Текст книги "Таки да!"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Вайсман жил в то удивительное, ни на что не похожее время, которым до 1985 года восхищались потомки победившего пролетариата. Однако Хаим не понимал, какое счастье свалилось на него и всю остальную страну, и он проклинал революцию вместе с ее неразберихой и кошмарами нецензурными словами полового значения. Шел двадцатый год, и будущее для Хаима Вайсмана было столь же неопределенно, как факт признания первого социалистического государства Танзанией.

Этот день для Хаима складывался в общем-то удачно, ему удалось выменять несколько патефонных пластинок с записями Плевицкой на четыре картофелины. Правда, пришлось добавить к пластинкам иголку для примуса, но это уже не играло никакой роли для хозяйства Вайсмана, потому что сам примус у него таинственно исчез после Бог знает какого по счету обыска.

Одессу в те годы ощупывали с такой тщательностью, на которую был способен только импотент, прижавший к стене гимназистку. Но даже при равном отношении ко всем гражданам, что усиленно рекламировалось победившим классом, к ювелирам все равно питали особое пристрастие. Построение социализма требовало не только высокой сознательности, но и презренного металла. Того самого, из которого в будущем вчерашние революционеры, а сегодняшние правители гарантировали отливку унитазов. И в те бурные годы из города выжали столько драгоценностей... За них можно было нанять весь остальной мир, чтобы тот за пару лет построил самое справедливое общество в отдельно взятой за горло стране. Однако, несмотря на повальную конфискацию личного валютного имущества граждан для построения светлого будущего их потомкам, средств все равно не хватало. Поэтому обыски повторялись снова и снова.

Хаим Вайсман вздрогнул, вспомнив о примусе, а также о поисках, которые велись борцами за великие идеи в его квартире все эти годы. Чекисты искали золото, петлюровцы – все подряд, белых интересовали исключительно такие сокровища, как большевики, немцев – почему-то только шнапс, а зуавов – комнатные собачонки, которых к тому времени в Одессе подавали под видом антрекотов а ля рюсс в кафе Фанкони. Кроме вышеперечисленных представителей постоянно меняющихся властей к Вайсману заходили и другие люди, предлагавшие купить прокламации против Антанты или сменять полбуханки хлеба на револьвер. Со временем Хаиму стало казаться, что он живет в проходном дворе, и где-то в глубине души Вайсман радовался, что его Сарра не дожила до того дня, когда их дом превратился в нечто среднее между полицейским участком, сумасшедшим домом, борделем и таможенным департаментом.

Да, этот день для Хаима складывался удачно еще и потому, что его соседка мадам Балагула занесла ему несколько бычков, которых ее сын, несмотря на запреты белых, красных, Антанты, интервентов, не говоря уже о более мелких хозяевах Одессы, продолжал ловить в море. Прикрыть границу по береговой линии ни у одной из властей не хватало сил, времени и канатов: они делили город между собой. Мадам Балагула относилась к Хаиму Вайсману, как положено доброй соседке, почти с искренней привязанностью. Мадам никогда не забывала, что именно стараниями Хаима ее покойный муж работал извозчиком в таком доходном месте, как Английский клуб. Она бы, конечно, делала для старика больше, однако и мадам Балагулу, несмотря на ее антисемитическое происхождение, обыскивали и грабили – будь здоров.

Хаим Вайсман решил, что будет самым правильным немедленно почистить рыбу и съесть ее, пока кто-то не пришел и не конфисковал эти излишки продовольствия в помощь голодающим Поволжья. А картошку можно пока спрятать в тот тайник, куда до революции, на ночь глядя, он помещал брюлики. Однако, переводя взгляд на окно, старик опустился на стул с тремя уцелевшими ножками и прошептал, проклиная себя: «Накаркал». К его дому подъезжала телега, в которой сидели вооруженные люди.

