Текст книги "Таки да!"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Обычно многолюдная улица опустела за три секунды после того, как папаша Федотов выпустил по ней первый заряд дроби. Я проявил мужество по техническим причинам: ветка, на которую пришлось залезть за очередной шелковицей, находилась слишком высоко от тротуара, а о переносе боевых действий на уличу папаша Федотов никого не предупредил из-за врожденной скромности.

. После того как палаша истратил последний заряд, он высоко поднял ружье над головой и, издав воинственный клич, не уступавший по красоте исполнения сыновьему, храбро пошел в рукопашную. Достойный наследник Федотова смело запрыгал навстречу однофамильцу с топором наперевес. Милиция подоспела вовремя, но не раньше, чем папаша Федотов истратил последний патрон. Тогда еще не было групп захвата с дубинками, «черемухой», наручниками, но и без этих деликатесов правопорядка папу с сыном скрутили очень быстро, несмотря на то, что они за долю секунды, заключив перемирие, попытались организовать круговую оборону.

Впрочем, правопорядку на нашей улице не всегда было такое везение. Незадолго до описываемых событий два милиционера настигли Витьку Грека в кузове грузовика и попытались его скрутить. Вот тогда никто не разбегался. Огромная толпа окружила грузовик, словно арену, и с явным удовольствием бесплатно смотрела на бой современных гладиаторов. Беда милиционеров состояла в том, что они явно старались выкрутить Греку руки, но тот подло наносил им удары тяжелыми ботинками. А чтобы скрутить Витьке ноги у милиционеров уже не хватало рук. Среди зрителей было немало тех, кто порывался взлететь в кузов: некоторые мечтали уровнять численные шансы противоборствующих сторон, другие хотели помочь милиционерам повязать Грека, который своим противным поведением давно позорил всех хулиганов улицы. Но за явное оказание услуг милиции тогда вполне можно было получить перо в бок, а за помощь Греку – не менее десяти лет. И то и другое могло вредно сказаться на здоровье. Так что даже самые отчаянные оставались в рядах зрителей, издавая одобряющие возгласы при умелых действиях что Грека, что милиции. В конце концов Грек победил, но перед зрителями подобно современным спортсменам он не раскланивался, а просто спрыгнул в гудящую недовольную толпу, обложившую бандюгу нехорошими словами по причине быстро закончившегося зрелища.

Грека взяли ровно через три дня, после того как он под покровом ночи вернулся домой и потребовал у жены политического убежища. Не успев его получить как следует, беженец от милиции повздорил с супругой за какой-то пустяк и привычно провел серию воспитательных ударов по ее корпусу. Витькина жена не стала подобно милиционерам выкручивать ему руки, а просто и незатейливо стукнула свою тогда еще вторую половину качалкой по голове. Грека увезла карета «скорой помощи», и окончательный курс лечения он уже проходил под при смотром профессора с погонами старшины.

Так то был Грек, так себе фигура. А что тогда творить о королях мануфактуры и принцах Плодовощторга, свивших свои фамильные гнезда на нашей улице? Словом, появление милицейского «бобика», забирающего кого-то из жильцов улицы Баранова, было столь же привычным явлением, как теперь реклама об услугах для граждан со свободно конвертируемой валютой. Тогда за валюту не предлагали по телевизору средиземноморский тур, потому что из всего конвертируемого отдыха предоставляли возможность любоваться только красотами Сибири от восьми до пятнадцати лет. Если не ставили к стенке. Дядя Юра просто поспешил родиться. Сегодня он бы был менеджером за то, за что тогда стал арестантом. Но самое смешное, что его наследником сделался я.

Видимо дядя Юра предчувствовал, что очень скоро за ним придут добрые дяди, в планы которых входит его перевоспитание, даже при помощи расстрела. И чтобы облегчить сроки перековки, сосед успел выкинуть из окна прямо в мусорную кучу небольшой газетный сверток. Надо ли вам долго объяснять, что пока дяди стучали по стенкам его квартиры, я уже надежно заныкал этот сверток в самой глубине мусорника, догоняя детским умом: если дядя Юра впервые в жизни решил выбросить из окна какую-то гадость, то она может представлять из себя определенный интерес?

