Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

В. М. Диггельман
Увеселительная прогулка

17 августа, 18 часов 15 минут
ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

– Где Оливер?

– Не знаю, – сказал Эпштейн.

– Он поехал на озеро?

– Разве он собирался?

– Почему ты не запретишь ему – раз и навсегда?..

– Что я должен ему запретить?

– Брать эту твою дурацкую моторку…

– Как так «дурацкую»?

– Она тебе совершенно не нужна, – сказала Сильвия, – для фасона только.

– Ну, а при чем тут Оливер?

– Ты же хвастаешься перед всеми, как прекрасно воспитываешь сына!

– По-твоему, это не так?

– Да ты и не думаешь его воспитывать.

– Может быть, ты этим занимаешься?

– Я-то конечно, но если мне и удается в конце концов заставить его делать то, что он обязан…

– А что он обязан?

– …как являешься ты и сбиваешь мальчика с толку.

– Оливер найдет свое место в жизни. Наберись терпения. Когда мне было шестнадцать лет, как ему… Словом, я не хочу, чтобы он тоже…

– Чтобы он что?

– Сильвия! – взмолился Эпштейн. – Перестань! У Оливера сегодня рано кончились занятия. Почему бы ему не поехать на озеро, не искупаться? Плавать очень полезно!

– Он гоняет на твоей лодке, но ведь он еще ребенок. Как можно ему все разрешать! Вдруг он что-нибудь натворит?..

– Да что ты заладила «твоя» лодка, на «твоей» лодке? Это наша лодка.

– Это твоя лодка. Мне она ни к чему. Ты прекрасно знаешь.

– Понятно, – сказал Эпштейн.

Он встал и подошел к стеллажу с книгами, но книгу не взял; рука его потянулась к дверце встроенного в стеллаж шкафчика, за которой в ряд стояли бутылки: виски, «дюбоннэ», «кампари»… Эпштейн любил выпить, но он никогда не напивался допьяна; тем не менее врач два раза в год внушал ему: «Страдает не столько ваша печень, сколько голова. А голова вам еще нужна». Так говорил врач, а он отвечал твердо и самоуверенно: «Я весь голова. Я – мозг моей газеты».

Когда «его» газета только начала выходить, многие сразу окрестили ее «бульварным листком», но люди понимающие квалифицировали как ходкую, «тиражную» газету, ибо слово «бульварная» звучит подозрительно и наводит на мысли о сексе и детективных историях, о низменных инстинктах, жестокости и всяческой грязи, – да, так вот когда газета только начала выходить, он целый месяц не мог наглядеться на выходные данные: «Главный редактор Герберт Эпштейн». Вот оно – черным по белому. Он добился своего.

– Может быть, тебе и дом ни к чему? – спросил он жену.

Она не ответила.

– И ковры тоже?

Сильвия опустила глаза.

– Я не могу говорить, когда ты забрасываешь меня вопросами. Да еще в таком тоне.

– И наши две машины?

– Не кричи, пожалуйста, – попросила она.

– А я и не кричу. Я собираюсь налить себе виски и задать тебе несколько вопросов. Например: кто плакал от радости, когда мы переехали в этот дом, в дом с садом и плавательным бассейном? Кто говорил, неужели нельзя сделать бассейн прямо в гостиной? Кто…

– Перестань, прошу тебя, – сказала она.

– Значит, ты это признаешь?

– Да, я знаю, ты все делал только ради меня, Ведь тебе самому ничего не нужно. Не будь меня, ты и сегодня жил бы на Фрайештрассе, в двух темных комнатушках, спал бы на древнем матраце…

Он отставил рюмку с виски, даже не пригубив, подошел к ней – она сидела поникнув в низком кресле, – рывком притянул к себе, обнял за талию, прижался щекой к ее щеке и сказал:

– Стриндберг устарел. Борьба полов уже прошлое. И кроме того, я тебя люблю. Что же тебе еще нужно?

Она молча стерпела все, а когда он ее отпустил, сказала:

– Ты всегда знаешь все лучше меня.

– Нет, это всего только слова, хоть ты и без конца их повторяешь. Ничего я не знаю. То есть знаю, как трудно жить в браке. Знаю, что не каждый человек способен всю жизнь довольствоваться одним партнером, особенно в постели. Но если тебя мучит это… Ведь я тебе никогда не мешал и сейчас не мешаю…

Сильвия спросила:

– Ты опять дал Оливеру ключ?

