Текст книги "Таки да!"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Тот дурак в комнату влетел и кричит: «Где моя жена? Сейчас я тебя резать буду». А у самого в руках даже штопора нет. Я с пьяни и ляпни: «Чем резать будешь, козел? Если хочешь – забодай меня!» И пошло тут сражение у нас, дверь правда уцелела, а шкаф я уже через три года после войны покупал. На шум домком прибежал и орет: «Что вы делаете, сволочи? В такую минуту!» Ну мы, натурально, разнялись, дали ему по морде, чтоб в чужие дела не лез – тот на пол грохнулся и лежит, с понтом его англичане как советского активиста уже расстреляли. А нам после этого даже драться расхотелось. До того хлипкий оказался, как с таким домкомом войны выигрывать?

На шум воды, когда мы его поливали, еще кто-то из соседей подрысачил и орет: «Войны нет. Почему труп лежит?» Мы этот домком опять на пол уронили, спрашиваем: «Как так нет? А зачем готовились?» Оказывается, днем сообщили по радио, что чешские фашисты хотели голодовку поднять. Как венгерские в пятьдесят шестом. Но мы, как всегда, на страже чужого счастья. И тогда, в шестьдесят восьмом помогли братьям. Мы вообще всегда всех подряд выручаем. Обошлось, короче.

Вылез на улицу, весь город в крупе, голуби, как индюки жирные. Может это торговля панику насчет третьей мировой навела, чтоб за день план годовой сделать? Соли валяется – из моря вовек не выпарить. Только водку никто не выбрасывал, хотя ее тоже всю раскупили. Как вино. Один коньяк остался. Дорогой, зараза, четыре пятьдесят, банка – за такие деньги его и ради войны никто не брал.

Вернулся домой, нервы на пределе, хотя и расслабиться вроде бы можно, а «партизан» по городу шастает, не меньше, чем в лесах в сорок втором. Может, еще не все кончилось? Толком-то ничего никому не известно. И водки, как назло, нет. Зыркнул в ящик, газета «Знамя» на месте. Хорошая газета, там всегда программу по телевизору печатают. Посмотрел: точно, в девять сказка для детей, потом кино. А о военных наших делах, конечно, ни слова. Один Израиль как всегда воюет, бомбы сыпет на Ближний Восток. До Дальнего пока не добрался.

Вернулся домой, а нервы за все эти ужасы на пределе. Включил радио, думаю, что там скажут? А там и говорят: война. Во как. Израиль опять напал на мирное арабское население. Ужас. Хорошо, что Зыкина потом запела. Или Хиль, черт их разберет. Включил телевизор, чуть громче их обоих не завыл: солдаты по всему экрану прут, а диктор стращает. Мол, этот Израиль зловредный опять кровь тоннами льет. Я аж заорал с перепугу, когда пушка в телевизоре выпалила. Выключил ящик и бегом на улицу, подальше от радио, телевизора и этих проклятых сионистов, которые готовы весь мир завоевать. Смотрю вперед себя, а они уже тут!

И хотя я лично против гражданина Гершфельда никогда ничего не имел, но в милиции почему-то вспомнили и про повестку. А «шмайсер» моим военным трофеем не посчитали. Так вот, мужик, я тебя спрашиваю, если бы не эта провокация молчаливого нашего руководства насчет чехов и их третьей мировой войны, стал бы я срок зарабатывать? Война – это такое несчастье, уж кто-кто, а я знаю.

ЛЕГЕНДА О ЧЕРВОНЦЕ

Неподалеку от здания так и не добитой кирхи есть один веселый двор. В сравнении с ним знаменитая Воронья слободка – это самый настоящий Брайтон-Бич, помноженный на Гавайские острова. А теперь давай дружно представим себе, какой народ проживает в том домике, рядом с которым хауз друга Чипполино Тыквы – еще тот шедевр архитектурного зодчества. Но даже среди них выделялся своим поведением Шурик Фридман. Шурика с его фантазиями было чересчур даже для двора, который регулярно поставлял Одессе не только таких деятелей, но и большое число их последствий.