В свертке оказались непонятные бумажные деньги. Не такие, как с портретом Екатерины, которых у нас было полным-полно, а совсем другие, с не ясными для многих до сих пор буквами, но полностью нашими цифрами. Короче говоря, я здраво рассудил, что эти деньги такие же старинные, как из наших коллекций, и смело банковал на них против керенок и сталинок Ары. Читать тогда мы почти не умели, но до двадцати одного считать научились гораздо раньше, чем ходить в коммунальный туалет. Мы сидели на огромном деревянном сундуке, исчезшем из двора незадолго до того, как Брежнев впервые стал Героем Советского Союза. В те годы Леонид Ильич был только единожды Героем Социалистического Труда, и, может быть, поэтому чужие старые сундуки никого не интересовали.

Ара смело прикупил на пятнадцати еще одну карту и, потно дыша, напряженно вглядывался в мои пальцы, потому что, как назло, фарт валил банкомету дуром и к десяткам я прикупал исключительно тузов. Когда банковал Ара все почему-то получалось совсем наоборот. Но пока я выигрывал и смело накладывал деньги с женским ликом на свои, где был изображен мужчина с несоветской стрижкой. Номинальная стоимость купюр не играла никакой роли, игра велась бумажка на бумажку. Карта шла мне до тех самых пор, пока банковать не стал Ара. Теперь мои деньги лежали поверх его и тут, как назло, мимо проходил старик Шведский, который никогда не переживал из-за того, что дети играют. Он пристально посмотрел на наши купюры, тщательно трижды поправил очки на вздрогнувшем носу и почему-то впервые в жизни проявил к нам повышенное внимание.

Старик Шведский закружил возле сундука, словно стервятник, немного похожий на гиену, несмотря на прыгающие по носу очки. А потом, сделав вид, что его очень интересует сыграть с Арой, достал из кармана бумажник и скромно попросил разрешения поставить на кон целый рубль. Несмотря на молодость Ара сообразил, что выиграть в «очко» у старика Шведского не то что легче, чем у государства в его же лотерею, а еще более затруднительно. Даже в том случае, если старику не давать колоду в руки. Поэтому он заявил, что пока партнер не вышел из игры, кон занят и старику Шведскому придется немного подождать. Однако старик, в свою очередь, понимал, что при такой манере игры она может длиться вплоть до окончательного построения коммунизма в восьмидесятом году, к чему он явно не стремился в отличие от советского народа и всего прогрессивного человечества. И старик Шведский нагло попытался форсировать события.

Выскочивший на отчаянную ругань своего единственного наследника, Тигран Львович походил на пантеру, галопирующую к сундуку в трусах ниже колен. Старик Шведский тут же превратился из грифа-стервятника в полевую мышь скромной окраски, которая, как известно, своим видом пантер не привлекает. Поэтому Тигран Львович не обратил на него особого внимания, дал нам на всякий случай по затрещине, а потом стал интересоваться, что же произошло. Чутко следившая за этой сценой тетя Бетя высунулась из окна и заявила: если этот шум будет дальше мешать ее Игорю кушать котлету, то она не пожалеет для своих соседей целого ведра помоев. Потому что когда во дворе шум, Игорь постоянно стремится выскочить на него, позабыв даже про котлету.

На крик из окна первым среагировал хорошо знавший нрав тети Беги и состав ее помоев инвалид Грицай. Еле передвигавшийся мимо нас дядя Грицай, запамятовав опереться на костыли, расправил их в стороны, как ангел крылья, и заорал в ответ: «Я, кажется, сейчас перенервничаю». В таком положении он почему-то бросился на улицу, цепляя костылями стены подъезда. Только у самых ворот дядя Грицай снова принялся доказывать своим видом, что его ноги имеют исключительно декоративное значение.

