Текст книги "Цена свободы"

Автор книги: Валентина Чубковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– В рубашке ваш сынок родился, в рубашке, – проговорил врач дважды, вытирая со лба пот. Два миллиметра не хватило до кишок, все бы кишки выдрала, тогда точно не спасли. Но будем ждать, что покажет ночь. Ещё помню, врач наказал ехать домой и привезти эту собаку, наверное, на бешенство надо было проверять или ещё что, так и не знаю. Мы тут же помчались в Лебединку, но возле посёлка нас встретил сосед, остановил Сашу и кричит: мы собаку выловили, рукой указал, в какой стороне в леске на дереве повесили.

– О Боже! – взмолилась я, не зная на кого обижаться, – нам она живая нужна, живая! – я ревела до хрипоты. Мы с мужем дома навзрыд ревели. Горе, оно, оказывается, так сближает людей. Его легче делить на двоих. Мы выли и выли, мечясь по комнате, не зная, что ожидать от этой ночи, а перед глазами был только наш сынок, бледный, окровавленный. Я ведь даже домой не успела забежать, чтобы хотя бы какую-то тряпку чистую или полотенце схватить, разорванную боковину живота зажать. Каждая минута дорога была. Так в машине у Саши взяла какую-то в мазуте тряпку и зажала дыру. Здоровый шов получился. Как-то сын, уже взрослый, сказал: мам, мы с тобой меченые, мне собака бочину разорвала, а тебе почку оперировали. «Меченые, Богом залеченные», – подумала я. С сыном согласилась.

Не смогли мы заснуть в ту ночь с мужем. Смотрю он засобирался:

– Ты куда? – говорю мужу, – ночь же?

А он:

– Я собаку искать поеду.

Я тоже собралась махом, и мы поехали в указанное место, освещали фарами и искали ту самую собаку, которая чуть не лишила жизни нашего сына. Нашли. С нами что-то случилось, мы, как бешенные, выскочили из КамАЗа, схватили тут же попавшие под ноги палки и колотили, колотили уже давно дохлую собаку. Мы были в какой-то истерике.

Сыну же проставили пятьдесят уколов в живот, долго лежал в больнице, потом выписали, мы его возили, уже не помню в какую деревню, лечить от испуга. Всему поверишь. Нам мужчина один посоветовал, сказал, что парнишка ночами ходит по палате и бормочет что-то.

Время шло, мы радовались успехами сына по школе, я старалась его правильно воспитывать, мне никогда за него не было стыдно, в школе был примером для многих, даже как-то меня на линейку вызвали и попросили поделиться опытом, как я его воспитываю.

– А просто! – говорю, – человеком хочу правильным воспитать.

А про себя думаю: невечная же я, а он у нас один, второго нельзя было из-за почек рожать, вот и старалась, чтобы ему легче в жизни было. Прививала любовь к людям, животным, природе, доброту к окружающему миру, честным быть учила. Да что говорить, каждая порядочная мать хочет правильно воспитать ребёнка, вот и я старалась. Может быть, где-то и чересчур строга была, думаю, простит меня сынок. Мне и сейчас за него не стыдно, горжусь им. Нежадный он у меня, отзывчивый, справедливый, трудоголик. Много лет на двух работах работал, галстук снимет, робу наденет, перекусит – и на другую. Знает цену рублю. Только в восемнадцать лет мы снова его чуть не потеряли.

Сын учился в ТГАСУ, старался, неплохо учился, апрель был, тот самый зловещий апрель, когда я винегрет готовила, назавтра сёстры должны прийти, маму помянуть.

А у меня душа ревёт, мечусь, словно только что маму похоронила, хотя три года уже прошло. Нет, не на месте душа была, предчувствие какое-то было. Было, помню. Было… Сынок в тот вечер говорит мне:

– Мам, не знаю, идти ли мне, у одного парня с нашего курса день рождения?

