Текст книги "Цена свободы"

Автор книги: Валентина Чубковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Осечка

Нам всё ещё по восемнадцать, я такая же наивная и доверчивая. Глупая, но уже влюблённая. Совсем скоро Сашу заберут в армию. А я буду его ждать целых два года. Я отращиваю волосы, до этого была короткая стрижка сессон, у Саши же густой волос до плеч, на свету отливает тёмным каштаном. Красиво. Это позже я узнала, что его мать перекрашивала, а мои родители не разрешали ни волосы красить, ни глаза, а губы тем более. Но я тут, в городе, далеко от родителей и поэтому позволяла себе чуть подкрашивать реснички, губы, даже наносила тени на веки – мне не шло, но модно, просто хотелось подражать своим подружкам.

Мы дружно общаемся со всеми нашими сверстниками. У кого день рождения – справляем гурьбой, кого-то провожаем в армию, по выходным дням также кучно ходим в железнодорожный клуб, кто танцует, а кто просто так стоит, переминается с ноги на ногу. Я в основном так и поступала – неумёха, даже танцевать ладом не умела, а может, скромничала, стеснялась, но на танго Саша меня всегда приглашал, и я шла с удовольствием.

Никогда не забуду, мы танцуем в клубе, а на дощатом полу валяется новенькая десятка. Кто-то, похоже, выронил. Я не подаю виду, словно её не вижу, хотя то и дело отыскиваю её взглядом. Она ох как не лишняя, но продолжаю улыбаться Саше, о чём-то говорим, танцуем дальше. Мне даже неловко спросить у него, видит ли он её, а оказалось, тоже видел, но ему было стыдно передо мной поднять червончик, поэтому прибег к молчанию. И лишь спустя десятилетия мы заведём на эту тему разговор, и он признается, что видел эту десятку.

От вальса всегда отказывалась, у меня почему-то кружилась голова. Наверное, было внутричерепное давление, да разве кто его тогда проверял. Это сейчас существуют всякие томографы, а раньше…

Помимо хождения в клуб на танцы или просмотра фильмов у нас появились и другие совместные увлечения. Однако же моя скромность, со мной скромен и Саша. Но мы уже не ходим по-пионерски, взявшись за руки, а украдкой целуемся в подъезде. Да-да, поцеловаться при взрослых мы себе не позволяем. Я всегда считала и считаю, что любовь должна быть чистой, уединённой, не вынесена для всеобщего обозрения. Но не имею права судить нынешнюю молодёжь. Пусть целуются где хотят, это их дело. Лишь бы потом жили хорошо, а то посмотришь, на людях поцелуйчики, а дома как кошка с собакой. Бывает.

Так вот, стоим мы с Сашей под лестницей первого этажа моего подъезда, где я жила у сестры на пятом этаже, а Саша жил в этом же доме только на девятом этаже и в другом подъезде. Вечерело, на улице пока ещё всё видно, в подъезде же темновато. Вот мы и выбрали уединённое местечко. Стоим, общаемся и сладко целуемся. Вдруг вышел Генка Отрезов, а он жил на первом этаже, мы с ним в одном подъезде жили. Генка – Сашин друг с детства, даже в садик в один ходили. Хороший был парень, застенчивый, простой, с добрым бесхитростным характером, вечно улыбался, но с одним небольшим комплексом, Гена с детства заикался. Быстро подошёл к нам, наставил мне прям в висок обрез, я это почувствовала (не знаю, где он его взял) и так улыбчиво говорит:

– Нн-ну, всё В-валю-у-ушка, прощ-щайся с ж-жизнью, – нажал на курок.

Щелчок мы услышали все. Саша на Генку что-то буркнул, а я, я просто засмеялась, зная безобидного Генашу. Обиженный на Сашу, Гена отправился на улицу, и мы услышали громкий выстрел. Рванули к нему, на улицу. Фонарь, висящий прямо над подъездной дверью, хорошо освещал Генкино каменное лицо, он стоял до того бледный и напуганный, что долго не мог вообще сказать что-то. «Слава Богу, живой», – промелькнуло у меня.

– П-п-п-п-прости, п-п-п-про-ости, В-в-валюшка, – выговорил он кое-как. Я же видела, как у него тряслись руки, а обрез валялся на полу.

