Текст книги "Таки да!"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

2.

...Так на чем мы остановились, молодой человек? Да, Шахский дворец. Так значит, стоит он задом к тому месту... Что? Я уже рассказывал за три дома? Ладно, вернемся ко дворцу. Кстати, возле этих трех домов стоит бронзовый Нудельман спиной к Союзу художников, хотя они в свое время были не в восторге от этого памятника, и вовсе не из-за его фамилии. А потому, что Нудельман – не художник. Может, поэтому он стоит до них не вперед лицом? В общем, художники обрадовались этому соседству точно, как я своему геморрою тридцать лет назад. Так вот, молодой человек, чтоб вы сами себе знали, этот Нудельман к Шахскому дворцу не имеет никакого отношения.

Значит, сидит себе этот Моххамед Али в своем дворце с еще даже не облупившимся фасадом и уже скучает по своей исторической родине не меньше, чем мой прадед Роберт-Дьявол за хорошо оплачиваемой работой. Мало того, что деда имел наглость допрашивать за тех двух любопытных, что он немножко порезал, какой-то полицай, так еще последняя сделка навеки закрыла Роберту путь к Стамбульскому рынку. Если полицейский получил пару копеек и начал считать, что порезанные сами себе виноваты, то с турками было договориться еще труднее, чем художникам с городскими властями насчет переселения Нудельмана хотя бы за Тещин мост.

Фортуна отвернулась от Роберта-Дьявола после того, как он имел счастье жениться на прекрасной дочери торговки битой птицей с Алексеевского базара, которая унаследовала от матери ее былую красоту, хроническое безденежье, пристрастие к белому вину и черный рот. Это не говоря о нелегком даже для торговки характере.

Через месяц турок, имевший счастье сделать такое приобретение, уже готов был идти хоть пешком в Мекку, хоть бегом в Ватикан, лишь бы подальше от собственного дома. При виде его новой жены даже обнаглевшие евнухи становились по стойке «смирно», а весь остальной гарем попросил политического убежища на мужской половине. Попытавшийся сохранить достоинство супруг гневно порвался в сераль с плетью. Через минуту он выскочил оттуда без плетки, потеряв вдобавок кусок крашеной бороды и компенсировав эти потери приобретением синяка под глазом. Что касается шишки на голове, то даже сшитая по спецзаказу чалма плохо скрывала ее размеры и течение месяца.

Новоявленная турецкая супруга, чей кроткий нрав ковался воспитанием у ворот Алексеевского рынка, про– должала вести себя так, как подсказывала собственная совесть и материнский пример. Экс-жена Роберта нагло курила кальян, который не испортился от удара по голове следующего мужа, регулярно гоняла евнухов за вином и объяснялась с пытавшимся наладить хоть какие-то дипломатические отношения супругом через заикающегося и путающего слова толмача. Если при ее виде даже лицо толмача становилось серым, как халат нашего участкового терапевта, то что тогда говорить о турке с его безразмерной чалмой?

Терпению молодожена пришел конец, когда его последнее приобретение отправило в нокаут слугу у ворот дома и выбралось на турецкую улицу с таким видом, будто ей кто-то сильно нагрубил.

Мало того, что девушка шла по городу с незакрытым лицом, так она еще встретилась с начальником городской стражи на его голову. Стоило только турку сделать удивленные глаза, не сказав, прошу заметить, при этом ни слова, как он тут же получил пару пока непонятных комплиментов. А так как толмач к тому времени уже успел спрятаться во французском посольстве, женщине пришлось перейти на более прозаический международный язык.

Схватив начальника стражи за его роскошные усы, дама, как говорят в ее родной Одессе, натянула его головой на колено, распугав диким боевым воплем уронивших ятаганы стражников.