Пространство у сундука быстро заполнилось скучавшими до сих пор соседями. Тогда на их голову еще не было Андропова с его рабочим временем и районными отделениями КГБ. Но и при Андропове соседи не поменяли манеры поведения, так что тогда говорить о только-только получающем большую власть единожды Герое Брежневе и его времени?

А потом стало чуть тише. Потому что к сундуку подошли незнакомые мужчины. В точь-точь такие, которые уводили дядю Юру из двора, которые всегда почему-то ходят попарно. Один из них протянул руку к купюрам, но я схватил деньги на секунду раньше, ловко пронырнул мимо второю дяди и со скоростью полутора пудового ветра, равной спринту дяди Грицая без костылей, рванул к подъезду.

Я не знаю, настучал ли кто-то этим мужчинам по телефону-автомату или дядя Юра, пробыв всего день под опекой наших славных органов решил облегчить свою учесть чистосердечным раскаянием, но пара незнакомых мужчин в нашем дворе появилась совсем не случайно. И тем более не случайно они побежали за мной, другие их почему-то совсем не интересовали. Ведь соседи стояли на месте, а не уносились в непонятном направлении, сжимая, как я теперь понимаю, хороший инвалютный куш. Дяди с довольно приличной физической подготовкой уже почти догнали меня, когда внезапно на помощь пришла бельевая веревка. Мои сто восемь сантиметров выше пола позволили безнаказанно прошмыгнуть под канатом, пересекающем двор, убранство которого по цветастости могло поспорить с украшением флагманского корабля в праздничные дни. Только вместо крохотных разноцветных флажков на канате висели чуть менее разноцветные трусики тети Тамары Бахчеван минимум шестьдесят второго размера. Один из дядь, не успев в отличие от второго вовремя затормозить, влетел в единицу белья оранжевого цвета и запутался в ней, как рыба в браконьерской сетке. И в это время произошло сразу три события: второй дядя догнал меня и схватил за руку, из парадного с котлетой в руке вылетел Игорь, попавший с разбега головой мгновенно взревевшему Тиграну Львовичу ниже пояса, а на крылечко довольно резво вынесла свой зад тетя Тамара Бахчеван и с криком: «Барабанов, чтоб ты подох!», – ударила сковородкой по спине заблудившегося в ее трусиках дядю. Тетя Тамара возненавидела Коляшу Барабанова с тех пор, как он, отчаявшись добавить в измученный организм еще пару стаканов драгоценной влаги, стащил с ее каната свежевыстиранные голубые штаны с начесом и попытался их продать под видом импортной плащ-палатки на толкучке за пивной будкой.

Сильно ударившийся головой Игорь, не потерявший своей котлеты, и Тигран Львович, увидел эту картину на мгновение забыли о своих травмах. Тетя Тамара, поняв, что ошиблась, помогла выпутаться из оранжевой ловушки чужому дяде, попутно пожелав подохнуть и ему. Через минуту под осуждающий шепот двора дяди крепко взяли меня за руки, но отнять пачку денег было выше их сил.

Мне сравнялось почти шесть лет, и я не страдал не то что непонятливостью дяди Юры, но и даже примерным поведением заместителя директора ресторана «Аист», уже поменявшего к тому времени отдельную квартиру в соседнем дворе на мало коммунальную камеру. Стоило ему туда попасть, как на следующее утро он сам попросился на допрос и вспомнил, что запрятал под бетонированной дорожкой дачи два трехлитровых бутыля с золотыми закрутками. Эти консервы не могли отыскать даже с помощью разных передовых по тем временам технических штучек во время обыска. Вот что значит создать нужные условия для экстренного излечения от склероза и помочь человеку мгновенно раскаяться перед обществом.

Но я, повторяю, был не дядя Юра и даже не заместитель директора ресторана «Аист». Я оглушил покушавшихся на мои деньги таким воплем, что дяди синхронно отпрыгнули в сторону, из подвала выскочила тетя Поля, а Тигран Львович на всякий случай сбегал домой и надел штаны. Старик Шведский тоже на всякий случай выскочил на улицу, а Игорь съел котлету: иди знай, может после моих денег и она дядь заинтересует? А соседи на всякий случай приняли мою сторону.