– Гена, Гена, да что с тобой, что с тобой? Ты же живой, всё же нормально. Что с тобой? – Я ещё пока не могла понять, в чём дело, и радовалась, что Генка жив и невредим.

– Ты же живой, Генаша, живой! – громко повторяла я, тряся его за рукав ветровки, приводя в чувство. Но бледность с его лица не спешила уходить.

– Радуйся, что ты живая! – вырвалось у Саши, и он крепко прижал меня к себе.

– А со мной что может случиться? – улыбаясь, развожу руками.

– Осечка, вот что. Осечка вышла на тебе! – Саша закурил и протянул Гене сигарету.

– На, – может, легче станет.

Помню, тогда я подумала, у Гены должно заикание пройти, слышала о таком, когда человек заикается, если его сильно напугать, то заикание проходит. Но после этого случая, мне кажется, он ещё сильней стал заикаться.

На следующий день об осечке знали все наши друзья, девчонки говорили, что я в рубашке родилась. Может быть, и в рубашке, раз до сих пор живу. Но бывают в жизни такие моменты, когда сама себе задаю вопрос, и почему же у Генки тогда осечка случилась на мне?

Давно в мир иной ушёл Геннадий, но когда был жив, при встрече со мной всегда про осечку вспоминал, просил прощения и улыбался, улыбался…

Не теряй веру

Протянув руку к телефону, лежащему рядом у изголовья старенького дивана, с которым давно пора распрощаться, я посмотрела на время. Ничего себе, однако, рекорд побила, уже десять, а я только проснулась – удивилась сама себе, но тут же осеклась. Да какой рекорд, легла в шестом, а значит… хотя чувствовала себя бодрой на все сто. Выспавшейся. Но из головы не выходил сон. Сон, который увидела в эту ночь, а вернее, под утро. И что же она мне приснилась? Вера, Верочка… «Что же не так?» – рассуждала я. Что-то хочет сказать, предупредить или дать совет? Я стала мучиться, прокручивать в голове каждую деталь этого необычного сна. Снам верила, как никому другому. У меня они в основном вещие. «Вещие-зловещие», – вырвалось вслух. Дома никого не было, муж давно уехал на работу, а собака спала в своём излюбленном месте. Тишина.

За окном за тридцать с минусом – дубак. В квартире жара. И что так топят? Хотя в этом есть и свой плюс – мерзлячка с детства, ноги вечно мёрзнут, даже летом в квартире порой хожу в валенках.

Отвлеклась на секунду, глядя в окно, из которого ничего не было видно – постарался морозец, нанес свой узор. Но это балконные стёкла, квартирные светились аж переливались, их вчера так отдраила – накануне Новый год, год Кабана, хочется, чтобы всё сверкало. Оконным пейзажем долго не любовалась, сон маячил в голове. Ведь я же вчера даже не думала о Вере и позавчера, и вообще давненько о ней не вспоминала. А вот приснилась же? А может, от того и приснилась, что не вспоминала? Хотя каждый вечер перед сном молюсь за всех усопших и живых – снова задумалась, но всплыли и Верины слова: «Ты всегда обо мне помни. Не забывай. А то буду сниться и у-ух», – и Вера погрозила мне пальцем и засмеялась. Тогда, когда она была жива, и сейчас, но уже во сне, спустя десять лет, посмотрела на меня каким-то холодным, отчуждённым взглядом, погрозила пальцем и также засмеялась.

– Десять лет… – снова протянула вслух и задумалась над сегодняшней датой.

– О, Боже, да в этот день пятнадцать лет назад я с ней познакомилась, – и по телу пробежали мурашки. Вот оно в чём дело…

Прости меня, Верочка, надо бы сходить в церковь, поставить свечку, помолиться, а ещё лучше – съездить на кладбище.

Но взглянув на замёрзшие окна, и кладбище, и церковь заменила домашней свечой. Свечи у меня были церковные, причём привезённые из Иерусалима, женщина одна подарила.

Так что Бог простит, а Верунька меня поймёт и простит, а если не поймёт, то пусть завтра приснится. Тогда точно в церковь сбегаю, можно и на кладбище.

