Текст книги "Агент"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава 14
БЛОКАДА

Газета «Одесские новости»:

Десантное подразделение полковника Туган-Мирзы-Барановского, состоявшее из Сводно-драгунского и Крымского конного полка, набранного из студентов, русских хуторян, немцев-колонистов и крымских татар, высадилось под Одессой. Поддержанному с моря силами тяжелого крейсера «Царъград» и линкора «Император Александр III» десанту удалось закрепиться на плацдарме от косы Сухой Лиман до мыса Большой Фонтан.

Полки, разбитые на две колонны, на подводах и верхом, наступали на Одессу. 1-я колонна продвигалась по берегу через Аркадию, Французский бульвар, Ланжерон к центру города. 2-я колонна занимала восточную часть Одессы, от улицы Пушкинской до рабочих районов – Молдаванки, Слободки, Пересыпи, – выходя к вокзалу.

3-я пехотная и 2-я кавалерийская дивизии 12-го корпуса австрийской армии отступили, неся потери, и сдали город Белой гвардии.

Освободителей встречали цветами, громадные толпы народа кричали: «Ура!», «Слава белым орлам!», «Хлеб-соль!» – а во всех церквах раздавался благовест…

Весело гомоня, «комсомольцы-добровольцы» [105]105
  Официально комсомол был создан чуть позже – осенью 1918-го.


[Закрыть]вышли к подножию кургана. Ленин медленно спускался по тропинке, стараясь не шевелить плечом и не поводить шеей.

– Здравствуйте, Владимир Ильич! – возликовала молодёжь.

– Здгавствуйте, здгавствуйте, – заулыбался вождь, щуря глаза с монгольской хитринкой. – Это и есть ваши гвагдейцы? – обратился он к Авинову.

– Не мои, – улыбнулся тот, – товарища Камо.

– И не мои! – весело запротестовал Тер-Петросян. – Они ваши, дорогой Ильич!

Комсомольцы загалдели, горячо поддерживая и одобряя своего наставника.

– Нас немного, зато самый отбор!

– Лучше маленькая рыбка, – пошутил Ленин, – чем большой таракан!

– До дому? – поинтересовался Кирилл у Владимира Ильича.

– Да уж больно погода хогоша, – засомневался тот. – Воздух, воздух какой чудесный! Побудешь пару часов в лесу, надышишься на целую неделю! Пгогуляюсь ещё, пожалуй.

– А мы проводим! – хором ответили молодые.

Смеясь и переговариваясь, все потопали по дорожке к Большому пруду. Авинов, шагавший рядом с Камо, тихо сказал ему:

– Будьте наготове, Симон Аршакович, свердловцы близко. У прудов их пост и пулемётное гнездо.

– А мы всегда наготове, дорогой! – хищно оскалился Тер-Петросян.

Трое чекистов появились совершенно неожиданно – вышли из-за деревьев на берег пруда и перегородили путь.

– Кто такие? – громко поинтересовался старший из них, совершенно седой, хотя и моложавый мужик. – Посторонним здесь находиться запрещено!

Демонстрируя свою готовность, он положил ладонь на рукоятку кольта.

– Это мои гости, товагищ Воронин, – жёстко ответил Ильич, – и я буду сам гешать, кто тут посторонний, а кто нет. Ясно вам?

Седой отступился – авторитет Ленина был громаден, – но всё же пробурчал:

– У меня приказ – никого не впускать…

– …И никого не выпускать, да? – подмигнул ему Камо.

Воронин сердито засопел. Его молодые напарники растерянно переглянулись.

– А вы нас прогоните! – предложил Ваня Шулепов, курносый и скуластый паренёк лет восемнадцати, со светлым чубом, падавшим ему на глаза.

– Нет, знаете что? – воскликнул Вася Прохоров, краснолицый здоровяк, державший в руках бутылку с недопитым молоком. – Давайте устроим соревнования? Вы же стрелки? Ну вот!

Вылив в себя остатки молока, он облизнулся и сказал:

– Попробуйте-ка, попадите!

С этими словами Прохоров высоко подкинул пустую бутылку. Кувыркаясь, сосуд взлетел над Большим прудом. Рисуясь, Воронин выхватил револьвер и выстрелил. Со второго раза он расколотил бутылку пополам.