Вот после этого, повторяю, терпению ее мужа пришел конец. И он по-быстрому смылся из родных краев, позабыв оставить свои координаты не только последней жене, но и всему оставшемуся в неведении гарему. Но перед этим турок сделал Роберту-Дьяволу такую рекламу, что теперь никто бы не рискнул купить у него безрогую козу, не то, что очередную жену. Что касается последней одесситки, проданной в Турцию за наличный расчет, то дальнейшая судьба ее мне точно не известна. Говорили, что она одно время возглавляла городскую стражу Стамбула, а потом участвовала в кавказских набегах и даже грабила банки с таким шиком, что легендарному Камо рядом делать нечего. Но мало ли о чем говорят в Одессе. Здесь еще не такие рассказы можно услышать. И не столь правдивые, как о моем прадеде, пострадавшем от не умеющего обращаться с женщиной турка.

Пока Роберт-Дьявол раздумывал, как же теперь добывать хлеб насущный с сопутствующими ему атрибутами, владелец Шахского дворца вконец истосковался, хотя у него не было жены из местного населения.

Наконец-то шах решил вернуться на родину, пусть даже ни один человек в Одессе не орал ему в очереди за мясом нечто вроде «Морда иранская, если тебе что-то не подходит – ехай к себе в свой Тегеран». Но в кафе Фан– кони только и было разговоров о нищете этого приезжего, а газета «Одесские новости» зло издевалась над Моххамедом Али из номера в номер, помещая рассказы насчет того, как бедного шаха подкармливают местные жители то парой яичек, то селедкой, то пачкой папирос «Сафо». Насчет нищеты шаха пошли рассказы вроде: «Тетя Мотя, а куда вы дели курицу, которую полгода после ее смерти не могли продать? – Я ее отнесла шаху, и ничего – съел». В общем, ностальгия действовала на нашего изгнанника, как пурген на здоровый желудок: медленно, но надежно. И шах решил вернуться на родину.

Но хорошо сказать, решил. А как это сделать практически? Моххамед Али прекрасно понимал, что революцию сделали вовсе не для того, чтобы он совершил экскурсию в Одессу, построил там дворец имени своего звания, а потом триумфально вернулся домой под радостные вопли подданных. Мол, ах, наш дорогой начальник наконец-то возвратился, и где это он столько пропадал? Уря! всех осчастливил. Поэтому шах начал предпринимать кое-какие обходные маневры. Но царский двор загадочно молчал, не желая вмешиваться в дела Тегерана, усвоив после недавней войны с Японией, что Восток – дело тонкое, у австрийцев были свои проблемы, а Америка еще не располагала авианосцами типа «Мидуэй». И только один человек сумел помочь шаху осуществить свою мечту. Им был мой прадед Роберт-Дьявол, которому к тому времени наскучил даже звон золота, добытого продажей живого товара, а руки истосковались по шершавой рукоятке доброго, как хиосское вино, клинка. Это так он рассказал Моххамеду Али, хотя на самом деле его торговые дела после последней стамбульской презентации вряд ли дали бы даже медный пятак. Правда, что касается ножей и прочих аргументов в спорах, тут Роберт был настоящим специалистом.

Наверняка получив характеристику на моего прадеда не только от полиции, но и более компетентных людей, шах проникся к нему доверием и пригласил к себе на службу. Не знаю точно, какую там наличность предложил Моххамед Али Роберту-Дьяволу, но догадываюсь, что она была не меньше, чем сбережения начальника пункта приема стеклотары или мясника с «Привоза». На самый худой конец, как у Рокфеллера-среднего.

В обстановке строжайшей секретности Роберт-Дьявол мотался между портами Черноморья. На его призыв откликнулись Херсон и Николаев. Число босяков, лежащих на причалах одесской гавани, выставляющих на обозрение потенциальных клиентов белые цифры на черных ступнях, сильно поредело. И это, несмотря на то, что сокращением кадров в Одесском порту в связи с переходом на вторую модель хозрасчета и другими сказками эпохи перестройки тогда еще босякам не грозили.

В урочный день вереницы людей потянулись к огромному зданию, снятому заранее Робертом-Дьяволом, и оно заполнилось так, как бывал заполнен только Украинский театр в дни проведения партхозактива области. И когда собрались все, мой прадед держал перед ними секретную речь, предварительно поставив на шухере городовых.