– Иди, конечно, сынок, сходи, пятьдесят рублей дала ему ещё. Он у меня какой-то домосед. Всё за компьютером больше сидел, политику любил, новости, по телику ни одного футбола не пропустит, всех игроков поименно знал. История с географией вообще любимые предметы, спросит меня, в какой стране кто правит, а я плаваю с ответом – стыдно. Он мне и начнёт перечислять.

– Мам, ты должна это знать, – дважды повторит, чтоб запомнила. Да только не о той истории пойдёт сейчас речь, а о другой, которая с ним случилась.

После звонка неизвестной мне женщине я была просто чумная, дома одна, Саша в рейсе, я даже не могла сообразить, где находится эта больница. Как до неё добраться? Словно помутнел мой рассудок. Подруга жила через остановку от меня, я звонила ей и умоляюще кричала, чтобы бежала на мою остановку. Сумрак, но роща проглядывается благодаря оголённым берёзкам и еще не растаявшему рыхлому снегу, хотя на асфальте его почти не было. Кратчайший путь до остановки – через эту рощу. Силы покидали меня, но я бежала, каждая минутка дорога. В какой-то момент не то поскользнулась, не то провалилась в снег и почувствовала, что ноги становятся ватными, шагну и падаю. Стала щипать ноги, а толку мало. Какое-то расстояние просто проползла на четвереньках. Мне никто не попался дорогой, а может, кто издали и наблюдал. Проезжую дорогу уже не ползла, сила вернулась. В голове одно: лишь бы не помер. Лишь бы выжил! Вот и остановка. Я не постесняюсь этого слова и случая, напишу, так как было. Меня прохватили понос и рвота. Всё произошло рядом с остановкой, как хорошо, что никого не было. И хорошо, что это произошло, иначе бы просто был обширный инсульт или ещё хуже.

Вот и появилась моя подруга Людочка. А дальше я смутно помню, дальше действовала она. В больнице меня уже ждали врачи. Сына я не узнала, но по широкому рубцу на боку поняла, что это он. Он, мой сынок, а рядом огромная лужа крови, ещё не успели вытереть. Толпились его друзья, что-то мне говорили, успокаивали. Я не плакала, я выоралась, когда ползла, я охрипла. Подошёл врач и сказал:

– Молитесь, чтобы не перелом черепа.

– Он выживет?! Он будет жить?! – выкрикнула я вслед врачам и сыну.

Сына повезли на каталке, а я осталась с подругой молиться в коридоре.

Молилась всем святым как могла, подруга тоже молилась, я видела её бледную и напуганную. Себя не видела. Через некоторое время подошёл ко мне врач:

– Крепитесь, к великому сожалению у вашего сына перелом основания черепа, субарахноидальное кровоизлияние в мозг, гемосинус, перелом лобной кости, и ещё что-то говорил и говорил, вздохнул и добавил:

– Есть небольшое алкогольное опьянение. Алкогольному опьянению я не напугалась, а остальному…

Сын выживал, вместе с ним выживала и я. Где-то на шестые сутки доктор сказал мне, взглянув на Шурку:

– Сын ваш в рубашке родился.

– Я знаю, я знаю, – кивая головой, подтверждая врачу, выдавливая из себя улыбку. Мне было врачами запрещено плакать.

– Только увидим ваши слёзы, сразу отправитесь домой.

Я пообещала. Первое время жила с мыслями: если не выживет сын, спрыгну с четвёртого этажа, нет, с десятого, с четвёртого могу остаться живой и инвалидом. Десятый меня устраивал. Сильно пугал его бред, такую несуразицу нёс – жутко. Я кусала губы, а сыну поддакивала и улыбалась. Губы кусала в кровь, мне так было легче. Вся палата была набита мужчинами, сынок самый молоденький. Ему восемнадцать. У меня не было кровати, поэтому я сидела возле сына на стуле. В палате помогала всем, так как ходячих не было. Кому судно подать, кому спину почесать, кого перевернуть на другой бок и т. д. Я не брезговала, всего насмотрелась… Рядом палата была совершенно пустая, но платная – двести пятьдесят рублей за сутки. Свекровь сказала слишком начётисто, у нас же с мужем таких денег на тот момент не было. Очень понимала, что сыну надо покой, ночные и дневные храпы, стоны больных – это не дело с его-то диагнозом. Но… что я могла сделать на тот момент? Что…