Выпустя так и не почищенного бычка из вмиг ослабевшей руки, Хаим еще раз пожалел, что не живет на Молдаванке, куда благодаря стараниям Михаила Винницкого не решалась заглядывать ни полиция, ни милиция, не говоря уж об Антанте, которая тоже хотела жить и дышать воздухом. А может быть, на этот раз к нему опять пожаловали ребята с того веселого хутора, где королюет Винницкий? Их давно не было, целых два месяца. Старик пристально посмотрел на подымающихся по лестнице людей и понял, что ошибся. Люди Винницкого никогда не ездили на телегах и не одевались с таким  шиком. Кроме того, они любили ходить по делам ночью, когда даже ЧК не посылала патрули дальше пятидесяти метров от своего здания. «Гайдамаки», – решил Хаим, увидев головной убор одного из них. Но гайдамаки не ходили в обмотках. «Кавказцы», – передумал Вайсман, разглядев за поясом у другого два кинжала и револьвер с перламутровой рукояткой. Но среди кавказцев блондины тогда были редкостью, как и среди одесских ювелиров. Третий был одет так, что Хаим даже не рискнул определять, кого он из себя представляет: в юнкерской шинели, простреленной на груди, генеральских галифе с лампасами, на боку у него висел австрийский палаш, а с плеча постоянно норовила съехать трехлинейка имени капитана Мосина.

Разглядев вид транспорта приехавших и красную полосу на папахе одного их них, Вайсман понял, что это чекисты. Хаим начал усиленно вспоминать, как их контора рекламирует сама себя. Однако из длинного изречения насчет холодной головы и других жизненно важных органов ювелир помнил только о длинных руках.

Раньше чекисты приезжали на обыск в автомобиле. Но с тех пор, как их шофера переманили более высоким окладом люди Винницкого, чекисты пользовались машиной только по ночам. Ездить на ней они не умели, зато вполне сносно научились заводить авто кривым стартером, и под звуки мерно стучащего по ночам мотора избавляли Одессу от лишних, с их точки зрения, ртов.

«Доигрался, – подумал на всякий случай Хаим, пытаясь выяснить, за что он провинился на этот раз, открывая взорвавшуюся стуком дверь. – ЧК все видит и все знает не хуже "Патэ-журнала"».

– Вы будете Вайсман? – с серебряными нотками в голосе сказал человек в обмотках, потому что до конца не мог поверить, что перед ним именно ювелир. Недорезанный буржуй маскировался старушечьим платком на заплатанном лапсердаке и внешне плохо походил на агента мирового империализма, который существует только ради угнетения трудящихся.

Старик молча кивнул головой и еще раз пожалел, что не успел съесть хотя бы одну картошку.

– Мы располагаем данными, – бодро смотрел в глаза ювелира человек в гайдамацком уборе, не дожидаясь ответа, – что вы скрываете бриллианты от диктатуры пролетариата. Вот мандат на обыск, – и сунул под нос Хаима засаленную бумажку с круглой, треугольной и квадратной печатями. Старик сделал вид, что верит этой компании на слово, потому что корявые буквы прыгали на бумажке перед его испуганными глазами с частотой пальцев второго чекиста.

– Предлагаем добровольно сдать награбленное у народа! – бодро продолжил чекист в обмотках, а молчавший до сих пор генерал-юнкер добродушно добавил:

– А то отправим в ставку генерала Духонина!

 Человек с кинжалом тоже открыл рот, распространил запах добротного самогона и закрыл его, не сказав ни слова, только кивнул для проформы непокрытой головой.

Хаим Вайсман не знал, кто такой генерал Духонин. Он всю жизнь с утра до-вечера, с обязательными выходными по субботам, создавал произведения искусства и не интересовался политикой. Поэтому он мог только догадываться о чем-то явно нехорошем. Слова о Духонине юнкер в штанах генерала произнес с тем же недобрым оттенком, что и петлюровцы, когда собирались после своего обыска отправить Хаима «до його Карлы Маркса». Однако этому доброму намерению помешали какие-то люди в погонах, выбившие нарушителей своей границы из квартиры Хаима за канат, разделяющий Ришельевскую с Малой Арнаутской. Вслед за убежавшими петлюровцами они тут же начали производить свой обыск и, хотя называли ювелира «господином», обещали в случае чего помочь ему встретиться с некой Лябурб. Хотя старик не догадывался, кто такие Духонин, Маркс и Лябурб, он понимал, что вполне может обойтись без их компании. Такому мироощущению очень способствовал одинаковый тон людей с разными политическими убеждениями, произносивших незнакомые имена.