– Что вы имеете до ребенка, аспиды? – ласково спросила дядь тетя Поля, пытаясь успокоить меня всего одним шалобаном.

– Тише, мадам, не портите себе кров, мы из милиции, – попытался успокоить тетю Полю один из дядь совсем по-нашему, потому что в те далекие годы среди милиционеров попадались не просто городские жители, а также одесситы.

– Люди, посмотрите, что творится среди здесь, – театрально заорала в ответ тетя Поля, позабывшая о том, что вчера сама пообещала отнести меня в милицию после того, как я попал камнем вместо в Игоря прямо в ее окно. – Они уже за детями едут у «черном вороне»!

Соседи о чем-то зашелестели между собой, а я внес маленькую поправку:

– Он у них желтый...

– Бедный ребенок, – умилилась тетя Поля, – он уже знает и за это.

Тетя Поля медленно повернулась к милиционеру, говорящему на одесском языке, по-матерински посмотрела на него. И тот все понял. Он медленно достал из кармана самодельную зажигалку с истертым колесиком, чиркнул несколько раз, и обугленный фитиль, загоревшись, обдал двор запахом чада и бензина. Моя рука, плотно сжимавшая комок валюты, немного расслабилась.

– Махнем? – предложил милиционер и почему-то вздохнул.

– Махнем! – как-то моментально согласился я и посмотрел на второго дядю милиционера. Тот стремительно отвел взгляд в сторону, но я продолжал буравить его карман взглядом до тех пор, пока дядя не выудил из него перочинный ножик с облупленным перламутром на ручке.

– Бандюгу вооружаешь! – завопила из окна тетя Тамара Бахчеван, внимательно следившая за событиями во дворе даже по ночам, и тут же поспешила писать очередной донос, теперь уже на самих милиционеров. Об этой слабости тети Тамары знал весь двор, милиция к ней тоже привыкла, но тетя Бахчеван продолжала переводить бумагу.

Я молча совершил ченч с милиционерами, и тетя Поля, усмехнувшись, подтолкнула меня в затылок далеко не материнской рукой со словами:

– Беги домой, валютчик!

А в это время дядя милиционер вдруг о чем-то вспомнил и сказал:

– Мне надо понятые...

Он еще не успел закрыть рот, а двор уже разлетался в разные стороны, как воронья стая после выстрела из рогатки, хотя бежать домой было предложено только мне. На роль понятых согласились, оторвавшаяся от составления сигнала кому следует тетя Бахчеван и ее муж дядя Боря, ветеран войны, который, как он сам признавался тете Бете, с гораздо большей охотой послужил бы в войсках вермахта.

Я не помню, куда девалась та допотопная зажигалка, но перочинка с облупившимся перламутром не пропала.  Сегодня с ней играет мой сын и, глядя на этот крохотный ножик, я с нежностью вспоминаю тех милиционеров, самых первых милиционеров, проводивших мое перевоспитание. И, главное, вам наконец-то понятно, почему после этих событий тетя Поля решила, что и стану непременно валютчиком?

IV

Уже в те годы я инстинктивно понимал, что быть явным валютчиком так же опасно, как сегодня пить воду из крана. И поэтому принял слова соседки с явным неудовольствием, не то что дяди, плотно сжимавшие руль «Школьника». Они вцепились в сверкающий под солнцем металл с такой силой, будто велосипед за двадцать рублей все-таки обладал способностью вертикального взлета. Кованным не одним одесским поколением шестым чувством я догадывался, что поведение дядь каким-то образом связано с этим приобретением, хотя никакого криминала в своих действиях по-прежнему не усматривал.

В глубине двора уже маячил Колька Вареник с красными следами раскаяния на лице. Из окна третьего этажа раздался вопль Сеньки Рыжего, который, видимо, пока еще не раскаялся окончательно. Что касается Ары, то его не было ни видно, ни слышно, хотя тетя Тамара Бахчеван удобно устроилась за занавеской у окна, приготовив кусок старых обоев для ведения протокола.