Ты немножко поймешь, что из себя представляет мой приятель Фридман, если я скажу, что только с седьмой попытки его захватила милиция, чтобы отправить служить в армию. Но это еще ничего. Главным событием того дня стала джига, которую исполнила восьмидесятилетняя бабушка Фридмана на парапете второго этажа, когда милиционеры отрывали внука от семьи всего на два года. Но Шура, не обращая внимания на державших его, обещал вернуться быстрее, чем она думает. И сдержал свое слово.

В армии Фридману выпало счастье служить в Военно-Морском флоте, на год длиннее своих сухопутных ровесников. Это обстоятельство радовало бабушку еще сильнее. Но тяжелым грузом легло на плечи начальства Шуры. Потому что появление Фридмана в Вооруженных Силах – все-таки событие даже для армии. Ни в одной армии мира таких, с позволения сказать, солдат больше нет. Даже рядовой Сокрутенко, призванный служить прямо из стен Одесского университета, швырявший сапогом в своего сержанта во время команды «подъем!» еще до присяги – в сравнение с Фридманом не идет. Потом что Сокрутенко к присяге не допустили. Его под конвоем привезли в Одессу, сдали военкому под расписку и быстро-быстро убежали в свою часть, чтобы спрятаться от такого, как это бы помягче выразиться, воина. Короче говоря, если перед солдатом Сокрутенко армия с позором капитулировала, то Фридман даже принял присягу. И нашел себе работу по призванию. На корабль его, конечно, не пустили, потому что крейсер дорого стоит и должен хоть изредка плавать в учебном порядке. Автомат Фридману не рискнули давать, из-за того, что у этого парня вполне могла бы выстрелить и расческа. В общем, Шурик стал баталером береговой роты и доблестно охранял нас от возможной агрессии врага на своем складе На берегу моряки служат два года, но Фридман об этом домой не сообщал, чтобы, сделать семье приятный сюрприз.

А потом ему дали отпуск. Одному из самых первых. Как отличнику боевой и особенно политической подготовки. И на целых десять дней сбагрили из армии в его родную Одессу. В этот самый город, до сих пор выдающий призывников, при виде которых у некоторых офицеров звездочки на погонах выстраиваются в одну линию по стойке «смирно». Словом, рядовой Фридман уехал домой с большим чемоданом впечатлений, а его военное руководство сильно жалело о том, что не может поощрить такого моряка до самого окончания службы. Или давать  ему отпуск по три раза в месяц.

Однако, кроме впечатлений и лишнего веса, Шурик привез в отпуск несколько рябчиков, от которых быстро и выгодно избавился. И тогда он понял, что служить в армии в принципе можно и даже нужно, особенно если выслужиться хотя бы до баталеров полка. Тогда рябчики можно будет вывозить вагонами.

Короче говоря, Шура решил выслужиться в самом хорошем смысле этого слова. Он не фискалил на товарищей, не издевался над младшими офицерами, зато вспомнил о дедовщине – и это ему помогло.

Как-то подошел Фридман к мгновенно вздрогнувшему помполиту и спрашивает его: «А что если нестандартно подойти к предстоящему празднику революции?» Помполит сразу подумал, что Фридман затевает очередную провокацию, хотя Шура больше, чем над повышением в баталерской должности, ни о чем не помышлял. И он пояснил в популярной форме сереющему при солнечном освещении командиру, что было бы неплохо пригласить его дедушку как свидетеля революции 1905 года в Одессе.

Помполит смотрел на Шурика и живо представлял себе, какой дедушка должен быть у такого внучка. Но учитывая важность политического момента, а также военную клятву баталера Фридмана «Падло буду, если вру», согласился. И Шурик привез в Одессу еще полчемодана рябчиков, захватив дедушку по дороге назад.