Мой язык беден, как нынешний католический приход. В нем нет былого величия православных одесских храмов, с куполов которых срубили кресты, прежней значительности местных синагог и костелов. Он может только передать слова Роберта, заставившие забиться сотни горячих сердец, так приблизительно, как похож сегодня остов кирхи на то здание, куда ходила моя прабабка молиться Богу лютеран.

– Братья босяки, биндюжники, амбалы и остальные спасители всех угнетенных, – примерно так сказал им Роберт-Дьявол, – огромное горе ударило по сердцу нашего друга, шаха, и эта прискорбная весть не оставила равнодушным население Молдаванки, Пересыпи, Чубаевки, Люстдорфа, а также Херсона, Мариенталя, Николаева, Батума и прочих мест, где проживают люди, знающие, что чужого горя не бывает. Поэтому мы должны, все как  один, оказать помощь несчастному Моххамеду Али и исполнить свой интернациональный долг. Если вы, руководствуясь искренним чувством социальной справедливости и велением совести, поможете слепнущему от слез и горя шаху вернуть принадлежащий ему по праву трон, то...

Нечто в этом роде произнес мой прадед и прибавил к этому скороговоркой что-то о материальной компенсации, после чего сердца присутствующих еще сильнее забились в унисон, а городовые, подслушивающие на шухере, стали но стойке «смирно» не хуже, чем евнухи перед его предпоследней женой.

Роберт-Дьявол подождал пока стихнет громкий шепот присутствующих, изредка сопровождаемый револьверными выстрелами вверх, символизирующими преданность собравшихся идеалам справедливости. Если вы, молодой человек, считаете, что в то время в Одессе можно было кого-то удивить стрельбой по ночам, то вы очень глубоко ошибаетесь. Тогда, как и в наши непонятные дни, это было вполне обычным явлением, от которого Одесса отвыкла в эпоху застоя. Впрочем, на то он и застой. И тогда револьверы не нарушили обстановку строжайшей секретности, а наоборот, даже помогли конспирации: громкие звуки всегда хорошо маскируют тихие и тайные намерения. Словом, прадед выждал, пока добровольцы заткнут себе рот и перестанут переводить боезапас, а потом сделал небольшое коммюнике насчет просьбы их друга Моххамеда Али.

Дело в том, что шах не мог позволить себе повести на Тегеран войско неверных, дома его бы неправильно поняли даже самые главные единомышленники, поэтому единственным условием к будущим волонтерам стало принятие ими ислама. Учитывая, что среди собравшихся было не так уж мало добровольцев, которым могло грозить все, что угодно, но только не обрезание, они с такой же готовностью согласились принять ислам, как уже до этого принимали христианство, магометанство и пол-литра прямо натощак перед ужином. Благородный порыв масс, готовых спасти обездоленного шаха, подогревала свирепствующая в России реакция после поражения заварухи пятого года и предчувствие событий в Сараево.

Через день Роберт-Дьявол уже точно знал, какой силой он располагает. Прибыла даже несколько запоздавшая делегация из Луганска, еще ни разу не переименованного в Ворошиловград. Восемь тысяч отчаянных парней, которым нечего было терять, кроме оков капитализма, мест в ночлежках, борделях, ресторациях, а многим и кусочков крайней плоти, были вооружены идеями интернационализма и самым современным оружием.

Приобретение скорострельных аргументов в пользу излечения шаха от ностальгии опустошило всего один из его многочисленных сундуков, хотя некоторые предпочитали отправиться по местам будущей боевой славы с фамильными реликвиями. К отряду Роберта-Дьявола изъявил желание присоединиться даже легендарный Мишка Япончик, но на расширенном заседании ему в очень культурной форме прадед объяснил, что нельзя оставлять Одессу без присмотра. Ах, если бы нашелся человек, который бы напомнил Япончику об этом спустя десять лет, его бы судьба сложилась совершенно иначе.

