Текст книги "За борами за дремучими"

Автор книги: Валерий Меньшиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

ЖУРАВЛИНА

Раскрытие секретов, узнавание родного глухолесья приходило не с первых свиданий, а через тягучие годы. Сколько раз подобно ниточке за иголочкой увязывались мы за старшими, сколько часов проводили наедине с лесом, пока поднаторели безошибочно определять низинки с синеглазой черникой, пронизанные солнцем полянки с сочной зернистой малиной, торфяные болотистые кочкарники с ползучей морошкой, усыпанные чернобокой брусникой согры, заросли папоротника с теневой кисловатой костяникой, выруба и опушки с запашистой клубникой и земляникой. У каждой лесной ягоды свое заветное место, своя устоявшаяся гармония с природой, к тайнам которой мы приобщались с малых лет. Детство познакомило меня еще с одной удивительной ягодой – журавлиной.

В один из оттепельных апрельских дней хозяйничали мы с дедом в пригоне. Я привычно, с одного взмаха, вилами подшибал застывшие коровьи лепехи и кидал их в стоявший на санках короб. Рядом со мной шумно вздыхала Зорька, безобидная и послушная в эту пору коровенка с вечно печальными глазами. Бока у нее, что кузнечные меха, ходуном ходят, и, когда я незлобиво толкаю ее черенком вил, она поворачивает ко мне однорогую голову и тянется мокрыми губами.

– Ну ты, не балуй, – не принимаю я ее ласку.

Пригон наш похож на крепость. Вместительная стайка сложена из пахучих сосновых лесин и проконопачена мохом. В ней и зимует наша кормилица Зорька. Здесь же, на насесте, гнездятся куры-несушки и их хозяин – яркокрылый петух, известный на улице певун и забияка Цыпа. У петуха свои беды, в которых не обошлось без участия моих братьев. За его драчливость прошлой осенью они накормили его конопляным семенем, и бабка отпаивала опьяневшего петуха каким-то отваром, но он все равно обезножел и целую неделю отлеживался дома под лавкой. Видимо, и в его маленькой голове что-то прояснилось, потому что на братьев он кидаться не стал, а Генку, который надумал подсыпать ему толченого стекла, обегал далеко стороной. В эту зиму, в один из морозных дней, он подморозил свою красу – алый литой гребень, который почернел и наполовину отпал, и теперь петух, к огорчению бабки, перестал по утрам петь свои песни, поднимать ее раньше всех в нашем краю.

Огорожа пригона рублена из тонкоствольных осинок, которые забраны в пазы угловых столбов-стояков. Все это сверху застелено жердями, на которые с осени уметывается зародец укосного сена. В пригоне всегда тепло, уютно, ветры не проникают за его стены. А вот Марту, недавно появившуюся телочку, еще надо беречь. Почти месяц прожила она рядом с нами, на теплой кухне, а теперь весенняя капель растопила и бабкину осторожность – отправила нас отгораживать в стае закуток, устилать его сенной трухой-обмяльем. Оно и понятно. К корове телочку не подпустишь, разом к вымени пристрастится, а уж тогда не видать летом молока, до первых снегов в лесу спать будут. Вот и стараемся. Дед топором постукивает, а лицом недовольный, не поймешь, на кого и сердится. На меня вроде не за что, вьюном кручусь. И глызы уже в огород вывез, и сена свежего надергал, осталось Зорьку к колодцу сгонять, напоить свежей водой. Не утерпел, ищу правду:

– Дед, ты на кого в сердцах?

Пускает он дымок сквозь пожелтевшие усы, бодрит себя ядреным самосадом, на холодке греется.

– Да вон беда-то где обозначилась. Вертихвостки мох из пазов раздергали. Насквозь все видно. А вдруг мороз обернется?

И погрозил кулаком стрекотавшей на воротах сороке.

Не знаю я, что ему присоветовать, как возникшую нужду исправить. А он, вдруг повеселев, говорит:

– Проси у бабки заплечные мешки, пойдем Моховое болото проведывать. Неуж на пазы моху не соберем.