Аня Новикова тут же вскинула маленький браунинг. Два выстрела слились в один, а горлышко с донышком разлетелись стеклянным сеевом.

– Моя школа! – гордо сказал Камо, и «молодая гвардия» шумно потопала своей дорогой, обходя растерянных свердловцев, как статуи.

Отойдя подальше, Авинов покачал головой.

– Вот что, хлопцы та девчата, – сказал он очень серьёзно, – этих дядей из ЧК тщательно отбирали, все они хорошо обучены и просто так не уступят…

– Мы – коммунисты… – вякнул было Рома Разин.

– Они – тоже! – отрезал Кирилл. – Просто по-своему понимают свой долг перед партией. Поэтому по одному не ходить, только втроём, девушек сопровождать…

– Мы и сами можем за себя постоять! – возмутилась Асмик Папьян.

– Молодцы, – холодно сказал штабс-капитан. – А теперь запомните: вы сюда прибыли не для того, чтобы героизм проявлять. Ваша задача – постоять за товарища Ленина!

– Он прав, Асмик, – негромко проговорил Камо.

Девушка надулась. Владимир Ильич лукаво посматривал на молодёжь.

– И запомните, – по-прежнему холодно сказал Кирилл. – Здесь не шашкой махать надобно, а работать: дежурить по ночам, смотреть в оба, никого не подпускать к Ильичу. Ходить за продуктами для него – к деревенским или к латышам, варить обеды с ужинами. В этом наш долг, понятно?

Комсомольцы, хоть и кривясь, но закивали головами, как китайские болванчики.

– Всё равно, какая гадость! – поморщилась Ася Литвейко, зеленоглазая и рыжеволосая русалочка. – Беречь Владимира Ильича от своих же!

Ленин жизнерадостно хихикнул.

– А так всегда было, барышня! – сказал он. – Или вы думали, что политическая борьба обязательно идёт вовне? Увы! Самые тяжёлые бои случаются как газ внутри пагтии! Ах, как бы было хорошо – идти впегёд сплочёнными рядами! Не получается! Все идут не в ногу. И ты бьёшься, бьёшься, доказываешь свою пгавоту, выступаешь пготив белоручки Плеханова, размежёвываешься с меньшевиками, изгоняешь из Советов эсегов с анархистами…

Ленин махнул рукой – и поморщился, крякнул.

– Осторожнее! – нахмурился Авинов.

– Забываю… – виновато вздохнул Ильич. – В политике, багышня, нам всем нужно иметь не только горячее сердце, но и холодную голову, иначе всегда есть опасность остаться в дугаках… Вот в чём гвоздь!

Пройдя анфиладами Большого дома, комсомольцы словно оживили усадьбу, наполнили её шумом и гамом. Парни открывали солдатские «сидоры», вытягивая на свет божий картошку, крупу, тушёнку, буханки чёрного хлеба. Вася, став на колени, разжигал примус, а Коля Ермаков, очень серьёзная личность в очках, гордо держал медную кастрюлю. Очки у него вечно сползали на нос, и Коля постоянно поправлял их, тыкая пальцем в дужку. Дабы оживить процесс чистки картошки, Ермаков затеял диспут о классово чистой пролетарской культуре.

– Новая пролетарская культура будет создаваться самими рабочими без отрыва от производства, – вещал он. – Долой Тургеневых и Толстых! Литература графов и помещиков пролетариату не нужна. Ни к чему нам слезливо-мещанская рефлексия Достоевского! На свалку истории меланхолично-интеллигентскую музыку Чайковского!

– А мне нравится Чайковский, – парировала Асмик Папьян, и Коля притушил обличающий пыл – ему нравилась эта жгучая брюнетка.

– Как сказал наш поэт Кириллов, – встрял Толя Симагин, невысокий, крепкий паренёк с совершенно дитячьим выражением лица, – наш первый пролетарский классик, – и продекламировал, отбивая такт рукой, словно саблей махал:

 
Мы во власти мятежного страстного хмеля,
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты!»
Во имя нашего завтра – сожжём Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы!
 

