы подали кассацию. Кантональному суду придется еще раз заняться делом Оливера.

– Его оправдают?

– Мы надеемся. Но…

– Но что?

– Но в книге, которую я напишу, это ничего не изменит. Мы подали кассацию только для того, чтобы у Оливера не пропали десять лет жизни. Чтобы он хотя бы в двадцать лет смог выйти на свободу.

– Ты будешь потом вести себя с ним как ни в чем не бывало?

– Нет.

– Будешь откровенно говорить с Оливером обо всем?

– Если я напишу эту книгу, напишу так, как пережил все сам, то сделаю это ради него. И ради себя.

– Ты расскажешь Оливеру все о своей семейной жизни?

– Да, всю правду. Прежде всего – правду о себе.

– Ты расскажешь ему теперь и о том, что привез меня сюда и что мы живем вместе?

– Это он уже знает.

– Ты сказал ему или сообщил в письме?

– Я ему сказал.

– И что же он?

– Это замечательно, ответил он.

– А еще что?

– Мне кажется, сказал он, что меня Ирэн любит тоже.

– Хочешь сигарету? Я тебе еще не говорила, что Оливер приходил ко мне ночью?

– Нет.

– Он сказал: как жаль, что я еще так молод.

– Ты ни слова не говорила мне об этом.

– Потому что ты не спрашивал.

– Я спрашивал, хотя и не прямо.

– Все равно, раньше я не могла тебе рассказать.

– Почему?

– Я хотела сначала убедиться сама.

– В чем?

– Что ты – первый мужчина в моей жизни…

– Я у тебя не первый.

– Первый. Я семь раз ездила к тебе в Париж, я…

– Да…

– И когда десять дней назад ты спросил, поеду ли я с тобой в Безацио, навсегда, – при этом ты улыбался, – я тебе ответила…

– Bien sûr[12]12
  Конечно (франц.).


[Закрыть], – сказала ты.

– Вот видишь!

– Но ты прогнала Оливера?

– Да.

– Почему?

– Потому что поверила ему во всем.

– И сегодня веришь?

– У меня нет причин сомневаться в том, что он мне сказал.

– Что же он тебе сказал?

– Что он безумно любит Юдит.

– Юдит?

– Да.

– А Рут?

– Видишь ли, мне кажется, он всегда называл ее Юдит, потому что все остальные называли ее Рут.

– И что же?

– В тот день он пригласил Юдит, как уже не раз бывало, совершить увеселительную прогулку. Но Юдит не пришла.

– Он был на озере без нее?

– Да.

– А туфли?

– Она забыла их неделей раньше.

– Зачем же он выдумал эту жуткую историю про убийство Рут?

– Он не знал, куда исчезла Юдит. Мне кажется, таким способом он хотел ей дать знать о себе.

– Но что произошло с девушкой?

– Юдит не раз говорила, что дома у нее ужасно плохо и что она уйдет. А Оливер, так он рассказывал, должен ей помочь замести следы…

– Но…

– И все же для Оливера ее исчезновение оказалось неожиданностью. Он не знал, действительно ли она убежала и куда…

– Почему же ты не рассказала всего этого раньше, не дала показаний на суде, если ты так много знала?

– В газетах все время называли другое имя – Рут. И кроме того, я обещала Оливеру молчать. Я поняла все, только когда познакомилась с тобой… Ведь я несколько раз звонила Зайлеру, я просила его, разберитесь хорошенько… Но ты же знаешь Зайлера! Он не хотел ничего менять в своем очерке…

– Так ты считаешь, что Рут жива?

– Я считаю, что Оливер ни с Рут, ни с Юдит…

– Но?

– Никаких «но». Возможно, что та Юдит, которую любит Оливер, и утонула…

– Кажется, я понемногу начинаю понимать, – промолвил Эпштейн.

– Оливер сказал мне еще кое-что – ты, наверно, только сегодня сможешь это понять.

– Что же?

– Он сказал: ведь правда, такая женщина, как ты, любила бы меня и без увеселительных прогулок на собственной моторной лодке?

– Оливер так сказал?

– И еще он сказал: я-то слишком молод, но мой папа очень похож на меня. Ты могла бы любить его, если бы он не был главным редактором, не имел собственного дома, машины и всего прочего?

– И что ты ответила?

– Сам видишь, – сказала Ирэн.

Эпштейн повернулся на узкой кровати, включил проигрыватель, поставил новую пластинку битлов и стал тихонько подпевать:

 
When I’m sixty-four,
When I get older losing my hair,
many years from now.
Will you still be sending me a Valentine
birthday greetings bottle of wine?
If I’d been out till quarter to three
would you lock the door,
will you still need me, will you still feed me,
when I’m sixty-four.
You’ll be older too,
and if you say the word
I could stay with you…[13]13
Когда мне будет шестьдесят четыре,когда я постарею и облысею —через много-много лет.Будешь ли ты все так же посылать мнев мой день рождения обычную бутылку вина?Если я вернусь домой после двух,будет ли заперта дверь?Буду ли я нужен тебе, будешь ли ты угощать меня,когда мне станет шестьдесят четыре?Состаришься и ты,но скажи только слово —и я останусь с тобой!.. (англ.)

[Закрыть]
 

Ирэн заснула в его объятиях, прежде чем затихли последние звуки песни.