Текст книги "Увеселительная прогулка"

Автор книги: Вальтер Диггельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

23 августа, 11 часов 20 минут
КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

– Почему вы прислали за мной такси? Я вам так срочно понадобился? – спросил Оливер.

– Ты должен исчезнуть, Оливер, полиция напала на след, – ответил Зайлер.

– Полиция?

– Давай-ка сматывайся, – сказал Зайлер. – Я дам тебе пятьсот франков и билет до Лозанны. В Лозанне ты возьмешь такси и поедешь на улицу Шандьен, тридцать один. Там живет одна моя приятельница, ты можешь временно побыть у нее. Сегодня вечером, часов в одиннадцать, я тебе позвоню – не отсюда, а из автомата. Кто знает, может, полиция подсоединилась и к нашим телефонам…

– Полиция?

– Не валяй дурака, Оливер, полиция нашла улики в вашем домике на озере.

– Улики?

– Делай, что тебе говорят. Или я позвоню в полицию и скажу им, что ты здесь, пусть приезжают и берут тебя. Ты что, рвешься в тюрьму?

– Какие это улики нашла полиция?

– Последний раз тебе говорю, не валяй дурака. Ты-то ведь знаешь, что был в домике с Рут Кауц.

– Да, я был с Рут в домике, мы с ней катались на лодке, только не говорите папе, у меня есть второй ключ от зажигания. Мы поехали с Рут на Верхнее озеро, она хотела во что бы то ни стало покататься на водных лыжах…

– Значит, ты это признаешь?

– Рут хотела обязательно покататься на водных лыжах.

– А где она теперь?

– Этого я не знаю.

– Что ты потом сделал с Рут?

– Ничего.

– Где она теперь?

– Я же вам сказал, что не знаю. Рут ушла часов около пяти, я сейчас точно не помню, во сколько это было. Я еще попросил ее никому не говорить о моторной лодке, потому что у меня нет водительских прав, да и папа мне запретил… Рут пошла домой…

– Босиком?

– Почему?

– Полиция нашла в домике ее туфли.

– Рут часто ходила босиком, – сказал Оливер.

– Вряд ли полиция тебе поверит. Главное, что ей теперь известно: Рут была с тобой в домике на берегу. После этого Рут пропала. Может, она погибла.

– Это утверждаете вы, – сказал Оливер.

– Рут жива?

– Я не знаю.

– Вы с ней занимались любовью?

– Почему вы об этом спрашиваете?

– …И вдруг ты пришел в ярость, схватил ее за горло, стал душить…

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Ты слишком долго ее душил. Ты не хотел убивать Рут…

– Я, честное слово, не понимаю… – начал Оливер.

– Вполне естественно. Такие вещи вытесняют из памяти. Либо вытесняют, либо хвастаются. Многие убийцы хвастаются совершенными убийствами. Строят из себя героев. Рассказывают красочно, со всеми подробностями. Читают все, что пишут о них и об их преступлениях. Или вытесняют из памяти, а потом и в самом деле не могут вспомнить…

– Я не знаю, где Рут теперь.

– Ты хотел с ней переспать в лодке или в домике?

– И в лодке и в домике!

– Вот видишь?!

– Ну и что?

– Больше мне пока ничего и не надо знать. Сейчас я вызову тебе такси, поезд отходит через двадцать минут. Ты поедешь в Лозанну, сразу же направишься к моей приятельнице. Она живет одна, я ее предупредил, а в одиннадцать я тебе позвоню. Не делай глупостей, не выходи из квартиры, моя приятельница о тебе позаботится, и слушайся меня во всем, понял?

– Да, – сказал Оливер.

– Реветь теперь нечего, Оливер, чему быть, того не миновать. Все равно тебя могут судить только как несовершеннолетнего…

– Я хочу к папе, в Париж.

– Я же тебе сказал, тебя ищет полиция… Они схватят тебя на границе… Кстати, на Главный вокзал тебе ехать нельзя, они взяли под наблюдение все вокзалы в Цюрихе, я довезу тебя до Тальвиля, пойдем…

– Но я хочу к папе. Ведь я могу поездом добраться до границы, а границу перейти пешком, нелегально.

– Оливер, твоего папы в Париже нет.

– Мой папа в Париже!

– Твой папа где-то в Италии. Возможно, в Милане. Я звонил в Париж. Сказали, он прибыл и сразу же поехал дальше. В Милан.