– Это называется вандализмом, Толя, – усмехнулся Авинов. – Отвергнуть культуру несложно. Когда-то древние христиане отринули величайшую культуру Рима и Эллады – и что? Вся Европа на тысячу лет погрузилась во тьму невежества, мракобесия, дикости! Ты к этому зовёшь? Пойми, разрушить легче всего. Но зачем во имя прекрасного грядущего жечь и топтать? Созидать нужно! Строить великий Дворец Мысли и Духа!

– Во-во! Мы так и хотим – строить! Только свой, пролетарский Дворец Труда и Свободы. А старый мы снесём!

Кирилл вздохнул.

– Из чего же ты собираешься строить? – спросил он. – Из частушек и анекдотов? Ведь ничего иного пролетарская культура пока не создала.

– Здрасте! – возмутился Ермаков.

– Привет.

– А Максим Горький?! Наш великий пролетарский писатель?

– А с чего ты взял, что пролетарский? Горький – просто великий писатель, новый классик русской литературы. Толстой умер. Да здравствует Горький!

Аня Новикова, с интересом следившая за спором, обратилась к Ленину:

– Владимир Ильич, а вы как думаете?

Вождь хитренько улыбнулся и сказал лекторским тоном:

– Пголетарская культура должна явиться закономегным развитием тех запасов знания, которое человечество выработало за века. Эти запасы – неисчислимое богатство, а газве можно сокговищами разбрасываться? Нет, их надо использовать на благо, бгать и развивать лучшие образцы культуры пгошлого, иначе не видать нам культуры будущего! Пгосто надо хогошо разобгаться в этом богатстве, перетряхнуть его, очистить от мусора. Ведь интеллегенция – она разная, батеньки мои! Есть такие, как Горький или Шоу, а есть лакеи капитала, мнящие себя мозгом нации. На деле же это не мозг, а говно!

Молодёжь захохотала, захлопала в ладоши, а после притихла, но ненадолго – Игорь Нижник, прыщавый, сутулый вьюнош, не пользовавшийся успехом у девушек, поднял вопрос о свободе любви.

– Мы протестуем против половых взаимоотношений а-ля буржуа, – заявил он, взмахивая костлявыми ручонками, державшими нож и картофелину. – Естественное биологическое чувство, связанное с половым удовлетворением, у нас, у коммунистов, не должно наряжаться в одежды буржуазных браков и прочих предрассудков! Половая проблематика не должна отвлекать пролетарскую молодёжь от строительства нового мира. Буржуазно-мещанская невинность безнравственна! Вот почему лживой буржуазной половой морали мы говорим «Нет!», беря на вооружение марксистскую теорию и устанавливая простые отношения с комсомолками, которые должны отдаваться комсомольцам как товарищам по классу и партии!

– Это не Маркс говорит: «Нет!» – глубокомысленно произнесла Ася Литвейко. – Это я тебе вчера отказала!

Девчонки захихикали, а возбуждённый Нижник обиделся.

– Теория «стакана воды»? – усмехнулся Авинов, плюхая очищенную картошку в кастрюлю. – «Любовь пчёл трудовых»? А тебе не кажется, Игорь, что ты путаешь свободу с распущенностью и безответственностью? Полюбились, как собачки во дворе, – и разбежались! А ежели дитятко родится – государству подкинем, пущай воспитывает… Не спорю, жить так легко, но ведь и унизительно же!

– Дичее дикого, – высказалась Крупская, незаметно подошедшая к компании.

Аня Новикова обернулась к Ленину с немым вопросом. Ильич осторожно потёр руки, словно умывая их.

– Мы, коммунисты, – сказал он, – понимаем свободу в любви как свободу от финансовых расчетов… От матегиальных забот… От религиозных предгассудков… От предгассудков общества. Мне кажется, что в половой жизни пгоявляется не только данное природой, но и привнесённое культурой человека. Да, да, вот где гвоздь – культура!.. [106]106
  Подлинный текст.


[Закрыть]А до обобществления и отчуждения женщин мы пока ещё не доросли.

– Владимир Ильич, – взволнованно спросила Литвейко, – скажите, а скоро мы коммунизм построим?

