Текст книги "Таки да!"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Но этого ей было мало. «Мадам Гринберг! – заорала дворничка, с трудом восстановив дыхание в семипудовом теле. – Посмотрите со своего третьего этажа, на первом уже дышать нечем. Вашего Сеньку ни одна тюрьма не примет с его штучками».

Нет, все-таки вам стоит слетать в Австралию не только для того, чтобы отовариться на обратном пути в Сингапуре, но и узнать: может быть, правила тамошней тюрьмы не такие строгие для мальчиков, родившихся в Одессе?

Двор был недоволен. Но двор молчал. В каждой семье произрастало свое чудо, способное сотворить такое, что шутка с люком окажется просто дурно пахнущим пустяком. И двор в очередной раз простил Сеньку. Но Сенька не простил дворничку, потому что был джентльменом, больше того – внуком футболиста команды «Мак-каби», и его душа жаждала мести за неправедно казненную веником Викульку-Кривульку.

Окна дворницкой поднимались над синими плитами итальянской лавы, которыми был вымощен двор, и жестяной карниз лежал на них только для красоты. Ночью двор проснулся от небывалых звуков. Конечно, и по весне коты устраивали свои концерты. Но то были сольные номера, носившие непродолжительный характер из-за прицельных продтоварных бросков проснувшихся. Но летом, когда даже ночь истекала жарким потом раскаленного воздуха, услышать такое? Коты орали мерзко и гнусно, их голоса разбавлял непереносимый скрежет когтей по жестяному подоконнику дворнички. И кажется впервые не нашлось во дворе силы, заставившей быстро прервать эти дьявольские звуки.

Проснулись все. Даже Коляша Барабанов, постоянно фиолетовый, как чернила «Радуга» № 2. Вы представляете, что за музыку исполняли коты, если Коляша проснулся в собственной кровати? Когда он засыпал на тротуаре, подобно первому секретарю обкома Козырю, его ни разу не сумел разбудить наряд милиции. И не скажу, то тротуар в те годы был мягче, чем постель, пусть даже Коляши Барабанова.

А коты не просто орали, они яростно штурмовали окно дворнички, как дамы последний автобус с толчка.

– Люди, что за геволт? – орал в темноту орденоносец дядя Грицай, обозрению которого мешала выступающая пристройка на флигеле. – Дайте дитям соски и нехай они заткнут себе роты.

– Где у нас случилось? – упал вопрос с высоты третьего этажа до подвала.

Снизу мгновенно ответили:

– Абрамович умер.

– Как? Опять?

Широко распахнув окно, дворничка, словно изрядно распухшая валькирия с папильоткой в поредевшей гриве волос, доблестно отгоняла котов шваброй; они отскакивали в сторону, но возобновляли атаки, стоило только противнику опустить свое оружие. Грязных, ободранных в постоянных стычках уличных котов не могла надолго остановить даже швабра; они храбро шли на запах валерьянки, протискивались к заветному месту, отгоняя и отталкивая друг друга, в общем, вели себя не хуже сегодняшней очереди за вином. Еще окончательно не пришедший в себя голос со второго этажа посоветовал залить карниз водой, отчего на бельэтаже раздался дикий хохот с подвизгиваниями, напоминающими звуки у окна дворнички. Вода ночью, в нашем дворе? Вы что, до сих пор не проснулись?

Летом вода начинала свое поступление во двор не раньше, чем Барабанов отправлялся похмеляться или ровно в семь часов утра. Зато зимой она шла практически беспрерывно, и это компенсировалось тем, что снижалась подача газа в квартиры. Уставшая дворничка уже собиралась капитулировать, но на выручку пришел дядя Миша, с глубоким вздохом отчаяния выливший на карниз не меньше половины флакона тройного одеколона. Я вам пока не говорю, что потом было со второй половиной флакона, потому что тогда у нас этим почти никто не увлекался. Регулярно водку мог себе позволить даже инженер, которых в то время во дворе было не меньше, чем сейчас доберманов-пинчеров. И объявивший газават котам, страшно злой от ночной, а главное непривычной трезвости Барабанов очень быстро разогнал стаю, в виду явного преимущества человека в трусах над дикой природой. А потом Коляша гордо пошел к себе, зачем-то прихватив по дороге у дяди Миши остатки одеколона.