Насчет дедушки Фридман сказал чистую правду. Потому что папа его мамы действительно видел потемкинцев и рассказывал об этом всю свою сознательную жизнь на слетах, собраниях и прочих торжественных мероприятиях. Его память вытягивала из прошлого такие подробности и геройства, которые не снились самим восставшим матросам. Вскоре рассказы о героическом пятом годе стали рассматриваться дедушкой Фридмана как главное призвание и даже профессия.

И вот дедушка, предварительно отобедав со старшими офицерами, начал открывать свой рот перед солдатами на торжественном собрании. Перед дедушкой выступил с кратким вступительным словом с привычным выражением на чуть более красном, чем обычно лице, помполит. Он объяснил солдатам, что перед ними будет говорить живой свидетель первой российской революции. Что этот свидетель до семнадцатого года принадлежал к беднейшим слоям еврейского народа, которого революция выпустила из-за черты оседлости и уравняла в правах со всеми остальными нациями. Многие солдаты с уважением смотрели на свидетеля героического прошлого, потому что не знали, что такое черта оседлости. Некоторые из них видели в своей жизни еврея во второй раз, считая с Фридмана-внука, и это тоже вызывало любопытство.

Полтора часа свидетель героических событий щебетал просевшим от времени голосом о революционных событиях в Одессе, густо пересыпая свою речь казенными формулировками. А также цитатами из Ленина, Маркса, Робеспьера и Андропова, но при этом странно сбивался насчет троцкистов и ревизионизма. Описывая борьбу рабочего класса, дедушка баталера Фридмана так живо размахивал руками с трибуны, как будто продолжал кидать бомбы в городовых образца девятьсот пятого года. Моряк Фридман, закрыв глаза, уже представлял себе напечатанный приказ о переводе из баталеров роты в баталеры полка, дивизии и, чем черт не шутит, всего склада рябчиков Военно-Морского флота. Тельняшки уже грезились не жалкими чемоданами, а коробами, полувагонами и рефрижераторами.

И наконец, уловив умоляющий взгляд помполита, ветеран революционного времени перешел к главной части своих воспоминаний:

«Как только мы узнали, что началась революция, наша мама тут же сказала папа, что она хочет ее посмотреть. Мама была беременна шестым ребенком, но это ее не смущало. В конце концов, революции в Одессе бывали не каждый день. Но папа сказал, что он тоже хочет идти смотреть на революцию. Но мама спросила: «А кто останется в магазине?", – и папа с ней согласился, что приказчикам доверять пока рано».

При этих словах моряки начали недоуменно переглядываться: если у беднейшей еврейской семьи был свой магазин, что тогда думать о тех, кто на две копейки богаче? Баталер Фридман при воспоминаниях о фамильном магазине открыл глаза в ширину трибуны, увидев вместо вагона рябчиков один-единственный, и то с дыркой на локте.

А дедушка продолжал передавать молодому поколению свои впечатления:

«И вот мы вместе с мамой, празднично одетые, пришли на бульвар, к ротонде, чтобы смотреть революцию. А вокруг солдаты, офицеры, жандармы в шеренге, двухметровые, орлы одним словом. Наши жандармы всегда были лучшими в мире! Мама и спрашивает у одного: "А где здесь показывают революцию?" Перед мамой вырос офицер, настоящий красавец и честь отдает: "Не бойтесь, мадам! Мы вас защитим!" И тут мы видим, – нарастающе угрожающим тоном продолжал дед, – пьяная матросня идет шуровать по Одессе!»

После этого монолога Шура Фридман слетел с должности ротного баталера еще раньше, чем его помполит лишился погонов. И пусть скажут спасибо, что не залетели в какое-то другое место. С деда-очевидца, кроме анализов, взять нечего, возраст все-таки. И нечего было помполиту в отставке ему свою дозу за обедом наливать. А что касается истории, то вряд ли дедушка военным врал. Скорее всего он этим всю свою сознательную жизнь занимался. Потому что в начале века моряки вели себя так, словно антиалкогольное законодательство в стране уже существует. А кроме того, я ведь историк. И знаю, что революцию делали отнюдь не те вылизанные до сусальности иконы люди. Потому что пай-мальчики никогда не шли в революцию, а тем более – на флот. И Шура Фридман тому еще один пример.