– Не ского, – ответил Ленин серьёзно. – Думаю, к тридцатым, к согоковым годам поспеем.

– У-у, так долго! – разочарованно откликнулась молодёжь. – Это ещё сколько ждать!

А Кирилл смотрел на Ильича и думал, как же трудно бороться с врагом, который тебе симпатичен. Авинов не разделял фанатической ленинской веры в собственную правоту, хотя и понимал этого человека. Ведь Ленину скоро полтинник стукнет, а он всю молодость, всю жизнь сгубил в словопрениях, чёртов профессиональный революционер! В январе семнадцатого Владимир Ильич грустно вздыхал, то ли в Женеве, то ли в Париже:

«Не дожить нам до революции в России, коли и свершится она, то лет через двадцать…» И вдруг – Февраль! Интеллигенты-болтуны, эсеры да кадеты до того заболтали империю, что та рухнула под тяжестью извергнутых словес, а потом «временные» ещё полгода обсуждали, как же им назвать новое государство российское…

Керенский с цветами и музыкой встречал спешно прибывших большевиков. Так и не понял, дурак, что приехали могильщики его цветастых «р-революционных» идей.

А Ленин спешил воспользоваться подарком судьбы, подарком прогрессивного дурачья – работал, как бешеный, на износ, буржуазную революцию обращая в социалистическую, а империалистическую войну – в гражданскую.

Владимир Ильич торопится воплотить в жизнь свои мечты о высшей форме общества, где человек человеку – друг, товарищ и брат, и разве Кириллу Антоновичу чужды эти грёзы? Разве он сам не очарован тем же зовом Нового мира, Мира Справедливости?

О, ещё как! Только его дорога в прекрасное далёко не большевистская, она иная, долгая и трудная. А Ленину некогда ждать! Вождь ломит напрямую, по миллионам трупов, по колено в крови…

А обитатели ночлежек, работяги, что пашут, как проклятые, их жёны с большими от голода глазами, их рахитичные дети – они не за тот же короткий путь? «Смерть буржуазии!» – это от сердца…

…Так и день прошёл – за готовкой да за дежурствами, за мыслями вслух и про себя.

Поздно вечером Авинов уединился в маленькой комнате, где вся обстановка состояла из огромного дивана. Притащив с собою одеяло, он разделся и лёг, чуя, как притягивает его постель после ночи в стогу.

Сразу уснуть не получилось, а потом скрипнула дверь. Кирилл бесшумно запустил руку под подушку, нащупывая парабеллум, – и оставил пистолет в покое. Это была Аня.

– Ты спишь? Вика…

– Пытаюсь, – слабо улыбнулся Авинов, подумав: «Везёт же мне на большевичек…»

Девушка зашуршала одеждами, скидывая их на подоконник, попрыгала на одной ноге, стягивая чулки, – и пробежала на цыпочках к дивану, ладонями прижимая подпрыгивающие груди, юркнула под одеяло, прижалась, тёплая и гладкая.

– Вика…

Кирилл в этот момент не испытывал угрызений совести и греха за собою не числил. Два чувства жили в нём – растущее желание и тающий страх. Девушка не распознала подмены любовника – её руки нетерпеливо гладили Авинова, шаловливые пальчики забирались в самые потаённые места, дыхание становилось прерывистым, а губы сохли.

Аня оседлала его, направляя член, и вот вскрикнула, изогнулась, приникая и отстраняясь в благословенном ритме. Кирилл оглаживал её груди, похожие на опрокинутые чаши. Теребил набухшие соски, гладил узкую спину, стискивал ягодицы.

– Давай по-другому, – выдохнула девушка и слезла с него, стала на коленки. Приникла к нагретой постели, отклячивая круглый задик. Кирилл положил ладони Ане на бёдра, дожидаясь, пока неумелые ручки нашарят между ног, обхватят, введут…

– А-ах… – горячий выдох-вскрик огласил комнату.

Авинов совершал самые восхитительные возвратно-поступательные движения, девичьи стоны распаляли его всё пуще и пуще, руки скользили с бёдер на талию, с талии – на груди. Ещё, ещё, ещё… Прорвалось, разлилось, затопило.