После этой ночи двор воспринимал Сеньку не то чтоб с меньшим удовольствием, но зато таким, каким он был. И Сенька старался не слишком наглеть, потому что, если от любви до ненависти всего шаг, то сколько сантиметров до нее от снисходительности? И двор выручал Сеньку. Когда он благополучно вывалился из окна парадного третьего этажа, целых пятнадцать метров чувствуя себя летчиком, и упал на небольшой навес над входом в подвал, где жила тетя Поля, но именно она помогла Рыжему благополучно опуститься на землю. Шутка ли, почти два метра, ребенок может поломать себе ноги. Или ребра треснут, как потолок на кухне тети Поли после грохота, устроенного Сенькой.

Но это еще что. Когда гицели, опрометчиво покинув машину у нашего дома, погнались за каким-то цуциком в ошейнике (таких они любили больше других животных из-за последующего выкупа), именно Сенька подарил свободу всему мяукающе-скулящему улову. Освобожденные животные помчались вниз по улице бешеным галопом и произвели на прогульщиков из медицинского училища, бросившихся в аудитории, гораздо больший эффект, чем постоянно загоняющий их туда директор. Сенька тем временем успел влезть на ворота и не хуже самой породистой дворняги облаял гицелей, вернувшихся к автомобилю после неудачной погони. Нужно заметить, что оскалившиеся словно собаки и фыркнувшие, как коты, гицели не унизились до переговоров с Рыжим, который, несмотря на лай, все-таки чем-то напоминал человека. Видимо они были запрограммированы на любой объект, издающий нечеловеческие звуки. Один из гицелей молча вскарабкался на ворота, стащил вниз отчаянно лупящего его всеми конечностями Сеньку и, несмотря на героическое сопротивление, водворил Рыжего в клетку, на как нельзя кстати освободившееся для этой цели место.

Скорее всего гицели просто бы довезли Рыжего до конца квартала, а потом отпустили, наградив на прощание хорошим пинком ниже ватерлинии сатиновых трусов, заменявших тогда шорты, благодаря нашей до сих пор самой легкой в мире промышленности. Однако на пути «собачьей будки» стала тетя Маня Гапоненко. Водитель был явно не выпускником школы № 75, он понял, что объехать тетю Маню по узкому пространству мостовой не удастся. Потому что габариты тети Гапоненко – это вам не размеры, отведенные для движения автотранспорта, а по тротуару ходили начинающие нервничать люди и росли акации, мешающие дополнительному маневру машины.

Вдобавок, самих гицелей атаковал Илюша. Он был очень старым, еле передвигался при помощи палочки и носил черные очки, как заправский американский шпион, засланный сюда, чтобы отравить корову-рекордистку в передовом колхозе. До передового колхоза от улицы Баранова, судя по снабжению, тогда было ближе, чем сегодня, однако Илюша туда все равно не собирался. Он бы и не доехал. Дальше трех метров Илюша плохо видел, его правая рука вдавливала палочку в плиты тротуара, чтобы помочь слабым ногам, а левая безудержно тряслась у самого паха. Ко всем своим несчастьям Илюша отличался вспыльчивостью, и если что-то не нравилось, его реакция была такой же стремительной, как у верблюда, которого ткнули палкой в зад, предварительно забыв извиниться.