Радуюсь я перемене хозяйственных дел, не пугает и предстоящее объяснение с бабкой. Подумаешь, стайка. Поживет еще Марта в избе день-другой, не сгноит пол, а надерем моху, утеплим ее закуток.

Недолги наши сборы, ворчанье бабки подстегивает, из дома торопит. И вот уже остались позади окраинные избы с сизыми дымками над крышами, с взбудораженными ватажками воробьев в палисадах. Сразу за поселком высокие сосны поджимают с обеих сторон накатанный санями зимник. На одной из них кору сдернуло проехавшим возом, на оголенной древесине застыли слезинки живицы. Я не удерживаюсь, собираю в ладонь янтарные капельки. Снега в бору еще довольно много, и дорога льдистым подтаявшим желобом бежит от поворота к повороту среди осевших снежных наметов. Солнце рыжим желтком путается в игольчатой кроне, голубые тени тянутся по снегу. Я давлю сапогами льдинки, дед оборачивается, в губах все та же самокрутка.

– Не замерз?

– Не-е, – мотаю я головой.

– Фуфайку подвяжи туже, тепло и сбережется.

Дед высок и складен, идет по-молодому, легко, помогая себе в ходьбе руками; голову держит прямо, будто высматривает что-то впереди, а мне все кажется, что он хочет выпрыгнуть из широких голенищ своих самодельных сапог – бродней. За войну он усох, провялился до черноты от морозов и ветров, словно заготовил себя впрок на долгую жизнь, а вернее, на ожидание с фронта своих сыновей – моего отца и двух его братьев. Дед – известный молчун, разговорить его трудно, в поселке про него говорят уважительно: «Своего ума не растерял, да еще чужого присватал».

Оглянувшись – не отстал ли я, – дед сворачивает с торной дороги на снежную целину. Снег здесь сыпучий, зернистый, но солнце и еще довольно крепкие ночные морозы сделали свою работу, сковали поверху прочным настом. Меня наст держит, и я старательно обхожу оставшиеся после деда лунки – продавыши. Вокруг бело, чисто, и лишь под одной из сосен снег густо усеян коричневой шелухой. Видать, лакомилась шишками живущая где-то рядом белка, а может, и гостевала стайка залетных клестов.

Бор постепенно высветляется березами, их становится все больше и больше. В чистом утреннем воздухе каждое дерево, каждый подросток обозначается так отчетливо, будто выкованы они из металла искусным мастером. Белокорые березы уже давно живут наступающей весной, томит их живительный сок, розоватым налетом покрылись ветви. Не хватает лишь песни скворушки – известного певуна и дразнильщика других птиц, но и это время не за горами.

Наконец мы выходим на большую пустошь, посредине которой сломанным зубом торчит трухлявый березовый пень. Место здесь открытое, и снежные наносы подтаяли, отощали, обнажив ржавые космы кочек. Недовольная нашим появлением, с березового стояка-обломыша хриплым карканьем нас встречает ворона. Я замахиваюсь на нее рукой, всем видом показывая, что сейчас в нее чем-то брошу, но ворона старая, умная, и так просто ее не проведешь. Но мое кривляние ей не нравится, и она снимается с облюбованного места. Может быть, высматривала грязно-серая проныра несмышленыша зайчонка-настовичка или охотилась на отощавших за зиму мышей, да вот мы помешали.

Я приглядываюсь к островку стрельчатого камыша и думаю, где мне взять жести для наконечников, не проверить ли бабкину кладовую, а может… Нет, дед за свой сундучок с инструментом и припасами по головке не погладит, а вот сыромятного ремня отведать запросто. Но и без стрел нельзя – ольховый лук еще с осени припрятан в амбаре.

Стылые камышинки ломаются с хрустом, у меня уже их целый пучок, но стоящие на корню кажутся намного лучше и крепче, и я снова и снова тянусь к камышинкам.

– Все болото решил, что ли, выстричь? – остужает дед мой аппетит. Он очищает камышовые заросли, присматривается к рыжим обесснеженным кружевинам.