Запалённо дыша, Кирилл откинулся на спину, обнимая удоволенную Аню, ласковую-ласковую, мягкую-мягкую.

– Ты стал таким нежным… – прошептала девушка, задыхаясь. – Раньше ты был другим…

Заглушив укол страха, Авинов ответил:

– Люди меняются, Анечка.

– И Анечкой ты меня никогда не называл…

– Тебе не нравится?

– Нравится, нравится! Очень нравится…

– Тогда спи.

– Сплю…

Ночью свердловцы никак себя не выдавали, тихо было и спокойно, а утром в Горки явился крестьянин, в котором Кирилл с трудом опознал Исаева. В потёртом армяке, в картузе и стоптанных сапогах, с котомкою в руке он ничем не напоминал лихого чалдона, всегда подтянутого и опрятного солдата.

– Еле как прошёл, – тихо доложил он Авинову, – имению вашу чоновцы [107]107
  Бойцы ЧОН– частей особого назначения, карательных отрядов, куда направляли исключительно членов РКП(б). Поэтому звались чоновцы не красноармейцами, а коммунарами.


[Закрыть] окружили, прям-таки в кольцо взяли. А я овражками, овражками…

– Вот оно что… – протянул Кирилл. – А я-то думаю, и чего это наша «свердловия» всё тишком да молчком! Понятно…

– Лысый этот, который Буки, всё сорганизовал, как полагается, да… Накормил меня, напоил, спать уложил, а с утра, значит, сюды послал. Нормальный мужик вроде, хотя и енерал…

– Генерал? – задрал брови штабс-капитан. – Я думал…

– Петух тоже думал, да в суп попал! – захихикал Исаев. – Генерал-лейтенант Стогов Николай Николаич. Водку я с ним не пил, конечно, но видал, до большевиков ишшо…

Тут в сопровождении комсомольцев показался Ильич, и Кузьмич живо стащил картуз.

– Гражданин Ленин! – воскликнул он. – А я вам яичек принёс! Свеженькие, тока из-под курочки! Дай, думаю, угощу гражданина Ульянова-Ленина!

– Вот спасибо! – обрадовался Ильич. – Люблю я это дело! Пгемного благодарны… Ну и как вам живётся при Советской власти?

Исаев закряхтел, изображая деревенского хитрована.

– Дык, ёлы-палы, – развёл он руками, – худо живётся! С этою развёрсткой… Посеешь много – отберут, посадишь чего токо для себя – всё одно отберут! Ишшо и отпинают, изгиляться будут, левольверами своими в морду тыкать…

– Рабочему классу нужен хлеб! – назидательно сказал Ленин.

– Дык нешто мы без понятия? Знамо дело – нужен! Вы, гражданин-товарищ, не думайте, будто мы против коммунизьмы! Пущай она будет, ваша коммунизьма, тока не у нас, а где-нибудь в другом месте…

Владимир Ильич посмеялся и молвил деловито:

– Ничего, товарищ, всё у нас наладится, вот увидите! Ещё сами заживёте в новой, социалистической дегевне, куда мы пговедём электричество, а кулачество выведем, как клопов-кровопийц. Это кулак-мигоед хлеб прячет, это он бешено сопготивляется рабоче-крестьянской власти! Вешать таких надо! Вон как было в соседнем уезде – и продотрядовцев отстреливали, и зерно погтили, лишь бы нам не досталось. А расстреляли мы сотню кулаков – и сразу хлеб нашёлся!

Ничего не ответил «заглавному большевику» несознательный крестьянин, не успел – тарахтя и бибикая, подъехали две машины. Прибыл наркомздрав, привёз врачей. Нервный, напуганный Семашко увёл Ленина на обследование, извиваясь и ёжась, а Кирилл решил совместить полезное с полезным – и Кузьмича вывезти, и разведку учинить. Пока оба шоффэра ушли в дом, Авинов подозвал Васю Прохорова.

– Рулить умеешь? – спросил он.

– Симон Аршакович научил! – заулыбался тот.

– Садись тогда за руль, подкинем мужика до деревни.

– А-а…

– Горки окружены, – спокойно сказал Кирилл.

