Текст книги "Кухтик, или История одной аномалии"

Автор книги: Валерий Заворотный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Что-то где-то скрипнуло в зале. Он прервался и сделал ещё пару глотков из стакана.

– Демократия, за которую, не жалея сил, боролся Автор Идеи, дала мощные всходы в других странах мира, которые, идя вслед за нами, двигались несколько впереди. – "Что это я несу?" – Мы долж-ны самокритично оценить пройденный путь, сделать выводы и ещё больше демократизироваться. Многое из опыта, накопленного в зарубежных странах, можно использовать, опираясь на наш собственный опыт и тем самым опережая самих себя.

Микки перевел дух. Существо вело себя смирно. Он вдохновился.

– Суть перековки и голосиловки, о необходимости которых говорил ещё Автор Идеи, состоит в том, чтобы постоянно перековываться и голосить. Без этого невозможно никакое движение вперед, к цели, которую мы перед собой поставили и которую нам ещё предстоит выбрать, чтобы не сбиться с единственно верного, но пока ещё не известного нам пути. Поэтому цель наша совершенно ясна, и партия должна неуклонно двигаться к ней под руководством самой себя, неуклонно перековываясь и непрерывно голося. Перековка потребует от каждого из нас нового мышления, глубокого осмысления, большого внимания, четкого понимания, резкого возрастания и широкого разрастания...

Пока все шло нормально. Но когда-то надо было и переходить к сути.

– Вопрос в том, все ли из нас готовы к предстоящим трудностям. Все ли осознали необходимость покончить с застоем и взяться за дело? Если же кто-то не найдет в себе силы работать по-новому и не сможет отказаться от прежних порочных методов, тому, боюсь, придется уступить свое место.

Тысяча глаз разом моргнули. Аморфное существо пошевелилось, и что-то заурчало у него внутри.

– В конце концов, мы не можем бесконечно топтаться на месте, заниматься пустой болтовней, хрен знает куда тратить народные деньги и делать всякую фигню, – сказал Микки и оторопел от собственных слов.

Урчание внутри тысячеглазого существа стало громче.

– С теми, кто будет продолжать упорствовать, с теми, кто не сможет или не захочет перековываться, с теми, кто не поймет, что ТАК БОЛЬШЕ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ, – произнес Первый Демократ свою любимую фразу, – с такими работниками нам придется расстаться.

Зверь в зале издал глухой рык.

– Нет, торопиться, конечно, не следует, – опомнившись, сказал Микки. И вообще, друзья, надо беречь кадры... Но, с другой стороны, нельзя же не признавать, что...

Рычание стало тише, но не прекратилось.

– Нельзя же не признавать, что самое ценное наше достояние – это наша партия. Именно её должны мы беречь больше всего... Другой-то у нас нет...

Существо успокоилось и вновь разлеглось на креслах.

– Мы не позволим подбрасывать нам разные чуждые идеи о каких-то там разных моделях различных разнящихся разностей... Мы будем перековываться неуклонно, неусыпно, неумолимо и непрестанно. Но это вовсе не значит, что мы будем разбазаривать, растранжиривать, растрачивать, раскидывать и разбрасывать наше идейное достояние...

Микки говорил полтора часа. Он умудрялся плести такие извилистые фразы, что ему самому с трудом удавалось из них выпутываться. Он петлял по тексту, как заяц по лесу.

Зверь с тысячью глаз то затихал, то вновь настораживался...

Закончив доклад, Первый Демократ изрядно устал. В зале раздались аплодисменты. Бурными он бы их не назвал.

После короткого перерыва на трибуну вышел один из Местных Партийных Начальников с пачкой бумаг в руке. Разложив их на трибуне, он начал ответную речь.

– С огромным вниманием прослушав исторический доклад, мы все как один глубоко осознали необходимость перековки и... – Начальник посмотрел в бумажку. – И голосиловки... Мы целиком разделяем и полностью поддерживаем новый курс на осознание, ускорение, проникание и углубление... Все, к чему призывает нас партия, под руководством которой мы руководим, руководствуясь её мудрым руководством, будет безусловно выполнено в условиях усложнения условий, обусловивших условия их выполнения...