А что касается пьяных потемкинцев, то из песни слов не выкинешь. Я читал книгу «Одиннадцать дней на "Потемкине"», ее автор – один из делегатов организации РСДРП на этом судне. Трудно поверить, что он написал свою книгу по спец заказу – их тогда еще не существовало. Да и конфисковывала эту книгу полиция вовсе не потому, что ее автора заочно приговорили к смертной казни. А в книге этой, в частности, были воспоминания, как легендарный Матюшенко лежал пьяный на бульваре, и кое-какие другие подробности. Я ведь историк, еще раз повторяю, и в рассказ дедушки поверю скорее, нежели в ту ахинею, которую понес помполит после взрыва хохота матросов на торжественном собрании...

Словом, историю эту замяли, посчитав ее инцидентом ввиду стариковского слабоумия, но Шурик потерял потенциальные рябчики на раз. А вернувшись в Одессу, он уехал куда-то в экспедицию и, вернувшись оттуда, одарил город легендарным Червонцем – гордостью нашего ипподрома.

При появлении в городе Червонец тянул не на чемпиона, а только на колбасу сорта «махан». Шура привел в свой двор тощего жеребенка со звучной кличкой, и ничто не предвещало, что этот малыш в будущем прославится. Он стоял, привязанный в углу двора за пожарную лестницу, занимаясь только тем, что гадил и показывал зубы. Несмотря на свой юный возраст. Червонец за один раз выдавал большую порцию основы навоза, чем все коты двора, взятые вместе с собаками. И соседи были не очень рады этому приобретению Шуры, хотя вслух пока никто не высказывался. Люди надеялись, что лошадь ночью кто-то украдет. Конечно, бывает, в Одессе ночью из двора пропадают машины или даже белье вместе с веревками. Сегодня этого Червонца наверняка бы сперли и съели вместе со шкурой под видом шашлыка на Новом базаре. Но кому тогда был нужен этот конь, когда половине города своих тараканов девать было некуда?

Лошадь в черте Одессы не была уникальным явлением испокон веку. Когда-то в одном из Одесских ресторанов напротив знаменитого «Фанкони» стояла живая лошадь – и ничего страшного. На той лошади сидел выписанный из Франции дирижер в одних кальсонах и командовал оркестром. Но одно дело – лошадь на паркете в ресторане, совсем другое – во дворе, под окном на ваших нервах.

Червонец пасся во дворе, изредка лягая проклинавших его жильцов. А потом кто-то подбросил Фридману записку, на всякий случай написанную левой рукой и печатными буквами: «Убери животного со двора, а то мы дадим яд, так он гавкнуть не успеет». Шурик Фридман начал обход соседей, когда московское радио заорало, что у них наступила полночь. Он молча бил ногой в дверь и стоило ей только заскрипеть, как Шура бросал во тьму одну-единственную фразу: «Если у Червонца случится понос, в вашей маленькой хате случится большой пожар».

Если кто и сомневался в искренности предупреждений экс-баталера Фридмана, то только не его соседи. С утра пораньше к жеребенку потянулась вереница людей. И хотя Червонец по привычке занял круговую оборону, очень скоро он позволил им приблизиться. И соседи Шуры скармливали до того резко полюбившемуся всем поголовно лошаденку сахар, апельсины, шоколад и все остальное, что Бог посылает сквозь стены одесского порта. Весь двор следил, чтобы Червонец был сыт, как биндюжник на поминках. Потому что если вдруг случайно с ним что то.., то страшно подумать. Двор бы тут же превратился в один хороший костер, и иди доказывай, что изредка кони дохнут не от стрихнина, а сами по себе. Мужья, приходя с работы или с более важных дел, в первую очередь интересовались у жен здоровьем Червончика, а уж потом оценками детей и повестками на свои имена. Через неделю Червонец походил на морозоустойчивый барабан, и никого не беспокоило то, во что он переводил шоколад и другие продукты, которые едят лошади в городе.