Гицели вместо того, чтобы сесть в машину, совершили еще одну ошибку. И если первая ошибка преграждала мостовую у самого капота, оставляя возможность машине убегать задним ходом, то Илюша втянул гицелей в дискуссию, не оставив никаких шансов на благополучный исход. Он веско заявил, что все гицели – козлы и их надо поголовно стрелять, как воробьев в Китае. Обидевшийся за избранную профессию и издевательство над еще недавно братским народом гицель бестактно намекнул Илюше, что на него патрона жалко – и так два дня от могилы отделяют. А еще потому, что из такого смиття не сваришь даже поганого хозяйственного мыла. Расплата последовала немедленно. К несчастью для своих организмов гицели не знали об удивительной способности Илюши, о которой были прекрасно осведомлены все пацаны округи. Сколько десятков будущих бойцов в схватке с самой жизнью оттачивали свою реакцию на крутом оселке характера Илюши. Стоило подбежать на расстояние не менее пяти метров и издать заветную фразу «Май нейм из Илюша», как последний тут же быстро плевал на звук. Еще наши старшие товарищи, прошедшие это серьезное испытание, в доходчивой форме объяснили, что дальность и убойная сила плевка составляет восемь метров, но ближе пяти подходить не следует: увернуться никак невозможно. А гицель стоял от снайпера в черных очках буквально в трех шагах. Стоит ли объяснять, что Илюше было, как говорится, раз плюнуть, чтобы попасть прямо в «яблочко». На свою беду второй гицель прокомментировал меткость инвалида каким-то звуком, и Илюша поделился с ним запасом слюны с не меньшей щедростью, чем с напарником. А когда разъяренные гицели пошли в атаку, лишенный другой возможности защищаться Илюша ударил в упор со скорострельностью не хуже, чем у пулемета, пусть даже это допотопный «максим».

О Рыжем гицели уже позабыли, несмотря на то, что он сперва визжал из-за решетки не тише кабана, превращаемого в кнура. А потом Сенька охрип и молча следил за дуэлью по ту сторону клетки. Не оттерев следов Илюшиных попаданий, один из гицелей ловко накинул на хрупкие плечи противника сачок, которым отлавливают бродячих животных, наглядно доказывая, что повисшая на ресницах слюна профессионализму не помеха. И в это время двор стал на защиту Илюши. Прикрытые только полосатыми пижамными штанами мужчины выскочили на улицу и буквально за минуту сломали отчаянное сопротивление специалистов, умевших, как выяснилось, хорошо воевать только с Рыжим и Илюшей. Потому что шавку с ошейником, с которой все началось, они таки не догнали. Гицели уже не смотрели вперед глазами так победоносно, как они взирают на все бегущее по тротуару, стоя по бокам машины-клетки. И их собирались отпустить работать дальше. Но тут Рыжий, замолчавший во время схватки, снова открыл свой рот, рядом с которым захлебнулась бы от зависти пожарная сирена. И двор стал на защиту Рыжего, решив отпустить гицелей не на работу, а на больничный. Где ж это видано, чтобы ребенка, пусть он даже Сенька, держать в собачьем концлагере?

Шофер, чувствуя, что народное возмущение может захлестнуть и кабину автомобиля, попытался сделать вид, что сел за руль «собачей будки» исключительно но ошибке, что это вообще не его машина и залез он к кабину только чтобы узнать, как выглядит спидометр. Он выскользнул на мостовую, но оставившая свой пост тетя Маня Гапоненко затормозила начинающийся забег на длинную дистанцию ловким движением. Я не помню какой камень был на ее перстенечке, который на горле первоклассника мог вполне сойти за ошейник, но то, что он сыграл решающую роль в мгновенно опухшем ухе водителя и его дальнейшем поведении – это точно.

Водитель успел только сказать: «Я дико извиняюсь», и уселся на подножку машины, сделав осоловелые глаза и вид, что все происходящее его так же волнует, как если бы только что названный проспект Лумумбы переименовали бы в улицу Чомбе. И он оказался прав: тетя Маня посчитала ниже своего достоинства тратиться на второй удар. Гицелей бережно складировали в наконец-то освобожденном от Сеньки месте, несмотря на то, что они всем своим видом молча показывали: такой сюжет им почему-то не нравится. Шофер, напутствуемый добрым пожеланием тети Мани Гапоненко: «Чтоб вам без остановок до самого морга», – осторожно, на первой скорости поехал по булыжной мостовой. Илюша благополучно пошел своей дорогой, а никак не успокаивающийся Сенька давал грозные клятвы, что завтра же перережет всех гицелей Одессы. В знак своих страшных намерений он водрузил над воротами вместо черного флага побывавший на плечах Илюши сачок, который так и не поместился рядом со своими посиневшими, как два Фантомаса, хозяевами. Выскочившая на улицу мадам Гринберг мгновенно освободила Рыжего от его клятвы, выдав такую затрещину, что аж мне больно стало. В общем, стоит ли после всего сказанного удивляться, что тогда, на развалке эту банку нашел именно Сенька, который по сравнению даже со мной был еще тот подарок?