Начальник говорил два часа. Микки понял, что этот раунд проигран. Он с надеждой посмотрел на Старого Друга. Тот вздохнул, поднялся и пошел к трибуне.

Тридцать минут Старый Друг добросовестно рассказывал залу то, о чем когда-то поведал Первому Демократу. Правда, на сей раз он излагал несколько смягченный вариант. Но это не помогло. К концу его речи зверь в зале пришел в крайнее раздражение.

Затем на трибуне неожиданно оказался редактор одной из наиболее голосильных газет. Десяток таких редакторов Микки пригласил на конференцию в качестве гостей.

– Уважаемые! – сказал голосильный редактор. – Ну на фига же так нервничать? Ну для чего трясти, я извиняюсь, чем-то там? Ведь все равно придется перековываться... Я понимаю, что дело тяжелое. Но о чем говорить, когда нефти все равно нет. Это-то хоть вы понимаете? Кулаками своими по столу вы уже все, что могли, вышибли. Ну, надо же когда-то начинать и головой работать. Ежели кто может, конечно... Я извиняюсь...

В зале началась истерика. Местные Начальники повскакали с мест. Раздались крики. В редактора полетели тухлые яйца и гнилые помидоры. Откуда у них оказалось с собой столько еды, Микки не понимал.

Он встал со своего места и призвал всех к спокойствию. Буйство в зале продолжалось. Он начал стучать ладонью по столу, но и это не помогло. Истерика нарастала. Тухлые яйца с треском разбивались о трибуну. Зал заполнился вонью.

Оставалось последнее средство.

Микки полез во внутренний карман пиджака и вытащил тонкую деревянную дудку с длинным рядом маленьких дырочек. Он выпрямился, поднес инструмент к губам и, поочередно зажимая пальцами дырки, начал играть.

Протяжная, заунывная мелодия полилась в зал. Вопли прекратились. Он поднял трубку повыше и запрокинул голову. Колыбельная песнь заструилась между хрустальными люстрами, растеклась, спустилась вниз и обволокла красные кресла. Лохматое, всклокоченное тысячеглазое существо заурчало, тяжело заворочалось, потом постепенно угомонилось и стихло.

Первый Демократ, не отрывая трубки от губ, сделал знак всем сидящим на сцене. Все поднялись, осторожно отодвинули стулья и на цыпочках потянулись к кулисам.

Из зала слышался многоголосый храп.

Микки прекратил игру, подошел к микрофону и тихо, едва слышно произнес:

– Конференция закрывается.

III

Прошел год.

За это время Микки усвоил три правила.

Первое правило гласило: "Больше демократии!" (Этому его научил Старый Друг.)

Второе правило гласило: "Хорошего помаленьку". (Этому он научился у Лихача.)

Самым же важным было третье правило: "Чаще играй на дудке". (До этого он додумался сам.)

Первый Демократ научился виртуозно играть. В любой нужный момент он мог выдудеть любую нужную мелодию. Что именно он сыграет, не знал никто. Включая его самого.

Отношения между двумя Главными Соратниками Первого Демократа не изменились. Микки по-прежнему ежедневно выслушивал их противоречивые советы. Работать в такой обстановке было трудно, но со временем он приспособился. Иногда приходилось поочередно следовать то одному совету, то другому. Иногда – обоим советам сразу. Но чаще всего он смешивал две разные точки зрения, хорошо взбалтывал эту смесь и вырабатывал таким образом собственное мнение.

Разумеется, Лихач и Старый Друг постоянно жаловались друг на друга. Приходилось успокаивать обоих и заверять каждого в своей полной поддержке. Когда кто-то из них начинал горячиться, Микки доставал заветную дудку и играл колыбельную песню. Общаться с ним во время игры было невозможно. Собеседник либо засыпал, либо, отсидев какое-то время и поняв, что толку не будет, уходил восвояси.

Он с удовольствием избавился бы от одного из Главных Соратников. Но беда в том, что оба они были ему нужны. Не будь одного из них, Микки пришлось бы выбрать что-то определенное. И тут начинались проблемы. Выбрать демократию было заманчиво, но опасно. Отказаться же от неё значило перестать быть Первым Демократом и превратиться в очередного Предводителя. А этого он не хотел. Оставалось крутиться...

Главных Соратников такая жизнь тоже постепенно выматывала.

