Текст книги "Погоня"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Легонечко стукнув в дверь, она очутилась в низкой, но просторной горнице с громадной печью сразу у входа и подвесными полками через все помещение. Крошечные оконца оставляли жару и блеск полудня за стенами дома, но все же было достаточно света, чтобы Золотинка оторопело остановилась.

За покрытым скатертью столом посреди горницы сидел Юлий.

А слева, ближе к Золотинке, сторожил ее взглядом острых маленьких глаз на щекастом бритом лице дородный человек, похожий на сельского приказчика или помещика средней руки. Пастух сидел, помещик стоял и, значит, господином тут все ж таки был наряженный пастухом Юлий, а этот, второй, – приказчик. Руку он положил на меч, словно бы невзначай, не особенно, впрочем, настаивая на значении этого воинственного жеста, – широкий короткий меч его на перевязи бычьей кожи, весьма основательное орудие с рукоятью в два перехвата, больше смахивал на тесак мясника, чем на испытанный в сражениях клинок, что опять же наводило на мысль о приказчике. Стрижен он был по-крестьянски, в скобку, а платье господское.

– Спокойнее! – сказал приказчик и, оставив меч, взял Золотинку за шиворот.

Чего она и опасалась с самого начала.

Дородный, словно налитой здоровьем, мужчина, судя по всему (и прежде всего по уверенной цепкой хватке), отличался завидным спокойствием, непонятно только почему он рассчитывал найти ту же добродетель в плюгавом и юрком пигалике.

– Вы душите! – просипела Золотинка.

– Выкладывай все и поживее! – возразил приказчик, встряхнув пленника чуть осторожнее. – А то у меня есть средство!

– Какое? – спросила Золотинка, пользуясь возможностью перевести разговор в спокойное и разумное русло, то есть исполнить главное требование противной стороны.

– Муравейник, – невозмутимо отвечал приказчик.

– Зачем муравейник? – Золотинка, сколько это было возможно в полузадушенном и полуподвешенном положении, покосилась на Юлия, ожидая, может статься, найти в нем сочувствие. Напрасно – Юлий глядел настороженно и внимательно, словно не доверял обоим.

– Зачем ты бежал? – спросил приказчик, отметая вопрос.

– Это все, что вменяется мне в вину?

– А ты еще что-нибудь за собой знаешь?

Юлий и сейчас не вмешивался, хотя, защищаясь первыми попавшимися словами, Золотинка надеялась вовлечь его в разговор. Облокотившись на стол, он подался вперед, но другую руку отставил на колено, сохраняя возможность в любое мгновение откинуться на стул и покинуть собеседников наедине с их взаимными недоразумениями.

– Я сам пришел, зачем же хватать? Это обидно, в конце концов! – сказала Золотинка.

Неожиданный довод – что обидно – подействовал, как ни странно, на хваткого малого, что держал ее за шиворот. Он выпустил ворот, но отступил к двери, имея в виду отрезать пути к бегству – звякнул засов.

– Ладно. Выкладывай. Только живее, времени у меня мало. А у тебя еще меньше. Можешь считать, что у тебя его совсем нету.

Колкие глазки приказчика в припухлых веках ничуть не смягчились, но Золотинка не боялась этого человека. Не научившись еще читать мысли, она, однако, безошибочно чуяла дух настроений и страстей и, конечно же, способна была отличить настоящую угрозу от запугивания – разный у них запах. Сколько бы толстяк ни сердился, она угадывала в глубинах его натуры нечто по-настоящему основательное и неспешное, нечто такое, что всегда удержит этого человека от скоропалительной, не помнящей себя жестокости.

– Послушайте, – сказала она, обращаясь все еще к приказчику, а не к Юлию – так было легче, – вы поймете, почему я бежала… ну, бежал, все равно, вы поймете это, когда узнаете, кто я такая на самом деле. Я не пигалик… Я хочу поговорить с Юлием. Оставьте нас! – решилась она вдруг.

– С каким Юлием? – делано удивился приказчик.

– С тем свинопасом, который сидит за столом, когда вы стоите.