11

Сенька предложил использовать находку вместо кирпича. Однако Георгий Тигранович Аратюнян, а по-одесски всю жизнь Жора, тогда еще просто Ара, напомнил, что после вчерашнего с кирпичом нужно бы погодить. Хотя бы до завтра. Потому что у людей сегодня еще свежи в памяти дохлая кошка и вымотаны нервы.

Фасад нашего дома ремонтировался, он был огорожен забором с полу истлевшей надписью «Работы ведет СУ» и свежим добавлением «КА ПЕТРИДУС». Между забором и мостовой для удобств пешеходов оставили узкую полоску тротуара. И Сенька тут же использовал эту заботу строителей. Забор круто заворачивал вправо, так же резко поворачивала параллельно идущая пешеходная тропа. Крутой поворот не обозначался предостерегающими дорожными знаками, и совершенно напрасно. Хотя бы потому, что Рыжий подвесил на очень кстати торчавшую над самой дорожкой планку, вовремя раздавленную машиной кошку. Ну, вот вы бы были довольны, если, представьте себе, совершенно спокойно идете пешком вдоль забора, поворачиваете и натыкаетесь, пардон, своим собственным носом прямо в живот кошки? И не просто кошки, а дохлой, с вылезшими из орбит глазами, какие бывали только у фанатов на Соборке, когда они обсуждали, стоило ли переименовывать «Пищевик» в «Черноморец»?

Редкий прохожий мог разминуться с этим довольно приятно пахнущим под летним солнцем сувениром. Спаслись только низкорослые. Потому что Сенька, не догадываясь о существовании теории вероятности и высшей математики, в силу природных способностей очень правильно вычислил, на какой высоте кошка может приносить максимальную радость людям и после смерти. Сами понимаете, что на это непредвиденное свидание спешили, в основном, жильцы нашего дома, знающие кто именно способен их так приятно удивить. Многие женщины уверяли, что Сеньку с его штучками дешевле сдать в зоопарк, хотя испытание клеткой он уже благополучно прошел. Мужчины встречу с кошкой воспринимали спокойнее, а главное, как неизбежность. Причем, не самую страшную при наличии такого соседа, хотя при этом говорили такие слова, на которые женщины решались только во время кухонных споров.

Так вот Рыжему этого показалось мало. Несмотря на то, что многие успели лично столкнуться с висящим животным, снимать его никто не спешил. Ни один из проходивших по улице, стукнувшись головой с посмертно повешенной, этого тоже не делал. Тогда Сенька вынес на обсуждение еще одну идею: вот вы, к примеру, ползете по улице, ни к кому не приставая, вдруг – бум! шмякаетесь намазанной одеколоном мордой об это счастье. А под ногами – ящик картонный. Какой дурак, чтобы не сорвать радость от невольного общения с животным, не пнет ящик ногой? А под ящиком – кирпич. Или вот эта тяжелая банка.

Но Ара предложил перенести идею с банкой на завтра. Потому что кошка никуда не денется. Вместе со своим запахом. Генрих Оттович, под окном которого она висела, успел заявить, что кошкин запах – еще ничего но сравнению с тем ароматом, который исходит от портянок строителей, когда они их проветривают на перилах. И Сенька отбросил банку: кирпичей возле дома было не меньше, чем сегодня «кирпичей» перед въездами на Дерибасовскую. А Колька Вареник банку подобрал, потому что был чересчур любопытным. И попытался открыть ее, но банка не поддавалась, даже несмотря на то, что он пару раз использовал в виде отмычки кусок ржавой проволоки и обгоревшее по краям полено.