На березовый отломыш тем временем присоседился редкой красы дятел, словно долотом застучал клювом по стволу – полетела во все стороны труха. Этот и нас не боится – занят своим делом. Залюбовался я лесным барабанщиком, решил подобраться поближе, вот только куда наломанный камыш положить? Глянул я на ближнюю кочку и обомлел: будто усыпал ее кто-то знобко-белым горохом.

– Де-да! – тревожу я дятла своим криком. – Ягоды! И здесь, и здесь! – вглядываюсь я в соседние кочки.

– Ты посмотри, – удивляется он. – Клюква-подснежинка. Под боком у поселка, а уцелела. Сделать, что ли, бабке гостинец?

– А что! Она обрадуется. И про ворчанье свое забудет.

Ягод много. Дед снимает с плеча мешок, я вместо набирушки – варежку, отряхиваем с ним кочки от снежной наледи, очищаем ползучие стебельки. Клюква за зиму растеряла свой румянец, зато набрала в меру сласти, не так тверда и кисла, как осенью. За редкой этой ягодой я уже хаживал. Берут ее обычно в сухое предзимье, по первым легким морозам. Ягода в эту пору довольно крепка, но хозяйки знают: полежит – дойдет. Встречал я клюкву на замшелых лесных низинках, реже – на пнистых вырубках, потому что любит она затравеневшие островки и закраины паводковых разливов, заболоченные урочища с влагой, прогреваемой солнцем. Но самая добычливая ягода выбирает такие места, куда осенью пробраться можно лишь на лыжах-плетенках, иначе в лабзах утопнешь. И потому часто самая урожайная ягода пропадает, уходит под снег. Вот и нам подвернулась такая подснежника.

– Ты бери, коли в охотку, – говорит мне дед, – а я потереблю моху.

Короток ранневесенний день. Трудно в лесу уловить наступление вечера. В какой-то момент снег теряет свою искристость, становится серым. Слабеет свет, за ближними стволами сгущается темнота. И для нас незаметно пролетело время. Домой возвращаемся довольные. Мой заплечный мешок поубористей, но тяжелее. Но уступать я его не собираюсь. Сам собирал подснежнику, сам и вручу бабке.

А у нее сегодня и не праздник – праздник, улыбка с лица не сходит. И глаза смотрят куда-то мимо нас, за стекла кухонного окна. Мороженая клюква мелкими камешками постукивает о днище таза. И вот уже он полный, я достаю с печи подойник, ссыпаю в него остатки.

– Надо же, как уродило. Не каждый год клюкве радостный, особливо если сушит с весны, тогда не жди ягоды. Где брали-то?

– На Моховом. Люди по осени всё в даль ударялись, будто там ягода слаще, а здесь под носом и проглядели, – вставляет свое дед, довольный, что угодили бабке. – Ну, я пойду, приберу корову.

– Иди, отец, иди, – машинально отзывается бабка и поворачивается ко мне:

– А как там, на болоте?

– Так сошел снег почти. Не то что в бору или в поселке.

– Главное, что под боком. Коль холода не вернутся – а где им вернуться! – еще бы туда наведаться. Не все поди кочки-то обобрали?

– Да там ее…

– Ну вот и ладно, вот и хорошо.

Она осторожно, пригоршнями собирает в тазу чистые ягоды, выщипывает почерневшие усинки. Клюква медленно заполняет большую бутыль с узким высоким горлом. Настоится ягода в колодезной воде, все ей отдаст, и получится напиток ядреней любого кваса. Пахучий, бодрящий, силу дающий.

– А я уж свое по болотам отходила. А бывало… Теперь только вспоминать. А ягода эта целебная, от всех болезней силу имеет, – продолжает добреть бабка. – И впрямь журавлина.

– А почему журавлина?

– Почему?..