Через несколько дней Шура к великому огорчению двора, привыкшего к такому чудному животному, отвел лоснящегося жиром подопечного на ипподром, где со временем жеребенок превратился в легендарного Червонца.

Я спрашивал у Фридмана, как попал этот экземпляр в Одессу? Очень просто, из экспедиции. Какой-то старик продавал жеребенка, и Шура, повинуясь грустному взгляду его глаз, выложил за лошадку последний червонец. Отсюда и кличка. А вообще, по секрету, эта покупка состоялась только потому, что печальные взгляды Червонца напоминали Шуре его собственные в тот памятный вечер, после выступления деда на собрании в воинской части…

ОДЕССКИЕ ШТУЧКИ.

ОДЕССКИЕ ШТУЧКИ.

«Пора кончать с этими одесскими штучками».

(Из личного указания первого секретаря ЦК КПУ тов. В.В. Щербицкого)

Несмотря на то, что местные вассалы Щербицкого бросились изо всех сил выполнять его бессмертное указание, с одесскими штучками до сих пор не покончено. Правда, во время попытки уничтожения Одессы как явления, им кое что все-таки удалось. Учитывая уровень контингента, воплощающего в жизнь указания всего лишь дважды Героя (1974, 1977) Щербицкого, они бы с одинаковым чувством глубокого удовлетворения командовали колхозами где-то в Вапнярке или гнули политику партии в нужную к тому времени сторону, даже находясь минимум над пятиэтажным уровнем донбасской шахты. Но партия им приказала, рядовые ответили «есть» и прибыли в Одессу, о которой слышали столько нехорошего, чтобы уничтожить эти самые штучки. Справедливости необходимо отметить, что и до указания Щербицкого партийные руководители в меру своих скромных сил старались довести Одессу до общего знаменателя безликости советского города.

Да что там, однажды в Одессе побывал лично товарищ Щербицкий! Да еще с таким фурором, который вряд ли бы светил даже свалившимся в город инопланетянам. Приезжавшим в Одессу Пушкину, Мицкевичу, Гоголю и императору Александру Второму такая встреча могла только сниться. Транспортные артерии города на несколько часов замерли в параличе, тысячи людей опоздали на работу, троллейбусы и трамваи выстроились в дружные ряды по строгому ранжиру, все автомашины стояли, как во время уборки урожая. И только лично товарищ Щербицкий в окружении почетного эскорта катил по Пролетарскому бульвару, чтобы проведать главную дли него достопримечательность Одессы – так называемый припортовый завод. Вот это был сюрприз для жителей города, не то, что одесские штучки «хохмача с порт клуба» Жванецкого, которого местное руководство именовало только таким образом.

После визита высокого начальства борьба с одесскими штучками и их авторами стала вестись деятелями от пролеткульта более решительными методами. Не на жизнь в родной Одессе, а на творческую смерть, лишение гражданства, бегство в неподвластные товарищу Щербицкому города, вроде Мюнхена, Тель-Авива, Нью-Йорка, Парижа или даже Москвы.

Неплохим поводом к очередному тотальному наступлению на одесские штучки послужил спектакль «Шут гороховый», поставленный Давидом Макаревским почему-то в Театре юного зрителя и проходивший для пущей конспирации поздними вечерами. Город в срочном порядке покидала команда Ильченко и Карцева, а также другие люди, которые в общем-то умели думать, а некоторые писать, рисовать или просто шутить. Еще задолго до этого одна из местных газет опубликовала самый первый отчет о только-только начинающем Жванецком. Статья называлась «Як вам не соромно, т. Жванецький?» Крупномасштабной акцией победоносной борьбы против одесских штучек стало сражение с писателем Аркадием Львовым. К тому времени отдел фельетонов газеты «Известия» уже состоял практически из одних одесситов, которым не давали спокойно спать в родном городе не только лавры их землячки Татьяны Тэсс, но и воплощение в жизнь приказов гениального киевского секретаря его сатрапами местного пошиба.