Помню, как сильно у меня чесалась голова, и я подумала, вот и вши появились, слышала, что при горе такое бывает. В туалете я давала волю слезам, выла тихо. Затем обливала лицо холодной водой, чтобы сын не заметил меня зарёванной. Там же и увидела небольшое расколотое зеркальце, веря в приметы, не хотелось в него смотреться, но… в нём и разглядела – вшей нет, это просто меня покрыла седина. Вот почему сёстры, муж, племянница и все приходившие проведывать Шурку всматривались в мою голову. Но седина меня не напугала, для этого есть хна, басма. К сыну приходили все: друзья, студенты, даже учителя из школы. Сергей Юрьевич, химик по образованию, принёс сыну иконку Пантелеймона Целителя, которую Шурка хранит по сей день.

Четвёртый раз брать пункцию спинного мозга у сына я не разрешила врачам. Какое-то материнское чутьё, да ещё и мужчина в палате подсказал – неизвестно чем может закончиться. Последнюю неделю ночевать ходила домой. Здесь мы выли с мужем вдвоём. Дальше суды и прочие заседания я описывать не буду, мне просто тяжело, хотя я оказалась настолько сильной и закалённой, даже не верится самой. Конечно, были моменты, когда с очередного судебного заседания выносили на носилках и увозили в больничку – подводило внутричерепное давление и сердечко. Всё было за три года и восемь месяцев судебного разбирательства. Я не буду оглашать фамилию этого человека в погонах, но человек ли он?.. Помню, как на очередном судебном заседании он искал себе оправдание, мол, ваш сын спокойный парнишка, другой огрызался – попутал я.

Тогда, почти двадцать лет назад, этот случай возле кинотеатра «Октябрь» прогремел по городу. Писали в газетах, передавали по радио, по телевизору – искали понятых, хотя их хватало, но ребят запугивали, угрожали посадить на наркотики (родителям звонили) и дом поджечь обещали. Кстати, той самой Любиной семье, которая мне звонила, а её дочь Леночка, никого не боясь, рассказала всю правду, как человек в погонах с огромной силой нанёс моему сыну удар дубинкой по голове. Они напротив кинотеатра живут (в двухэтажном деревянном доме), и Леночка всё видела. Всё. Позже Любовь, не запомнила её отчества, приходя на судебные заседания, рассказывала, как самой Леночке стало плохо от увиденного.

Некоторым парням предлагали от армии откосить, всё было… Но ребята не боялись, говорили всю правду, я горжусь, что у сына настоящие друзья, не бросили его в трудную минуту. Справедливость восторжествовала. Пять лет отсидел этот человек, для которого я не могу подобрать порядочное слово. Низкий поклон тем, кто добивался и добился справедливости. На своём месте работаете, ребята, честь и хвала вам.

А время летит, не стоит на месте, наш сынок совсем взрослый, ему далеко за тридцать, имеет своё жильё, женат, замечательная жена Кристиночка и сынок Данечка. Они счастливы. Счастлива и я. Бог услышал меня.

Суд совести

– У меня плечо болит, доктор, сильно болит, может, мне массаж назначите, посмотрите, рука не поднимается уже почти год. Перед собой немного могу поднять, а чуть выше никак, – и я демонстрирую, насколько поднимается рука.

– Валентина Анатольевна, я понимаю, но массаж вам назначать не вижу необходимости. Нет надобности! – сказала, как отрезала, совсем ещё молоденькая докторша.

– Хорошо, а что тогда вы мне посоветовать можете, Татьяна-а…

– Татьяна Алексеевна я.

– Да, думаю, теперь запомню, видите, ещё и память подводить стала.

– А с памятью работать надо, я вам таблеточки для памяти выпишу.