– Какой ключ?

– Ключ от лодки.

– Ты отлично знаешь, что Оливеру еще не полагается ездить одному. Вот почему я и не даю ему ключа. Но что это у тебя сегодня лодка из головы не выходит?

– Я боюсь.

– Бояться нечего. Оливер уже не маленький. Он знает, что можно и что нельзя.

– Стоит ему попросить о чем-либо тебя – и ему все можно.

– Я обращаюсь с ним как со взрослым. Пусть Оливер видит во мне не только отца, но и друга.

– Ты слишком редко бываешь дома.

– Неужели я опять должен объяснять тебе, что есть обстоятельства, от меня не зависящие? Кому-то из нас двоих надо зарабатывать деньги. Может, предоставить это тебе? Ну и сколько тебе удастся заработать? Семьсот-восемьсот франков в месяц? А что ты вообще умеешь делать? Немножко знаешь французский, английский? Печатаешь на машинке? Стенографируешь? Ах да, у нас ведь не хватает медсестер. Можно пойти в медсестры. Начать с санитарки. Чушь все это! Думаешь, я сам не знаю, что наша семейная жизнь катится ко всем чертям? Материальная зависимость жены от мужа. Семья как, ячейка авторитарной структуры. Женщина подчинена мужчине. Господин Эпштейн хоть и главный редактор, но перед издателем тоже гнет спину. Правда, те щелчки, которые достаются господину Эпштейну, он может выместить на своих сотрудниках. Таким образом, господину Эпштейну не приходится изливать на домашних скопившийся у него гнев. Господин Эпштейн имеет в своем распоряжении банковский счет. Госпожа Эпштейн не обязана отчитываться мужу в своих расходах. Госпожа Эпштейн вправе спать с другими мужчинами. У господина Эпштейна есть к ней лишь одна-единственная просьба: он не хотел бы об этом знать.

– Замолчи! – крикнула она вдруг.

Он взглянул на часы.

– Семь часов. Мне надо в редакцию. Этот разговор мы продолжим завтра. Пожалуйста, разбуди меня в десять. Если ты соизволишь еще быть здесь…

17 августа, 19 часов 35 минут
СНАЧАЛА В ГОСТИНОЙ ДОМА ЭПШТЕЙНА, ПОТОМ НА КУХНЕ

– Как ты поздно, – сказала Сильвия, – ведь уже так много времени.

Оливер промолчал.

– Скажи, мама, на кого я больше похож, на тебя или на папу?

– Ты и сам знаешь.

– А все-таки?

– Ну хорошо. Высоким ростом ты в папу, густыми черными волосами – в папу; у тебя зеленоватые глаза, как у папы, такие же тонкие руки и большие ноги…

– А знаешь, ступни ведь не бывают большими, все зависит от длины пальцев на ногах…

– И еще у тебя развинченная походка твоего отца.

– Но ведь и ты высокая, – сказал Оливер, – и у тебя красивые тонкие руки, ты очень изящная, только в отличие от папы волосы у тебя белокурые, а глаза голубые. И еще у тебя очень красивые зубы и очень красивый рот, ты могла бы обойтись без губной помады, зачем ты вообще красишь губы?

– Наверно по привычке.

– Мне нравится, что ты почти не носишь побрякушек. Может быть, папа тебе их не покупает?

– Почему ты пришел так поздно?

– Что можно поесть?

– Ты же знаешь, что я беспокоюсь, если тебя нет дома хотя бы к шести часам – это уж самое позднее.

– Ты уже поужинала? А где отец?

– Если бы ты меня предупредил, что задержишься… Разве так можно…

– Извини, мама. Мы заболтались и не заметили, который час.

– Пойдем на кухню. Я тоже еще не ужинала. Я испекла пиццу, надо только ее подогреть – пять минут, и готово. А ты пока прими душ. Или хочешь ванну? Я купила новый флакон хвойного экстракта. Только не лей слишком много – в аптеке меня предупредили, что концентрация очень сильная. Даже по цене видно.

– На кухню так на кухню, – ответил Оливер.