Первым не выдержал Лихач. Он решил срочно предложить какую-нибудь оригинальную идею, чтобы доказать свою незаменимость и покончить с влиянием соперника. Конечно, самой блестящей была бы идея послать к черту всю перековку вместе с голосиловкой. Но Лихач понимал, что Микки на это не пойдет. Вот если бы он – Лихач – сам мог выступить реформатором и выбить, таким образом, стул из-под Старого Друга... Но никаких реформаторских идей на ум не приходило. С идеями у него вообще было туго. Да и с умом – тоже не очень.

И все-таки он придумал.

Однажды Лихач пришел в кабинет Первого Демократа и уселся перед ним в кресло.

– Послушай, – сказал он. – Что-то медленно у нас идет пе-рековка.

Микки, который приготовился выслушивать очередной донос на Старого Друга, удивился.

– Ты чего это? – спросил он. – Не заболел, часом?

– Здоров я, здоров, – ответил Лихач, – а вот народ у нас, понимаешь, болеет.

– Кто болеет?

– Народ.

– Как это? – изумился Первый Демократ.

– А вот так. Тяжко болеет народ. Хворь у него застарелая. Ты б, вместо того чтоб перековкой своей заниматься, о здоровье народном подумал.

– А, это ты насчет того, чтоб перековку бросить? – устало спросил Микки и полез в карман за дудкой.

– Постой, постой! – Лихач вскочил с кресла. – Погоди. Я тебе дело говорю. У меня идея... Реформаторская.

– У тебя? – спросил Микки.

– Ага.

– Идея?

– Точно!

– Реформаторская?

– Со страшной силой.

Микки снова полез в карман.

– Да погоди ты! – Лихач схватил его за руку. – Выслушай!

– Ну, чего ты меня хватаешь? – недовольно сказал Микки. – Я ж тебя выслушаю... Только вот сперва на дудочке поиграю.

– Оставь дудку! – взмолился Лихач. – Послушай идею.

Первый Демократ тяжко вздохнул.

– Ладно, – сказал он. – Говори.

Лихач сел в кресло и, постоянно косясь на карман с проклятой дудкой, стал излагать свою идею.

– Народ наш болен страшной болезнью... Болезнь эта застарелая и тяжелая. Ежели не избавим от неё народ, никакой перековки не получится.

– Да что за болезнь-то? – спросил Микки. – Откуда взялась?

– С давних времен, – сказал Лихач. – А выражается она в том, что пьет наш народ вредную жидкость в непомерных количествах. И ничего поделать с собой не может. Вот такая, понимаешь, болезнь.

– Ах, вот ты о чем, – сказал Микки. – Так я про то и сам знаю. Только это не болезнь. Это традиция... Правда, вредная.

– Болезнь это, – возразил Лихач. – А болезнь лечить надо.

– Да как же ты её вылечишь?

– А очень просто, – сказал Лихач. – Надо отменить жидкость. Запретить её, к чертям собачьим. Тогда народ одумается и сразу пить перестанет.

Микки задумался. Народная привычка травить себя вредной жидкостью ему никогда не нравилась. Сам он жидкость не употреблял, так как Рикки этого не любила.

– Хорошая идея, – сказал Микки. – И впрямь – реформаторская. Это ты здорово придумал.

Лихач воспрял духом.

– Вот видишь, а ты меня все за консерватора держишь. – Он поудобнее уселся в кресле. – Я тебе плохого не предложу. Я за народ радею. Не то что некоторые – с этой своей демократией.

– Хорошая идея. Хорошая, – повторил Микки. – Только вот мне сейчас некогда этим заняться. Я за границу ехать должен. Так что ты уж давай, возьмись за дело. Начинай с жидкостью бороться. Может, и впрямь получится.

– Значит, одобряешь? – спросил Лихач.

– Одобряю.

Микки встал, подошел к реформатору и положил руку ему на плечо.

– Ну, а скажи мне, – обратился он к Лихачу, – как это ты до такого додумался? Перековался, что ль?

Лихача распирало от гордости.

– Не ценишь ты меня. Не ценишь... А я день и ночь как пчелка тружусь. Все как лучше стараюсь... Не то что некоторые.