А Аркадий Львов все-таки уехал. Но этого было мало. Вслед эмигрировавшему в «Маяке» вышел достойный этого издательства шедевр «Горький вкус "райских" яблок», где раскрывался хищный оскал горе-писателя, выгодно продавшего собственную дачу и воровавшего сюжеты произведений из старинных книжек. Местные писатели и литературоведы, о книгах которых одесситы были наслышаны, вовсю проклинали бесталанного Львова, тщетно пытавшегося вступить в Союз писателей обманным путем и обрести таким образом творческое бессмертие рядом с ними. Не так давно мы узнали, что писателя Львова признал мир, и даже прочитали его рассказ в «Огоньке». А в те годы известная одесская журналистка, ставшая сегодня рупором идей перестройки, не уставала доказывать: Аркадий Львов способен только на свидетельствующие о психическом нездоровье убогие сексуальные рассказики и клевету на светлый облик социалистической Одессы по небезызвестной кормушке ЦРУ с названием «Свобода».

Со страниц газеты «Знамя коммунизма» ей вторил выдающийся ученый, преподаватель одесского университета, еще раз поясняющий читателям, что вреднее Львова вора насчет сюжетов мир на свет не производил. И то, что он пишет – даже не мечта графомана. Словом, желающих помочь товарищу Щербицкому в борьбе с одесскими штучками было тогда куда больше, чем ждущих сегодня Закона о въезде и, что более важно, о выезде.

Все-таки, говоря об одесских штучках, не хочется вспоминать о далеких временах, когда пал в неравной борьбе их последний бастион. Тот самый порт клуб, где начинал Жванецкий. Заключительным победоносным аккордом в борьбе с одесским духом было увольнение директора клуба Валерия Шаронова из-за фразы его диск-жокея «Американская музыка – лучшая в мире». Представляете, это в то незабываемое время, когда все самое, лучшее в мире было только отечественного производства. Особенно кретины. И порт клуб как таковой ушел в небытие. Однако, несмотря на громкие победы идеологов, одесские штучки сегодня снова завоевали право на существование, хотя когорта их авторов со стажем чересчур похудела из-за вредного влияния столицы и заграницы.

И все-таки, сейчас хочется вспомнить о совершенно иных одесских штучках. Можно было бы начать с рассказа о том, как, несмотря на плотный заслон, поставленный грузинским руководством (Чтобы ни один цитрус не ушел за пределы республики, пока не будет плана по сдаче мандарин государству!), этот товар все равно был доставлен на Привоз благодаря настойчивости, мужеству и героизму наших моряков-подводников. Таких отдающих меркантильностью историй предостаточно, и без них Одесса никогда не была сама собой. Но цикл «Одесские штучки» был начат рассказом об окололитературных событиях. И поэтому в первую очередь остается лишь продолжить его.

    УНИКАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА

Знаете, какое собрание книг в Одессе самое уникальное?

Если вы начнете перечислять: библиотека имени Горького, Литературный музей или даже собрание раритетов в доме зубного техника Эппельбаума, – глубоко ошибаетесь. Потому что самая уникальная библиотека в Одессе находится на улице Короленко. Это так же точно, как и то, что на улице Комарова живет человек по фамилии Бесноватый, а на Академика Павлова – Фюрер.

Библиотека, о которой держится речь, собиралась на протяжении очень многих лет. Каждый из нас примерно представляет сам себе, как приобретаются книги. Кто-то покупает их в магазине, большинство – на книжном базаре, некоторые крадут, где только можно и особенно нельзя. Есть такие, что меняются по принципу: вы мне подарите книжку, а я вам не отключу газ. Так вот эта библиотека такими способами не собиралась, и книжки на предъявителя в ней отсутствуют.