Кухня была оборудована аппаратурой «Дженерал электрик» – тридцать пять электрических приборов и приборчиков, как однажды подсчитал Оливер.

– А папа опять ужинает в городе? – спросил Оливер.

– Он всегда ужинает в городе.

– И неизменно в «Кроненхалле»?

– Не знаю. Я его никогда не спрашиваю. Он ездит в ресторан, где между одиннадцатью и двенадцатью ночи еще подают что-нибудь горячее.

– Будь я главным редактором… – начал было Оливер.

– В холодильнике есть апельсиновый сок. Что ты хочешь этим сказать: будь ты главным редактором?..

– Папа теперь совсем не бывает дома.

– По субботам!

– Почему он не ужинает с нами?

– Спроси его.

– Разве бы ты отказалась покормить его между одиннадцатью и двенадцатью ночи?

– С кем это ты так заболтался, что не заметил, который час?

– С одной девчонкой.

– Где?

– На пляже.

– На нашем пляже?

– В нашем домике на берегу.

– А что это за девчонка?

– Я ее почти не знаю.

– Где же ты с ней познакомился?

– Нам с ней по пути в школу.

– Как ее зовут?

– Не знаю.

– Но послушай, Оливер, кто же тебе поверит: ты до позднего вечера болтал с девчонкой и даже не спросил, как ее зовут?

– В женщинах меня интересует другое.

– В женщинах?

– Девчонка шестнадцати лет – это уже женщина.

– Ах, вот как? Откуда это тебе известно?

– С девчонкой шестнадцати лет можно крутить любовь.

– Что ты несешь! Послушать тебя, так подумаешь…

– Что «подумаешь»?

– Пойдем, пицца уже подогрелась, достань сок.

Сильвия вынула из духовки пиццу и направилась в столовую, Оливер последовал за ней, но сока из холодильника не взял.

– Хорошо бы к этой пицце бокал красного вина, – сказал он.

– Не надо, прошу тебя, – сказала Сильвия и замолчала, увидев, как Оливер достает бутылку «доле» и наливает себе и ей по полному бокалу.

– Впрочем, тебе нечего бояться, – сказал Оливер. – Я отлично знаю, как себя вести, чтобы не было детей.

– Кто ж этого не знает.

– Вот вы не знали.

– Кто это «вы»?

– Вы с папой.

– Откуда ты взял?

– Да оттуда, что я родился на свет!

– Оливер!

– Скажи, ты боялась?

– Чего я боялась?

– Родить меня!

– Не говори ерунду, Оливер!

– Во всяком случае, ты не хотела выходить замуж. Это папа хотел жениться. Он и заставил тебя.

– Мне бы твою фантазию.

– Тебе ведь было всего двадцать лет.

– Замуж выходят и в восемнадцать.

– Будь я на папином месте, я бы тоже захотел жениться.

– Будь ты на папином месте, ты бы тоже захотел жениться на мне?

– Конечно.

– Большое спасибо, Оливер, ты очень любезен.

– Ты воображаешь, что я ничего не знаю.

– Я догадываюсь, что ты уже многое знаешь.

– Не многое, а все.

– Ну, тогда все в порядке.

– Папа тебя очень любит.

Сильвия ничего не ответила.

– Не надо все время его пилить.

– Господи помилуй, о чем ты говоришь?

– Я знаю, что папа не нравился твоим родителям.

– Но откуда…

– Я уже давно все знаю…

– Но скажи только откуда…

– В папином кабинете я нашел коробку со старыми письмами…

– Нашел?

– Ведь я имею право знать все. Вы оба без конца это твердите.

– Конечно, ты должен знать все. Но ты не должен лезть к папе в стол…

– Папа забыл его запереть. Шестнадцать лет назад ты была от него без ума…

Сильвия молчала.

– Они тоже не хотели, чтобы ты появилась на свет.

– Кто «они»?

– Ты писала об этом папе и называла его «мустангом». Ты и твои родители проводили лето в Церматте. А «мустангу» приходилось работать. И ты ему писала…

– Да, Оливер, все это правда, но сейчас не надо об этом говорить.

– И ты меня тоже не хотела.

Сильвия едва сдержалась, чтобы не закричать.

– Это неправда, Оливер! Я боялась только, что буду плохой матерью, сказала она.