Перебирает бабка в ладонях белые горошины, голос напевный, ручейком звенит, будто сказку ведет:

– За дальними горами, за теплыми морями зимуют журавушки. Порой еще снег в колено, пурга поигрывает, а в небе знакомый голос услышишь. Это вожак кличет, стае путь в родные места указывает, весну на крыльях несет. Сколько земель разных журавушки минуют, пока до заветной сторонки доберутся. В дальней дороге стирают в кровь они свои крылья. А как силы восстановить, чем подкормиться? Одни снега вокруг. Вот тут подснежная ягода и выручает. Она и насытит, и раны заживит. Ну, а коли так, быть вскорости, по первым проталинам свадебным танцам, новым птичьим гнездовьям. Продолжится жизнь. Так что сговаривай дружков на Моховое, может, и повезет вам – журавушек повидаете. А ягод всем хватит. Лес, он запасливый, никого не обидит.

– Баб, а почему журавушки из теплых мест сюда летят? Я бы навсегда при тепле остался.

– А кровь-то родная, куда ее денешь? Зовет она, не дает покоя. Родина, что человеку, что птице – завсегда там, где они родились. Тут уж, милок, сердцу не укажешь.

ВЕСНЫ ПРИМЕТЫ

Лют на исходе февраль. Что ни день, пуржит, мокрый снег набивается в сени, наслаивается сугробами у крыльца и калитки, налипает седыми бровями над урезами тесовых наличников. Бело вокруг, чисто, покойно.

Дед чувствует непогодь задолго до ее наступления, чувствует своим израненным телом, вымученными долгим трудом руками. Он часто покашливает в кулак, трет немеющие пальцы. И чтобы скрыть это от домашних, а может, и от себя, забывается в работе: гудронит дратву, расщепляет ножом березовые пластинки на шпильки-гвоздики, перебирает кожаную обрезь – готовится к починке обуви.

У бабки на каждый случай жизни своя примета, а к каждой примете – свой интерес, а потому всем в доме она приискивает какое-нибудь заделье.

– Что-то куры сегодня с насеста не слазят, собака в конуру забилась, да и кошка вон пол скребет – пургу зазывает. Наносили бы вы, мужики, дров да воды про запас, чтобы избу потом лишний раз не студить.

На лишний снег никто не сетует, все ему рады. Обернется он доброй влагой, одарит огород урожаем, трава на еланях будет укосной, не побоится летней сухоты, ну и лес без гриба, ягоды не останется.

Не страшна нам метель. Корова ухожена, дровец на три дня в сенях запасено, в доме тепло и уютно. Да и какой страх – пометет, попуржит да перестанет. Зато солнышко будет ярким и ласковым. Проснешься утром, припадешь лицом к прогретому оконному стеклу, и будто коснутся тебя добрые материнские руки…

Но первая мартовская теплынь всегда обманчива, нельзя ей полностью доверяться. Зима сопротивляется вовсю, в длинные хрустальные подвески превращает капель, ночной мороз до дна выпивает лужи, оставив лишь сахаристые хрусткие стеклышки льда. Утрами они вновь оживают темной, сдобренной половой и конскими катышами водой, и в каждой из них не гаснет, купается солнце. От лужи к луже пробиваются тонкие нити ручейков, которые с каждым днем набирают силу, подтачивают осевший снег, журчат весело, без передышки, и кажется, что это мурлычет пригретый на коленях котенок.

Самое время просить у деда острый сапожный нож – из коры, щепок и бересты готовить парусник или ощетинившийся пушками боевой корабль и сплавлять их самоходом вдоль поселковых улиц. Да и мало ли интересного, веселого ожидает за порогом дома, особенно после длинной зимней засидки. Каждое утро в новинку, в радостное удивление от быстро меняющихся весенних примет. Выскользнешь на улицу да про все и забудешь.

У основания столба, подпертого створкой ворот, будто сыпанул кто перезрелой клюквы. Целое полчище клопов-солдатиков оказало себя – выбралось погреться на солнышке. Как только и сумели сберечься от убойных морозов.

– Цивить, цивить, – прощаются с зимой воробьи, приискивая себе места для гнездовий. Скоро, совсем скоро обрадует своим появлением пересмешник-скворец, и, если, не дай бог, успеет обжить какой-нибудь домик самозваная воробьиная пара, – быть в ограде большому шуму, не одно серое перышко упадет на землю. Но не скворушки, так любимые всеми, и даже не горластые грачи – примета весны. Первую весточку о ней приносят ласточки. Еще не ощетинятся крыши сосульками, не осядет снег под крепким настом, а воздух уже рассекают маленькие черные молнии.