Поэтому старик на всякий случай молчал, как героические подпольщики в застенках контрразведки при прежней власти. Он молчал, в который раз жалея, что не перебежал четыре месяца назад за границу Малой Арнаутской и не поселился на Молдаванке. К жителям этого района города даже чекисты относились с явным уважением. Когда они, видимо по ошибке, захватили Сеню Вола, которого даже родная мама ласково называла гоныфом, через пару часов об этом сильно стали жалеть. Но было поздно.

Сеня Вол вообще-то отличался тихим покладистым характером, за что его ценил сам Михаил Винницкий. Если он ему говорил: «Сеня, возьмите людей, а вместе с у ними один банк», – Вол никогда не возражал. Если возникала необходимость, Сеня мог сделать пять банков и десять налетов, чем вызвал жгучую ревность стареющей Сони Золотой Ручки, которая по женской слабости больше семи налетов в день не выдерживала. И такого человека чекисты схватили только за то, что он носил при себе револьвер. И совершенно случайно перед этим выпалил из него все пули с целью личной самообороны. Но чекисты, как назло, зачем-то запрещали людям иметь всякую частную собственность, и револьверы вошли в это понятие. Они просто не хотели конкуренции и поэтому разрешили носить оружие только самим себе. А Вол на их требования почему-то не реагировал, и его увезли в тюрьму. Но через два часа этот памятник архитектуры окружили тачанки, подводы, пролетки и автомобили, и которых сидели солидные люди в канотье, бабочках и даже не со «Смит и Вессонами», а с пулеметами, не говоря уже о бомбах.

Для большей солидности две пары биндюгов волокли орудия, из которых в мирное дореволюционное время производил салюты портовый боцман Джиджи-Мокки. Чекистам и начальнику тюрьмы был выставлен ультиматум: или через десять минут ребята увидят рядом с собой Вола, или начальник тюрьмы останется безработным. Потому что, если Молдаванка перенервничает, от самого нужного чекистам здания останутся только устные мемуары. И Вола тут же выпустили на волю, признав, что взяли его исключительно по ошибке.

Но то же был тихий Вол, а не старый ювелир Вайсман; и хотя их носы имели одну форму, чекисты почему то предпочитали ходить в гости с обысками к Хаиму, и не к Сеньке.

Бывший ювелир продолжал хранить перепуганное молчание как свое последнее достояние. Тогда человек с кинжалом открыл рот во второй раз и задал убийственный вопрос:

– И где ваши дрова?

Хаим почувствовал, что его спина начинает потеть, как будто в комнате с весны продолжала работать «буржуйка». «Чтоб вы сгорели! – мысленно пожелал своим гостям ювелир, любивший чекистов еще больше, чем дореволюционных городовых. – Узнали...»

Переживать было от чего. Несколько дней назад в дом Вайсмана заглянули неизвестные. Старик привычно поднял руки вверх, и только потом вопросительно посмотрел на вошедших.

– Мосье Вайсман, – обратился к нему один из них, и ювелир мгновенно успокоился, хотя продолжал напрягать руки в стоячем положении. Так могли обращаться к нему исключительно деловые люди. Дальнейшие слова незнакомца подтвердили это предположение.

– Скоро начинается мучение с теплом, а Фонтан уже остался без заборов. Мы имеем предложить до вас небольшую партию отличных дров.

Сделка состоялась. Старик Вайсман опустил руки и стянул с пальца последнюю оставшуюся драгоценность в виде обручалки, на которую не позарилась ни одна из властей, а тем более налетчики, уважавшие Гименея не меньше Гермеса.