– Да ладно тебе, – примирительно сказал Микки. – Ценю я тебя. Но ты все ж расскажи, как до идеи-то этой дошел...

Лихач решил раскрыться.

– Понимаешь, насчет того, что народ жидкостью травится, это я, конечно, и раньше знал. Хотя и не одобрял. Но тут, гляжу, совсем уже кошмар получается. Подходит ко мне на конференции один Местный Начальник и сует, понимаешь, в руку бумажку. Вот, говорит, у нас там, в городишке нашем, открытие сделали. Не ознакомитесь ли вы, мол, с этим делом? И все такое... Ну, я думал, дело обычное – засиделся в местных, наверх рвется. Бумажку в карман положил, сказал – разберемся. А потом как глянул, смотрю – бред сивой кобылы! Аномалии, пространства какие-то, ещё хрен знает чего. Белая горячка чистой воды. Представляешь? Чтоб такое выдумать, надо не один литр принять. Это значит, и местные уже меры не знают, лакают почем зря. Не просыхают... Во до чего дошли! Еще немного, и совсем поотравляются. Ну, тут я и решил...

– Да, история... – сказал Микки. – А что за городишко-то у него, у этого Местного?

– Не помню толком. Не то Кирпичевск, не то Фомичевск какой-то.

Главный Советник полез в карман и вытащил листок бумаги.

– Во – Лукичевск, – прочел он. – Ну, чистый бред! Ты возьми, глянь на досуге. Сам поймешь. Пора с этой жидкостью что-то делать. Ладно, народ повымирает. Но ведь и партия сопьется к чертовой матери. А тогда уж – всему конец.

– Давай почитаю. – Микки взял у Лихача лист. – Лукичевск, говоришь?

– Лукичевск.

– А где это? Что за название такое?

– Да пес его знает, – ответил борец с жидкостью. – Может, у них там лук выращивают?

* * *

В Лукичевске все шло по-прежнему и никаких особых изменений не происходило. Сотрудники Института Пространственных Аномалий все также бЄльшую часть времени курили на лестничных площадках и читали столичные газеты.

Кухтик газет не покупал. Порой ему хотелось это сделать, но газетный лист настолько слился у него в памяти с образом замполита, что пересилить себя он не мог.

У входа в институт все ещё дежурили милиционеры, хотя, что они теперь охраняют, было непонятно. Места, где когда-то проходила канава, давно уже поросли травой, и даже след её затерялся. На осторожный вопрос Кухтика один из милиционеров ответил, что канаву засыпала бригада землекопов. "За один вечер сработали, – сказал милиционер. – Я глазом моргнуть не успел. Как корова языком слизнула. Вот что значит приказ. Пока начальство клизму не вставит, никто не пошевелится".

Страшную ночь, когда ему пригрезились чудеса на помойке, Кухтик постарался забыть и твердо решил никогда больше не напиваться до такой степени. Желание его было похвальным, но трудновыполнимым. Колька продолжал таскать в мастерскую спирт, а дни рождения, праздничные дни и просто пятницы наступали регулярно. Не пить в такие святые дни было совершенно невозможно. Это значило бы отрываться от коллектива и не уважать тех, с кем работаешь.

В остальное время жизнь Кухтика текла сравнительно гладко. Он успел подружиться с Беней, который за эти годы выбился в люди и стал научным сотрудником. Теперь Беня уже редко сам носил приборы и даже не так часто ездил "на картошку". Но от новой своей должности он не зазнался, часто заходил вечерами в мастерскую и болтал с Кухтиком.

Академика Кухтик встречал всего пару раз и оба раза успевал благополучно свернуть за угол. Конечно, тот его уже вряд ли помнил, но осторожность не мешала.

По слухам, которые иногда доносились до Кухтика, дела на помойке обстояли неважно. Аномальные явления прекратились. В институте по этому поводу сочинили несколько анекдотов, посмеялись и постепенно вернулись к старым занятиям. Беня тоже больше не вспоминал про аномалии и только махал рукой, если Кухтик пытался завести разговор на эту тему.

Так прошел год.