Надо отдать должно верному малому, он сделал что мог, чтобы не выдать смущения. Но это было и все, что ему удалось, возражения замерли у него на устах… промолчал.

Оставив приказчика, Золотинка ступила к столу на середину горницы. Юлий откинулся. Расстегнутый ворот белой рубахи открывал темную от крепкого загара грудь; встрепанные беготней волосы придавали ему дикий, простонародный вид, но этот взгляд… сведенные брови. Что-то больное угадывалось за этим взглядом, загнанная на задворки сознания, но никогда не оставляющая тоска.

– А знаешь, тебе совсем не идет борода, – сказала она с вымученной небрежностью. Но Юлий не откликнулся даже усмешкой.

– Мой хлопец не понимает чужих. Он дурачок, – заметил тот, действительно посторонний, кто наблюдал за свиданием.

Золотинка резко обернулась и снова бросила взгляд на Юлия. Истина забрезжила в ее уме, она ступила ближе, наткнулась взглядом на край стола, который приходился ей немногим ниже подбородка, и вспомнила мимоходом, каким смешным, нестоящим существом представляется она Юлию… да и сама глядит снизу вверх, не ощущая себя ровней.

Юлий поднялся. Прежде она не думала, что он окажется таким большим. Другие люди… что ж, до размеров других людей ей и дела не было – великанский рост Юлия унижал ее ощущением неодолимого расстояния.

– Вы действительно друг Юлия? – беспомощно обернулась она к приказчику. – Могу я говорить все? Я хочу знать, это что, это опять тарабарщина? Да?

Он пожал плечами, как человек, который уклоняется от ответа, но Золотинке довольно было и этого. Она обошла стол, преграждая Юлию путь к выходу и тронула его за руку:

– Юлий! Я – Золотинка! Я и есть Золотинка, заколдованная Золотинка.

Можно было повторить это еще несколько раз – все с тем же успехом. В лице его, где твердо сложенный рот и напряженные у переносицы брови образовали такой знакомый, привычный склад, ничего не изменилось. Помедлив, юноша отнял руку пигалика и сделал попытку миновать его, чтобы покинуть горницу. Мысли Юлия оставались там, где ждала его встревоженная, ничего по-прежнему не ведающая Золотинка – на солнечной полянке.

– Остановите его! – горячечно заговорила Золотинка, обращаясь за помощью к приказчику. – Я действительно Золотинка. Я – волшебница. Если он впал в тарабарщину… не первый раз, однажды я уже вылечила Юлия. Остановите его. Как вас зовут?

– Обрюта, – ответил тот, оказывая ей ровно столько доверия, сколько оправдывали обстоятельства.

Горячечные нотки в голосе пигалика заставили задержаться и Юлия, он вопросительно посмотрел на Обрюту, и тот придержал князя.

– Если вы это сделаете… – начал он не без сомнения.

– Сделаю!

Она снова перехватила Юлия за руку, а он глянул поверх пигалика на Обрюту, пытаясь угадать, что это значит.

– А та, другая? Выходит, не настоящая? – сказал тот с вновь обострившимся недоверием.

– Оборотень Рукосила, – отмахнулась Золотинка. – Это на самом деле Зимка Чепчугова из Колобжега.

– Ага! – неопределенно крякнул Обрюта. Кажется, он выглянул невзначай во двор – скрипнула дверь – и заново задвинул засов.

Юлий, все равно не понимая, уставши от безразличных ему разговоров, нетерпеливо подался к выходу. Придерживая его одной рукой, Золотинка засветила Эфремон, который налился холодным сиреневым сиянием и, наконец, заставил Юлия что-то такое заподозрить, он остановился в ожидании.

К несчастью, Золотинка не знала никакого нарочного заклинания против тарабарщины, ведь недуг этот довольно редок; она надеялась на старый опыт. Она торопилась, пытаясь воссоздать в памяти те сильные, пронзительные ощущения, которые испытывала тогда в Каменце, сжимая юношу в объятиях. Неясно было только, нужно ли обнимать его и сейчас и как это сделать, если, обращенная в пигалика, она едва доставала Юлию до живота?