– А-а! Ну тогда ясно…

Автомобиль был точно такой же, как тот, на котором Ленин ездил на завод Михельсона, – дорогой, ручной сборки, «Тюрка-Мери-28».

Охая и вздыхая, Исаев залез на заднее сиденье, Авинов устроился рядом с водителем.

– Трогай!

Рыча мощным двигателем, машина покатила по щебнистой дороге. Руку с парабеллумом Кирилл держал на коленях. Миновав Берёзовую аллею, «Тюрка-Мери» свернула к Вышним Горкам. Тут-то из зарослей поднялись, как суслики у норок, чоновцы. Проезду они не мешали, видать, их сбило с толку, что машина принадлежала наркомату здравоохранения.

У околицы Прохоров остановился, и Кузьмич выбрался из машины, кряхтя: «Мне б такую… В хозяйстве пригодится…» Авинов вышел следом и громко сказал:

– Ну, прощевайте, товарищ! – и тут же добавил тихою скороговоркой: – Немедленно свяжись с Буки, чтоб нашим передал – пусть используют «текущий момент»! Пусть в ОСВАГе не жалеют листовок – так и так, мол, выпер Свердлов недобитого Ленина из Кремля и тиранит пролетарьят с Троцким на пару, дурит народ, как хочет! Пусть-де поворачивают штыки на Москву. Бей продажных комиссаров! Свободу Ленину! Ну и так далее…

– Обрисуем как есть, – осклабился Исаев, – не сумлевайтесь!

Воротясь на место, Кирилл сказал:

– А вот теперь, Вася, гляди в оба. И если я скажу: «Гони!» – ты уж постарайся. Жми как следует!

Прохоров медленно кивнул, заводя двигатель.

До самой Берёзовой аллеи никто их не тревожил, и вдруг сразу пятеро чоновцев с винтовками наперевес вышли из-за деревьев.

– Сто-ой! – послышался окрик.

– Гони! – рявкнул Авинов.

Мотор в пятьдесят «лошадей» взвыл, бросая «Тюрка-Мери» вперёд. Машина завиляла, накатывая на коммунаров, и те отскочили в стороны, матеря лихача.

– Сто-ой, контра!

Кирилл резко обернулся. Коммунары щёлкали затворами, а один уже прицеливался, готовясь выстрелить. Авинов опередил его на долю секунды. Не попал, но заставил шарахнуться. Второй выстрел был удачней – чоновец схватился за плечо, роняя винтовку, а третья пуля согнула его в три погибели – то ли в бок угодила, то ли в живот. В бок – это болезненно, но не смертельно, а вот в живот…

– Так их, пр-редателей! – воскликнул Вася. – Главное, «контрой» обозвали! Сами они контра!

Зудящим шмелём пролетела пуля, уже после донёсся выстрел.

– А от хрена с морквой! – высказался штабс-капитан, и комсомолец весело захохотал.

Издёрганный Семашко убыл, и день покатился прежней колеёй. Про инцидент у Берёзовой аллеи никто не вспоминал, будто и не случилось ничего. Чекисты делали вид, что не замечают комсомольцев, а те подчёркнуто игнорировали людей Свердлова. Когда стемнело, Авинов отправился на боковую, но уснуть не пытался – ждал Аню. И дождался. Страх перед тем, что девушка скажет: «Ты не Вика!» – ещё не до конца стаял в нём, он по-прежнему напрягался в постели, но это как раз помогало «любви пчёл трудовых» – длило и длило блаженнейшее сопряжение…

Ночь прошла без тревог, день комсомольцы провели, гуляя по парку, всею гурьбой топая с Ильичом, беря вождя в дружеское окружение или оккупируя флигель, судача вполголоса, чтобы не мешать работе вождя. Ленин сумел-таки дозвониться до Москвы – Мальков поставил его в известность, что возвращение предсовнаркома – разумеется долгожданное! – к сожалению – конечно же к величайшему! – откладывается. Причина? А кремлёвская квартира Ульяновых находится на ремонте! Ильич в ярости бросил трубку, а свет в его комнате погас лишь часам к трём ночи. Сутки прочь…

На третий день Ленина навестил Сталин, привёз повидла, ситного хлеба и настоящего чаю, а на пятый – это была суббота – Горки посетил Бонч-Бруевич, управделами Совнаркома. Этот густо обволошенный «очкарик» больше всего напоминал осанистого попа. Скромен был Владимир Дмитриевич, всегда держался позади, за спинами товарищей, хотя числился среди «отцов-основателей» ЧК. И потом, именно ему Ленин обязан был тем, что его, раненого, истекавшего кровью, не добили в его же кремлёвской квартире, – Бонч-Бруевич постоянно находился рядом, а когда отлучался, пост принимала жена его, Вера.