В этом году в городе как никогда полно снега. Куда валит? Но не о снеге задумалась, а вспомнился эпизод, как мы с Оленькой, племяшкой, приехали в свой посёлок, и тоже стоял лютый холод да с ветерком. Там ещё севернее, ещё холоднее. А мы по снежному насту по-пластунски ползли к кладбищу, где снег проваливался – там приходилось брести по пояс. Замёрзли как суслики, но когда доползли до могилки моей мамы, то она словно нам печку растопила. Так тепло стало, что пальто пришлось расстегивать. Долго пробыли у могилки, не ощущая холода. Вот и не верь в чудеса…

На этот раз я гораздо дольше стояла у иконостаса и тщетно молилась. Мысли о Верочке не отступали, хотя свеча уже догорала. Прочитала напоследок «Отче наш». Убедившись, что свеча погасла, пошла на кухню.

– Опаньки… а чайник сам включился, – и снова мурашки пробежали. Жутко. Хотя, такое уже как-то было. Но не сейчас… Не сегодня. Я просто к этому не готова. Страх разлился по всему телу, конечности резко похолодели, почувствовала странное недомогание. Какие-то секунды стояла окаменев, глядя на чайник. Слава Богу, воды там оказалось мало, и он быстро отключился.

– Так, – выдавила я из себя и громко произнесла в пустую комнату: – Что же ты, Верочка, задумала? Потерпи немножко, морозы спадут, и я навещу тебя. Знаю, ждёшь. Убедила. Я сказала чётко, громко, переборов в себе страх. Но всё же позвала собаку.

– Дашка-а-а, – окликнула её, – хватит дрыхнуть, иди, косточку тебе дам. Ой, вру, косточки нет, ну иди же ко мне. – Подойдя к Дашкиному убежищу, где та порой уединялась от соседских деток, когда те, приходя в гости, докучали ей. Собака словно меня не слышала, даже не вильнула хвостом, а может, правда, сладко спала, ведь ей давно перевалил второй десяток, а по собачьим меркам это уже года. Потянуло на кухню.

Я снова взглянула на чайник, к которому так и не притронулась. Мелькнула мысль, а вдруг опять включится? Не включился. Чай пить расхотелось.

Легла уже на заправленный мною диван, включила телевизор, и там ничего хорошего. Затем резко соскочила, достала свою толстенную тетрадку, я её называю дневником жизни, где более сорока лет веду записи, и стала жадно читать, ища что-то важное, какую-то зацепку, связанную с Верой. Долго искала, усердно. Нашла:

«Сегодня солнечно, тепло, а на душе погано, спала всего лишь три часа – проснулась очень рано. С утра поеду в гости я к своей подруге. Ей очень тяжко, знаю я её недуги»…

Оттолкнувшись от рифмованной строчки, заметила, много чего в этой тетради было посвящено этой рыжеволосой, стойкой женщине. Чья судьба была исковеркана с первых дней её жизни. Так как Верина мать перед смертью призналась, а вернее, покаялась:

– Прости меня, Верочка, не я ведь тебя из роддома забрала, нет, не я, а сестра моя. Но я всё-таки одумалась и отобрала тебя у неё.

– А надолго ли ты меня отобрала? Надолго ли одумалась?.. Сколько себя помню с детства, всё у бабушки жила, у папкиной матери. А потом с отцом до четвёртого класса, с отцом и с мачехой! Думаешь, сладко мне там жилось?!.. Ты ведь с ним разбежалась, когда я в первый класс пошла, что ж ты меня с собой не взяла? Почему?! Не он от тебя ушёл, а вы от нас. Что ж ты Гришку, рыжачка своего, любимчика, с ним не оставила? Тебе он дорог, а я? Я?!..

– А то и не оставила, что он не его сын и отец твой об этом знал. Хотела с ним разбежаться, когда Гришке три было, нет, чёрт дёрнул тобой забеременеть. Я же вас в детдом не отдала.