– Таблеточки? Только дорогие не выписывайте, всё равно не выкуплю, пенсия маленькая.

– Причём здесь пенсия? Здоровье дороже.

– Да справлюсь я с памятью, с плечом мне помогите, спасу нет, рука болит. Ночами не сплю.

– Я могу и для сна выписать что-нибудь.

– Нет-нет, хватит мне этой химии. Мне бы массаж, хомутовую зону промять, быть может, плечевая боль и пройдёт, Татьяна-а…

– Татьяна Алексеевна, – уже с раздражительностью в голосе быстро проговорила она.

– Ну да, Татьяна Алексеевна, теперь точно запомню, вы мне для памяти не выписывайте лекарство, лучше для плеча, ведь год мучаюсь. А может, какой электрофорез предложите? Смотрю ей в глаза и зачем-то снова повторяю: – Татьяна Алексеевна.

Быть может, она обрадовалась, что я наконец-то запомнила её отчество. И согласилась выписать мне направление на УВЧ. К великому сожалению, и УВЧ, и таблетки, и дорогущие уколы, которые она всё-таки выписала, облегчения не дали. Пришлось звонить своей знакомой массажистке, которая за небольшую плату согласилась помочь избавиться от боли в плече.

– Выручай, Катюш, на тебя только вся и надежда.

– Буду стараться, помогу как смогу.

Я знала, что Катерина массирует на совесть. Много лет она проработала в поликлинике массажистом, с теплом о ней отзываются и как об ответственном специалисте, и как о простом хорошем человеке. Добрая, отзывчивая, с открытой душой и спокойным уравновешенным характером. Всякое в жизни бывало, но не сдавалась, любую проблему разрешала сама и за дочь не стыдно, достойно воспитала, тоже в медицине работает. Придёт Катерина ко мне массаж делать, а он длится не более двадцати минут, да куда там, чуть ли не с час мнёт. Понимаю, руки Катеринины жалко, но от такого блаженства кто откажется, боль приятная, плечо меньше болеть стало. Обе деревенские, причём расстояние от её деревни до моей небольшое. И общие знакомые есть. Поведала в очередной массажный день Катерина мне такую историю, что я и ушам своим не могла поверить. Такое разочарование получила…

– Помнишь дядю Гошу, походка у него такая необычная вперевалочку, он ещё всегда любил повторять: я русский мужик, я русский мужик.

– А как же не помню – помню, на всю жизнь запомнила этого русского мужика – как никак дядя мой по маминой линии. Добрый такой, работящий, руки золотые. А какой охотник, рыболов, тут я стала перечислять все прелести «русского мужика». – А знаешь, Катюш, я ещё помню, он как-то к нам с ночёвкой приехал и тоже всё доказывал, что он русский мужик. Выпивший был. А на следующий день, видит, что я босая по улице бегаю, маленькая была, в магазин меня сводил, ботики черненькие купил. Как сейчас помню, войлочные, вроде посередине замочек был или сбоку, – я погрузилась в детство, вспоминая чёрные войлочные ботики, и где был замочек.

– Да ладно, Валь, какая разница, где тогда замочек был на твоих ботиках. Не спорю, трудяга был дядя Гоша, ещё какой, а на охоту вообще порой на неделю уходил. Мы рядом жили, через дом. Но скряг-а-а-а ещё тот, – протянула она, и мне как-то неловко стало за скрягу.

– Представляешь, порой тётя Поля крадучись ребятишкам что-нибудь вкусное покупала, а потом банки пустые консервные в болоте топила, чтобы он не знал, что она покупала. А бывало, пьяный буянил, она к нам прибегала с ребятишками и отсиживалась. Редко, но бывало…

– Как же так? Как? А я ведь всегда о нём такого хорошего мнения была – «русский мужик», да какой же он русский, фашистик получается, – я небрежно ухмыльнулась. Сделалось грустно от только что услышанного. А в голове мелькнуло: наши родители тоже в консервных банках ничего не покупали. Помню, однажды мама пятилитровую железную банку повидла купила – такая радость была. И продолжила: – А какие славные у них ребята были, это же мои двоюродные братья.