Ничего удивительного, банка была запаянной, а развалка к тому времени нам порядком надоела. Ара выбил из рук Вареника это приобретение, но Колька всегда был упорным человеком и в отличие от Ары умел строить правильные гипотезы. Он предположил, что в коробке клад и открыть ее наверняка поможет кто-то из взрослых, особенно если попросит Сенька. К просьбам Сеньки не прислушивалась только его мама, у других людей, прекрасно знавших Рыжего, почему-то тут же срабатывал рефлекс безотказности. Вооруженные этой идеей мы пошли домой, но ход дальнейших событий решила сапожная будка дяди Васи.

Дядя Вася стоял у своего рабочего места, смотря сквозь мир с презрительной тоской остекленевшими, как у кошки на заборе, глазами. Летом у него почти не было работы. Вокруг подобрался такой удивительный народ, который имел привычку чистить туфли только перед посещением театра или собственных похорон. Работа у сапожника закипала с наступлением холодов, когда люди доставали из шкафов обувку и проверяли ее готовность к предстоящему снежному сезону, густо посыпанному солью. Осенью эту будку окружали таким плотным кольцом. как будто дядя Вася наливал не только себе, но и всем желающим.

Давно исчезла эта будка. И другие будки тоже. Сперва они пропадали как-то незаметно. На углу нашего квартала их было три, примыкающих друг к другу почти вплотную: газ-вода, сапожная, галантерея. Их давно уже нет. Последнюю будку, с газ водой, вместе с другими, выжившими на нашей улице, ликвидировали в семьдесят девятом году. Как будто чувствовали, что скоро дефицитом станет газ-вода, не будем вести речь за носки. А тогда страна готовилась к Олимпиаде, ожидался мощный поток зарубежных гостей, а тут будки портят вид героического города. Чтобы они не смущали взора потоков туристов, одни будки снесли, зато построили другие, фундаментальные. Но в порту. А как же, столько иностранцев приедет, где на всех туалетами запастись, пока они до города дойдут? В городе же, дебилу ясно, надписи исключительно на нашем языке: «Во дворе туалета нет» или «Параша на переучете». А по-русски в Одессе туристы, родившиеся за границей, хорошо знают только три слова – «Привоз», «ченч» и «шухер». И вот построили прямо на территории порта сортиры, как тогда казалось, в экспортном исполнении. Правда, вместо ожидаемых гостей с долларовым блеском в глазах, прибыли совсем другие; некоторые из таких стран, о существовании которых т: все географы знали, но зачем же помещениям пропадать? Их немножко модернизировали, и теперь эти туалеты превратились в кабинеты руководителей обработки флота. Вот что значит улучшенное строительство: хочешь – туалет, хочешь – работай. Представьте себе, совсем недавно проходил мимо этого многоцелевого здания с англо-русской буквой «Т», выложенной плиткой на фасаде, и ничего, сидят в них стивидоры, так же сильно напрягаясь над решением производственных задач, как в те далекие годы, когда будка дяди Васи еще никому не мозолила глаза.

В общем, дядя Вася окликнул нас, потому что до вечера было далеко, а нечего делать было уже. В качестве потенциальных клиентов он нас не рассматривал, хотя бы потому, что на летний сезон каждому пацану со скрипом для домашнего бюджета приобреталась пара сандалий, а если через максимум три недели на подошве образовывалась с каждым днем все больше расширяющаяся дырка, так кроме владельца это никого не тревожило.

– Эй, салабоны, что вы там надыбали? – лениво полюбопытствовал дядя Вася, ловко посылая вперед окурок щелчком пальцев.