Но в тот день обычное кроткое добродушие покинуло управделами – когда он выбрался из машины, руки его дрожали, а глаза, беспомощно моргавшие за круглыми очками, были красны.

– Могу я видеть Владимира Ильича? – спросил он Авинова голосом слабым и стеклянным будто.

Камо успокоительно кивнул – свой, мол, – и Кирилл повёл рукой:

– Пожалуйте, я провожу.

Дверь в комнату Ленина была открыта, у выхода на балкон маячил Прохоров. Встретив его вопрошающий взгляд, Авинов подал знак комсомольцу: всё под контролем.

Владимир Ильич работал, писал статью. Он быстро, на носках, почти бесшумно ходил от шкафа до окна и вполголоса наговаривал текст, чтобы сесть потом за стол и перенести слова на бумагу. Эта привычка – бегать на носках – появилась у Ленина в эмиграции. Его работа по ночам вряд ли понравилась бы хозяевам комнат, которые они с Крупской снимали, вот и стал на носочках расхаживать, чтобы соседей не будить. Так и привык.

– Владимир Дмитгиевич? – встревожился вождь. – Что случилось?

– Верочка… – выдавил гость. – Умерла… [108]108
  Таинственная смерть жены Бонч-Бруевича действительно имела место.


[Закрыть]

Выглянувшая Крупская охнула.

– Ка-ак?! – выдохнул Ильич.

Бонч-Бруевич сожмурил глаза и затрясся в неслышном плаче.

– Вчера… – выговорил он сдавленно. – Верочка… и ещё две медсестры, что за вами смотрели, Владимир Ильич… Говорят, инфлюэнца… [109]109
  Грипп.


[Закрыть]Главное, никто больше не чихнул даже, а они…

Ленин сжал карандаш так, что пальцы побелели.

– Женщин-то за что? – пробормотал он.

Словно отойдя от мрачных дум, он встрепенулся и повёл Бонч-Бруевича к себе.

– Товарищ Югковский, – сказал Ильич просительно, – не в службу, а в дгужбу – заварите-ка нам чайку!

– Сей момент!

Занося две чашки чаю к Ленину, Авинов застал тяжко вздыхавшего управделами и хмурого, угрюмого даже предсовнаркома.

– Виктор Палыч, – спросил последний, – вы вегите, что это была инфлюэнца?

– Владимир Ильич, – серьёзно ответил Кирилл, – как могла таинственная болезнь поразить сразу трёх женщин одновременно? И почему заразились лишь они одни – именно те, кто спасал вас? Инфлюэнца, конечно, штука опасная, но я не верю в совпадения.

Ленин согласно кивнул.

– Я не злопамятный, – медленно проговорил он, – но память у меня хогошая…

Бонч-Бруевич встрепенулся, словно хотел сказать что-то, но удержался. Однако Ильич заметил его телодвижение.

– Выкладывайте всё, батенька, – ласково сказал он, наклоняясь и похлопывая управделами по колену, – не держите в себе, как занозу!

– Встретил я намедни Свердлова, – стал рассказывать Бонч-Бруевич, воздыхая, – он и говорит: «Вот, Владимир Дмитриевич, уже и без Владимира Ильича справляемся!»

– Даже так? – криво усмехнулся Ленин.

Управделами повздыхал и добавил последнюю новость.

– Сам слышал, – пробормотал он, – совершенно случайно, как «Кожаный» наседал на Малькова. «Тяните, говорит, тяните с ремонтом!» А как меня увидел, сразу на октаву выше забасил: «Пускай-де Ильич окрепнет как следует, поправится!»

– Я и это запомню, – процедил Ленин.