– Но папа же не бросит меня в беде.

– Не реви. Никто не собирается бросать тебя в беде. Разве ты не видишь, что я стараюсь тебе помочь?

– Да, да, – сказал Оливер.

– Теперь пошли. Я довезу тебя до Тальвиля. Иди вперед, спускайся во двор и садись в мою машину, она на стоянке твоего папы. Я буду через три минуты. Если спросят из полиции, скажу – да, он был у меня, но ушел. В случае, если вообще спросят… Ступай!..

23 августа, 11 часов 30 минут
КВАРТИРА РОДИТЕЛЕЙ СИЛЬВИИ В БИЛЕ

– Почему ты вечно сваливаешься как снег на голову? – спросила мать Сильвии. – Нельзя было позвонить? Взяла и приехала. А если бы меня не оказалось дома? Садись, садись. Снимай плащ. Зачем ты вообще надела плащ? Что, у вас в Цюрихе дождь? Почему ты не захватила с собой Оливера? Как поживает Эп? Эпа мы теперь совсем не видим, неужели он Так занят в своей газете? Господи, уже семнадцать лет, как вы женаты! Этого года мне никогда не забыть, у меня было такое чувство, что это самый ужасный год в моей жизни, не считая, разумеется, того, когда я вышла за твоего отца. Господи, зачем я вышла за Густава, ты только посмотри, как я живу…

Сильвия сняла плащ и повесила его на спинку стула.

– Оливер же в школе, – сказала она.

– Хочешь кофе? А может быть, рюмку вина или вермута или что-нибудь еще? У меня и пирожные есть.

– Ты все еще состоишь в своем обществе любителей птиц? – спросила Сильвия.

Она опустилась на софу и принялась разглядывать свои ноги и потертый выцветший ковер. Мать поставила на стеклянную крышку курительного столика бутылку красного вермута и два бокала. Она тоже села.

– На новый ковер он мне денег не дает, скупердяй этакий. Он лучше в трактир пойдет. Я думаю, у него есть любовница. Какая-нибудь официантка…

– Но мама, ведь папе уже семьдесят три года! – воскликнула Сильвия.

– Ну и что?! Я ведь не говорю, что он с ней спит. Мужчины и в таком возрасте ухитряются брать свое.

– Почему же ты вышла за отца?

– Я работала у него секретаршей на часовом заводе.

– Это еще не основание для того, чтобы выйти замуж.

– Он хотел на мне жениться.

– Ты могла сказать «нет».

– Но мне хотелось сказать «да».

– Вот видишь!

– Знала бы ты, как нас воспитывали…

– Как?

– В католическом духе.

– А что это значит?

– Правда, я была католичкой только формально. Не то чтобы я сомневалась, есть ли бог, но вот в церковь… Вспомни, ты когда-нибудь видела, чтобы я ходила в церковь?

– Ну так в чем же дело? – спросила Сильвия.

– И не спрашивай, – ответила мать. – Густав уже тогда занимал положение, все ждали, что он вот-вот станет директором, коммерческим директором он был и в то время, когда мы с ним обручились, и сам распоряжался на заводе всеми финансами.

– Ты пошла за него потому, что этот брак означал для тебя материальную обеспеченность?

– Потому, что он упорно хотел жениться только на мне, и ни на ком другом.

– А вот наш Герберт проучился десять лет, но так ничего и не добился.

– Да, к сожалению, – согласилась мать.

– Нет, – ожесточенно возразила Сильвия, – неверно, что он ничего не добился, он добился как раз того, что ему по душе, а большего ему не достичь.

– Да, я думаю, Герберт доволен своим положением.

– Но ведь ты хотела, чтобы твой сын стал профессором.

– Да, у меня были свои планы на этот счет.

– А какие планы были у тебя на мой счет?

– Ты права, Герберта я любила больше. Но я уже загладила свою вину перед тобой.

– Когда и как?

– Я тебе помогала, когда ты вышла замуж.

– Ты сделала все, чтобы помешать моему замужеству.

– Но когда вы все-таки поженились, я тебе помогала.

– Ты даже не приехала на свадьбу.

– Я подарила тебе полдюжины простынь и пододеяльников, а папа послал двадцать белых роз.