Перед тем, как приступить к практическим действиям, перед своим войском появился лично обездоленный шах. Собравшиеся приветствовали его так же интенсивно, как афганистанцы советские танки перед камерами Центрального телевидения. Шах пообещал им еще пару копеек, кроме того, что гарантировал Роберт-Дьявол, и это усилило и не без того высокое чувство интернационализма собравшихся.

Но даже если шила в мешке нельзя утаить, то кто сказал, что в Одессе когда-нибудь можно было скрыть, о чем говорили на самых секретных совещаниях? Даже недавно перед очередным повышением цен на золото... Это ж вам не шило паршивое...

Слухи стали плодиться по городу со скоростью домашних тараканов, а генерал-губернатор Толмачев все равно делал вид, что предстоящий поход его так же волнует, как меня курс франка на Токийской бирже и в городском саду. Освободительное движение еще не началось, а спикер Английского клуба уже произнес спич, сравнивая Роберта-Дьявола с турецко-подданным греком Яни Бабашихой, который повел одесских добровольцев сражаться с нашествием Наполеона. Волонтер Филя торжественно поведал хроникеру «Одесского листка», в присутствии своих заимодавцев, что расплатится с ними исключительно восточным жемчугом. Другие волонтеры метали карты, проигрывая и выигрывая не только шахские авансы, но и доли будущей добычи, о которой Моххамед Али не имел подозрения на свое горе.

Самое удивительное в этой истории даже не то, что это войско собралось воевать ради интересов шаха, а что оно все-таки взяло Тегеран. И мой прадед Роберт-Дьявол сдержал слово. Шах уселся на свой трон. Но взять и удержать – это все-таки две очень большие разницы, а поведение новоявленных воинов шаха вызывало у местного населения далеко не стопроцентную симпатию, несмотря на то, что они ходили в чалмах. Эти ребята были склонны рассматривать ценности в чьих-то руках, словно личное оскорбление, и так лихо занимались экспроприацией всего подряд, что даже пресловутым продотрядовцам рядом с ними нечего делать. Поэтому в Тегеране они задержались не дольше, чем их начальник Моххамед Али. Сильно поредевшее войско шаха пробивалось в сторону Батума, а тот, ради кого они исполнили свой интернациональный долг, убежал совсем в другую сторону и сделал вид, что ему уже от жизни ничего не нужно: ни Одесса, ни собственный дворец в ней.

К родным берегам Роберту-Дьяволу, резко потерявшему расположение Моххамеда Али после прогулки по шахскому гарему, удалось привести лишь каждого третьего волонтера. Самое обидное, что Одесса продолжала издеваться над солдатами свободы так же обидно, как раньше только над потерявшим трон шахом. Зависть оставалась завистью и до полного построения социализма на наши головы. Стоило только воину-интернационалисту Моне рассчитаться в кофейне каким-то ожерельем, как вслед ему гнусно шипели: «Ничего, он скоро и свою чалму с алмазом пропьет». К слову сказать, это действительно случилось, но гораздо позже; быть может, чалму просто сглазили?

И что мы теперь имеем после всей этой истории? Мой прадед Роберт-Дьявол разочаровался в жизни, усыновил давным-давно заведенного собственного ребенка, женился на его маме и поступил на службу в РОПИТ. Только, ради Бога, не путайте с общепитом, это заведение куда более солидное.

И вот мы с вами, молодой человек, сегодня сидим под облупившимся шахским прибежищем и вспоминаем эту историю, хотя сам дворец так похож на дворец, как я на мисс Одессу. Мне кажется, что ваш маленький магнитофон уже накалился от бушующих в нем страстей, которые когда-то гуляли по этому городу. Но сегодня в них мало кто поверит.

И, тем не менее, в истории Одессы были и не такие приключения, и вы без меня знаете, что она дала миру людей еще более выдающихся, чем даже мой прадед. Роберт-Дьявол Анагнастопуло. И если о собственной истории одесситов заставляли забывать всякие синицы и другие птицы этого полета, гадившие на их город, дарившие ему памятники, похожие на геморроидальные свечи, то это только наше горе. И скажу вам честно, мне остается только надеяться, что моя беседа с вашим магнитофоном не была напрасной.