Оливер встал, подошел к Сильвии и, погладив ее по голове, тихо проговорил:

– Но ты стала лучшей матерью в мире!

Он вернулся на свое место и вдруг заявил:

– Впрочем, никакой девчонки там со мной не было.

– Что же ты мне тут плел?

– Был мужчина.

– Какой мужчина?

– Да так, один псих. Ну, он мне такого порассказал! Ты, говорит, имел дело с проститутками, в борделях бывал? Сижу это я, вдруг смотрю – рядом со мной какой-то тип. Я и не заметил, как он подкрался. Уселся возле меня и говорит: «Знаешь, откуда я сейчас?» Я молчу, а он спрашивает: «Ты имел дело с проститутками?» Я молчу, а он свое: «Я, говорит, сейчас прямо из Берлина. Был там в одном зверски дорогом бардаке».

– Прекрати! – сказала Сильвия.

– Я только пересказываю, что говорил этот тип.

– А меня это не интересует.

– Тебя вообще не интересует моя жизнь.

– Ну хорошо, продолжай.

– Так вот, сказал этот псих, сперва надо сунуть швейцару двадцать марок, чтобы он открыл тебе дверь. И не вздумай произносить слово «бордель», ты должен сказать: «Пожалуйста, четвертый этаж, пансион». Он отвезет тебя в лифте на четвертый этаж. Другого такого заведения небось на всем свете не сыщешь. Не иначе как в этой квартире раньше жил Ротшильд. Или какой-нибудь князь. Комнат там нет, все сплошь одни салоны. Потолки лепные, персидские ковры, вертящиеся кресла; в каждом салоне – бар. Рюмка виски – десять марок. Можешь только пить виски. Или там шампанское. Бутылка – семьдесят марок. С бабой телепаться не обязательно…

– Оливер!

– Так ведь это он говорит, не я. Честное слово. Я только передаю.

– Незачем повторять все эти гадости.

– Ну, сажусь я, значит, в такое вертящееся кресло (это мне все тот псих рассказывает), а они уже тут как тут, куколки, плывут себе мимо, прямо манекенщицы на показе мод, не девочки – сказка, старше двадцати пяти нет ни одной. Я говорю; «Вон с той черненькой я бы выпил шампанского». А она: пошли, мол, в комнату. Я говорю: «Зачем? Здесь так уютно». – «Но в комнате мы будем одни», – говорит она. «Ну тогда пошли», – отвечаю, а сам злюсь, что она так напирает. И только я встал, другая несет шампанское, ну, я опять сажусь, черненькая садится тоже, мы выпиваем по бокалу шампанского, и тут она говорит: «Пойдем, дорогой». А я все никак не возьму в толк, почему это непременно надо уходить отсюда? Но ихних порядков я не знаю, так что встаю и иду к ней в комнату. Не успел я хорошенько закрыть за собой дверь, как является еще одна с шампанским. Я говорю: «У меня там, в салоне, осталось шампанское, вы мне принесите ту бутылку», а она отвечает, что, мол, та бутылка на потом, «а здесь, в комнате, вам тоже нужно шампанское, или, может, вы хотите виски?» – «Господи, – говорю, – кто же это пьет столько шампанского?» – «Пить не обязательно, – говорит черненькая, – главное – уплатить», а я говорю: «Ну и обдираловка». – «Не злись, – говорит она, – и давай сто марок». – «Какие еще сто марок?» – «Те, что причитаются мне». Тут я прикидываю: семьдесят марок в салоне, семьдесят плюс сто – здесь, в комнате, – итого: двести сорок… Она говорит: «Если ты хочешь, чтобы я тебя раздела, это будет стоить дороже», а я говорю: «Мне и так хорошо, давай пить шампанское», но она спрашивает: «Ты что, неспособен? Или у тебя еще что неладно?» Я ей опять: «Да брось ты, мне и так хорошо, давай пить шампанское, я вас, лахудры вы этакие, всех люблю, я ваш друг». – «Это очень мило с твоей стороны, – говорит она. – Тогда я тебе кое-что покажу». Тут она открывает дверь в коридор и кого-то зовет. В комнате появляется еще одна особа – блондинка, и опять приносят шампанское, – «семьдесят марок, пожалуйста», а пока я плачу, обе раздеваются, блондинка говорит: гони сто марок. Я, конечно, не спорю, выкладываю сто марок, а что они там вытворяют друг с дружкой – меня не интересует. Я поворачиваюсь вместе с креслом к ним спиной – я же не извращенец какой-нибудь, просто мне все осточертело, а когда эта возня кончилась, встаю и говорю: «Шампанское тащите мне в салон, я его здесь не оставлю». Сижу, значит, в салоне, дую шампанское, и вдруг какая-то пожилая дама говорит: «Извините, сударь, мы закрываем, уже пять часов…»