Наверное, это было бы нелепо. А Золотинка понимала, про себя это точно знала, что чудесное исцеление в Каменце было красиво исполнено. Не только страсть, не только мужество и сила духа решают дело, но красота. Красота и изящество решения, красота исполнения – непостижимая, изменчивая сущность, которая составляет непременное условие всякого подлинного волшебства.

Красивое волшебство, это такое же изначальное, общепринятое понятие, как острое железо, твердый камень, жаркий огонь.

Было все, не хватало красоты, и Золотинка чувствовала это, хотя и пыталась задвинуть опасения неудачи куда-то на задворки сознания – забыть их вовсе. Нужно было сосредоточиться. Сквозь пелену забвения она проникла в прошлое, раз уже испытанное состояние… многократно усиливая побуждение волшебным камнем…

Но Юлий… Наскучив нелепыми ужимками пигалика, Юлий толкнул ее вполне ощутимо. Прикосновения пигалика были ему неприятны, и когда малыш пытался приладиться к бедрам, притязая на объятия, он больше не стал сдерживаться.

Золотинка очнулась, грубо разбуженная в трудном своем забытье.

Обрюта не вмешивался и смотрел сощурившись, похоже, он отказался от всякого собственного суждения до тех пор, пока не будет иметь в руках нечто более осязательное, чем слова.

А нужно было начинать все сначала.

При полном, все более суровом молчании Обрюты она промучалась еще малую долю часа, когда Юлий восстал окончательно и бросил вдруг с недоверчивым нетерпением в голосе:

– Долго еще?! Чего ты хочешь?

Как и тогда, при первой их встрече в Колобжеге, он прекрасно изъяснялся по-словански, понимая, однако, человеческий язык в одну сторону: от себя к людям, но не от людей к себе. И Золотинка, не имея возможности ничего объяснить (на это потребовалось бы много времени и немало изобретательности), не имея возможности подготовить и расположить Юлия к требующему сотрудничества действию, встречала глухую стену сопротивления, перед которой бессилен волшебник, – ибо ясный, вполне сознающий себя разум, состязаясь с волшебством, имеет все основания выйти победителем.

– Отстань, говорю, отвяжись, наконец! Обрюта, разберись с этим… карапузом. Похоже, у него не совсем в порядке с головой, если только речь не идет о чем-то похуже. А я не могу задерживаться, ты знаешь.

Это было крушение.

– Не получается? – вкрадчиво спросил Обрюта. – Вот и я думаю, что не должно получиться. Откуда? Если бы это было возможно, разве та, другая, не сделала бы то же?

– Да ведь она оборотень! – огрызнулась Золотинка.

– А вы, простите?

– И какая другая? Какая другая? – продолжала она, теряя самообладание. – Я одна! Какая еще? Золотинка вообще одна.

– И я так думаю, – многозначительно пробормотал покладистый малый.

– Я ухожу, Обрюта, всё. Я рассказал. А ты поступай, как знаешь. – Юлий показал глазами, что и кто стоит за его безличными высказываниями – пигалик.

– Сейчас, мой мальчик, я с тобой, – отвечал Обрюта, не спуская глаз с пигалика.

– Постойте! – вскричала Золотинка, едва не плача. – Вы мне не верите! Я вижу!

Пронзительный крик задержал юношу на пороге. Он прихватил губы зубами – сердито и досадливо. Он злился. Он, может быть, почитал задержку умышленной уловкой, сейчас вот сообразив, что все метания пигалика, который сначала бежал сломя голову, а потом сам явился на заимку, имеют единственную цель отвлечь его от брошенной без помощи в лесу возлюбленной.

– Вы мне не верите! – говорила Золотинка в лихорадке.

– Да что за разговор: верим – не верим! Не то, сударь, не то… позвольте все же называть вас сударь, – поморщился Обрюта. – Допустим, я верю, сударь. Но обстоятельства, увы, обстоятельства против вас. По правде говоря, нет ни единого свидетельства в вашу пользу.

– Ладно! Только для вас! Глядите! – Она выхватила из-под куртки хотенчик, и Юлий тотчас насторожился, глаза расширились.