– Да лучше бы отдала! Там пригляд был бы. Даже самые мелочи всплывают. Я живу с этим, слышишь, живу! Помню, как мне хотелось в первом классе с косичками щеголять, а батя меня налысо, одна в классе была такая. Одна! Одна из девочек! Не только в классе, а во всей школе. Думаешь, мне хотелось идти туда? Все смеялись, все! Отец по пьяни с другом поспорил, что из меня пацана сделает, вот и сделал, чёлку и ту выстриг. Потом дед ворчал и машинкой под ноль оболванил. Вшивой меня дразнили. Ладно бы были, не так обидно. Мам, да разве всё расскажешь, что в моей душе было, о чём я думала, о чём мечтала тогда… Где моё детство? Где?!

– Что ж ты так разошлась, разоралась? – я ведь тебя потом забрала у отца.

– Забрала?.. – да лучше бы ты меня никогда не забирала и не рожала!

– Ну, вот ещё что придумала, сейчас-то мы видимся, да и когда меня не будет – узнаешь, что такое мать потерять, – тут она всплакнула. Может, это и были слёзы раскаяния, но Вера им уже не верила. Материнские слёзы она видела часто, когда та напивалась в стельку и рассказывала свою прозябающую жизнь. Рассказывала то, что Вере бы и не следовало знать.

– Мам, хватит спектакли разыгрывать, я уже сама мать и у меня взрослая дочь. Сыта я твоими байками по горло. Сыта!

– Взрослая, а избалованная, как дитя малое, всё кофе в постельку подносишь, квартирку ей купила, выучила за свои денежки. А что она в жизни-то у тебя умеет? Что? Даже родить не может, опустошилась раньше времени.

– Не лезь в наши дела, не лезь, сами разберёмся. Сами!

– Сами с усами, а я вот вас родила.

– И что? А до ума ты нас довела? Родила… Какой год Гришка в тюрьме?

– А кто его знает, это у него спросить надо, какой. А может, уже и в живых нет. Ему сразу больно много дали.

– Да нет, мам, немного, я бы вдвойне больше дала, пусть там и сгниёт рыжий гадёныш.

– Опомнись – брат твой.

– Брат?! Да какой же он мне брат?! Какой?.. Мама!..

Нет, слёз у Веры не было, они были выплаканы на протяжении многих лет. С матерью она разговаривала громко, зло, я бы даже добавила с ненавистью, раздражительностью и болью в душе, но ни одной слезинки не проронив.

– А знаешь ли ты, что с твоим рыжим сынишкой никто не хотел общаться? С его-то дебильным характером.

Тут мать прервала Веру, не дала досказать:

– Да не дурак он, а что по два года в одном классе сидел, дак это лень вперёд его родилась. Ты и сама рыжая, – съехидничала она, потупившись на дочь.

– Дебил, полный дебил! Чикатило! Чикатило!!! А волос мой побелел раньше времени, вот хной пользуюсь. Каштановая я, мамочка. Вспомни, всю жизнь русая была.

– Ну что так завелась? Я же говорю, что Гришкин отец был огненный, вот вся рыжета и передалась. И друзья у него были, только повёлся не с теми и угодил не туда.

– Друзья? А знаешь ли ты, как у него друзья появлялись?! Знаешь?..

Тут Вера на секунду смолкла и решила: а пусть знает, пусть хоть перед смертью всю правду услышит. Пусть знает, что пережила её дочь, пока мать меняла одного сожителя на другого. Когда она занималась собой и никакого внимания дочери. Вспомнилось и то, как за любую провинность трепала её за волосы и заставляла очередного отчима звать папой, бегать с запиской в магазин покупать им водку. Вере захотелось выплеснуть всё, всё и сразу, хотя она прекрасно знала, что матери осталось жить считанные дни. Да какая же она мать, пусть слушает, и тут из неё полилось:

– Да, Гришка хотел, чтобы у него были друзья, и он использовал меня, каждый его друг насиловал меня. Каждый! – закричала она так громко, что мать опешила и не знала, что же сказать дочери в знак утешения. – Молчишь? А знаешь, как он меня к этому готовил? Сначала избивал до полусмерти и заставлял служить верной собакой. Избивал, убивал, но я оказалась живучая. Пинал в живот, пинал в голову, куца мог, да в такие места, чтобы ты синяков не видела. Порой искры из глаз летели. Думаю, ты, мамочка, – тут Вера съехидничала, – такого «удовольствия» не испытала, когда искры из глаз сыплются. Вот, – тут Вера протянула голову ближе к матери, подтянула шею вперёд, вверх, чтобы та заметила неправильную форму носовой перегородки, – полюбуйся, переносица-то у меня сломанная, а ты даже и внимания не обращала никогда. Я ходила в синяках. Я уже тогда жить не хотела. Тогда! Тебе же дела до меня не было, а впрочем, что тебе мои синяки да шишки, у тебя своих хватало, вечно пьяная, побитая ходила. Нет, не ходила, валялась. Ползала. Я тебя трезвую-то только вот с недельку-то и вижу.