– То-то и оно, что были, – тяжело вздохнув, кивая головой, подытожила Катерина. – Они и мне как братья, хожу вот теперь за Гениной могилкой ухаживаю, когда в свой посёлок приезжаю, а Толика и могилки нет, так и не нашли, утонул, спасая других.

Мы с Катериной словно договорившись, враз перекрестились. Замолчали.

– Ведь у дяди Гоши, как у того куркуля, денег не меряно было, – прервала молчание Катерина, – все так в посёлке говорили. А жили скромно, ничего лишнего не покупали. Но когда приехал старший сын, Толик, попросил денег на дом, а время тяжёлое было, перестройка, дядя Гоша отказал, мол, сам сынок заработай, узнай, как копейка достаётся, вот Толя и пошёл в плаванье. Очень хороший был парень, высокий, красивый, только женился, сынок кроха, квартира съёмная… А труженики они у них какие! – восхищённо протянула Катерина, сдерживая слёзы. – Вот зачем ему столько денег, в гроб с собой взять что ли? Сердце-то и не выдержало, вскоре после смерти сыновей и дядя Гоша помер. Я ходила к нему в больницу несколько раз, проведывала, такую боль в глазах видела, такое разочарование… Жить, говорит, не хочу, раскаивался во всём, а что толку-то, локоть близок да не укусишь.

– Ты права, Катюш, не укусишь, а я была другого мнения о «русском мужике», теперь и у меня разочарование появилось. Больно…

– Да ты не мучай себя, ты-то тут ни при чём, дядя Гоша сам потом себя поедал за свою скупость, да поздно. Жить не хотел. А может, он из-за того, что сам всего своим трудом достиг и парней хотел так воспитать, да только время-то трудное было, понимаешь. Вот Толик и пошёл в плаванье…

– Помню, – перебила я Катерину, – это было двадцать пятого мая, спасая других, он сам утонул, в реке Чая воронка его закрутила. Много денег дядя Гоша тогда водолазом заплатил, всюду искали, да так и не нашли. А мне сон приснился, молодая женщина, высокая, в чёрном одеянии, как сейчас помню, спускается вниз по ступенькам и говорит мне: что же они его там ищут, он тут, рядом, под крыльцом. Указала место рукой. Но мне тогда никто не поверил, а сны у меня вещи, я-то знаю себя. Вскоре, однако, года через три, и Гена на грузовой машине разбился, жертвуя собой, спасая молодую мамашу с парнишкой. У машины рулевое отказало, по мосту ехал, мост этот мой свёкор строил когда-то. А я Шуркой беременная была. Хоронить не ездила, так и не попрощалась с братиком.

Я в очередной раз приехала в Батурино на кладбище к своим родителям и заночевала у тёти Поли, она как раз в Батурино жить переехала. Много чего поведала, но про дядю ничего плохого не сказала, видать, любила его по-своему и хотела, чтобы я только светлое о нём помнила. Всю ночь поразговаривали. Я ей говорю:

– Поспи, тёть Поль, ладно я, привычная, а ты в годах, тебе поспать надо.

– А нет, Валечка, это ты поспи, а мне не спится с тех пор, как сыночков своих похоронила, больно глубокие рубцы от ран, кровоточат…

– Знаешь, Катюш, что она мне рассказала в ту ночь, когда я у неё ночевала, плывя обратно по реке на моторной лодке, они ведь своим ходом добирались, время такое было, дороги размыты, вот и поплыли по реке. Так и не найдя тело сына, подплывали к каждой коряге, всё Толик мерещился. Вдруг дядя Гоша остановился, взял канистру с бензином и открывать стал, сам не свой, поняла тётя Поля что-то неладное с мужем, а потом резко к нему, а вместе помрём. Страх куда-то исчез, потом, говорит она, словно кто-то её одёрнул. Обняла его и, причитая, умоляла, Гошенька, у нас ведь Геночка есть, как он всё это вынесет, если ещё и нас не будет? Надо как-то жить. Наревелись досыта, навылись в крик, только вода и слушала их истошные возгласы. Она рассказывала мне и не плакала, нет. Говорит: «Валечка, мне бы всплакнуть, может, легче бы стало, да только слёзы выплакала все. Корвалол под язык и всё»…

Я видела, как Катерине трудно и больно слушать меня, глаза выдавали. Она неоднократно повторяла, они ведь мне как братья.