Ее уникальность – и в том, что любой том не стоил собирателю больше пяти копеек. А ценна практически каждая книга не потому, что на базаре она стоит минимум пять номиналов, а из-за автографа автора. Если вы думаете, что эта библиотека принадлежит космонавту, известному артисту, не говоря за кладовщика бакалейного склада – так вы опять ошибаетесь. Ее собрал одессит – и этим все сказано.

Первым томом и основой его библиотеки стал справочник, позаимствованный лет пятнадцать назад в одном из кабинетов издательства «Черноморьска комуна». Затем библиотеку пополнили тощие тематические планы различных столичных и республиканских издательств. Дальнейшее было делом техники: книги с автографами известных писателей посыпались на полки в этом доме со скоростью града наград на Л.И. Брежнева после выхода в свет знаменитой на весь мир трилогии. Хотя, честно говоря, книг Леонида Ильича в уникальной библиотеке почему-то нет. Несмотря на то, что звездастый автор охотно сыпал автографами под любыми бумажками в виду своей отзывчивой натуры.

Если вы захотите создать уникальную библиотеку аналогичным образом, сразу предупреждаю: каждая книга вам обойдется уже не в пять копеек, а и шесть. А теперь – инструктаж для пополнения личного собрания книг.

Наш герой делал это таким образом. Он выписывал из издательских планов интересующие его новинки и  следил за «Книжным обозрением» так же внимательно, как каждый второй моряк за каждым третьим по указанию первого на чужом берегу. Стоило только появиться сообщению, что интересующая Библиофила книга вышла из печати, как он приводил в действие механизм по ее бесплатному получению. Кстати говоря, этот справочник лишний раз подтверждает, что при книжном дефиците Союз писателей не такая уж бесполезная структура.

Чем должен отличаться подлинный писатель? Прежде всего добротой, человечностью, отзывчивостью, и если он еще и умеет складно гнать строки – это тоже не в укор. И хотя у нашего Библиофила к огромному его счастью никаких родственников-конкурентов через маму не было, он начинал письмо примерно следующим образом:

«Уважаемый и давным-давно нами любимый Дормидонт Мастадонович Ферапонтиков! Мы с моим парализованным братиком Димой следим за вашим замечательным творчеством с тех пор, как научились ездить в инвалидных колясках. С большим удовольствием по несколько раз в год перечитываем ваши знаменитые на весь мир романы «Буерак», «Чертополох», «Ковыль», «Звезда над колхозом», «Фабричный гудок». В нынешнем году мы с парализованным братиком Димой долго и тщетно разыскивали вашу новую книгу «Будни райкома», которая стала раритетом уже за день до выхода из печати.

К нашему великому сожалению, эта замечательная книга, учитывая вашу небывалую популярность, продавалась в магазинах только из-под прилавка ограниченным тиражом. Несмотря на это, мы решились ради любимого писателя выкроить из нашего скромного бюджета тридцать рублей, копившиеся в течение решающего года пятилетки для покупки лекарств парализованному братику Диме, и приобрести эту книгу. Но пока мы с парализованным братиком Димой добирались к магазину, вашу книгу скупили на корню спекулянты, и теперь продают ее на «толкучке» по цене нам, увы, не доступной.

Я, конечно, ради вашей книги мог бы самостоятельно бросить на месяц есть, пить, посещать кинотеатры и включать электричество. Но как быть, если на руках парализованный братик Дима, не говоря уже о бабушке со склерозом и двенадцатью рублями пенсии? Мне очень стыдно, но ради любви к вашему творчеству и своему парализованному братику Диме, которому ваши книги заменяют гематоген и пурген, я очень прошу, если, конечно, возможно, вышлите нам, пожалуйста, вашу очередную прекрасную книгу, которой будем наслаждаться не только мы с парализованным братиком Димой, но и вся интеллигенция нашего города, которой не по карману цены базарных акул. С уважением..."