Наступившее лето выдалось жарким. Картошка не уродилась. Говорили, что такая жара стоит повсюду и ни овощей, ни полезных злаков снова нигде собрать не удастся. Правда, так повторялось почти каждый год, с той только разницей, что иногда слишком сильно светило солнце и приключалась засуха, а иногда, наоборот, солнце светило плохо и шли сильные дожди. Если же изредка и устанавливалась хорошая погода, то собрать урожай вовремя все равно не успевали. Это происходило потому, полагал Кухтик, что к хорошей погоде никто просто не был готов.

Впрочем, ни об урожае, ни о чем другом Кухтик в такую жару думать не мог. Серые клеточки наотрез отказывались работать и хотели только одного чтобы к ним не приставали.

Как-то душным летним вечером Кухтик сидел на подоконнике в пустой мастерской и пытался не заснуть, дабы не свалиться вниз. Хотя мастерская располагалась на первом этаже и до земли было недалеко, но все же падать не хотелось. Не хотелось и слезать с подоконника.

Сухой пыльный воздух за окном был неподвижен. Пространство замерло, и любое движение противоречило законам природы. Время тоже остановилось. Четверть часа умерли незаметно.

"Вот идет кот", – сообщили полузакрытые глаза Кухтика полусонным серым клеткам.

"Где?" – спросили клеточки.

"Вон там".

"Нет там никакого кота", – лениво ответили клетки.

"Тогда – собака".

"Ну, может, собака".

Серые клеточки не хотели разбираться, что и где там идет.

"На собаку не похоже", – сообщили клеткам глаза.

"Ладно, пусть – не собака".

"Что-то очень большое идет", – поступило сообщение.

"Ну и черт с ним!"

К институту вдоль помойки шел человек. На человеке была белая рубашка. Или что-то вроде рубашки. Во всяком случае, что-то белое на нем точно было.

Возле самого входа, прямо под Кухтиковым окном, человек остановился, постоял немного, сел на каменные ступени и закурил.

"Точно – рубашка на нем, – определил приоткрывшийся правый глаз. Белая".

"А штаны – черные", – дополнил левый глаз.

Клеточки в этом занятии участия не принимали.

Хлопнула дверь, и в мастерскую кто-то вошел. Услышав звук, Кухтик медленно повернул голову и чуть приподнял веки. Глаза Кухтика опознали Беню. Клетки согласились.

– Загораем? – спросил Беня.

– Аг-г-га, – ответил Кухтик.

– Жарко, – сказал Беня.

– Уг-г-гу, – подтвердил Кухтик.

Беня подошел к нему и сел рядом.

– Как дела? – спросил Беня. – Что нового?

– Человек сидит, – сообщил Кухтик последнюю новость.

– Где?

Кухтик кивнул в сторону расплывчатого объекта на ступенях. Беня посмотрел туда.

– Сидит, – сказал он. – У тебя закурить не найдется?

– Н-н-н, – сказал Кухтик.

– Жаль, – вздохнул Беня. – Я свои дома оставил.

Они помолчали.

– Ты... – сказал Кухтик и, напрягшись, закончил фразу: – У него... стрельни.

– У кого?

Кухтик снова кивнул, и Беня снова посмотрел вниз.

Потом Беня перегнулся над подоконником и до пояса высунулся наружу.

Потом Беня выпрямился и протяжно свистнул.

Потом Беня подпрыгнул, издал какой-то писк и вылетел из мастерской.

Через минуту под окном раздался вопль: "Кирилл!!" Человек, сидевший на ступеньках, поднялся и обернулся. Кухтик узнал его...

Под окном завертелся маленький смерч.

– Я знал! Я знал! – выкрикивал Беня, прыгая вокруг мрачного Кирилла.

В центре смерча царило спокойствие. Кирилл стоял и, наклонив голову, рассматривал буйствующего друга.

– Да успокойся ты, – сказал он наконец. – Откуда ты вы-прыгнул? Я думал, все уже разошлись.

– Я знал, знал, – повторял Беня как заведенный. – Я точно знал, что так будет. Я знал...

– Ну чего ты, старичок? Угомонись. Шумный ты больно стал.

Кирилл взял Беню за руку, и тот прекратил прыжки.

– Давай-ка присядем лучше, – сказал Кирилл, снова опускаясь на ступени.

– А ты к нам? К нам? Ты теперь снова к нам? – затараторил Беня, пристраиваясь чуть ниже его.