– Братья и мои, и мне их не хватает. Горжусь ими, всегда их помню, такие хорошие парни были и оба погибли, жертвуя собой, спасая других. Оба… Снова зависло молчание, затем я продолжила:

– А потом, – говорит тётя Поля мне, – когда Геночки не стало и Гоша помер, сколько раз пыталась руки на себя наложить да не смогла. А были мысли, были, Валечка. Бог не допустил.

Вот тебе и «русский мужик», подумала я, и почему-то всплыло имя и отчество Татьяны Алексеевны, но Катерине ничего не сказала. Уже давно остывший чай мы допивали молча, каждая задумалась о своём.

Привет от далёкой родины

День как день, не сказала бы что солнечный, но особый, кстати, для меня запоминающийся. Для Вадима Николаевича Макшеева тоже, даже очень.

Мы с ним гуляем по набережной, любуемся плавающими на Томи утками, самой рекой, удивляемся мастерству Леонтия Усова, ведь поставил же памятник Чехову. Была бы я скульптором, быть может, по-другому изобразила Чехова, но мне это не дано, а у Леонтия свой взгляд. Теперь каждый год здесь людно, а по пятницам ещё и проходят творческие мероприятия «Чеховские пятницы». В это время здесь вообще полно народу, как говорится, яблоку некуда упасть. Люди показывают свои таланты, а талантливых людей в Томске полно, да и приезжие тоже выступают.

Но сегодня не пятница, с Томи тянет прохладой. Людей почти нет, хотя время от времени кто-нибудь подходит к памятнику и фотографируется или просто потрёт нос, примета такая, говорят, к исполнению желаний. Так что нос у Чехова натёрт до блеска. Вот и мы подошли, конечно же, нос тереть не будем, а за ручку зонтика обязательно подержимся. Это мы делаем каждый раз, когда сюда приходим. Вадиму Николаевичу нравится гулять в тишине, а мне нравится гулять с ним. Мы идём, держась под руку, и говорим, говорим, говорим… Мы не можем наговориться, но никогда друг друга не перебиваем. Умеем выслушать, хотя любого другого человека я, бывает, перебиваю, затем извиняюсь, так получается. А Вадима Николаевича – нет, для меня важно каждое его слово. Выслушивает и он меня, то даёт совет, а то смолкнет и погрузится в своё глубокое прошлое, накопленное с годами.

– Устал?

– Нет, – отвечает он и прибавляет ходу, ему уже за девяносто, мне жалко его ноги, ведь сколько они исходили… а он мне доказывает обратное. – Ничего, Валенька, сейчас ещё пару кружков пройдём. – Я, давно уставшая, не подаю виду, неловко перед ним. Знаю, у него ещё и шагомер есть, это когда он один дома ходит из комнаты в комнату, а потом мне говорит, сколько километров находил за день. Я, конечно, удивляюсь, но сама редко наматываю такой километраж. А у него сила воли, это закалка, жизненная закалка.

Вот и снова дали круг и подошли к Чехову, там стоят двое молодых, похоже, влюблённых, передавая друг другу фотоаппарат, фотографируются и пытаются сделать селфи. Я отрываюсь от Вадима и направляюсь к ним. Он мне тихонько аккуратно делает замечание:

– Валечка, не надо, они сами, – он смущён.