– Последнюю неделю, доченька, последнюю, – мать тяжело вздохнула.

– Ты гляди-ка, даже доченькой стала звать, что это с тобой? Точно перед смертью исповедаться решила. А ты мою исповедь выслушивай. Твою я всю жизнь слушала и видела.

Вера чувствовала, что срывается на мать по полной программе, перегибает палку. Даже с пьяной она не позволяла себе так разговаривать. А тут… Словно её прорвало. Ей хотелось всё выплеснуть разом. Всё, что мучило её столько лет. Всё, накопленное годами… Как не раз приставал к ней пьяный отчим, как она пряталась и убегала из дома. Она, двенадцатилетняя девочка, была использована родным братом и его дружками. Сколько унижений выстрадала за все эти годы… Как кромсала её жизнь и испытывала на прочность, преподнося «сюрприз» за «сюрпризом». Радовалась, когда брата посадили в тюрьму, ей даже легче стало дышать. Ожила на некоторое время, но были и новые испытания… От кого родила дочку сомневалась сама. Причём дочку рожала, живя у подруги на квартире, мать выгнала, узнав, что Вера беременная. Дочке было чуть больше года, как Веру скосил туберкулез лёгких. Лежала в тубдиспансере, видела отношение к таким больным и к себе. Знала, что её жизнь на волоске, а также хорошо понимала, что станет с дочерью. Теперь, как никогда, ей хотелось выжить. Жить. Вера цеплялась за жизнь, хотя врач не давал утешительных результатов.

– Вы обречены, я не могу вам предложить свои лёгкие.

– А мне и не надо – своих хватит.

Она доказала не только себе, врачам, но и всем другим – вылечилась и выучилась на медсестру, позже несколько лет работала в этой же больнице. Лечила больных на совесть. Поверила в Бога. Молилась за дочку, та часто болела в детстве, но Вера умудрялась работать на двух, а то и на трёх работах. Она стала хорошим массажистом. Её ценили и хорошо платили. Деньги брала, не отказывалась. Сама назначала цену за массаж, с богатых драла в три шкуры, так она рассказывала мне. Вот и скопила на двухкомнатную квартиру. Позже дочка матерью верховодила, видать, слепо Вера любила её. Такое в жизни бывает. Всё было брошено к её ногам – учись, доченька. Всё, купила в квартиру, одевала с иголочки. Избалованная дочь устраивала свои капризы, о которых писать не хочется. Вера накопила на малосемейку и ушла туда, оставив дочери двушку.

Много различных страшных эпизодов Вера рассказывала мне. Как однажды её брат задушил. Да-да, в прямом смысле, нет, не руками, он взял отцовский ремень и приказал ей молчать, мол, я сейчас тебя буду усыплять, а ты не дрыгайся. Дрыгнешься – убью. А Вера уже и была готова к смерти. Согласилась.