Конечно бы неплохо, чтобы кто-то распилил дрова, потому что у старика Вайсмана для такого подвига не хватало физических сил даже в пору его расцвета. Но потом, как-нибудь, он с кем-то договорится. Только вот что предложить за работу: из вещей остались боты и пальто Сарры с воротником, побитым молью, а последний шкаф в квартире «буржуйка» сожрала еще в начале марта. Но ничего, что-нибудь придумается. Главное, вопрос отопления немножко решен. Однако, после тот, как ювелир поделился своей радостью с мадам Балагулой, соседка пришла в ужас.

– Хаим, что вы наделали! – в ужасе отшатнулась к дверям Балагула. – Этих дров никто у них не брал даже даром. Теперь вы стали соучастником и саботажником. В Одессе всегда найдется стенка, возле которой вам дадут последнюю в жизни тень.

И мадам Балагула поведала отставшему от жизни ювелиру, что это за дрова, из-за которых вполне, как он сейчас понял, могут отправить одновременно к Духонину, Марксу и Лябурб. Предприимчивые ребята нашли самый ходовой перед отопительным сезоном товар в районе железнодорожного вокзала. Они тихо мирно расковыряли динамитом рельсы и, погрузив шпалы на телеги, сделали положенное количество выстрелов по уцелевшим часовым. А затем поехали по Одессе заниматься реализацией дров. Чека оценила эту операцию не как очередную подготовку города к зиме, а не меньше, чем диверсию, разработанную мировой буржуазией, чтобы оставить Одессу без самой надежной связи с Лубянкой и остальной Большой землей. Поэтому теперь тот, у кого найдут шпалу, не может рассчитывать, что из нее ему выдолбят гроб.

Старик не ответил на вопрос, приближающий его к стенке с максимальной быстротой даже для революционного времени, и по-прежнему хранил свое золото, которое молчание.

Однако, оказалось, чекистам не хуже ювелира было известно, где он держит дровяной запас. Хаим медленно шел к своему сараю в окружении всезнающих людей и лихорадочно думал: какие слова он должен сказать в монологе у стены. Ювелир был воспитан на классической литературе, где перед расстрелом все герои обязательно что-то пропагандировали. Вайсман прикидывал, что «Боже, царя храни» не крикнет из принципа, а из «Вставай, проклятьем заклейменный...» он запомнил только первую строчку. В голове вертелись только слова хорошо знакомой одесской песни, как в Валиховском переулке нашли двух холодных лягавых, чего он искренне желал всем чекистам в мировом масштабе, а не только тем, что за ним пришли.

Шпалы в сарае выдали с головой саботажника, вредителя и контрреволюционера Вайсмана. Однако чекисты почему-то не поставили его к стенке, хотя она была рядом, а смотрели на старика с нескрываемой симпатией.

– Ну что, – ласково спросил Вайсмана человек в обмотках, – сами покажете, где спрятаны бриллианты или ... чистосердечная помощь органам победившего народа учтется трибуналом.

Хотя старик понял, что этих чекистов пока интересует конфискация бриллиантов, а не дров, он все-таки не раскрыл рта.

– Дайте топор! – крикнул чекист в раскрывшиеся синхронно окна, и они тут же одновременно захлопнулись. Но серебряник Блох, несмотря на отсутствие работы по-прежнему ненавидевший давнего конкурента Вайсмана, все-таки принес чекистам топор. Он надеялся, что Хаиму отрубят голову именно его топором, и серебрянику это было вдвойне приятно.

Однако чекисты не собирались использовать топор по варианту, задуманному Блохом. Они споро вытащили шпалы из сарая и начали яростно рубить их. Генерал в юнкерской шинели, отбросив винтовку, победоносно сек просмолившиеся бруски своим австрийским палашом, словно это была конница противника. Молчаливый человек ковырял сразу двумя кинжалами отскакивающие из-под топора поленья.

Чекисты швыряли щепки в сарай и продолжали превращать шпалы в самые настоящие дрова.

– Сейчас найдем бриллианты, – пообещал первый, на мгновение оторвавшись от поисков клада, спрятанного буржуазией от нуждающихся, – и вы пойдете с нами.

Вайсману сильно хотелось спросить, что будет, если чекисты бриллианты не найдут, но на всякий случай он опять промолчал.