Гордые обращением самого дяди Васи, мы наперебой стали рассказывать ему о находке. Молчал только Рыжий, ему было стыдно. Обостренный на пакости нюх пасовал рядом с меркантильными соображениями. И дядя Вася решил помочь нам вскрыть банку. Зайди к нему сейчас самый захудалый клиент, пусть босиком, зато со шкаликом, лететь бы нам в обнимку с этой банкой аж до самого мусорника во дворе. А так повезло, свободного времени у сапожника было не меньше, чем у комсомольского лидера после проведения отчетно-выборной кампании. И дядя Вася ловко вскрыл таинственную банку чуть вздрагивающими от трудового переутомления пальцами. Он отбросил в сторону вату, плотно прижимавшую находившееся в банке, и нам стало ясно отчего банка не издавала ни звука: между рядами аккуратно сложенных монет были ваточные прокладки, тугие, надежные.

– Я же говорил – клад! – победоносно посмотрел на Сеньку Вареник. – Это деньги.

Рыжий сопел молча и безобидно. Он по-прежнему стеснялся.

– Это не настоящие деньги, – сделал вывод Аратюнян.

Дядя Вася позволил всем высказаться, а потом подтвердил, что деньги эти не настоящие и вообще, если честно, то они уже никому не нужны, потому что на них кроме болячек ничего путного не купишь. Мы легко связали его слова с недавно закончившейся денежной реформой, вспомнив, что даже на тротуарах иногда попадаются никому не нужные деньги, годные только трехлеткам для игры в «пожара».

– Они все плохие? – на всякий случай усомнился я.

– Не, – рокировался дядя Вася, – сейчас я вам выберу хорошие.

Ах, если бы он из-за отсутствия работы не принял столько губительной на жаре влаги, то скорее всего просто сменял бы на эту банку даже тупой сапожный нож ко всеобщему счастью нашей компании. Но от сапожника до такой степени несло свежим перегаром, что он тут же сел за честную дележку клада.

– Вот это плохая... плохая... снова нехорошая... дрянная, а вот это то, что надо, самый смак, чтоб я так с носом был... снова дрянь, опять никуда не годится, – бормотал дядя Вася, сортируя содержимое коробки с совершенно одинаковыми монетами. Мы с уважением следили за действиями бескорыстного сапожника, оставившего себе львиную долю абсолютно плохой монеты, зато щедро отобравшего нам пусть не так много, зато самых хороших денег. Покончив с экспертской деятельностью, дядя Вася, довольно щурясь от того, что все было справедливо и он доблестно справился с нелегкой задачей по отделению ничего не стоящих денег от хороших, в качестве награды за труды позволил себе всего один глоток мутной жидкости, которой, судя по запаху, вполне можно было травить тараканов. Один раз булькнул – и граммов двести как не бывало; дядя Вася был крупным специалистом не только по монетам.

Вдобавок расщедрившийся сапожник одарил нашу компанию почти целой подметкой, порванным ремешком и еще несколькими аналогичными сувенирами. Воспитанные мальчики поблагодарили сапожника, попутно стянув у него две папиросы. Хотя сейчас я понимаю, что дядя Вася в тот день угостил бы нас с радостью на лице. Мы вернулись на развалку и честно разделили между собой оставшиеся монеты, как сейчас, помню, шесть штук на брата, по количеству благополучно прожитых лет.

А так как монеты были положительно охарактеризованы самим дядей Васей, мы, тут же разойдясь в разные стороны, решили проверить их покупательную способность.

Хотя мама очертила круг моих уличных интересов от мусорника во дворе до свалки у кинотеатра, желтые деньги с изображением профиля, немного напоминавшего запомнившегося по единственной купюре в моей копилке Ленина, жгли последний из уцелевших карманов. И я отправился в магазин спорттоваров. В те годы он на меня действовал не менее поражающе, чем витрины западных магазинов на сегодняшнего советского туриста. А в качестве золотой, несбыточной мечты здесь стоял настоящий велосипед. Дома, среди моих сокровищ было колесо от такого, даже не столько колесо, сколько обод, который мы гоняли по очереди вокруг садика во дворе. А тут велосипед «Школьник», несбыточная мечта всех пацанов двора. Стоила эта мечта почти двадцать рублей новыми деньгами, дешевле, чем настоящий «Москвич», продававшийся за девять тысяч старыми совершенно свободно. Но тогда велосипед мне был нужен больше всех автомобилей на свете.