Сильвия посмотрела Оливеру в глаза, он выдержал ее взгляд. Она спросила:

– Зачем ты мне рассказываешь все эти бредни?

– Жалко мне этого психа, – ответил Оливер.

– Почему тебе его жалко?

– Трудно ему в атом мире.

– Почему ты так решил?

– Когда он идет к своей девчонке, она требует, чтобы он вел ее в концерт, в театр, в ресторан, она любит вкусно поесть и приятно провести время…

– Ну и что? – спросила Сильвия.

– Но он-то хочет заниматься любовью. А она говорит: «Что ты меня сразу тащишь в постель, неужели я только на это и годна?..»

Сильвия молча встала и собрала посуду.

– У вас с отцом тоже так? – спросил Оливер.

– Иди-ка к себе в комнату и садись за уроки.

– Ладно, – сказал Оливер и, уже стоя в дверях, прибавил: – Я был в домике с девчонкой…

17 августа, 21 час
КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА В РЕДАКЦИИ «МИТТАГБЛАТТА». ЗАСЕДАНИЕ РЕДКОЛЛЕГИИ

– Что нового на политической арене? – спросил Эпштейн.

Хойссер, заведующий внешнеполитическим отделом, Ответил:

– Ничего. Завтра в Париже продолжатся переговоры между американцами и северовьетнамцами. По-моему, туда надо кого-нибудь послать. Ведь в Париже у нас еще не было своего корреспондента.

– Нет, – сказал Эпштейн. – Никого мы туда посылать не будем. Сообщения информационных агентств вполне надежны. Переговоры ведутся при закрытых дверях. Журналистам за них не проникнуть.

– И все же мне кажется, – возразил Хойссер, что кому-нибудь надо поехать в Париж. Каждая уважающая себя газета имеет в Париже собственного корреспондента.

– Хватит, – отрезал Эпштейн. – Я уже сказал, в Париж мы никого посылать не будем. Снеситесь с ЮПИ. Что еще?

– Во Вьетнаме без перемен.

Кремер, заведующий отделом культуры, сказал:

– Сегодня я случайно разговорился по телефону с одним издательским редактором в Праге – его фамилия Гайек. Там в ближайшее время ожидаются события. В коммунистической партии…

– Ну и что? – спросил Эпштейн.

– Предлагаю послать кого-нибудь в Прагу.

– Поддерживайте связь с этим Гайеком. Если в Праге действительно что-то произойдет, мы еще успеем послать туда своего человека.

– Но я полагаю, – возразил Кремер, – что мы должны направить туда нашего сотрудника как можно скорее – завтра или послезавтра.

– Я не намерен попусту тратить деньги, – заявил Эпштейн.

– Если в Праге станет жарко, они могут закрыть границы, не дать виз… – настаивал Кремер.

– Не теряйте связи с вашим Гайеком. Что еще?

Хойссер заметил, как бы между прочим:

– Берлин, Франкфурт и Бонн. Там у нас тоже никого нет.

– Что в экономике?

Цоллингер ответил:

– Англия не сдается. Вильсон намерен снова начать переговоры с де Голлем.

– Не стоит выеденного яйца, – сказал Эпштейн. Больше ничего?

– Национальный банк собирается обновить оборудование эмиссионного банка…

– Как это понимать?

– Это когда…

– Для наших читателей это важно?

– Не знаю. Для читателей «Нойе цюрхер цайтунг» это было бы важно.

– Но вы работаете в редакции «Миттагблатта», – заметил Эпштейн.

– Информацию об этом надо поместить.

– О’кей. Что имеет сообщить отдел новостей?

Клейнгейнц, заведующий отделом новостей, перебирал толстую пачку телеграмм.

– Боюсь, что нам опять придется выезжать на сердце.

– Разве другого ничего нет?