Все беды начались с глупого Вареника, который первым догадался о кладе в банке. В отличие от нас он, не делая никаких покупок, притащился домой, где в это время его родители вместе со своими друзьями обмывали купленную накануне мебель. Родители Вареника еще не подозревали, что им было бы гораздо дешевле обмыть свое приобретение позже и мебель бы от этого явно не рассохлась. Совершенно напрасно не обращая никакого внимания на гостей, Колька продемонстрировал маме монету из нерастраченной доли находки. Мама Вареник, сделав вид, что сын ей предъявил очередную гадость, решительно отогнала его от вчера купленного стола, щедро залитого винными лужами. Однако, у одного из гостей глаз оказался не хуже, чем у орла, свившего гнездо по соседству с башней ювелира. Или чем у старика Шведского. Милиция приехала прямо на семейное торжество, ровно через двадцать минут после того, как этот гость вышел в дворовой туалет. Мама Вареник встретила очередную дозу гостей, тем более таких, без особого энтузиазма, а папа Вареник, имевший в свое время опыт общения с Законом, никаких чувств вообще не выразил. Он просто сильно побелел, несмотря на то, что выпил минимум литр исключительно красного.

При виде милиции число прежних гостей поредело, словно они дважды поднимались в штыковую атаку после усиленного артобстрела. Новые гости поинтересовались золотым запасом семьи Вареник и на всякий случай решили выяснить, где сейчас околачивается ее наследник. Мама Вареник пыталась придать невразумительным объяснениям стройную картину, папа Вареник молчал, как подпольщик на допросе первой степени. Когда наконец-то и подвале был обнаружен младший из Вареников, милиционеры даже не обратили внимания на то, что он там курил, хотя чтобы отучить его от этой привычки мама Вареник пугала сына исключительно органами правопорядка. После появления Кольки по месту прописки родителей, одна золотая монета нашлась очень быстро. Насчет остальных Колька благоразумно молчал, доказывая, что пошел характером в папу. Милиция намекнула маме Вареник, что, возможно, она возьмет на себя функции грузчиков после того, как опишут уже благополучно обмытую мебель. И мама Вареник капитулировала раньше сына; тогда этот гарнитур был ей дороже всего золотого запаса страны, а не то что каких-то жалких монет, учитывая их стоимость. Пятерку царской чеканки в то время фарцовщики отдавали не дороже, чем стоил велосипед «Школьник», а мама Вареник умела считать даже после банкета.

Она убедительно воздействовала на сына, и нужно сказать, что своей мамочки Колька боялся больше, чем всей милиции города вместе с родным папой, у которого с тому времени прорезался голос. И Вареник под одобрительные возгласы служивых раскололся, словно банка с кладом в руках дяди Васи.

Рыжий не запирался, когда его прижали фактами и намеками на очную ставку. Сенька, уже благополучно съел все три порции мороженого, купленные за шесть золотых пятерок, прекрасно понимая, что теперь их не отберет даже милиция. Труднее всего оказалось найти долю Аратюняна. Он благополучно спустил монеты во время игры в «стенку» на соседней улице, и по следам растворившегося в карманах игроков золота была пущена поисковая группа. Узнав о валютных ставках сына против обыкновенных медяков, Тигран Львович был явно недоволен, но вслух при милиции не высказывался. Двое оставались во дворе поджидать меня, остальные направились к дяде Васе. Когда в его будку втиснулась довольно плотная группа людей, сапожник сперва даже обрадовался, но потом быстро поскучнел, видя, что дырявая обувь на ногах клиентов с совершенно одинаковыми прическами отсутствует. И дядя Вася, пользуясь попустительством милиции, на всякий случай быстро допил остатки своей излюбленной жидкости, а потом раскололся гораздо быстрее, чем банка с золотом и семья Вареников, хотя его будку никто не собирался описывать.