– Сначала, – говорила она мне, – было больно горлу, немножко, потом большой прилив в голову, в глаза, они у меня словно из орбиты вылезали, а потом так хорошо стало, что больше я ничего не чувствовала. Представляешь, Валюш, он меня приподнял через плечо на ремне. Я же знала, что нельзя ему перечить, вот и молчала. Но очнулась, когда уже избивал, бил сильно, кулаками в живот, бил и наговаривал: «Ага, сдохла бы и меня из-за тебя мамка избила бы». Помню, как у меня горело всё лицо и ощущала боль в пятках. Это я позже узнала, спустя много лет, говорят, когда с петли снимают, чтобы оживить, хлещут по пяткам и щекам, знал, видать, он это тогда. Я ничего не могла ему ответить, думаю, сам же приказал молчать, я и терпела, недолго, я на самом деле словно уснула. После этого больше никогда не душил. Правда, однажды заставил залезть на крышу одного барака. Он брошенный стоял, там, на задах, – Вера махнула рукой, словно я знаю, где эти зады находятся. Я только кивнула, а она продолжила, – так вот, приказал он мне залезть туда, сам залез, а потом подойти к самому краю велел, встать прямо и сделать руки по швам. Он мне показал, как это делается. Отполз в сторонку, а у меня страх, ведь высота приличная, ну, я думаю, как третий этаж. Я и встала, руки по швам сделать не успела, упала вниз, а было начало мая, земля только оттаяла, но твёрдая была. Там ещё какие-то кирпичи валялись. Может, на них угодила – не знаю. Я долго каталась по земле, не могла дышать, катнусь – вроде легче, схвачу воздух и дальше катнусь. Он-то слез по лестнице, а может, и скатился, я какое-то время ничего не понимала, просто каталась по земле, чтобы дышать. Потом помню адскую боль, долго была эта боль, кровью писала, а он заставлял меня ходить, подпрыгивать для чего-то. Я ему не могла даже сказать, что мне просто дышать тяжело, не только ходить или подпрыгивать. А кто знает, может, когда подпрыгивала при нём, кровь-то и вышла с меня. Вот, смотри, – Вера приоткрыла верхнюю полу халата и показала мне небольшие выступы на грудной клетке слева. – Сами рёбра срослись, неровно, правда. Долго болели, всё дышать тяжело было, – повторилась она. – Терпела. Лет десять назад томограмму делала, мне доктор и сказал, что сломанные рёбра неправильно срослись. Я Гришку так боялась, что никому никогда в жизни ничего не рассказывала. Как-то мать спросила:

– Тебя Гришка не обижает?

Я говорю:

– Бывает иногда.

Большее побоялась сказать, ведь он меня предупреждал, чтобы слова не проронила, иначе убьет. Похоже, мать в этот же день что-то ему и сказала насчёт меня. Ну, чтобы не обижал, я думаю. Так знаешь, как он меня потом избил – у-у-у-у, на всю жизнь запомнила – молчанье золото.

У меня только округлялись глаза, и я не находила слов в знак утешения подруги. Нет, находила, да только она меня предупредила вперёд, попросила:

– Не жалей меня и не перебивай, а то разревусь и ничего тебе ладом не расскажу, а я хочу, чтобы ты написала, написала обо всём. Быть может, родители другие повнимательнее будут относиться к своим чадам. Не допустят такого ада, через который я прошла. Прошла, Валюш, а теперь, казалось бы, всё позади, другая жизнь. А нет, всплывает прошлое, как бы я его ни хоронила, всплывают и кровоточат внутренние раны. Особенно ночами. Спать не могу порой, а однажды не вытерпела и сорвалась, написала записку, попрощалась с этим миром и выпила стандарт снотворных. Не судьба в тот мир попасть, видать, рано ещё, вот так и живу… Двое суток в реанимации и две недели на больничной койке. Даже милиция приходила в больницу ко мне. Ох, много чего было. Много…

Порой мы обе с Верой уливались слезами, рассказывая друг другу свои прожитые жизни, но было над чем и посмеяться. Как-то рассказывает мне Верочка:

– Один пухлячок хорошо меня отблагодарил, – Верунька прикусила губу на секунду, сникла, посмотрела искоса на меня и добавила:

– Ты не поверишь, это был…

Она стала глубже дышать, лицо резко побагровело, словно ей не хватало воздуха:

– Ох и отблагодарил! – протянула она, странно ухмыльнувшись и глубоко вздохнув. – А на вот, вкуси ещё щепотку тайны!

– Да сколько же их у тебя, – подумала я, а вслух добавила: – Давай валяй, я уже в них тону.

– Смотри, не утони! – засмеялась она, – помни, ты мой спасательный круг.

– Помню. Можешь и не рассказывать, догадываюсь, олигарх какой-нибудь.

– А вот и никакой, а отчим мой очередной, – срифмовала она. И видя в моих глазах негодование, перекрестясь, добавила:

– Светлая ему память, это ведь я его туда отправила, – опустив указательный палец вниз. – А может, туда, – снова этот же палец, но уже подняла вверх.