– А когда я тебе сказала по телефону, что я беременна…

– Вполне понятно, что тогда это показалось мне безумием. Твой муж – мелкая сошка, его заработка едва хватало вам на стол… Ну а кто купил тебе детскую коляску, оплатил твое пребывание в больнице – это, между прочим, была частная клиника, – кто пригласил тебя, твоего мужа и Оливера на месяц к морю? И вообще откуда мне было знать, что твой муж и правда выйдет в люди?

– Как это он «вышел в люди»?

– Во всяком случае, теперь я тебе завидую. У тебя хватило смелости выйти за настоящего авантюриста, можно сказать, за босяка, ничтожество, а сегодня твой муж солидный человек, главный редактор, у вас собственный дом с плавательным бассейном, две машины, моторная лодка, а посмотри на меня… – Мать Сильвии встала и подошла к балконной двери, чтобы опустить шторы – в окно било солнце.

– Я развожусь с Эпом, – сказала Сильвия и тоже встала.

Мать не обернулась, но, не успев опустить шторы, так и застыла с поднятой рукой. Оконное стекло отражало ее постаревшее лицо. Она молчала.

– Я никогда его не любила, – медленно произнесла Сильвия.

Мать вернулась на прежнее место.

– Неправда, – сказала она.

– Правда. Я нуждалась в Эпе, но никогда его не любила.

– И давно ты поняла, что не любишь его?

– Я была влюблена в него, когда мы поженились. Вот и все. А когда я узнала, что у меня будет ребенок, я его возненавидела.

– Значит, все эти семнадцать лет…

– Шестнадцать, – сказала Сильвия.

– И что теперь?

– Я ухожу.

– Куда?

– Я познакомилась с другим человеком.

– А что по этому поводу говорит Эп?

– Что он может сказать?

– Кто этот другой?

– Фотограф. Он моложе Эпа. Тоже женат. Разводится.

– Из-за тебя?

– Тебе известно, что я уже шестнадцать лет не сплю с Эпом?

– А с другим ты живешь?

– Да.

– Эп знает?

– Конечно.

– Ты сама ему сказала?

– Эп всегда умел обо всем догадываться.

– Выходит, ты виновна в супружеской измене?

– Да.

– И это привело к разводу?

– Да.

– Значит, ты в худшем положении.

– Знаю, я в руках у Эпа.

– Тебе нужны деньги на адвоката?

Сильвия накинула на плечи плащ, взглянула на часы и сказала:

– До Цюриха мне добираться не меньше двух часов, а в пять Оливер приходит из школы.

23 августа, 14 часов 30 минут
В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