ЛЕГЕНДА О ДВУХ АЛЬБЕРТАХ

«16 октября в 5 часов 30 минут утра из Одесского порта отошли последние транспорты с советскими войсками и руководящим ядром партийных и советских работников города».

«Одесса. Очерк истории города-героя».

Сейчас октябрь, и море скоро станет свинцовым, бычок пойдет на глубину, а здесь будет клевать только мелочь на тонкую месину. Зато пойдет глось. Он почему-то в этом месте всю дорогу крутится, когда холодает. Ты не дурнее глося и крутишься возле меня. Потому что где я – там рыба. Ничего удивительного – я с нее живу, хотя этого делать нельзя.

Не разрешают продавать рыбу на Привозе, дожили, слава Богу. А я все равно ее там продаю. И менты меня не трогают. И ты не думай, что я им кидаю долю, нет. Просто, когда они забрали меня два раза в жизни – первый и последний – я им все выложил за себя. Как на духу. И тогда главный мент Привоза сказал мне: «Торгуй, батя. Мы не можем уследить за всем, что здесь творится. Поэтому торгуй – и флаг тебе в руки. Ничего не бойся». Честно сказать, я ничего и не боюсь, но приятно, что среди ментов попадаются такие ребята. Так что мне в этом году торговать еще месяца два, а там дай Бог дотянуть до весны – и снова в море. Пригреет солнце, зашевелится бычок, расцветет акация и подойдет ставрида. Люди снова начнут покупать у меня рыбу и говорить: «Спасибо, Карлыч». Потому что я лишнего никогда не драл, а мелочь всегда отдаю даром нищим старухам. Мне много не надо.

Вот видишь, кругом камни, а между ними пляжик песчаный. Так это любимое место глося, запомни его. Чтобы легче было в шторм попадать. Вдруг мы больше не увидимся. Ты же ловишь для удовольствия, а я – чтобы выжить. Смотри, какой сурман, сбитый, как свинья. Сейчас – самое золотое время для рыбы. А зимой я засяду в своей берлоге, буду читать книжки и ждать весны. Если Бог даст дождаться.

Скажу тебе честно, в мои годы многие старики начинают верить в Бога. Это только в молодости, когда жизнь кажется вечностью, ты считаешь себя самым главным в мире. А потом получаешь от жизни по носу и становишься на свое место. Место в раю я себе обеспечил. Потому что тот, кто провел свою жизнь в аду, не может продолжать ее в том же месте на том свете. Мне так кажется.

А главное – попадешь туда без проблем, документов никто не спрашивает. Их у меня и тут нет. А зачем, кто надо – Карлыча и так знает. Помру, вот смеху будет, потому что догадываюсь, какая беготня начнется, чтоб выяснить, как меня зовут?

Ты знаешь, как меня зовут? То-то же. Карлыч да Карлыч. Так это не кличка, а отчество. А вот на руке две синенькие буковки «А», видишь? Наколки тускнеют со временем, как картины. Тем более от такой жизни. Так вот, если ты думаешь, что это написаны инициалы моего имени и фамилии, то ошибаешься, хотя буквы совпадают. Меня зовут Альбертом. Его тоже звали Альбертом. И фамилии наши были похожи – его Айзенштейн, а моя – Айзенштайн. Только отчества разные. Его – Абрамович, мое – Карлович. И корешевали мы с ним чуть ли не с пеленок, потому что родились в одном дворе в неделю разницы. Альберт был старше меня. А теперь я обогнал его на полвека.

Вот я все думаю: до чего погано устроен этот мир. Всего одна буква разницы в фамилии, а как круто разметала нас судьба. Мы с Алъком – не разлей вода, его дом был моим, а мой его, и до войны люди жили куда лучше, чем сейчас. Помню, в нашем дворе стоял громадный стол, и после работы все не разбегались по своим углам, а вместе пили чай за этим столом из самовара с медалями на брюхе. Что там говорить...