– Блайберг чувствует себя хорошо. Сегодня ему впервые разрешили встать. На три минуты. Профессор Барнард…

– И кроме этого, ничего?

– Как вам сказать. Прошлой ночью в Бернских Альпах разбились трое немецких парней. Насмерть.

– Опять на северном склоне Эйгера?

– Да ничего подобного, – сказал Клейнгейнц, – эта троица Весь вечер пьянствовала в Интерлакене, около полуночи они подцепили трех девиц и поехали кататься на машине…

– Куда?

– Я записал.

– И что же?

– По дороге им захотелось помочиться.

– Всем троим сразу?

– По-видимому.

– А девицы?

– По-видимому, остались в машине.

– Так где, почему и как они разбились?

– Было темно. Небо – все в тучах, и ни единого фонаря. Один из парней подошел к обочине дороги – в темноте он не разглядел, что там обрыв, каменоломня, ограды в этом месте не оказалось, черт его знает почему. Так вот, он шагнул к краю – и вдруг раздался крик. Тут подбежал второй, тоже пьяный, и сразу сорвался, а потом и третий…

– Это же великолепный материал, – сказал Эпштейн. – Хотел бы я наконец понять, почему вы все никак не научитесь отличать хороший материал от плохого. Вышли помочиться, сорвались; искали клозет – нашли смерть… Вот вам и афишка на первую.

– Извините, господин Эпштейн, – возразил Кремер, – но ничего хорошего я тут не вижу. Самое большее, что можно отсюда извлечь, – это заметка на тридцать строк.

– Господин Кремер, – сказал Эпштейн, – я весьма уважаю ваш вкус. Но мы с вами делаем не литературную, а бульварную газету. Мы совершенно точно знаем, чего хочет читатель. А я, кроме того, еще знаю, чего хочет издатель: тиража. Так что прошу вас, господин Кремер…

– По-моему, это гадость, – сказал Кремер.

– Может быть, у вас есть в запасе что-нибудь получше?

– В Сайгоне – это я сегодня случайно прочел в «Обсервере» – будто бы вспыхнула эпидемия чумы. Вот это…

– Что «вот это»?

– Господи боже мой, – сказал Кремер. – Война во Вьетнаме, чума в Сайгоне. Война и чума. Весь мир, все человечество зачумлено войной. Война во Вьетнаме испортила отношения между народами, война во Вьетнаме – это чума, чума…

– Прекрасная мысль, господин Кремер, только это не заголовок для бульварной газеты. Мне очень жаль, но я вынужден еще раз отметить: вы не имеете понятия о том, как делается тиражная газета. Не возражаю – пожалуйста, напишите комментарий о чуме в Сайгоне.

– Вот возьму и напишу, – буркнул Кремер.

– Как дела в производственном отделе? – спросил Эпштейн.

Зайлер, заведующий производством, ответственный за то, чтобы каждая из двенадцати полос была готова вовремя, чтобы рукописи сдавались в набор, а ротационные машины начинали работать ровно в три тридцать ночи, Зайлер, бывший главный редактор конкурирующей газеты «Экспресс», заявил:

– Мы по-прежнему каждую ночь попусту теряем время.

– А в чем дело? – спросил Эпштейн.

– Прошлой ночью мы начали печатать только в четыре. Позапрошлой – в полпятого.

– Знаю, – сказал Эпштейн. – Техническая дирекция ежедневно докладывает руководству. И мне приходится тогда выслушивать, во что обходятся издательству сверхурочные наборщикам и метранпажам.

Так в чем же дело?

– Заведующие отделами у нас сплошные гении.

– Это не ответ.

– Имя Брехта «Бертольт» они упорно пишут с «д» на конце. Знаки препинания для них не существуют. А уж об управлении глаголов они вообще не имеют понятия.

Кремер сказал:

– Куда уж нам дуракам против вас.

– Пожалуйста, не ссорьтесь, – попросил Эпштейн.

– Я повторяю, мы каждую ночь попусту теряем время, – сказал Зайлер.

– Этот вопрос мы с вами обсудим с глазу на глаз. Совещание окончено.

Заведующие отделами разошлись по своим комнатам. Зайлер остался.

Не глядя на Зайлера, Эпштейн сказал:

– Если мы и теряем время, то исключительно по твоей вине.