– Чтобы вы знали, чтобы Юлий знал. Мне это важно, потому что мы должны быть вместе и ни в коем случае не друг против друга. Иначе зачем тогда всё? Это хотенчик, – бессвязно продолжала она, но слушатели, то есть Обрюта, как слушатель, и Юлий, как очевидец, иначе не скажешь, не ожидали от нее особой последовательности поступков и красоты слога. – Это хотенчик, – повторила она. – Он помог мне разыскать Юлия.

– Дальше, – мотнул головой Обрюта, отметая пустословие.

А Юлий зачарованно потянулся рукой, чтобы тронуть столь памятный ему предмет. В эту протянутую руку она и вложила свою надежду.

– Волшебная палочка, хотенчик. Она меня сюда привела. Увидим, куда хотенчик поведет Юлия, и тогда судите.

– Полагаю, что к вам, сударыня! – невольно поменяв сударя на сударыню, отступил Обрюта. Но сумрачное выражение лица вполне уравновешивало скромную уступку.

Юлий стиснул хотенчик. И первый раз, кажется, посмотрел на пигалика с настоящим желанием понять и постичь.

– Это я знаю, – сказал он. – Это волшебная палочка-водительница Золотинки. Но не та, что сейчас у нее в руках. Другая. Прежнюю она потеряла еще в горах. Откуда это у тебя?

– Не важно, не важно! – возразила Золотинка, словно Юлий мог ее понимать. – Это другой хотенчик. Я могу их и десять запустить, хотя надо расплачиваться. За каждое волшебство надо расплачиваться. Но не важно. Пусти его.

Юлий и без пигалика знал, что нужно пустить хотенчика. Угадывая значение опыта, он тревожно посмотрел на рогульку.

– По правде говоря, сударыня, – осторожно заметил Обрюта, – если уж выбирать из двух, я предпочитаю вас. Хотя ту, еще и не видел. Я вообще люблю малышей.

– О! – засмеялась Золотинка в лихорадке. – Хотенчика не проведешь красным платьем с галунами. Он выбирает душу.

Непонятно почему скривившись – как от горькой пилюли, – Юлий подкинул рогульку под потолок.

Обвиснув неряшливой привязью, хотенчик неуверенно закачался. Не выказывал он никакой резвости, не бросился стремглав к пигалику. И тут мелькнуло у Золотинки догадка, что трудно было иного и ожидать. Но прежде еще, чем успела она утвердиться в этом утешительном соображении, хотенчик, вяло вильнув, поплыл мимо онемевшего малыша.

И легонечко тюкнул в оконце.

Тогда Золотинка перестала понимать что бы то ни было вообще. Сердце испуганно билось.

А щекастый, толстокожий малый насмешливо хмыкнул.

– Что у вас там за окном? – пролепетала Золотинка, едва владея голосом.

– Свинарник, сударь! – ответствовал Обрюта. – Он пустой.

– А дальше? – продолжала нести околесицу Золотинка.

– Лес.

– А потом?

– В лесу все равно свиньи, – вздохнул Обрюта.

Дальше Золотинка уж не решилась продолжать эту игру, но Обрюта и сам был малый не промах.

– А кроме свиней поджидает сейчас Юлия слованская государыня Золотинка. А еще дальше большое село Безуглянки, там поджидают государевы ратные люди. Они рыщут по всей округе, отыскивая пропавшую государыню.

– Я что-то не понимаю, – пробормотала Золотинка.

– Признание это делает вам честь, сударь! – бесстрастно отметил Обрюта.

Вдруг Юлий, словно очнувшись, порывисто кинулся к двери и рванул запор.

– Стереги пигалика! – бросил он на пороге и выскочил во двор.

– Придется, сударь, потолковать! – быстро сказал Обрюта, придерживая пигалика на месте, и устремился за князем.

Низкая широкая дверь осталась открыта, и Золотинка слышала Обрюту, который говорил «я сейчас за тобой, мой мальчик! Постой!» Юлий вскочил в дрожки. Обрюта однако не мог оставить пигалика одного, метнулся опять к крыльцу и остановился.