Мы и наколки эти сделали в знак вечной дружбы: на Алькиной руке были мои, а на моей -. его, хотя буквы одинаковые. Лупили нас папаши каждого за свои буквы, так что мы оба на заднице неделю не сидели, хотя мамы пытались нас защитить. Когда пацанам по восемь лет -у них что, мозги есть? То-то же.

Ну а потом все забылось, и мы по-прежнему бегали друг к другу в гости, а во дворе отмечали все праздники подряд, даже религиозные. И не потому, что сильно во что-то верили, а из-за, того, что людям нужно как можно больше праздников при такой жизни. А тогда вешали лапшу на уши, что есть один праздник – праздник труда, хотя лучше всех, конечно, жилось тем, которые ни хрена не делали. Таким во все времена лучше всех живется. Что в средневековье, что в светлом будущем, о котором нельзя думать без дрожи в животе.

На праздники мама всегда делала колбасу, причем такую, что даже колбасник Клюге всегда говорил ей: «Мадам Берточка, только никому не кричите за это, но мне рядом с вами нечего делать». А какой фиш делала тетя Роза, мама Альберта, так такого я с тех пор не ел... Помню только, что жили просто и дружно. Сейчас так не живут.

Потом началась война. Мы и отцов потеряли в один день. Они в порту грузчиками были и таскали мешки под бомбами. А погибли, вынося раненых из пекла. Они лежали на причале, а немцы палили по них из самолетов… Видишь, и я говорю – немцы, хотя во мне их крови двести процентов, сто от мамы, сто от папы. Только до войны никто не понимал сказать другому, что он немец или турок. Мы все были одесситы. А потом началось... Тогда тоже был октябрь, когда в город вошли румыны. И сын дворника Васька сказал Севке Конти, что теперь в Одессу пришли его родственники. Сказал в шутку, а Севка вполне серьезно набил ему морду и заметил прямо в глаза всем, что таких родственников он видел в гробу.

Вот ты, наверно, сто раз в кино смотрел, как они ходили по городу: в сапогах, обвешенные автоматами. Так это пена. Кроме офицеров я не видел ни одного румына в сапогах или с автоматом. В обмотках и винтовках – это правда. Немцы ходили в ботинках, со штыками. Без автоматов. Я к Севке Конти ничего не имею и тех уродов, что забрались в Одессу его родственниками, не знаю, но что они вытворяли, ты себе представить не можешь... Пошлют их листовки со стен сошкрябывать, так они их потом торговали на Привозе, где я сейчас продаю рыбу. Они что хочешь торговали, даже пистолетами. Чтоб ты не подумал, что я этот самый националист, то немцы делали то же, самое, только не так явно.

Знаешь, долгими зимними ночами я лежу в своей конуре и смотрю в потолок. Огонь лижет уголь в «буржуйке» и напоминает за прошлое. И я думаю: может, я – это не я, и все, что было – это не со мной? Потому что тогда, в октябре сорок первого, Альку сожгли живым и пороховых складах. А на его шкуре горела моя наколка и, значит, я умирал вместе с ним. Такая вот мистика бьет мне зимними ночами по нервам. Тогда я чуть с ума не сошел. Потому что в четырнадцать лет плохо понимаешь, почему, если родился с фамилией Айзенштайн, тебе могут дать даже аусвайс и жратву. Но если ты Айзенштейн – спалят живьем. И когда я узнал, что погиб мой друг Альберт, я был готов взять топор и рубить подряд на улице всех немцев и румынов в солдатской форме. Потому что они убили моего кореша, а одессит, который не может отомстить за товарища, так он не имеет право называться одесситом. Так я это понимал. И еще понимал, что теперь я тем более никакой не немец, хотя сын дворника Васька уже был готов лизать мне зад только за это. И мне было плевать на всех немцев в мире, потому что для каждого человека главнее всего земля, среди которой он существует.

А румыны занаглели и обзывали Одессу поганым словом «Транснистрия». И хотели, чтоб я занимался в их вшивой гимназии... Но за Одессу им рвали глотки – будь здоров, и не всегда по приказам подпольных горкомов. По собственному желанию тоже. Я знаю.