– Да нет. Поглядеть просто зашел. Меня теперь, старичок, к вам вряд ли пустят... Да я, по правде сказать, и сам не рвусь.

Беня восторженно глядел на Кирилла, словно все ещё не веря своим глазам.

Кухтику не хотелось, чтобы его заметили. Он слез с подоконника и отошел в глубь душной мастерской.

– Но я же знал! Я все равно знал! Знал!.. – доносилось из-под окна.

Кухтик посмотрел на часы и стал собираться домой.

* * *

– Я знал! – крикнул Надькин отец, выскочив из дверей кухни и чуть не сбив с ног Кухтика. В руках у него была газета. – Я знал, что эти засранцы чегой-то придумают! – выпалил он и снова скрылся за дверью.

Кухтик вздохнул и направился к себе в комнату. Духота в коридоре была пропитана вечным запахом жареной рыбы.

– Малой! – раздалось из кухни. – Слышь, малой! Иди-ка сюда.

Было слишком жарко, чтобы заставить себя делать лишние шаги.

– Здесь я, дядь Вась, – отозвался Кухтик, стоя на пороге комнаты. Чего там случилось?

Взлохмаченная голова Надькиного отца высунулась в коридор.

– Все! Кранты! – произнес он, потрясая газетой. – Все, малой! Приехали! Знал я, что добром ихняя перековка не кончится.

– Да в чем дело? – устало спросил Кухтик.

– Трезвость! Трезвость у них.

– Чего?

– Да ничего! Трезвость они объявили. Во чего! – Глаза Надькиного отца сузились. – Знал я, знал, старый козел, к тому все идет. Не зря голову морочили!.. Знал. Ох, знал я!..

* * *

"Я всегда знал, что у тебя не все дома, – сказал Местный Начальник, сидя в глубоком кресле и обращаясь к портрету Первого Демократа. – Но чтоб ты до такого допер..."

Начальник оглядел пустой кабинет, вытащил из ящика стола бутылку, достал оттуда же стакан и налил в него прозрачной жидкости.

"Ну, что? – спросил Местный Начальник у Первого Демократа, висевшего на стене. – Что глядишь? Делать тебе нечего?"

Портрет стыдливо молчал.

"Ты сам-то соображаешь, чего затеял? – Начальник постучал себя пальцем по лбу. – У тебя там что, и впрямь пусто?.. Ну, ладно, ковать надумал. Куй себе. Мы не такое видели. Отрапортуем. Не впервой... Ну, голосиловку свою устроил. Так тебе ж, дураку, её и расхлебывать. Здесь-то, на месте, не шибко поголосят... Но теперь-то ты, балда, чего выдумал? Ты хоть понимаешь, чем такие дела кончаются?.. Ох, в яму лезешь, помяни мое слово. В яму..."

Жидкость булькнула, и стакан опорожнился. За окном в сумеречном лукичевском небе зажглись первые звезды.

"Висишь себе там, – ткнул Местный Начальник пальцем в портрет, – и виси. Чего тебе ещё надо? Сам живешь и нам дай пожить спокойно. Ты что, не понимаешь, козел, что завтра они мне тут стекла поразнесут. Я их что, кефиром поить буду?"

Начальник поднялся, взял бутылку и налил второй стакан.

"Чуяло мое сердце, – сказал он. – Чуяло... Знал я, что ты какой-нибудь фортель выкинешь. Знал..."

* * *

– Знал, не знал, – какая разница? – сказал Кирилл Рогозин Вениамину Шульману. – Если б и знал, все равно бы влез. Не бери в голову, Беня. Налей-ка лучше еще.

– А ты слышал? Новая кампания у них. Борьба за трезвость, – сообщил Беня, разливая остатки жидкости в граненые рюмки.

– Чем бы дитя ни тешилось, – сказал Кирилл.

– Он что, полагает, действительно пить меньше будут? – Беня поднял рюмку и пытался покрепче сжать её пальцами.