Красивых белогрудых птиц у нас ласково зовут береговушками, и на то есть причина: не лепят они свои глиняные горшочки-гнезда под карнизами деревенских изб и в потаенных местах стаюх и амбаров, а собираются у заснеженной еще реки. Может, не могут забыть прохладу летней воды, зеркальную ее синеву, сладких паутов и мошек, которых у реки всегда в достатке.

По нескольку дней кипит на берегах работа, пыльный туман виснет у песчаных откосов, сплошь испятнанных черными дырками. Будто истыкал кто их палкой. Стремительно расстригают воздух ласточки своими раздвоенными хвостами, несут в клювах в пробитые в земле норы пух, соломинки, кусочки мха. Увидишь такое и спешишь к родным радостью поделиться.

– Береговушки прилетели! – раззваниваю я по дому новость. И вижу, как светлеют у всех лица, каждому зима приелась. А бабка не забудет напомнить:

– Вы их там не зорите. Ласточки, они к счастью…

И правда, с прилетом береговушек просыпается все вокруг, исходят водой, плавятся снега, наливается свежей зеленью бор, и люди улыбаются чаще, что-то светлое вошло в их души, обновило кровь, и каждый живет в каком-то томленье, в ожидании добрых перемен. И забываешь разгульные песни февральских вьюг. Отпели свое, умаялись. Воздух пронзительно чистый, гулкий. Ступишь в вечерней тиши на вызревшее от морозца посредине лужи стеклышко, расколется оно под сапогом на десятки острых осколочков, вроде и негромко так хрустнет, но звук разом всполошит почутких деревенских собак.

В палисаде у черемухи резко обозначается каждая веточка – напиталась влагой, готова взорвать набухшие почки. И у тополей ветви приобрели нежно-голубой налет, черные гроздья старых грачиных гнезд видны на них издалека. Все готовится к обновлению. Вот и старая ольха за нашим огородом ожила в одночасье, стоит по колено в воде, красуется. И не поймешь, чего на ней больше: буроватых бочат-шишечек или похожих на гирлянды сережек. Посмотришь на нее издали, от колодца, – будто плывет куда-то в фиолетовой дымке. Ольха первой открывает весну своим цветом. Еще и листочков в помине нет, а уже осыпала себя мелкими невзрачными цветками, что и вблизи разглядишь их не сразу.

У бабки к дереву свой интерес. Опавшая кора, шишки, сережки, цвет – все у нее идет в дело. Лечит ольховыми настоями желудочные болезни, останавливает кровь. Но иногда и такое от нее услышишь: «Поперед березы лист выметала – к мокрому лету… Много сережек – к урожаю, к доброй огородине».

С приходом теплых дней неудержимо тянет в лес, на ближние опушки, позабытые нами за долгое зимованье. На дорогах повсюду блестят лужи, мягкая лесная почва пропиталась влагой, набрала ее впрок. Стремительно, слой за слоем «съедает» солнце снега. Давно растопило снега февральские, январские, декабрьские, добралось до самых ранних, выпавших еще в ноябре, но в густохвойных мелкачах и теневых низинах слежавшиеся льдистые кулиги будут себя хранить долго, как в леднике.

У талой воды какая-то особая сила. Вроде и тепла маловато, и у солнышка дорога невелика, а все зеленеет, отчаянно идет в рост. Посмотришь на какую-нибудь болотную кружевину, скованную ночной остудой, и приметишь: пробили, продышали ледяную корочку зеленые жала каких-то трав, а у кромки, рядом с побитым ветрами камышом уже распустила свои морщинистые ладони нетерпеливая калужница – наш сибирский желтоглазый лотос.

Вытаяли из-под снежных зимних шапок муравейники. Солнце прогрело наслоения этих удивительных многоэтажных пирамидок, и лесные санитары возвращаются к активной жизни: распечатывают свои входы-выходы, прочищают лабиринты улочек, снуют по стволам деревьев в поисках добычи.