Через полчаса со шпалами было покончено, однако бриллианты в них отчего-то не отыскались. Чекисты нервно посмотрели на Вайсмана, и тот быстро прислонился к ближайшей стенке. Не говоря ни слова, сотрудники ЧК вышли из двора, почему-то не захватив с собой Вайсмана, хотя такая прогулка ему была обещана. Когда цокот лошадиных копыт по брусчатке стал  затихать, Хаим отклеился от стены и выкрикнул им вслед:

– Пламенный привет!

А про себя подумал: «В том смысле, чтоб вы сгорели».

Вайсман медленно поднялся в свою квартиру, которую в скором будущем пообещали уплотнить. Старик не понимал, что это такое, но подозревал, что кроме очередной пакости новая власть других сюрпризов ему не преподнесет. Он подобрал упавшего бычка с пола, бережно сдул прилепившуюся к нему пыль и подумал о том, что завтра нужно бы начать переносить дрова в квартиру. На всякий случай. И не забыть бы занести несколько поленьев мадам Балагуле. Ведь соседка заботится о нем, словно у старика осталось хоть что-то, что бы он мог ей завещать, кроме неприятностей.

А в общем этот день закончился для Вайсмана так же хорошо, как и начинался. И довольный Хаим заглянул на огонек к мадам Балагуле, которой помог устроить маленькое счастье со своим бывшим младшим компаньоном Юзефом Зайончковским-Дивари. За это мадам была очень благодарна Вайсману, а постоянно обедавший у нее Зайончковский-Дивари – тем более.

– Скажите, мосье Вайсман, – с порога обратился к Хаиму пришедший почему-то позже, чем обычно, Юзеф с двойной фамилией, – у вас чекисты были?

При упоминании о чекистах старик поперхнулся душистым морковным чаем и от волнения положил в рот кусочек сахарина, который собирался растягивать еще на две чашки. Мадам Балагула обратилась к своему возлюбленному почему-то официально:

– Юзеф, зачем вы в последнее время пьете из людей ведрами кровь своими речами?

– Нет, вы скажите, – продолжал допытываться у Вайсмана экс-компаньон, несмотря на замечание своей сожительницы по средам и пятницам, – чека прибегала?

– Прибегала, прибегала, – ответила вместо Вайсмана мадам Балагула. – Садитесь до столу.

– Значит, господа чекисты были. А дрова они нарубили? – не реагировал на приглашение Юзеф.

– Нарубили, – машинально повторил за ним Вайсман.

– Как говорят: чем мог, тем помог, – высокомерно поднял голову Зайончковский-Дивари и уверенно пошел к столу. – А то вот мадам Балагула утверждала, что я не способен на большой поступок. Так что, дорогая, вы будете иметь мне сказать после этого бенефиса?

ПОЛЕТ В СТРАТОСФЕРУ

В середине шестидесятых годов в Дюковском парке приземлился самолет. Как он летел, никто не видел, даже пограничники. И ничего удивительного: если они с более современной техникой не усекли Руста, превратившего Красную площадь в аэродром, то что тогда говорить о каком-то Дюковском парке лет тридцать назад? Тем более, что в этом самолете начисто отсутствовали двигатель и другие приборы, позволяющие ему шуметь в небе. Так себе коробка с надписью «Аэрофлот», стоящая носом к местному пруду, откуда сбежали жабы из-за санитарного состояния воды.

В те незапамятные времена горожане по вечерам еще рисковали появиться в Дюковском парке. Потому что там грабили, убивали и насиловали далеко не всех подряд и даже не каждый день. Из всех городских развлечений соперничать с популярностью Дюковского мог только пресловутый «Майдан» в парке Шевченко, который на языке милицейских протоколов именовался танцплощадкой «Огни маяка». Многие посетители перед посещением этой танцульки сильно надеялись, что их лица после танцев будут гореть огнями далеко не всех цветов радуги. В Дюковском парке тоже вполне можно было нарваться на подобного рода развлечение, так что особого предпочтения местам отдыха горожане не отдавали: в Дюк – так в Дюк, на «Майдан» – так на «Майдан». Чему быть – того не миновать, зато потанцуем.