Откровенно говоря, я тоже не запирался и честно выложил, в каком магазине совершил покупку. Моя сделка оказалась самой выгодной, не зря тетя Поля выдала мне такой комплимент. Валютчик в Одессе – это все-таки фигура даже сегодня, все равно как директор ликеро-водочного в средней полосе России, не меньше. Самое главное, что велосипед у меня никто не отнимал, вот что интересно. Но даже если бы через три дня милиция вспомнила о нём, она бы безнадежно опоздала на целые сутки. После усиленной эксплуатации «Школьника» всем двором, последним аккордом в жизни велосипеда стало падение вместе с пионером Панкевичем в подвал. И останки «Школьника», купленного за шесть золотых пятерок, доблестно украсили вершину дворового мусорника еще до того, как в нашем дворе побывал участковый.

Это был пожилой кремезный дядька, натерпевшийся на своем веку от нашей улицы больше, чем от собственного начальства, а потому смотревший на жизнь усталым философским взглядом.

– Хлопчики, – ласково сказал участковый, – если вы когда-то еще найдете где-то, то должны сдать клад государству. Безвозмездно.

А потом, вспомнив, торопливо добавил:

– Вам отдадут четверть от того, что вы нашли. Делавший абсолютно безразличный вид Шведский, одновременно нюхая цветок в садике и ловя поросшим седым волосом ухом каждое слово участкового, при выражении «безвозмездно» на секунду скривил рот. Вечером, выдавая Коляне хронически недостающие ему до стакана вина восемь копеек, пользуясь отсутствием тети Тамары Бахчеван, он злобно передразнил участкового, рассказывая на ухо Барабанова и весь двор: «Безвозмездно... государству... сдавать... Этому государству безвозмездно можно сдавать только анализы мочи». Коляша согласно кивал головой, потому что за восемь копеек он был готов утверждать, что безвозмездно клады нужно отдавать только старику Шведскому и никому другому.

– Шведский, заткните свой рот, – искренне посоветовала проходившая мимо тетя Поля, – или вам мало насиделось? Вы что не видите – дети слушают внимательнее Барабанова...

Ах, если бы старик Шведский дожил до наших времен и узнал, что на семьдесят третьем году ненавидимой им Советской власти на Привозе вместо чируса в бочках стали продавать окурки в банках, вы представляете, что бы он сказал? Но старик Шведский давно умер, еще раньше, чем Коляша Барабанов. И за ушедшее время мои некогда белые кудри успели густо почернеть, а потом покрыться пока тонкой серебряной паутиной. И, несмотря на свои тридцать пять, я стал стариком в нашем дворе, потому что из всех сверстников, кто родились в нем, остался один. И теперь я, старик, понимаю, что та банка с царскими монетами девяносто шестой пробы не была настоящим кладом...

Прошло почти двадцать лет, как переехала из подвала в отличную квартиру тетя Поля со своим мужем дядей Мишей и двумя не похожими друг на друга близнецами Изей и Петей, наводившими ужас на участкового еще до моего появления на свет. Первые годы двор получал от тети Поли письма и фотографии, на которых дядя Миша выглядел не хуже министра, в костюме-тройке, а мы привыкли видеть его только в вечно замасленной робе, лежащего под драндулетом с громким названием «машина», на котором он развозил молоко. И пусть чужая американская земля, которая, уверен, никогда не стала для них своей, будет дяде Мише пухом тополей нашего двора, по крайней мере, есть еще люди, которые помнят о нем.

О нем и о старом чудаке Генрихе Оттовиче, мечтавшем дожить до того дня, когда в Одессе снова откроется кирха, похороненном под тенистыми кронами Германии, которую он впервые в жизни увидел незадолго до смерти. И о бабушке Лизе Ерошкиной, которой я украдкой таскал водку, когда старушка уже не могла дойти до ближайшего гастронома, вспоминавшая в свои последние дни: «Я ж тэбэ малэнького. повсегда защищала». И о Людмиле Адамовне, регулярно молившейся в костеле за заблудшие в неверии души соседей, никогда не отказывавшей нашим тогда совсем молодым папам и мамам, изредка вырывавшимся в кино, оставляя в ее крохотной комнатке своих очень бойких наследников. И, конечно же, о тете Поле, протопавшей всю войну в тяжелых солдатских кирзачах, со слезами положившей свой партбилет «за измену Родине» на стол людям, которые плохо понимали, что значит для человека это слово – родина, потому что сами бросили родные поля, переехав командовать в не любимый ими город.