Зайлер вздрогнул:

– С чего ты взял?

– Ты ставишь мне палки в колеса, – сказал Эпштейн, все еще не глядя на Зайлера. Зайлер тоже смотрел куда-то в сторону.

– Мои условия тебе известны, – продолжал Эпштейн. – Не хочешь соблюдать их – скажи прямо.

– Ты пригласил меня в «Миттагблатт», – заговорил Зайлер, – потому что я единственный из вас умею делать подобную газету.

– Ты отвечаешь за производство.

– Но дело ведь не только в технике производства.

– Знаю.

– Тираж не поднимается.

– Знаю.

– И может быть, знаешь почему?

– Тебе известны мои условия. Происшествие, которое мы обсуждали сегодня, – предел того, что я могу пропустить.

– Почему ты зажал материал об изнасиловании?

– Меня от этого тошнит.

– Потому что этот материал достал я?

– Я не намерен рекламировать насилие.

– Так ведь этот тип получил свои четыре года каторжной тюрьмы.

– Ну и что?

– Изнасиловал собственных дочерей на глазах у жены.

– Ну и что?

– А то, что «Миттагблатт» никогда не достигнет высокого тиража.

– Черт побери, далось же тебе это изнасилование! Что тебя так заело?

– Это же подонок. Из подонков подонок.

– Скорее, больной, по-моему.

– Нет, подонок. Его надо просто уничтожить. На глазах у жены. А ее утопить!

– Вернемся к делу, – сказал Эпштейн. – Ты отвечаешь за производство. Если заведующие отделами задерживают материал, не сдают свои полосы в срок, ты обязан бить тревогу!

– Бить тревогу! Ты же знаешь, что они думают обо мне.

– Опять у тебя начинается мания преследования?

– Разжалованный главный редактор.

– Не ты первый… В один прекрасный день могут уволить и меня. Разве дело в этом?

– Зачем ты меня взял к себе в редакцию? Мы знаем друг друга уже не один год. Я хочу сказать, ты знаешь меня. Знаешь, что у меня совсем другие понятия о том, как делается подобная газета, – не такие, как у вас здесь. И знаешь, что я ненавижу вас всех за ваше лицемерие. Вы все лицемеры. У вас на уме ведь тоже только одно – сделать большой бизнес.

– Допустим, – сказал Эпштейн. – Но твоя схема: «Сперва изнасиловал, потом убил» – мне не подходит.

– Я еще раз тебя спрашиваю: зачем ты меня пригласил?

– Хочешь знать?

– Для того и спрашиваю.

– По двум причинам: ты кое-что смыслишь в нашем деле. И потом, мне было тебя жалко.

– Как трогательно!

– Твоя репутация в газетных кругах тебе известна. «Зайлер, мастер кровавых сенсаций».

– Но ведь это я сделал «Экспресс» тем, что он есть.

– И все-таки они тебя уволили.

– Потому что я неправильно оценил обстановку.

– Чего ты, в сущности, хочешь?

– Хочу еще раз в жизни дать настоящий тираж такой вот дрянной газетенке.

– «Миттагблатту»?

– Вот именно!

– Но главный редактор пока что я.

– Я могу и подождать, – сказал Зайлер и вполне миролюбиво улыбнулся.

– Тогда позволь задать тебе вопрос: если в один прекрасный день ты убедишься, что можешь стать главным редактором только через мой труп…

– Я прикончу тебя не моргнув глазом.

– На это ты неспособен.

– Клянусь. Через твой труп – так через твой труп, если нельзя иначе.

– О’кей, я тебе в этом помогу.

– Ну что ты за человек. Никак не можешь поверить, что я не шучу. У тебя на глазах шоры.

– Я назначу тебя своим заместителем.

– Повторяю тебе еще раз – дело не в этом.

– Но это тебе не повредит.

– Ты что, серьезно?

– Я собираюсь в Париж.

– Зачем?

– Просто так. Хочу выяснить на месте, не надо ли нам завести там собственного корреспондента.

– Конечно, мы должны иметь в Париже своего человека. Не из-за переговоров о Вьетнаме, а вообще…

– Знаешь, почему я назначаю тебя своим заместителем?

– Неужели нет? Тебе кажется, что так будет легче меня контролировать.

– Точно.