– Ага, – подытожила я, напоминая, что туда вверх только святые уходят. Но если честно, до меня не доходило только что сказанное подругой. Я не могла поверить и не спрашивала объяснения, из неё просто всё полилось само, как из речки, которую хотели перекрыть в узком месте, но она прорвалась.

– Ты представь, ведь я почувствовала к нему даже какую-то симпатию. Ну, так, – махнула рукой, – быть может, показалось.

– А может, у тебя где-то там ёкнуло, – тут я показываю в сторону сердца, – раз ты говоришь, он твой отчим. Ты что, документы проверяла? Я начала заваливать её вопросами, думая: «О Боже, что она вытерпела, выстрадала…»

Мне стало невыносимо жалко подругу, вцепившись друг в друга на минуту, мы всплакнули.

– Ты видишь мои последние слёзы! – судорожно выкрикнула она и резко отпрянула на другую сторону дивана. У меня, как всегда, сразу стали мёрзнуть ноги. Я прикрыла их пледом, а Верочка, подсев поближе, через плед стала разминать мои пальцы.

– Вот сдохну я, кто тебе ноги растирать будет? Сколько раз говорила, иди в клинику, обследуйся, нет, тянешь чего-то. Чего тянешь? С сосудами у тебя проблемы.

Про сосуды я отвела разговор в сторону:

– Вера, ты опять за своё, не смей так говорить. Ты очень долго должна жить, ты заслуживаешь лучшего. Заслужила!

– Должна, но не обязана, раком я повязана, – снова выпалила она рифмой, это у неё ловко получалось.

Рифмой подытожила и я:

– Рак твой враг, а ты его в овраг.

Засмеялись. Но Веруньке не терпелось излить душу, выковырять тот, оставшийся кусок ржавчины, который, похоже, не давал ей покоя, продолжила:

– А знаешь, Валюш, я, правда, его не узнала. Такой чинный, при галстуке, статный не по годам. Да и где б я его узнала, – повела бровями, разведя глаза в разные стороны. Сколько я пыталась, у меня так и не получилось, как у Верочки, развести глаза.

– Свалился как снег на голову. Я к дочке спешила после работы, а он привязался, ну и разговорились, шея, говорит, болит, не вертится, а я ему сразу диагноз преподнесла. Согласился с диагнозом-то, пообещал заплатить хорошо, и живёт недалеко от дочки, ну, думаю, почему попутно не зайти, помну шею и получу сполна. И правда, недалеко жил, помяла я ему шею на совесть, потом ещё несколько раз приходила, поёт как соловей, сразу и не раскусишь, что в нём намешано. В квартире одиночеством пахнет, а на столе кольцо с брюликом лежит. Я тогда уже в них разбиралась, даже дочке с небольшим камушком перстенёк купила, а тут, представь, камень с крупную горошину.

– Ничего себе, – поддакиваю Вере, хотя брюлики в глаза не видела, покажи мне стекляшку, скажи, что это бриллиант, я и поверю.

– Спрашиваю его, не боишься? Свиснуть могут, подальше положи. А он сходу: так это для тебя, за работу. Какая тут работа, думаю, каждый раз платит, да прилично, а тут… – она выпучила глаза, сморщив губы. – И я удивляюсь. А он показывает на посылочку, мол, так и так, ты такая исполнительная, вижу, туговато в жизни тебе, вот эту посылочку одному клиенту снесёшь – и брюлик твой, ты его сразу возьми, я в тебя верю, да и адрес свой я, балда, успела назвать. Ведь вошёл в доверие, – говорю тебе, – даже приглянулся, на тот момент одна жила, ну, думаю, подумаешь, старше. Посылочка подозрительной показалась, но виду не подала, прикинулась глупее глупой. А он коньячок посасывает, за вторым стаканом потянулся.