Возле Дюковского парка в те годы любил меланхолично прогуливаться скромный мальчик Зюня, освобождавший от нейлоновых плащей прохожих с той же решительностыо, с какой его навсегда освободили от собственной жилплощади перед первой экскурсией в зону. Перевоспитанный Зюня с тех пор никого не бил «розочками» в живот и даже не ругался матом, а вежливо и культурно вытряхивал людей из не очень хорошо пропускающих воздух нейлоновых плащей, чтобы те могли набирать озон не только полной грудью, но и всей кожей.

Свою добычу Зюня реализовывал непосредственно в Дюковском парке, предлагая модную вещь многочисленным посетителям дешевле, чем на «толчке». И ни один покупатель почему-то не рисковал торговаться с Зюней или отказаться от предложенного плаща, пусть даже он жал в плечах минимум на пять размеров.

Так вот, именно Зюня первым заметил самолет и сильно им заинтересовался. Он даже перепутал цену очередного плаща и вместо шестидесяти попросил за него тридцать, чем очень обескуражил занервничавшего покупателя.

Самый главный модельер Дюковского по нейлоновой одежде подошел ближе к самолету, где возле колченогого трапа сидел какой-то шкет в кепке с рулоном билетов, по виду сильно напоминавших трамвайные времен оккупации города. За спиной шкета висела табличка с почти красиво выписанными буквами «Аттракцион "Полет в стратосферу". Цена десять копеек.» Зюня пристально посмотрел на шкета еще раз, дал ему на всякий случай подзатыльник вместо гривенничка и стал бесстрашно подниматься по трапу. Шкет молча делал вид, будто Зюня заплатил ему за предстоящее удовольствие наличными.

Когда первый посетитель нового аттракциона вошел в полумрак деревянного салона, он сразу заметил красивую девочку и даже нагло улыбнулся. Однако, заметив, что девочка не одна, улыбка с его лица убежала еще быстрее, чем жабы из Дюковского пруда. Рядом с девочкой стоял мальчик с не менее примечательной наружностью. К такому Зюня не рискнул бы подойти, даже если бы он надел на себя сразу целый магазин нейлоновых плащей...

Через минуту Зюня мягко спустился по трапу с противоположной стороны и оказался под прицелами сотен изучающих его глаз.

– Ну как, Зюня? – робко спросил его кто-то, и на всякий случай убрал свое лицо подальше в толпу, зная, что Зюня не любит, когда его спрашивают даже который час.

Обычно агрессивный Зюня расплылся в улыбке, поднял большой палец руки вверх жестом римского императора и радостно крикнул:

– Ништяк!

Посетители ринулись за билетами, а Зюня молча пошел продолжать свою работу по обеспечению населения дефицитными плащами. Следующим утром, когда он подошел к самолету, вместо колченогого трапа и таблички к кабине деревянного авиалайнера прислонилась небольшая горка, по которой съезжали малыши. Зюня улыбнулся второй раз подряд за целый месяц, вспомнив, как точно такие же горки стояли раньше на городских пляжах, и люди с воплями радости съезжали по ним прямо в воду. Потом; правда, они улетали в воду с совершенно иными воплями из-за того, что какие-то умники установили на желобах горок бритвочки. И горки с пляжей исчезли навсегда…

Вечером Зюня не узнал Дюковского. Словно весь город пожаловал на свидание с ним. В такой давке нечего было даже думать, чтоб успеть облегчить кого-то от плаща. Люди выстроились длинной шеренгой перед шкетом, усиленно продававшим билеты, и радостно поднимались на борт самолета по одному...

– Класс! Бест! Кайф! Я торчу! – по-разному с радостными выражениями отмахивались от прохожих счастливчики, побывавшие раньше других в кабине самолета. И все новые и новые клиенты спешили в очередь, чтобы улететь за десять копеек в стратосферу.

Зюня улыбнулся в третий раз. Он вспомнил, как мальчик развернул его лицом к противоположному выходу, а девочка тут же выдала хороший поджопник, и новоявленный покоритель стратосферы вылетел к поджидавшим его любопытным людям, этим потенциальным зрителям. Зюня еще раз улыбнулся, потом вздохнул, поняв, что сегодня работы уже не будет, и ушел пропустить стаканчик вина к близлежащему газетному киоску.