– Послушайте, уважаемый, – сказал Кирилл, откинувшись на хлипком диванчике и тоже с немалым трудом удерживая рюмку. – Система, о которой идет речь, функционирует так. Клепает, скажем, наш вонючий заводик свои секретные кастрюли. Кастрюльки эти дальнего радиуса действия в магазины, естественно, не поступают. Равно как и большинство прочих изделий с прочих кастрюльных заводов. Но платить за ударный труд надо. Поэтому денежки выдаем... Но ежели бы за этими денежками не баллистические кастрюли стоя-ли, а нечто полезное, то, продав это нечто, можно было бы денежки вернуть в оборот. А так – с концами... Вопрос – как вернуть?.. Тут мы берем некий жидкий продукт с себестоимостью три копейки и отправляем его в магазин к проходной кастрюльного завода. По три рубля, естественно. Такой, понимаешь, очень доходный продукт. Особенно если его много потребляют... Ну, через неделю при массовом спросе все денежки возвращаются к нам. И теперь можно вновь платить за новую партию кастрюль... Прочие мелочи оплачиваем за счет нефти... Пока она есть... Дешевая нефть, дешевая рабочая сила, дешевое производство отравы. Три источника. Три составные части... Вот так, товарищ Шульман.

– Из каких же денег он теперь за кастрюли будет платить? – спросил товарищ Шульман.

– А это ты у него выясни. Это ему кастрюли клепают, не мне.

– Ну, не он же их клепать начал.

– Не он, не он. Вот только закончить ему вряд ли удастся. Со всей его перековкой и трезвостью. Плохо он себе это представляет, боюсь...

– Думаешь – не знает, за что взялся?

– Эх, Беня, Беня. Тут с какого конца ни возьмись... Косметическая операция не поможет. Либо вырезай опухоль, либо не берись за нож. Это тебе не с Бермудянским в аномалиях разбираться. Здесь все, Беня, аномалия. Сплошная аномалия здесь... И сам ты прекрасно все знаешь. Не валяй дурака.

– Знаю, – печально сказал Беня. – Знаю...

* * *

– Не знаю, малой, – горестно произнес Надькин отец. – Не знаю, чего теперяча будет! Теперяча ведь никакой политуры у нас на фанерке не хватит. Растырят все. Точно! И лак растырят. Он же, гад, на спирту. Его ежели процедить с умом... И ещё клей этот, как его? Там банку под фрезу поставить и – на тебе – пей... Эх, поздно уже. Лабаз закрыт. Завтра зажмут же все к лешему... Житуха у них теперь начнется в лабазе. Эт тебе не колбасу под прилавком держать. Теперяча они – короли. Главный продукт в дефиците будет. Во где кормушка... А Колька-то твой мне только вчерась банку спирту приволок. Это ж смех. На неделю, не больше. У вас небось тоже зажмут... Теперь в парфюмерию шпарить надо. Одеколон хоть, суки, оставят? Как думаешь?..

Он с тоской глянул на зажатую в руке газету.

– Во, устроили! Это ж надо! А все он, паразит... Гляди – лыбится еще.

С фотографии на газетной странице приветливо улыбался Первый Демократ.

* * *

Микки чувствовал себя хорошо. В ближайшие дни ему предстояла очень приятная работа. Он собирался в первую поездку за границу в качестве Первого Демократа. Путь его лежал за океан, в страну под названием Америка. Ту самую, что когда-то Кухтик не смог отыскать на карте.

К своему визиту Микки готовился долго и тщательно. Он не только мог свободно указать на карте, где находится заморская страна (это он знал ещё в школе, чем выгодно отличался от Кухтика), но прочитал целых три книжки по её истории, которые ему подобрали секретари, советники и помощники. Они же написали ему несколько речей для выступлений за границей и дали много листочков с ответами на вопросы, которые ему будут там задавать. Вообще-то они даже слегка перестарались, так как на часть вопросов он мог бы спокойно ответить и сам. Но советники Микки ещё помнили Первого Предводителя и на всякий случай решили подстраховаться.

Главную часть подготовки взяла на себя Рикки. Она очень волновалась, как пройдет их визит, а потому постоянно подбирала для Микки новые костюмы, от примерки которых он изрядно устал. Однако жена была неумолима. Ей вообще приходилось часто направлять и консультировать его. Рикки не всегда нравились его галстуки, ботинки и политика. Но она надеялась со временем все это подправить.