«Дорогой Эп, я узнала, что тебя нет в Париже. Я пыталась тебе позвонить. Ты прибыл в Париж – так мне сказали в отеле, – но сразу же поехал дальше, как будто в Милан. Дорогой Эп, когда ты вернешься, меня уже здесь не будет. Я решилась. Я ухожу от тебя. Надеюсь, ты будешь благоразумен и мы сможем прийти к согласию относительно Оливера – ты знаешь, я не представляю себе жизни без Оливера, но и жизни с тобой я себе тоже не представляю. Меня и Оливера уже не будет здесь, когда ты вернешься. Правда, с Оливером я еще об этом не говорила. Он трудный мальчик. Он всегда был трудным. Ты его избаловал. Ты с твоими современными методами воспитания, с твоим диалектическим воспитанием. Дорогой Эп, я вовсе не хочу тебя ругать, это было бы глупо с моей стороны, я знаю, ты любишь сына и всегда старался сделать как лучше для него. Ты и для меня всегда старался сделать как лучше. Только ты ни разу не спросил, что, на мой взгляд, для меня лучше. Хотя я и сама этого не знаю. Но рядом с тобой я лишена всякой возможности в этом разобраться. Когда ты здесь, ты потребляешь весь кислород, ты угнетаешь меня, рядом с тобой я тушуюсь, ты всегда прав, у тебя всегда более убедительные аргументы, ты прочитал больше книг, ты чего-то добился в жизни, все смотрят на тебя снизу вверх, ты – шеф, тебе подчиняются шестьдесят человек, ты… Нет, дорогой Эп, я ни в чем не хочу тебя упрекать, я только хочу сказать тебе, что ухожу, и ухожу к Тобиасу. Ты чернишь Тобиаса, звонишь его жене, и она наговаривает тебе на него невесть что. Тобиаса нисколько не порочит, что он уже однажды развелся. Хоть бы и по своей вине, как говорят. И что свою вторую жену он оставляет с тремя детьми. Я женщина, но я могу понять Тобиаса. Его жена честолюбива. Тебе известно, она художник-декоратор, оформляет витрины универмагов. Ей непременно надо быть выше мужа. Она бог знает что воображает о себе только потому, что целых семь лет зарабатывала больше, чем он. Это когда он еще был виолончелистом. Но разве виолончелист, может заработать много денег? Я тебя содержала, говорит она теперь. Теперь, когда Тобиас получил очень большое наследство, он может наконец освободиться. Он будет свободен. И освободит меня. Мы подходим друг другу. Во всех отношениях. Ведь наш брак с тобой уже много лет как перестал быть таковым. В течение многих лет я убеждала себя, что любить вовсе не обязательно. Потому что у меня почти не было, совсем не было к тебе никакого чувства. С Тобиасом у нас все по-другому. Я хочу жить, жить, жить… Вечно я слышу одно и то же: вы жена такого-то… Вечно я должна отвечать: да, я жена такого-то. Только жена такого-то. А ведь я говорила тебе семнадцать лет назад, не надо нам вступать в брак. Жить вместе – да, но не вступать в брак. Тебе хотелось жениться, хотелось иметь семью, детей, ты сделал меня зависимой от тебя… Уж конечно, теперь ты мне припомнишь все. И что однажды я уже расставалась с тобой, но потом вернулась. И что однажды я… ты понимаешь, что я хочу сказать… пришла к тебе. Да, ты был великодушен – ты поистине благородный человек, – ты мне все простил, все снова наладил, ты еще и еще раз одержал надо мной верх. Ты воспользовался моей беспомощностью. Ты ненормален, нездоров. Тобиас тоже так считает. Нормальный человек избил бы Тобиаса, по меньшей мере наорал бы на него, сказал бы ему: как вы смеете, руки прочь от моей жены, или я всажу в вас пулю. Нет, этого ты не сделаешь, ведь ты благородный человек. Ты все выслушиваешь и с полным спокойствием заявляешь Тобиасу: „Так, значит, вы любите мою жену? Что ж, надо подумать, как нам выйти из этого положения. И моя жена, значит, тоже вас любит? Видите ли, господин Петерман, я не имею права собственности на свою жену, я ее не покупал и ей не хозяин, правда, я ее люблю, но какой-нибудь выход мы найдем. Понимаете, господин Петерман, разумнее всего, конечно, было бы, если бы мы все могли жить вместе, со временем, вероятно, войдет в обычай групповой брак…“ Вот как рассуждает благородный господин Эпштейн, который все на свете знает, прочел все книги о любви, браке, сексе и тому подобных вещах, – благородный господин Эпштейн, который болтает о сексуальной революции… Ах, дорогой Эп, мне и в самом деле не хочется тебя поносить, ведь у меня нет к тебе ненависти, я хорошо к тебе отношусь, я… Пожалуйста, дай мне эту пресловутую свободу, не чини мне препятствий. Я тебе не нужна. Ты достаточно сильный человек. А вот Тобиасу я нужна. Он любит меня. Я люблю его. Без меня он не выдержит разрыва с женой. А ты себе не представляешь, какие сложности создает ему жена… Кто-то ломится к нам, звонок прямо разрывается, допишу потом…»

23 августа, 15 часов 10 минут
В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

– Вы действительно не знаете, где сейчас находится ваш сын Оливер? – спросил шеф уголовной полиции.

– Если он не в школе… – начала Сильвия.

– В школе его нет. Мы первым делом побывали там. Сегодня он вообще туда не являлся…

– Мы обыскали весь дом, – доложил молодой полицейский, – мальчишки нигде не видать.

– Что вам, собственно, нужно от Оливера? – спросила Сильвия.

Шеф сказал:

– Чуяло мое сердце, что напрасно мы откладываем. Выехали бы до обеда…

– Что случилось с Оливером? – спросила Сильвия.

– Дело в том… весьма неприятная история, госпожа Эпштейн… Ваш сын Оливер единственный… Короче, ваш сын был с пропавшей Рут Кауц в домике на пристани. И в лодке. Мы нашли следы. Например – туфли Рут, ее волосы. Отпечатки пальцев и так далее. Сразу после этого Рут Кауц исчезла.

– Не знаю, – проговорила Сильвия, – вполне возможно, что Оливер был с… с этой девушкой в нашем домике, но…

– Мы должны найти Оливера. Он один может нам сказать, где Рут и что с ней случилось.