Я жег глазами велосипед, как древний папуас бусы, а скучающая продавщица рассматривала меня, словно непредвиденную неприятность. Других покупателей в магазине не наблюдалось, в те годы широкой публике было явно не до спортивных товаров.

– Тетя, – робко поинтересовался я, – можно купить велосипед?

Продавщица иронически посмотрела на меня и откровенно зевнула. Отогнав большую зеленую муху, которая могла поживиться в этом магазине только самой продавщицей (на меня муха тоже почему-то не реагировала), девушка еще раз зевнула, попыталась прикрыть рот ладонью молотобойца и, скуки ради, задала совершенно идиотский, с ее точки зрения, вопрос:

– А у тебе, шкет, деньги есть?

Я протянул вперед ладонь и раскрыл ее, не говоря ни слова. Продавщица тоже ничего не сказала, хотя ее маленькие круглые глазки быстро превратились в большие квадраты. Она сразу стала улыбчивой и подтянутой, предупредительной и вежливой, как продавщицы в кино о зарубежной жизни, которые снимались на «Ленфильме» какой-то десяток лет назад.

Конечно, мальчик может купить велосипед, их как раз и выпускают для послушных и хороших детей. И не только «Школьника», можно и спортивный, год назад получили, и до сих она никому его не продает, специально для таких, как я, держит. Но спортивный велосипед меня интересовал так же остро, как золотые монеты, на которые девушка смотрела с не меньшим восторгом, чем слепой кот Базилио на лису Алису перед экскурсией в Страну Дураков. Продавщица окружила меня повышенным вниманием так же надежно, как мировой империализм своими происками Остров Свободы. И невесть откуда вынырнувший грузчик, несмотря на легкость во взгляде издававший такой аромат, что даже дяде Васе нечего делать, молча, самоотверженно и остервенело подкачивал колеса, будто именно на этом велосипеде мне предстояло въехать в светлое коммунистическое завтра, о котором бесконечно говорили по радиоточке. Душевные работники торговли проводили меня до самых дверей, по-японски улыбаясь. Я молил Бога, чтобы по дороге домой не встретились ребята постарше, которые вполне бы могли одолжить велосипед покататься; отказать им в такой просьбе сил тогда у меня явно не хватало.

Двор встречал меня, как триумфатора, прибывшего на собственной колеснице: настороженно и радостным гулом. Особенно обрадовались моему появлению два незнакомых дяди, окруженных плотным кольцом наскакивающих на них женщин. Увидев меня, дяди тут же прорвали окружение, и один из них вцепился в руль велосипеда с такой силой, словно боялся, что я взмою на нем прямо в небо и буду крутить педали по направлению к близлежащей Турции. Бледная мама даже не пыталась прийти ко мне на выручку, это пугало больше всего, и у, на всякий случай, заревел, хотя второй дядя ласково поглаживал меня по голове и скороговоркой шептал: «Не бойся, мальчик», – озираясь по сторонам. А чего мне, спрашивается, было бояться, ведь на этот раз я не украл велосипед, как месяц назад в соседнем дворе, а честно купил его; но инстинктивно ревел я, набирая обороты с долгими подвываниями, и дяди становились еще ласковее. Один из них выудил из кармана леденец, обертка которого была густо покрыта табачинками, и ловко засунул его в мой рот, когда я набирал в легкие побольше воздуха.

– Мадам Смирнова! – громче моего визга успокоила маму тетя Поля прямо из своего подвала, не вынимая изо рта прилепившейся к нижней губе папироски, – я всегда говорила, что из вашего сына вырастет самый настоящий валютчик. Только он сделал такое крупное приобретение.

Слово «валютчик» тетя Поля произнесла с явным оттенком уважения, потому что по ее понятию валютчик стоял на ступенях социальной лестницы где-то между водопроводчиком и директором оптовой базы. В это время, привлеченный столпотворением во дворе, в него зашел высокий жилистый старик с мешком за плечами и рявкнул: «Стары вэщи покупаэм!» Дяди, придерживавшие меня вместе с велосипедом, одновременно вздрогнули и повернулись к старику. Видимо старьевщик прочитал на их лицах такое же выражение, каким его наградили вслух после того, как он сделал свое объявление в нашем дворе во время похорон бабушки Оли. Поэтому старьевщик рассудил, что двор опять еще не созрел для торговых сделок и, наглухо задраив открывшийся было рот с нагло торчащим зубом, попятился вглубь подъезда.