А Золотинка, потрясенная необъяснимым предательством хотенчика, медлительно приблизилась к окну. Рогулька настойчиво постукивала о пыльную слюду и неровный свинцовый переплет. Золотинка уж протянула руку, чтобы избавить хотенчика от бесполезных треволнений, когда передумала, прохваченная новыми сомнениями.

Не касаясь зависшего в воздухе хотенчика, она засветила Эфремон и провела им поверх палочки. Хотенчик вздрогнул и обвалился на пол замертво, как всякая другая деревяшка.

Свалился в обморок или, можно сказать, во внезапный обморочный сон. Желание Юлия заснуло в нем до нового пробуждения, которое зависело уже от волшебницы. Она торопливо замотала охвостье и спрятала палку под куртку. Тут как раз и заскочил в горницу несчастный от бездны хлопот Обрюта.

– Послушайте, маленький сударь, – заговорил он с ходу, – давайте по-хорошему. Придется во всем разбираться. Поэтому я свяжу вас до возвращения.

– Это бесполезно, – сухо возразила Золотинка. – Я умею развязывать узлы.

– Ничего, найдем управу, – не смутился Обрюта.

– Если вы действительно друг Юлия, вы должны были слышать такое имя: Поплева, – сказала она, отступая. Одни только быстро, словно бы злобно брошенные слова удерживали их еще от действительной схватки.

Обрюта мгновение колебался.

– Поплева – названный отец Золотинки и мой добрый товарищ. Зимой он ходил в столицу…

Недоговоренное означало: и имел тайное свидание с государыней. Имел тайное свидание и что, не понял?

– Где он сейчас?

– Вы много от меня хотите, сударь, – возразил Обрюта.

– Я хочу видеть Поплеву. Все станет ясно после нескольких слов.

– Несомненно. Несомненно. Я понимаю. Вы хотите видеть Поплеву. Вероятно потому, что он очень далеко.

– Но где же он? Мне нужно его видеть! – возразила Золотинка. – Где Поплева сейчас?

– Дайте-ка лучше камешек. Что на руке, что светится. – Ступивши ближе, Обрюта выдвинул меч из ножен. Бдительный взгляд его не сулил ничего хорошего.

Через открытую на солнце дверь доносился, затихая, топот копыт и визг колес, это выкатился из ворот Юлий.

– Дайте камешек по-хорошему, – предупредил Обрюта. – Я, пожалуй, верну его, как только сумеем договориться. Дайте камешек и я устрою вам свидание с Поплевой. Постараюсь устроить.

– Простите, Обрюта! – возразила еще раз Золотинка. Некогда уж было размазывать. Она подняла Эфремон в лицо противнику – мгновенная, как молния, вспышка обожгла глаза. А Золотинка (вовремя зажмурившись) бросилась мимо застывшего в мучительном ослеплении человека. Она выбежала во двор – вскочил цепной пес, увернулась от какого-то парня с дубиной – в ворота – и в заросли.

Только ее и видели.

Когда Обрюта очухался и стал различать вокруг себя встревоженные лица, он успокоил работников, заверив, что они поступили правильно, отказавшись от погони за пигаликом, как дела безнадежного и небезопасного.

Сказать начистоту, Обрюта почувствовал облегчение, когда выяснилось, что неодолимые обстоятельства мешают ему заняться пигаликом и его россказнями. Не особенно сожалел он и о сиреневом камешке, который чудом только (полагал Обрюта) не попал ему в руки, ибо в противном случае пришлось бы ломать голову еще и над камешком.

А голова у Обрюты и без того болела. Пустившись в лес вдогонку за Юлием, – поспешной такой, недостойной положительного человека рысцой – Обрюта перебирал в уме оставшиеся на его совести заботы. После того, как две из них, как сказано, скоропостижно разрешились (камешек ускользнул, а пигалик убежал), оставалось малым счетом четыре или пять. Великая слованская государыня озаботила Обрюту сразу двумя задачами, одна из них состояла в том, чтобы достойно государыню приветить, вторая, чтобы незамедлительно ее сплавить. Нужно было подумать о безопасности Юлия – дума эта не выходила из головы Обрюты! – приискивать князю новое убежище, притом, что широкое распространение хотенчиков в среде всякого рода проходимцев делало простую перемену места мерой недостаточной и, может быть, запоздалой.