– Но я правда не знаю, где Оливер. Если он не пошел в школу…

– Не делал ли он вам каких-нибудь намеков?

– Нет. Каких это намеков?

– Например, в прошлую среду вечером, когда он вернулся домой.

– Нет.

– Припомните хорошенько, госпожа Эпштейн, действительно ли Оливер ни на что не намекал?

– А на что он мог намекать?

– Где и как он провел вторую половину дня?

– Нет.

– Не хотите ли вы этим сказать, что ваш сын с вами не делится?

– Я совсем не хочу этого сказать. Оливер все мне рассказывает.

– И про девушек тоже?

– Конечно. Оливер уже не маленький… Но скажите бога ради, вы что-то подозреваете?

– К несчастью, мы вынуждены всегда предполагать худшее.

– Худшее?

– Разумеется, мог иметь место и несчастный случай.

– Какой несчастный случай?

– Так или иначе, мы должны найти вашего сына. Пожалуйста, помогите нам. Помогая нам, вы поможете и вашему сыну.

– Я в самом деле ничего не знаю. То, что его нет в школе, нет дома…

– Ему кто-нибудь звонил? Кто-нибудь заходил?

– Кто мог ему звонить? И зачем?

– Кто-то, видимо, предупредил его, – сказал шеф. – Ничего не поделаешь, придется немедленно объявить розыск, сообщить на пограничные пункты…

– Оливера похитили, – заявила вдруг Сильвия.

– Что вы сказали?

– Оливера похитили.

– Почему вы так решили?

– У моего мужа есть враги. Много врагов. Он зарабатывает массу денег. В газетах все время пишут, что у богатых людей похищают детей. Вымогатели.

– Газеты определенного сорта только и живут такими баснями… У вас есть какие-либо подозрения? Вы имеете в виду конкретное лицо?

– Нет, – ответила Сильвия.

23 августа, 18 часов 30 минут
КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

– Я думаю вечерней летучки сегодня не проводить, – сказал Зайлер, – первая полоса сомнений не вызывает, а то, что подготовили заведующие отделами, оставим на их усмотрение.

– Первая полоса – это Чехословакия? – спросил Кремер.

– Шапка на первой звучит примерно так: «Уголовная полиция охотится за шестнадцатилетним Оливером Эпштейном. Оливер – последний, кто встречался с Рут Кауц. Только он может знать, что с ней случилось. Уголовная полиция не исключает акта насилия…»

Молчание.

– В чем дело? – спросил Зайлер. – Вы что, думаете, я вам сказки рассказываю?

– Но это же просто нелепость! – возмутился Кремер.

– Это чистая правда, – отрезал Зайлер. – А шефа невозможно найти, ни одна собака не знает, где он околачивается.

– Почему полиция охотится за Оливером?

– Потому что Оливер скрылся. А то, что он скрылся, означает… – сказал Зайлер.

– Что говорит полиция?

– Полиция говорит: совершенно исключается, что кто-то мог предупредить Оливера. Следовательно, он сбежал сам.

– Но это же не может идти на первую полосу, – сказал Кремер.

– Почему? – взорвался Зайлер. – У нас впервые такая сенсация – за все время, что существует газета, а вы… Нет, вы действительно ни черта не смыслите в газетном деле.

– Оливер – сын нашего шефа, – напомнил Кремер.

– Это не должно нас останавливать.

– Дайте этот материал на двенадцатой полосе, – предложил Кремер.

– Хватит разговоров. Первая полоса утверждена. Шефа замещаю я…

23 августа, 22 часа 10 минут
ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

– Значит, ты передумала, – сказал Тобиас.

– Ничего я не передумала, Тобиас, ты должен меня понять.

– Выходит, твоему мужу удалось тебя уговорить?

– Эп еще позавчера уехал за границу.

– Из-за границы тоже можно позвонить. Теперь есть даже автоматическая связь. Прямо набираешь номер.

– Эп не звонил.

– Тогда в чем же дело? Когда я сегодня в двенадцать часов говорил с тобой по телефону, у тебя было совсем другое настроение…

– Оливер пропал.

– Как это пропал?

– Садись. Оливер скрылся. Его ищет полиция. У него что-то было с этой Рут Кауц.

– Что же ты сразу не сказала?

– Не хотела тебя огорчать.

– Понимаю. При таких обстоятельствах… Ты хоть догадываешься, куда он поехал?

– Нет.

– Но ты обзвонила всех родных, друзей, знакомых?