Конечно, это не более чем рабочая болванка послания писателю. Потому что наш Библиофил не был таким идиотом, чтобы просить у ферапонтиковых бестселлеры типа «Будни райкома». Он изыскивал книги с менее звучными названиями и писателей с более известными фамилиями.

После отправки таких посланий жизнь собирателя превращалась в сплошную беготню. Он неугомонно носился между родным домом и почтовым отделением со свесившимся изо рта от трудового энтузиазма языком. Думаете легко с утра до вечера ломать печати на бандеролях и извлекать из них тяжелые тома с автографами писателей, начинающихся словами «Дорогим Библиофилу и его братику Диме...»

Co временем нашего книголюба парализованный Дима стал раздражать, да так сильно, словно он существовал в действительности. Писатели посылали свои новые творения уже безо всяких просьб, зато с пожеланиями не только самому Библиофилу, но и его парализованному родственнику. Дамы, которым книголюб демонстрировал много– счисленные подарки своих друзей-писателей перед тем, как выключить свет, задавали вопрос насчет братика Димы. Некоторые вдруг торопливо начинали одеваться в полутьме, полагая: книголюб выгоняет из квартиры на ночь глядя, чтобы уделить гостье чересчур повышенное внимание. Они упрекали Библиофила в бессердечии и исчезали навсегда. Многие стали интересоваться не столько качеством деловых советов книголюба, раздаваемых благодарившим его на титулах книг писателям, сколько судьбой никогда не виденного братика. Раздражение книголюба несколько снижали посылки сердобольных писателей парализованному Диме. Их деликатесное содержание было настолько разнообразным, что Библиофилу срочно начали завидовать люди, получавшие посылочное подкрепление из Штатов.

Из сэкономленных таким образом средств Библиофил расщедрился на очередной справочник о новых приобретениях Союза писателей, быстро выискав в нем следующую порцию потенциальных жертв. Однако очередная массированная бомбардировка библиотеки книголюба и его убогого брата Димы уже не могла существенным образом повлиять на принятое ранее решение.

Отчаявшийся от нескромных вопросов книголюб проатаковал своих постоянных поставщиков новым посланием, в котором рассказал о том, что любимый парализованный братик Дима скоропостижно скончался, сжимая в окоченевших руках последнюю книгу каждого, кому было адресовано письмо. С тех пор автографы с удвоенной энергией стали распространяться исключительно на осиротевшего Библиофила.

Наверняка далекие потомки с удивлением будут размышлять об уникальном человеке, жившем в нашем городе в конце двадцатого столетия, который сумел положительно повлиять на творчество целой плеяды известных писателей. Ведь практически на каждой книге этого уникального собрания есть надпись «Дорогому Библиофилу... с уважением, автор». Сами понимаете, что такие надписи просто так не делаются. Поэтому я не называю имени книголюба. Уникальная библиотека гарантирует Библиофилу и без этого право на долгую память людей, а, быть может, и на литературоведческие исследования о его жизни через много-много лет.

  ОБЫСК

«Чистосердечное признание облегчает вину, душу и работу следователя».

(Наблюдение автора)

Когда-то Хаим Вайсман был ювелиром. Не таким популярным, как Николай Сантамария, родившийся на Пи-шоновской, но все-таки. А малоизвестные одесские ювелиры тоже были способны на кое-какие чудеса по части искусства. Фуфель, который исполнил Исраэль Рахумовский, украсил ни много, ни мало, как Лувр. И только после признания самого мастера созданная им корона скифских царей все равно осталась в том же Лувре, правда в экспозиции подделок. Но Лувр – это вам не Одесский музей бывших изящных искусств, а Хаим Вайсман вес равно чего-нибудь да стоит. Не зря его изделия когда-то продавались даже в ювелирном магазине Богатырева на Дерибасовской, 16. И, нужно сказать, там бывали вещицы, которые вполне могли бы украсить не только Лувр, но и личное собрание самого товарища министра внутренних дел Щелокова.