– Самый настоящий валютчик! – радостно повторила тетя Поля, потому что из-за появления старика к ее словам мама, а тем более двор, как следует не прислушались.

III

Валютчиком тетя Поля называла меня не впервые. А все началось с дяди Юры, жившего на втором этаже. Он был самым настоящим валютчиком и имел машину. В те годы личная машина была таким событием, как сегодня свой самолет у бывшего советского гражданина. В нашем дворе есть машины поголовно у всех пацанов, выросших и нем, у некоторых даже две. А тогда мы ждали появления дяди Юры с не меньшей кротостью, чем жившая в подвале баба Лиза Ерошкина Страшного Суда. Она так и не дождалась этого события на сто седьмом году жизни, объясняя столь редкое для одесситов долголетие ежедневным употреблением ста граммов или пары кружек пива, а самое главное – отсутствием детей.

Дядя Юра заезжал во двор на «Москвиче», широким жестом распахивал дверь и добродушно приглашал: «Байструки! Карета подана», – а потом совершал вместе с набившейся в салон оравой круг вдоль забора садика. Тогда у нас во дворе был еще садик и всего одна машина. А сегодня от садика остались только несколько деревьев, не считая воспоминаний. В память о дяде Юре еще несколько лет назад я катал сыновей наших пацанов вокруг с трудом дышавшего садика, но со временем от этой традиции отказался. Во дворе уже стоит столько машин, что лавировать между ними может только каскадер. Дяде Юре было легче. Он регулярно катал нас вокруг буйно цветущего тогда садика до тех самых пор, пока другие дяди не увели его из нашего двора, как оказалось, навсегда. Это потом мы узнали, что дядя Юра был валютчиком, а, следовательно, преступником по оценке государства. Потому что удачливый конкурент в глазах предпринимателя любого ранга, а тем более, целой страны, не может казаться кем-то иным.

В судьбе дяди Юры не было ничего удивительного. Мы жили на улице Баранова, который был то ли революционером, то ли партийным деятелем районного масштаба. Об этом и сейчас толком никто не знает. Но известно, что революционеры были парни отчаянные. Что касается всяческих экспроприации, то они умели во все времена вести эту работу на заглядение. Томиться в царских казематах для предвестников новой жизни было так же привычно, как для нынешних заседать в парламенте горсовета. И люди, жившие на улице имени революционера, старались вести себя с подобающей ей героикой.

Не говоря о всяких мелочах, мне даже довелось однажды видеть перестрелку на некогда тихой Княжеской еще в те годы, когда на улицах стреляли исключительно в Чикаго и прочих каменных джунглях хищного мира капитала.

Среди бела дня на улицу выскочили выяснять отношения папаша Федотов со своим, как ему тогда казалось, сыном Гриней. Папаша Федотов был в обычном состоянии, позволявшем усмотреть даже в поведении домашнего таракана покушение на его жилплощадь без ордера. Хотя Гриня так же был схож с тараканом, как с Федотовым, на которого его записали в метрике о рождении, он тоже хотел своей доли квадратных метров. В качестве главного аргумента в споре папаша использовал допотопное ружье. С красной, как у индейца, мордой и налитыми бизоньими глазами с почти федотовским отблеском, Гриня издавал воинственные крики, изредка мелькая между деревьями, размахивая колуном не хуже, чем ирокез томагавком. Общее сходство с индейцем дефовских фильмов дополняли перья из благополучно разорванной подушки еще в самом начале героического решения проблемы жилплощади отцов и детей. Перья путались в могучей шевелюре Грини, попадали на глаза, но это не мешало ему короткими перебежками менять диспозицию после очередного промаха папаши.