– Это за меня сделала полиция.

– Никаких следов?

– Никаких.

Пауза.

– Сильвия!

– Да?

– Допустим, что-то действительно случилось, может быть плохое…

– Не говори так…

– Это изменило бы наши отношения?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Яснее я выразиться не могу, – ответил Тобиас.

– Почему ты скрыл от меня, что раньше у тебя была другая жена?

– Ты никогда меня об этом не спрашивала.

– Ты когда-нибудь ее вспоминаешь?

– Она вышла замуж. Нет, я никогда не вспоминаю женщин, которых я оставил.

– Ты способен просто забыть?

– А почему я должен все помнить?

– Я только спрашиваю.

– Лучше не вспоминать о прошедшем.

– Не знаю, смогу ли я забыть Эпа.

– Забудешь, когда мы начнем жить вместе. Ты всегда о нем забываешь, когда мы вместе.

– Я не то имею в виду… я хочу сказать, я не смогу забыть того, что было. Семнадцать лет!

– Еще как забудешь. Уж поверь мне. У меня есть опыт.

– Семнадцать лет. Оливер.

– Ты сегодня расстроена. Может быть, мне уйти?

– Нет. Останься.

– До утра?

– Да, до утра.

– А если вдруг вернется твой муж?

– Мне это безразлично. Ведь он сейчас не беспокоится обо мне. Сейчас, когда такое стряслось с Оливером…

– Ладно. Я останусь. До утра.

– Мне так страшно…

24 августа
В ПАРИЖЕ

– Сильвия, я только что заложил четвертую кассету. Первые три я пять минут назад сдал на почту. В данную минуту стою на площади Данфер-Рошеро и, чтобы не думать о тебе, о нас с тобой, стараюсь думать о своей газете, вспоминаю – сам не знаю почему – броский заголовок, который мы дали в дни волнений в Цюрихе: «Демонстранты убили ребенка». Идея принадлежала не мне, но я не противился тому, чтобы эта статья шла на первой полосе. Спрос был колоссальный – сравнительно с обычным, в Цюрих, Базель и Берн пришлось к обеду подбросить еще по двадцать тысяч экземпляров. С тем же основанием мы могли бы написать: «Студенты кидаются камнями. Убит ребенок». Вышло и в самом деле свинство, потом мы оправдывались тем, что попали в цейтнот, у нас, мол, не было времени разобраться, где правда, где ложь. Зайлер ночью говорил по телефону с главным врачом больницы, и тот сказал: причина смерти окончательно еще не установлена, оказывается, «скорой помощи» пришлось по команде полиции сделать небольшой крюк, она не могла проехать по вокзальной площади и по улицам, прилегающим к вокзалу, потому что молодежь, студенты воздвигли там баррикады. Ребенок, сказал главный врач, умер от послеоперационного кровотечения, уже в больнице, возможно, его вообще никакими средствами не удалось бы спасти… Два дня спустя у Зайлера родилась новая идея: пусть студенты – те, которые называют себя прогрессивными, – пронесут по улицам венок на кладбище, где будут хоронить ребенка. И студенты попались на эту удочку. Днем – между двенадцатью и половиной первого – они торжественно пронесли венок к Центральному кладбищу, и это было равносильно признанию ими своей вины или соучастия. В «Миттагблатте» появился еще один заголовок, тираж снова подскочил, а обывателей охватило поистине погромное настроение против молодежи и студентов: «Утопить их в Лиммате, перевешать, на каторгу их. Надо наконец построить для них исправительные лагеря – берите пример с Греции…» Мне Зайлер признался лишь в том, что он подал студентам эту мысль. Три недели спустя редакция получила счет за венок, а опровержение, которое мы поместили, – о том, что ребенок вовсе не был жертвой демонстрантов, – никто не заметил. Жители Цюриха убеждены и по сей день, что ценой июньских беспорядков была человеческая жизнь, а я себя спрашиваю: что они, гордятся этим?