КОММЕРЧЕСКАЯ ТАЙНА

Если бы Павел Петрович Баранец мог легально вести свою деятельность, то любая фирма добрых услуг вылетела бы на второй день в трубу, исполняющую похоронный марш по ее индивидуальному заказу. Павел Петрович умел все: достать «Волгу», сделать квартиру, изменить меру пресечения, обменять рубли на марки, купить прокуратуру, продать райком, разыскать за границей родственников с гарантом, которых там у вас никогда не было. Место на кладбище или экономическом факультете, должность проректора или даже кладовщика «Вторсырья» – такую элементарщину Павел Петрович решал, снимая трубку телефона. Словом, в Одессе знали, что Баранец – это фирма, которая в отличие от «Бюро добрых услуг» способна оказать добрые услуги. Поэтому Павел Петрович не сильно удивился, когда в один ненастный день с утра пораньше к нему пожаловал давний компаньон Станислав Леопольдович Лисовский.

Воспитанный Лисовский сперва заговорил о погоде на улице. Баранец с ним согласился, что погода – хуже не бывает, а заодно вспомнил, как во время визита трехлетней давности Лисовский сумел всучить ему партию французских духов. В конце концов духи оказались сирийского разлива, но не это самое страшное. Хуже было то, что это были не духи, а туалетная вода. Только через год эту воду под видом заграничного денатурата удалось продать там, где спирт ценится на вес золота, а золото буквально валяется под ногами. А сейчас Лисовский, сорвавший тогда отличный куш, снова говорил о плохой погоде. Как будто хоть раз в жизни он кому-то заявил, что погода бывает хорошей.

Баранец за ушедшие десятилетия никак не мог привыкнуть к манере разговора Лисовского, обрушивающего на собеседника водопад информации. Чтобы не сойти с ума от этого словесного потока, многие соглашались принять условия Станислава Леопольдовича, лишь бы сделка побыстрее закончилась. Лисовский этим беззастенчиво пользовался, справедливо полагая: язык дан человеку, чтобы скрывать его мысли. Судя по объему разговоров Станислава Леопольдовича, он был самым великим мыслителем в мире.

– Баранец, а как вам это нравится? – барабанил Лисовский, ощупывая взглядом степень податливости Павла Петровича. – Эта погода. А? А, погода? А, мелиха? Вы слышали, что подорожают батарейки до приемников и билеты в баню? Кстати, вы мне можете помочь с этим горем, только вы...

– Вам надо искупаться? – вставил реплику Баранец, пользуясь тем, что Лисовский облизывал пересохшие губы.

– Нет, – успокоил компаньона Станислав Леопольдович, – просто может для кого и счастье выдать свою дочь замуж, но только не для меня. Она влюбилась в этого типа, как Дездемона в Ромео, но этого мало. Она кричит, что повесится и ищет канат по всему дому...

– Вы хотите приобрести партию отличной пеньки? -перебил Лисовского Баранец, с трудом представляя, какой канат в силах выдержать дочь Лисовского и характер ее папы.

– Нет, – тут же снова захватил инициативу Станислав Леопольдович, – я знаю, вы сердитесь за тот случай, но слово чести, это все поганцы-поставщики, чтоб им так лежалось, как мне сидится на вашем стуле и собственном геморрое. Так я вам говорю – он ей сделал предложение, и она его приняла. Может теперь стоит повеситься мне? Вы бы видели этого придурка – вы бы поняли, что таких людей не бывает в природе. Он отличается от обезьяны только более низким лбом и фарфоровым зубом. Нет, скажу честно, на лицо, так он вполне интересный парень, но когда он открывает свой рот – лучше бы он закрыл навсегда глаза. Баранец, только вам я могу рассказать о своем горе. Мы знаем друг друга сорок чет, мы компаньоны; больше того, Баранец, вы мне, как родной брат, потому что мы три раза проходили свидетелями по разным делам. Мало того, что год назад у меня умерла тетя в Глухове, так еще одно горе, эта свадьба сведет меня на тот свет, если там есть сумасшедший дом...