И когда через пару дней после того, как сожгли Альку, какие-то ребята взорвали на Маразлиевской штаб вместе с комендантом Одессы, я радовался и мне было плевать, что среди погибших были немцы. Это честно.

А потом я сам себе постановил: убью за Альку десять гнид, которые влезли в Одессу и вешали людей на деревьях. Это я тоже видел своими глазами. Десять штук за Альку, они сами любили такие пропорции. Но первого, кого я прибил, так это был наш дворник. И грохнул я его совершенно случайно, ночью, когда он шмонал квартиру Айзенштейнов. Жаль только, что мне не пришло в голову кончить его сыночка Васечку. Видел я в прошлом году этого ласкового. Ветеран войны, в спецмагазине колбасу покупает. Он тогда за своим папой не сильно убивался, хотя по квартирам шарил не хуже. Нашли дворника, когда от него уже сильно воняло, только по одежде и узнали: я ему трубой полчерепа снес. А первого немца на улице взял на нож. Они после десяти не разрешали по улицам шмонаться, но я-то все «сквозняки» знал. А потом стал умнее, потому что объявили: где найдут дохлого фашиста, с той улицы будут расстреливать жителей. Трудно было, но удавалось. Одному офицеру с развалки уронил кирпич между ушей. А последний мне попался румын, в очках. Чтоб я так с носом был, если его не утопил в бочке с малясом на его же складе в начале сорок четвертого.

Никакой я не партизан, не подпольщик, просто должен был делать это. Алька поступил бы так же, будь спокоен. А в том же сорок четвертом дошла очередь и до меня. После апреля. Васечку-мародера призвали в Красную Армию, он три месяца послужил и теперь ветеран войны. А меня за фамилию Айзенштайн, спасибо, не расстреляли, а определили в такое место, что не дай Бог. Чтоб, значит, я честным трудом искупал свою вину перед Родиной за то, что родился немцем.

Я не знаю, что там делали фашисты в концлагерях, но что это НКВД вытворяло – не поверишь. Так немцы хоть над чужими издевались, хотя их за это топить надо, а тут все свои, все по-русски говорят. Убивали бы нас фашисты – все не так обидно. Я много видел, но как выжил не знаю. Один раз толпа сдержала, когда конвойные какую-то женщину собаками затравили. И смеялись, пока собаки ей горло драли. Боже, как она кричала. Я, который на тот свет своими руками с неполных пятнадцати лет людей отправлял, чуть с ума не сошел. А еще у них наказание было: два раза норму не выполнил – ставили к столбу. Надо полчаса не шевелиться. А как не пошевелиться, если гнус поедом ест? Но это была легкая смерть – часовой с вышки, стоило только шевельнуться, стрелял прямо в голову. А потом и этот шанс не давали. Не выполняешь норму, уводили в тайгу. И с концами. И скажу тебе честно, пусть это и страшно думать, но иногда я завидовал Альке: его убили сразу, пусть страшной смертью, а нас казнили каждый день. Как я выжил – не знаю. И никто тебе из всех, кого пропустили через этот ад, не скажет. Потому что этого понять нельзя.

И мне, веришь, даже становилось жалко тех, кого я убивал из-за Альки. Тот гнилой румын в очках на свою голову сшивался на складе, потому что на большее, видно, и способен не был. Теперь я понимаю, что он бы и мухи не убил. А наших фашистов, веришь, зубами бы грыз. Если бы они до этого мне половину зубов не выбили. Потому что при обыске в Одессе у меня нашли две газеты, оккупационные. А по тем временам это было... Да что говорить... И мамы своей я больше не видел...