Весь флигель, в котором жила тетя Поля, от подвала до третьего этажа уехал из Одессы кто куда, а в основном – в ту же Америку, хотя Сенька Рыжий и его соседка Бэллочка наверняка могли встретиться в далекой Австралии. И работает в известной фирме «Ампекс» далеко не на рядовой должности один из братьев Абрамовичей, который в Одессе, несмотря ни на что, так и не смог стать больше чем просто инженером. А его младший брат Борька, доводивший меня из-за стены своей скрипкой с шести утра ежедневно без выходных и праздников, разъезжает со своим оркестром по всему миру, хотя он так и не закончил одесской консерватории.

Лет десять назад я случайно встретил на пляже Кольку Вареника, который стал ленинградским архитектором, несмотря на то, что в детстве больше любил ломать, чем строить. И переехал из нашего маленького дворика куда-то на Черемушки Додик Макаревский, самый первый кавээновский чемпион Одессы, всего один из того поколения, которое само себя назвало потерянным. И благополучно ушла в иной мир семья стукачей Бахчеван, которым весь двор с удовольствием бы вручил бы медали «За освобождение Одессы», когда они переезжали, чтобы осчастливить еще один город. Жорка Аратюнян, в отличие от многих одесситов, почему-то уехал Париж.

А наши старики, еще помнившие отблеск величия славы Одессы, никуда не уезжали; они тихо умирали один за другим, и двор хоронил их, поминая у тогда цветущего садика. И давно выросли и обзавелись парами собственных сыновей Сашка Медведев и Сашка Чмерковский. Два крохотных шаловливых пузыря, привезенных в наш двор, они успели превратиться в заматеревших мужиков общим весом за двести кило; на волосатой груди каждого висит золотая цепочка, у одного Сашки на ней крестик, а у другого – магындувыд, но это никогда не мешало им понимать друг друга. И живу еще в нашем старом доме я, знающий, что настоящим кладом была не та банка с золотом, а растаявший в пелене прошлого двор, люди, растившие меня, ни с чем не сравнимые годы детства и юности, где остался друг мой Женька, живущий сейчас в Нью-Йорке. Когда Женька уезжал, я, имеющий полное право носить на шее и магындувыд, и крест, снял с цепочки звезду Давида и повесил ее на цепочку, Женьке. А если надумает уехать мой последний друг Сашка, я сниму с цепки оставшийся в одиночестве, потому что мне не во что будет уже верить.

И если вы считаете, что ностальгию могут испытывать только уехавшие, то глубоко ошибаетесь: мы, последние из коренных одесситов, которых в родном городе не меньше, чем в Москве или Тель-Авиве, не говоря уже о Бруклине, знаем, что это такое: у меня подрастает сын, который бойко бакланит на почти правильном английском языке, я уже помолчу за русский. Но он уже никогда не скажет мне: «Папа, где мы идем?», – как говорили когда-то все одесситы; он спрашивает: «Папа, куда ми идем?», – и это звучит правильно, но мне почему-то становится грустно. Он говорит так, как мои добрые новые соседи, живущие в бывших квартирах плоти от плоти одесской, ставшей чем-то лишней в родном городе, униженном до положения крупного областного центра.

И я благодарен Оле Брагиной, единственному человеку в нашем дворе, который изредка спрашивает у меня: «Где ты идешь?» Потому что после этого неожиданно для самого себя у меня, как когда-то, в далеком детстве, становится совсем легкой походка, и словно растворяется за плечами груз прожитого, где навсегда остался наш утопающий в зелени двор, сломанный велосипед «Школьник» и банка, набитая золотом, имеющего только цену этих воспоминаний…