Станислав Леопольдович надгрыз пакет с кефиром, стоящий на столе, и сделал несколько жадных глотков. Целебные свойства напитка сказались моментально: теперь изо рта Лисовского вылетали не только слова, но и слюна беловатого цвета. Баранец на всякий случай чуть отодвинулся к краю стола.

– Вы знаете, этот кретин из вполне приличной семьи, – продолжал Лисовский, пододвигаясь поближе к Павлу Петровичу. – Я узнавал: мама держит скобяной магазин на Привозе, а папа – инвалид Великой Отечественной, без двух ног, но по валюте неплохо работает, хотя под трамвай он попал еще до войны. Лучше бы он на рельсах оставил кое-что вместе с ногами, чем иметь такого сына. Нет, вы не думайте, что я ревную его к дочке. Мальчик из хорошей семьи, сам работает по трикотажу, но он вредный, как микроб и брехливый, будто Большая Советская Энциклопедия. Чтоб вы поняли, кто это, так это самый настоящий мулат – белый человек с черным ртом. У таких, как он, с фотографии выпадают зубы и на могиле трава не растет. Он мне уже сделал больше седых волос, чем увели с нашей улицы японских шпионов в тридцать седьмом. Это не мальчик, а источник повышенной опасности... Баранец, только вы можете спасти меня. Или вы меня спасете, или я прямо сейчас выпрыгну в ваше окно.

Баранец сделал непроизвольное движение рукой. Он испугался, что Лисовский выпрыгнет из окна, через не-

сколько минут вернется назад и начнет нес сначала. Павел Петрович жил на первом этаже.

– Вы спасете меня, Баранец? – переходил на повышенные тона Лисовский. – Вы должны спасти меня, сколько мне бы это ни стоило. Моя жизнь в ваших руках, делайте же что-то!

– Все, что в моих силах! – торжественно пообещал Баранец, лишь бы гость на мгновенье прикрыл рот.

Лисовский смахнул со лба бисеринки пота и на полтона ниже заявил:

– Я знал, что вы не откажете. Этот идиот, он такое придумал...

– Он хочет миллион в приданое? – съязвил Павел Петрович, догадываясь, что Лисовский не очень бы обеднел, потеряв всего один миллион.

– Если бы, – снова заорал Лисовский, – эта молодежь тронулась мозгами. Эта музыка, эти прически, эти ухватки. Деньги для них не главное. Я ему говорю: «С меня трехкомнатный кооператив и все, что вы в него захотите», – а он мне в ответ: «Вы меня за нищего имеете, папаша? Что я своей семье квартиру не обеспечу со всеми причиндалами? Я хочу жениться по-человечески». А что ему не по-человечески, все как у людей. Свадьба в «Интуристе», четыреста гостей с его стороны, с нашей меньше: триста пятьдесят и вы, Баранец, тоже. Я уже тамаду вызвал. И второго. И даже дублера к обоим. Мало, все ему мало... Ему мало, что в ЗАГС он поедет на «Мерседесе»...

– Что же он хочет? – полюбопытствовал измученный Баранец.

– Он хочет подъехать к ЗАГСу по Ришельевской со стороны Оперного...

– Да он, что, с ума сошел? – взревел Баранец.

– Вот я и говорю, что это идиет. Ему и так, и этак, а он ни в какую. Представляете, Баранец, я с ним говорил, как с родным сыном: «Ростик, хочешь медовый месяц где только скажешь, хоть на Майями у Семы с Маразлиевской – сделаем, пока папа жив», – а этот сволочь и слушать не хочет. Представляете, я говорю ему, как дорогому собственному ребенку: «Придурок, там поставили поперек дороги эти каменные чашки, чтобы машины не воняли на театр. И эти чашки не сдвинет ни один трактор, даже если купить всю милицию города». Их таки да никто и ничто не сдвинет. Баранец, между нами, я звонил в обком. И не только туда. Теперь вся надежда на вас.