Сейчас мне ребята говорят: «Карлыч, тебе положена компенсация. Как жертве необоснованных репрессий». А я отвечаю гордо: «Мне ничего не надо». Потому что никакое золото мира не стоит тех мук и исковерканной жизни. Двадцать пять лет, они забрали у меня четверть века, а теперь говорят о компенсации. Пусть засунут себе ее в зад, пока есть море – я не умру. Море прокормит. И живу я в том самом дворе, только не в своей квартире, а в бывшей каморке возле дворницкой. Потому что в моей хате поселились хорошие люди, и они не виноваты за то, что со мной сотворили. Никого из тех, кто здесь жил до войны, не осталось. Всех разметало, как взрывом. Из прошлого только ножка стола во дворе торчит. И паспорта у меня нет. А вместе с ним и прописки, но на такой дворец никто не претендует. Шесть квадратных метров и все удобства неподалеку. Я там замастырил «буржуйку» и живу, как король.

Пенсии нет, и не надо. Я как вернулся в Одессу, так и не работаю. Я привез сюда все свои сбережения – вставную челюсть, Алькину наколку на продубленной шкуре и справку об отсутствии состава преступления. И считаю, что свое в этой жизни давным-давно отпахал. Что тебе сказать, так рабов в древнем Риме не давили, как нас в той тайге. А рабу пенсия не положена – я так считаю. И плевать хочу на всех. И буду счастлив только тем, что хоть умру свободным человеком. А пока мне многого не надо, с бычков и ставриды на жизнь хватает.

До войны мы часто ездили с Алькой в Люстдорф ловить рыбу. Теперь там почти ничего не ловится, и самого Люстдорфа больше нет. Вместо названий немецких сел появились Ивановки и Петровки, а Большую Долину просто перевели на русский язык. Они сперва перевели одесситов, а потом даже память о них. Где Греческая площадь? Где Еврейская улица? Где Польский переулок? Где Французский бульвар? Где обе Арнаутские? Там же, где греки, поляки, французы, турки... Всех перемололи. Немцам, вроде, немного повезло. Какие улицы – Карла Маркса, Энгельса, Розы Люксембург, Бебеля, Либкнехта... Сомневаюсь, что в двух Германиях есть хоть один город со всеми этими названиями подряд...

Правда, слышал, что Французский бульвар снова будет Французским. Но что с того? Названия можно вернуть. А людей? Их не вернешь вместе с Одессой. Потому что город – это его люди, а не, названия улиц. У каждого города есть лето и зима. Одесса прожила свое лето и встретила зиму. А зимой она не похожа сама на себя.

Зимой скучно и холодно. Мы, одесситы, плохо переносим холод, но в их поганом лесу было куда хуже. Я читаю разные книжки и вот что думаю. Жили себе мы все в одном дворе: и Айзенштайны, и Айзенштейны, Козловы, Конти... А Митя Гончаренко? Его ж с Мустафой Каримовым водой было не разлить – так корешевали... Люди жили дружно, пока на их голову не свалились эти самые «изьмы». Социализм, интернационализм, фашизм, национал-социализм, капитализм и прочая дребедень. И каждый, кто ее проповедовал, кричал, что все это надо для блага людей. А что из этого вышло? И те,  и другие положили миллионы для их же блага в землю? Так пусть хоть сейчас заткнутся насчет своих «изьмов», люди должны жить по-людски – и все тут. А теперь все кругом кричат, что у нас оказывается социализм недоразвитый, надо его по-новому строить. Чтоб вы пропали! Мало вам того, что было? Перестройка – блеф, потому что ее фундамент – старый, сделан из костей безвинных, Я прочитал много книжек и понял: чем больше люди орут за свободу, тем тяжелее потом ярмо на их шее. Ну не все равно, как оно называется? Мой дед всю жизнь торговал в своей лавке, а когда прогорел, работал в жестяной мастерской на Дальницкой. Он умер, и не знал, что его всю жизнь угнетали. Дай Бог, чтоб многим хозяевам нашей страну теперь жилось, как этим угнетенным до революции... Это я думаю сразу за двух Альбертов. За наши судьбы, за жизни других людей эти «изьмы» постарались – дальше некуда. Я помру – обязательно в рай попаду. Алька тоже в раю, знаю. Там светло и чисто, как зимой, только не холодно. Видишь, вода постепенно становится свинцовой, и скоро мы начнем ловить глосей на ферину. Карлыч знает, что говорит...