Я всего два дня в Париже и уже ненавижу этот город, ненавижу так же сильно, как раньше любил. Я обхожу за версту рестораны, излюбленные парижанами, где царит «парижская атмосфера», и посещаю дорогие международные заведения. Я не ем устриц, которые здесь так дешевы и которые я так люблю. В самом деле, я ненавижу Париж. Я прогуливаюсь, как, скажем, вчера вечером, по Севастопольскому бульвару, захожу на Центральный рынок, и мне становится тошно при виде всего этого убожества – пьяниц, проституток, бродяг, которые сидят и лежат на скамейках; при виде студентов и художников, которые по ночам зарабатывают здесь жалкие гроши себе на пропитание, разгружая иногородние фургоны и перевозя на тачках в павильоны рынка ящики, корзины с овощами, фруктами, рыбой, мясом и тому подобным; меня раздражают туристы – только что они нажрались и напились у «Липпа» в Сен-Жермене, наглазелись на стриптиз в «Крэзи хорс», а теперь болтаются по рынку, да еще с фотоаппаратами, и то и дело щелкают, еще бы, нищета ведь так живописна; мне вспомнилось, что самые прелестные цветные фото снимаются в Неаполе, в беднейших кварталах… «Увидеть Неаполь и умереть…» А здесь – студенты, будущая интеллигенция западного мира, его цивилизация, культура; со временем эти молодые ребята займутся настоящим делом; люди они мыслящие и, может быть, изобретут какую-нибудь бомбу – атомную или водородную, а сегодняшние сытые туристы будут превозносить замечательных ученых, вспомнят, с какой энергией те пробивались в жизни, ведь еще целы слайды, снятые тогда на Центральном рынке, можно снова их посмотреть: «Вот это я, а этот, что тащит корзину с рыбой, – дельный парень, он участвовал в создании водородной бомбы. Добиться чего-то может лишь тот, кто способен самоутвердиться и выстоять в нужде, кстати, почему бы Соединенным Штатам не сбросить одну из своих водородных бомб на Ханой…»

Разве, когда мы с тобой были в Париже, я не снимал, как и они, на цветную пленку, разве не ходили мы с тобой обжираться к «Липпу» в надежде увидеть хотя бы Брижжит Бардо или хотя бы Андре Мальро. О том, что Пикассо увидеть невозможно, мы знали заранее. Г. сказал нам, что Пикассо порвал с Парижем…

Успех как результат вытеснения инстинкта, успех как эрзац, успех как синоним жизни… Я думаю – сейчас я прохожу через Люксембургский сад, – я думаю, я спрашиваю себя, неужели расставание с тобой неизбежно, неизбежен развод после семнадцати лет совместной жизни? Тобиас мне сказал, что вы с ним намерены пожениться сразу же, как получите развод, вообще я узнал от Тобиаса все, например что ты уже давно меня не любишь, давно хочешь со мной развестись, хочешь наконец быть честной и взглянуть правде в глаза, вернее, тому, что ты считаешь правдой… Странно только, что все это мне пришлось узнать от Тобиаса… Будьте благоразумны, сказал он, дайте ей развод, пусть все обойдется миром… и тому подобное. И кроме того, сказал он, вы должны взглянуть правде в глаза. Правде в глаза? Я познакомился с тобой в 1951 году на костюмированном балу художников в Конгресхаузе. Я принял тебя за другую – за мою приятельницу, с которой был близок за два года до этого, мы прожили с ней полгода, и она меня бросила, а три месяца спустя сообщила, что беременна, и, хотя я точно знал, что это не от меня, я все же уплатил гонорар психиатру, который установил, что девушка страдает суицидоманией и по этой причине ей необходим аборт, а потом гонорар гинекологу: сумма была солидная девятьсот франков, а я тогда работал редактором жалкого киножурнала. Я попросил своего шефа, второстепенного кинопродюсера, дать мне взаймы, а он ответил, что готов подарить мне эти деньги, если я наконец соглашусь отужинать с ним в ресторане «Бор о лак», и, хотя я отлично знал, что за этим последует, я все-таки согласился. А поскольку у меня к тому времени уже три недели не было подруги и я, можно сказать, испытывал половой голод, то не ощутил особого отвращения, когда после полуночи дело дошло до интимностей. Он дал мне денег, я оплатил услуги врачей, хотя знал наверняка, что ребенок не от меня. Гинеколог подтвердил это: плод был двухмесячный, а я не встречался с ней уже три месяца… Так вот, на том балу в Конгресхаузе мне вдруг показалось, что передо мной та самая девушка, ее звали Сандра, и ты, наверно, помнишь, что я до рассвета называл тебя Сандрой, пока ты не возмутилась, что, в конце концов, тебя зовут Сильвия. Взглянуть правде в глаза? Правда, что я всегда утверждал: не надо преувеличивать роль половых отношений в браке. Любовницы – того, что понимают под этим словом, – у меня никогда не было. Иногда я спал с другими женщинами. Я ублажал себя сам, пил, работал, мотался за границу, ходил, к проституткам, но все без толку – даже когда я испытывал желание, стоило ей только раздеться, как оно пропадало… Я давал ей денег, шел в ближайший кабак и напивался. Взглянуть правде в глаза? Через три недели или через месяц после нашего знакомства – точно я сейчас уже не помню – ты переехала ко мне, в мои жалкие две комнатки. Это была дыра, погреб, но тем не менее – две комнаты и кухня, которой я пользовался совместно с четырьмя другими жильцами, так же как уборной и ванной. К тому же там были две кровати и вообще вся необходимая мебель.