– А что, говорю, – снесу посылочку, раз такой щедрый. Ты только мне коньячка плесни, чтобы ноги быстрей побежали. Он и плеснул, выпила, не морщась, залпом, словно воду. Удивился, ещё чуток плеснул и себе не пожалел. Смотрю, его хорошо развезло. Тут я ему сама плеснула и сделала вид, что себя не обделила. А я-то, сама знаешь, как к спиртному отношусь. Но посылка из головы не выходит, а меня уже развезло от выпитого коньячка. На душе кошки скребут, понимаю, что в посылке находится. Страшная ненависть к нему появилась. С неделю как подругиного сына похоронили, той, у которой я до родов жила, – я кивнула. – Ох и хорошая женщина, а Игорёк, её сынок, – горестно глядя на меня, продолжила, – я ведь крёстная мама его. Вот что надо было парню, чего не хватало? – резко приподняла плечи и так же резко опустила, перекосив лицо.

– Споткнулся, – добавляю, понимаючи.

– Но я тогда не споткнулась, плеснула Василию, так он просил его называть, в стаканчик коньячка, хорошо плеснула, взяла посылочку развернула её аккуратненько, незаметно, и также аккуратно чуть меньше чайной ложки сыпнула ему уже в очередной стаканчик коньячка, а остальное высыпала в его же унитаз. Прикинь, даже руки не тряслись, я это с огромным удовольствием проделала, словно отомстила за Игорька. Нет, я эту ночь не спала, просто не знала, что меня ожидает. Металась, придумывая всякие версии. С жизнью прощалась. А следующего дня мне мать звонит:

– Верка, помнишь, Василий у меня с полгода жил, ты тогда махонькая была, но помнить должна, он тебя ещё на горбушке катал, гармошку тебе маленькую купил губную. – Гармошку я сразу вспомнила, была у меня, а вот его смутно. – Так вот, – говорит она, – к нему бандиты вчера ворвались, а может, наркоманы какие, и удушили. Ничего в доме не тронули, а его удушили.

– Представляешь, Валюш, мне только и осталось перекреститься тогда.

Мы словно по команде враз перекрестились с Верой. Посмотрели друг на друга и непроизвольно засмеялись.

– Ой, Верунь, не к добру смеёмся.

– К добру, о таком можно и посмеяться. Сколько бы он молодёжи загубил, а так один ушёл, и, как говорится, концы в воду.

– А брюлик где?

Я окинула взглядом её жилистые, но сильные руки.

– В ломбард снесла, хорошо мне тогда за него заплатили. Прилично. Сказала, от мужа память, но жить не на что, даже слезу пустила, а сама в парике была, так, на всякий случай. Долго ещё себя накручивала, страх в ногу со мной шёл. Боялась, но всё обошлось.

– Кх, ты ещё и артистка у меня! – подытожила я.

– Зачастую в этой жизни приходилось быть артисткой, Валечка, иначе бы просто не выжила.

Я же кивала Веруньке в знак согласия, зная, какой путь она преодолела. Выстояла.

Мороз продержался ещё несколько дней и утихомирился. Одевшись потеплее, я сгребала с подругиной могилки снег, вспоминая её нелёгкую судьбу, её рассказы и наказы:

– Ты, Валечка, когда будешь писать про меня, пиши всё как есть, даже имя не скрывай. И не теряй веру в себя! Тоже хлебнула в этой жизни.

Я соглашалась. Но это было тогда, в пылу, в отчаянье мне наказывала про имя своё. Думаю, она на меня не в обиде, что его я ей всё-таки изменила, да и нравилось ей это имя. Много можно ещё написать про её нелёгкую судьбу, про её борьбу за выживание. Старалась верить в себя до последнего, в себя, в свои силы. Всё говорила: «И что меня Верой не назвали, может, судьба бы другая была?» А я назвала. Некоторые страшные фрагменты я просто не стала описывать, и так в жизни хватает боли и грязи. Пусть они уйдут со мной, когда-то и меня не будет, а книга останется.

За день до смерти я успела прочесть Верочке это стихотворение, было слёзно:

 
Ты всё прошла – огни и воды,
Но не споткнулась на пути.
Сумела выстоять невзгоды,
С прямой дороги не сойти.
 

 
Боролась стойко за успехи,
За справедливость и уют.
И не страшны были помехи,
Они и до сих пор снуют.
 

 
В глазах твоих печаль гуляет,
По ним всю жизнь можно прочесть.
А на щеках румянец тает,
Улыбка прячется от всех.