– Да кого сами, видишь, им вдвоём хочется сфотографироваться, а никого нет, только мы с тобой, значит, я и помогу им. Слышишь, они ещё что-то не по-русски говорят, а значит, приезжие. Пусть фото на память останется. Быстро подхожу к молодым и предлагаю свою помощь, те с радостью принимают. Вот и пошли съемки. Повернитесь так, повернитесь эдак, улыбнитесь, возьмитесь за руки, обнимитесь, и пошло, и поехало, где показываю жестами, взамен улыбка и послушание… Я разговорчивая, но они коряво говорят на нашем языке, всё больше нам улыбаются. Я удивилась Вадиму Николаевичу, когда он подошёл поближе и услышал их речь, словно замер, а затем настолько ожил, что, мне кажется, я его такого никогда и не видела.

Опаньки, да что это с ним? Что с ним? Моё любопытство усилилось, смотрю то на Вадима, то на молодых. О Боже, я увидела неописуемую картину! Его счастье, его улыбку, столько радости, он переминался с ноги на ногу и разговаривал с молодыми на эстонском языке. Мне было не до фотографирования. Нет, я ещё сделала несколько снимков, но уже вместе с Вадимом. Это его родненький язык, его Эстония, где прошло его детство с месяца до четырнадцати лет.

– Валенька, милая, это же чудо! Я словно на родине у себя побывал, а думал, что уже никогда не услышу знакомого до боли мне языка. Валенька, я услышал! Ты видела, я с ними поговорил! Думал, что все слова забыл, а нет, вспомнил, ведь за столько лет они спрятались, заплутались где-то, а тут… Я, оказывается, столько вспомнил, Валечка, – восхищался он и начал мне по-эстонски повторять всё сказанное с земляками. А я стояла и слушала, словно понимая каждое его слово, у меня накатывались слёзы, таким я его ещё никогда не видела. Никогда…

– Валечка, ты должна меня понять. Должна! Совсем скоро меня не будет, а я… – тут он заволновался ещё больше, чаще заморгал, слёзы накатились и у него. Молча заплакал. Пытался нащупать в кармане носовой платочек, но я бережно утирала его слёзы своей ладонью. Мне их хотелось сохранить. Это слёзы радости, слёзы пережитого прошлого.

На набережной никого не было. Некоторое время мы были одни. Молодая пара очень спешила и, извиняясь, покинула нас. Хотя хочу отдать им должное, они выделили время Вадиму Николаевичу, пообщались. Знали бы они, что стоило ему это общение! Спал ли он в ту ночь? О чём думал? Конечно же, о том светлом клочке времени, когда был по-настоящему счастлив рядом с мамой, отцом и маленькой сестренкой Светочкой. Когда не было этой проклятой войны, когда была полная счастливая семья. Семья!

Ему четырнадцать, и он одинок, здесь, в Сибири, в глухой тайге, на болотистой местности, худой, голодный сирота. Эстония только снилась…

– Валенька, не суди меня, это слёзы. Они особые. Ты меня должна понять…

– Да что ты, что ты, как я могу судить? Ты же знаешь меня, я тоже радуюсь, радуюсь такому необычному сюрпризу. Такая встреча!!!

– Она последняя, Валечка, последняя в моей жизни, – трепетно доказывал он, сжимая мою руку, – я и думать не мог, что когда-то ещё услышу знакомую речь, увижу вживую эстонцев, в мои-то годы, Валечка… Вот и довелось, – тяжело вздохнул и задумался. Задумалась и я.

– Довелось, – повторяю я, восхищаясь и жалея, что не успела взять у молодых номер телефона или дать им свой. Быть может, позвонили бы когда? Кто знает…

Закрапал дождь, а вскоре усилился, показал свои способности. Мы быстро добрались до кафе, пили чай с только что испечёнными блинами, а эстонцы не выходили из головы и у меня, и у Вадима.

Позже мы часто вспоминали эту встречу с большим наслаждением и светлой печалью. Прошёл год-другой и Вадима не стало. Он там, на небесах, я мысленно с ним общаюсь. Его фотография у меня напротив кровати.

– А помнишь, Вадим, как ты с эстонцами общался, – спрашиваю я, глядя ему в глаза, но уже на портрете. В портрете вижу улыбку – помнит.