Минула ещё неделя. Чекисты вели себя на манер лондонских полицейских – не видать их было и не слыхать, а чуть что – вот они. Чоновцы казались куда опаснее, постоянно рея в отдалении, кучкуясь в конце любой аллеи. Близко они не подходили, но и гулять по парку стало опасно – Ильич и верные ленинцы отсиживались в Большом доме. Молодые только наведывались в Хоздвор, учиняя латышам-коммунарам «продразвёрстку».

И лишь под вечер субботы в Горки, отрезанные от мира, стали поступать скудные известия – оказывается, тонны листовок сбрасывались с аэропланов над позициями красных войск и далеко в тылу, а в ночь с четверга на пятницу «Илья Муромец» рассеял «контрреволюционные агитки» над Москвою.

Красная столица лежала погружённая во мглу – горевшие уличные фонари были редким явлением, свет отключали, бывало, что на полдня, а то и на весь день. Нефти на электростанции не хватало. Оттого и трамваи ходили редко, буквально разваливаясь под напором пассажиров. Да что там электричество – кончалось всякое терпение у рабочих! По всей Москве то и дело поднимали вой заводские гудки – пролетариат бастовал, устраивал «волынки». Заводы стояли, никто не работал, и плохо было с хлебом – люди голодали. [110]110
  Это была особая примета большевизма – голод. Хлеба по России хватало везде – на территориях, удерживаемых белыми, в районах, где правили «батьки» и «зелёные», в местах, где восставали эсеры. Как только приходили красные – начинался голод. В 1920-м, когда Врангель высадился в Крыму, там правили большевики, и было, мягко говоря, не сытно. Белый же Крым стал единственной территорией в Европе, экспортировавшей зерно! Но комиссары одолели врангелевцев – и голод вернулся…


[Закрыть]

Москвичи, натерпевшиеся советчины, схватывались с ЧК, с латышскими стрелками, требуя меньше малого – еды и работы. И вот в этот бурлящий котёл просыпались с неба листовки, словно растопка народного гнева.

На листках, разрисованных под лубок, были изображены Свердлов и Троцкий – спиною к спине, они скалились, грозя маузерами. Яков Михайлович утвердил ногу на поверженном Ленине, хныкавшем, закованном в цепи, а Лев Давыдович давал пинка красноармейцу, бросая того в мясорубку войны.

Листовки ярко расписывали, как Лариса Рейснер, «валькирия революции», принимает ванны из пяти сортов шампанского, печатали меню кремлёвской столовой, смаковали подробности покушения на Ленина.

Социальный взрыв был силён – толпы народа вышли на улицы, в Кремле объявили боевую тревогу, позапирали все ворота, выставили усиленные караулы…

…А в Горках было тихо и спокойно – вечное напряжение от соседства ЧК и ЧОН притупилось, стало обыденным. Ну окружили Большой дом, ну установили блокаду. И что?..

В воскресный полдень прибыла машина автобоевого отряда имени ВЦИК, привезла Малькова. Матрос-балтиец, вознёсшийся в коменданты Кремля, неловко топтался перед Лениным, бубня о первостатейной необходимости защитить вождя от зловещих происков, дабы обеспечить тому покой и лечение, «что доктор прописал». Владимир Ильич слушал его с непроницаемым видом, а потом, когда «свердловский опричник» увял, спросил, неласково усмехаясь:

– Ну как, товарищ Мальков, ремонт в моей квагтире скоро закончится?

Комендант аж закряхтел.

– Да знаете, Владимир Ильич, туго дело идёт… То материала нет, то того, то другого… Сами понимаете.

– Так-так! – усмехнулся Ленин. – Значит, говорите, матегиала нет? Того да дгугого? Так-так…

Лицо вождя разом посуровело.

– Ремонт в Кгемле уже два дня как закончен, – резко сказал Ильич. – Я это выяснил. Завтра же я возвращаюсь в Москву и пгиступаю к работе. Да-да, завтра! Пегедайте, между пгочим, об этом Якову Михайловичу. Я ведь знаю, кто вас инструктирует. Так запомните – завтра! [111]111
  Подлинный текст.


[Закрыть]