Ты сообщила мне, что пыталась покончить с собой, но я не мог понять, было ли это искренним отчаянием или демонстрацией. Ты рассказала мне все о себе, о твоей солидной буржуазной семье, о том, что тебя, в состоянии подпития, обрюхатил какой-то парень, тебе было тогда восемнадцать лет, врачу за операцию заплатили твои родители. Я в свою очередь выложил все о себе, но вот что главное: как раз в то время я начал успешно работать, я сказал тебе, что хочу жить для тебя, хочу тебя оберегать, что я тебя люблю. А однажды, когда я вернулся в нашу нору и тебя не было дома – ты пошла за покупками, хотя наш обед состоял всего из одного блюда, – на столе лежала записочка: «Люблю тебя до безумия» – это написала ты. Взглянуть правде в глаза? Мы любили друг друга, нас даже пугала острота нашего чувства. Ты требовала, чтобы я приходил к тебе во всякое время суток… Я вдруг стал получать много заказов, что раньше мне не удавалось, писал репортажи для всевозможных газет, обозрения для радио, переделывал театральные пьесы в радиопьесы, телевидения тогда еще не было… Летом я предложил тебе выйти за меня замуж. Ты сказала: «А ты не думаешь, что это всего лишь постельный эпизод?» Я так не думал. Постельных эпизодов, сказал я, на моем счету сотни – что было, конечно, преувеличением. Ради случайной подружки, добавил я, я не стал бы так много работать, я имел в виду стремление обеспечить себе постоянный заработок. Все-таки летом я занялся поисками квартиры, нашел подходящую в Айербрехте, и в октябре мы поженились. Хотя мы оформили только гражданский брак, у нас был настоящий свадебный пир, мы пригласили всех своих друзей, а когда они ушли – было уже пять часов утра и я очень хотел спать, – ты стала бурно требовать от меня любви… Взглянуть правде в глаза? Два месяца спустя после нашей свадьбы я в первый раз спросил себя, хватит ли у меня сил любить тебя до конца жизни – в сексуальном смысле, ведь ты была ненасытна, – теперь ты этого не признаешь… Через четыре месяца после свадьбы ты почувствовала себя беременной. Мы с самого начала не соблюдали никаких предосторожностей, не держали дома никаких средств… Я вспоминаю, что в то время мы даже никогда не говорили на эту тему. Нельзя сказать, что мы с тобой были просвещенными. Я думал, детей не бывает до тех пор, пока их не хотят, однако я хотел иметь детей, много детей, я хотел жениться, обзавестись семьей, а о том, что ты не хотела выходить за меня замуж, я узнал только теперь от Тобиаса.

Ты боялась стать матерью. Ты сказала: если женщина беременна, она не может заниматься любовью. Я поверил тебе – так мало я смыслил тогда в этих делах. Мы стали ссориться, я иногда напивался. Ты жаловалась на плохое самочувствие, но тем не менее пошла работать, потому что, как ты говорила, нам теперь нужно будет столько всего купить. Я восхищался тобой. Ты работала до восьмого месяца. Потом тебя вдруг стали беспокоить боли в сердце. «У меня что-то неладно с сердцем», – заявила ты. Я повел тебя к специалисту, электрокардиограмма ничего не показала, а врач диагностировал невроз, возникший, возможно, на почве страха перед материнством. Он прописал тебе либриум, валиум и тому подобные лекарства, от этих лекарств или от чего другого, но ты стала чувствовать себя лучше. В декабре родился Оливер. Я до последнего момента от тебя не отходил, рассказывал смешные истории, даже когда у тебя начались схватки, и ты хохотала, хохотала так, что и не заметила, как Оливер от тебя отделился…