Наконец наступил день отлета. В аэропорту выстроились соратники, министры, генералы и ещё куча каких-то людей, половину которых он отродясь не видел. Микки обошел всех и с каждым попрощался за руку. Последними в длинной цепочке стояли два Главных Соратника. Микки обнял сначала Старого Друга, потом – Лихача. Затем проделал все в обратном порядке. "Приглядывай тут за ним, – сказал он каждому из них на ухо. – Вся надежда на тебя". Оба Соратника подмигнули ему...

Самолет пролетел над десятком стран, пересек два десятка границ, миновал большой океан и начал снижаться.

На летном поле Микки встречал почетный караул. Ближе к центру поля стояла большая толпа, в которой он ещё из иллюминатора разглядел высокого человека в светлом костюме.

– Это Президент, – сказала Рикки. – Самый лучший костюм у него.

– Верно, – подтвердил сидевший рядом помощник Первого Демократа. Президент... Только он чуть дальше стоит.

– Я этого в виду и имела, – сказала Рикки.

Микки с уважением посмотрел на жену.

Дверь самолета открылась, и Первый Демократ с супругой спустились по трапу. Грянул оркестр. Рикки сжала локоть мужа и, наклонившись, прошептала ему:

– Помнишь, что я говорила?

Микки кивнул в ответ.

Над полем прогремел орудийный салют. Пестрая толпа возле здания аэропорта замахала флагами и стала скандировать:

– Мик-ки! Мик-ки!!

Он огляделся вокруг.

* * *

И увидел он, что это хорошо...

* * *

В стране Америке Первый Демократ провел три долгих дня. После торжественной встречи на аэродроме Микки, Рикки и иностранный Президент сели в огромный автомобиль и поехали в центр заморской столицы. Впереди и сзади ехали ещё два десятка таких же автомобилей. Вскоре они подкатили к невысокому дому, выкрашенному белой краской. На зеленой лужайке перед домом стояла большая толпа советников, министров, генералов и прочих важных особ.

– А у тебя их тоже немало, – сказал Микки через переводчика Президенту, когда они вышли из машины.

– Да, – вздохнул тот, – хватает.

– А это что за домишко? – спросил Микки, указав на белый домик. – Дача твоя?

Президент застеснялся и пробормотал что-то невнятное. Рикки толкнула Первого Демократа в бок.

– Это же – Белый дом, – зашептала она ему на ухо.

– Сам вижу, что не красный, – сказал Микки. – Чего уж, и спросить нельзя?

Президент оправился от смущения и стал объяснять Микки, что домик на лужайке – главная его резиденция.

– Домишко удобный, ты не смотри, что маленький, – сказал он.

– Да ладно, – сказал Микки. – Это я просто так, поинтересовался.

Президент понравился Микки своей простотой и искренно-стью. Микки тоже понравился Президенту своей любознательно-стью и непосредственностью.

– Знаешь что, зови меня просто Ронни, – сказал Президент Первому Демократу, когда они подошли к подъезду белого домика.

– Идет, – сказал Первый Демократ и протянул ему руку. – А ты меня Микки.

Они похлопали друг друга по плечу. Президент начал знакомить Первого Демократа со своими советниками и министрами.

После церемонии знакомства они прошли внутрь резиденции. Домик и впрямь оказался уютным. Микки и Ронни уединились в маленьком зале, где кроме них были только два переводчика, десять секретарей и шестнадцать охранников. Ронни предложил Микки сесть в красивое кресло возле большого камина и сам сел в такое же кресло рядом.

– Неплохо у тебя тут, – заметил Микки, осмотрев маленький зал. – И с камином ты здорово придумал.

– Стараемся, – сказал Ронни и снова смутился. – Вообще-то камин этот ещё до меня поставили. Тут у нас все президенты живут. Как выберут, так сюда... Здесь хорошо. Только в спальне дует немного. Все форточку никак не починят.

– С форточками всегда морока, – подтвердил Микки. – А кто у вас президентов выбирает? Высший Орган?

– Нет, – сказал Ронни. – У нас не орган, у нас все выбирают.

– Вся партия, что ли? – удивился Микки. – Как же ты её всю собираешь?

– Да нет, – начал объяснять Ронни. – У нас, понимаешь, голосуют. Каждый житель приходит и бумажку опускает. За кого больше опустят – тот, значит, и Президент.