В лесу, под сосной, можно встретить зайчонка-настовичка, полюбоваться его каракулевой шубкой. Главная в эту пору для него опасность – нелюдимая ворона, которая первой в лесу садится на кладку, а потому молчаливо-осторожна, не пугает всех своим криком.

Птицы рады весне, на разные лады пробуют свои голоса. Мелодично перекликаются синицы, цыкнет иногда поползень или раскатится по лесу гулкая дробь дятла.

Снегири – тоже весенняя примета. Будто румяные яблочки красуются на кусте боярки. И не поймешь сразу, не то свистят, не то вздыхают – с зимой прощаются.

Иногда, если повезет, можно подслушать, как, очнувшись от затяжной зимы, пробует голос красавец-глухарь: щелкнет клювом раз, другой, потом сдвоит звук, зашворкает – и вот уже родилась песня…

Да, все живое радо теплу. Пчелы, шмели, осы, бабочки ищут весенние первоцветы. А их много, стоит лишь приглядеться или проследить за полетом какого-нибудь золотистого шмеля.

С первым чернотропом появляются бутоны мать-и-мачехи. Многослойные фиолетовые чешуйки надежно укрывают их от возвратных ночных приморозков, но днем ярко-желтые искорки сверкают по всему лесу.

Вслед за этими маленькими «солнышками» появляются красно-лиловые хохлатки, розово-синие медуницы, ветреницы, гусиный лук, сиреневыми огоньками вспыхивает волчье лыко. Но главный цветок весны, конечно же, подснежник. К нему интерес особый. Сколько раз лес попроведаешь, наблюдая, как с каждым часом растут проталины, прогревая припорошенные хвоей бока, а все впустую. Но вот в один чудесный день будто по мановению волшебной палочки усыплет их подснежниками. Любуешься ими и веришь, был – а как же иначе! – Данила-мастер, и до сих пор скрыто где-то от людского глаза его рукотворное чудо – каменный цветок.

Глядишь на первоцветы – словно из мрамора точены: по снежному фону лепестков бегут голубые прожилки. А рядом подснежники таких желтовато-теплых тонов, что кажется: вобрали они в себя всю живительную влагу весенних солнечных лучей. И не хочется губить такую красоту, противится душа, но рвали, несли душистые букетики в поселок, домашним своим в удивление.

Родившиеся еще по снегу на исходящих парком проталинах ранние цветы зовут по-разному: прострел, хохлатка, ветреница, горицвет. Самый удивительный из них, подснежник, бабка называет любовно сон-травой. И, как всегда, права. Стоит засумерничать весеннему небу, укрыться за тучкой солнцу или дохнуть возвратному холодному ветерку, как цветок закрывает свою чашечку, а стебель клонится к земле – «засыпает». Говорят, что и сон человека на прогретой солнцем опушке, украшенной белыми звездочками подснежников, глубок и спокоен – так целебен их аромат.

Весенний лес для нас всегда добрая примана. Все в нем радует глаз: тонкий прутик вытаявшего хвоща, поблескивающие лаком ноготки брусничных листьев, веточки вереска, пробившие хвою стрелки гусиного лука, не растерявшие во время долгого зимованья сочных зеленых красок. Стряхнул с себя снежный убор нарядный копытень, еще с осени заготовив бутоны, готовые распуститься в первый же жаркий полдник. И в деревьях наметились перемены. Заголубел молодой осинник. Заметно посвежела хвоя сосновых лапок. Гибкие ветви берез приобрели нежно-сиреневый налет – пробиваются земные соки к разбухшим почкам, готовятся они выбросить клейкие листочки, обновить своим нарядом лес.

Охотились мы и за ранней вербой, нераспустившиеся веточки ставили в подогретую воду – к вербному воскресенью. Поставишь и в весенней сумятице позабудешь. А однажды коснется теплый луч твоего лица, проснешься и вдруг увидишь: стол накрыт чистой скатертью, а на нем зеленоватая вазочка и сиротливый вербный голичок в ней ожил – разбежались по веточкам желтые цыплятки-пушки. А рядом в кружке излучают тепло подснежники. И тогда входит радость в тебя, и ты веришь: в гости пришла весна!