Далее маячили в голове изрядно запыхавшегося от бега, облитого потом Обрюты рыщущие по всей округе в поисках пропавшей государыни разъезды, сенокос, охромевшая кобыла Звездочка, жена и простывший обед, наконец, воспаленное горлышко младшенькой – Любавушки. И уж совсем в отдалении, в некой покрытой целомудренной пеленой дали мерещились ему дыба, кнут и прочие принадлежности столичных застенков. Столичные застенки однако, как бы там ни было, не принадлежали к числу первоочередных забот и потому Обрюта, как мудрый и уравновешенный человек, привыкший во всяком деле к последовательности, старался по возможности исключить и дыбу, и кнут из круга ближайших помыслов.

Яркое платье великой государыни Золотинки он приметил в тени дубов еще за сотню шагов и ужаснулся – багряная отметина, если верить Юлию, вертелась возле свиней уже третий день.

Задыхаясь от быстрого шага, Обрюта заторопился представиться, но прежде первого слова еще успел сообразить и почувствовать, что тут у них происходит. Растревоженная и как-то нетерпеливо раздосадованная государыня напрасно пыталась добиться от любимого сколько-нибудь внятных объяснений, повторные поцелуи нисколько ее не утешали. Не уверенный в себе и виноватый от невозможности успокоить женщину, Юлий откровенно обрадовался Обрюте; нуждалась в посреднике и Золотинка. Обрюте позволили говорить. В двух словах растолковал он свои отношения с Юлием, изложил свою часть происшествия, как видел он его и понял, после чего без задержки перешел к делу:

– Государыня, – заявил Обрюта, сопровождая обращение новым поклоном. Верно, он был не особенно ловок, стриженный в скобку деревенский увалень, но нечесаная Лжезолотинка в помятом, далеко не свежем платье склонна была к снисхождению. – Вся страна встревожена вашим исчезновением. Полагаю, что встревожена, хотя, ясное дело, не могу утверждать это наверное. Не может такого быть, чтобы не была встревожена. Посланные в поисках пропавшей государыни дозоры уже бесчинствуют в деревнях и селах. Так что страна встревожена. Умоляю вас, государыня, ради вашей же безопасности немедленно возвращаться в столицу. Если люди нынешнего государя найдут вас в лесу с Юлием, полагаю никакие объяснения уже не помогут. Вы в смертельной опасности. Спасение вижу одно: заново потеряться, а потом найтись где-нибудь подальше от моего имения. У нас тут, в Безуглянках, наслышаны о постигших вас дорожных превратностях, я думаю вы сумеете оправдаться… – Она сердито дернулась, но Обрюта, вполне понимая преимущества своего положения, не обращал внимания на эти бабские штучки. – Сумеете оправдаться, если там, в столице, возникнет необходимость оправдываться. В Камарицком лесу можно блуждать неделями. Не вы первая, государыня. – Добравшись до конца, Обрюта перевел дух.

Однако великая государыня не считала вопрос исчерпанным.

– Так кто же этот пигалик? Вы ничего не добились? – Она придержала Юлия, который, скучая непонятным ему разговором, пытался выказать свои чувства.

Обрюта безропотно повторил все, что считал важным. В деревне он слыл человеком честным и потому, не желая ронять себя, позаботился о том, чтобы повторный рассказ не расходился с первоначальным сообщением. А поскольку в первоначальном сообщении по вынужденной его краткости пришлось-таки опустить кое-какие невероятные и не заслуживающие внимания подробности, вроде того, что беглый заморыш называл себя Золотинкой, то Обрюта не стал вносить противоречий в гладкое повествование и на этот раз.

– И все? – спросила Лжезолотинка с укором. Карие глаза красавицы заставили Обрюту струхнуть. Он боялся красавиц.

– Все, – истово сказал он. – Не считая мелкого глупого вранья, о котором порядочному человеку и поминать совестно. Избавьте меня, государыня, от подробностей.

Глубокомысленный тон Обрюты заставил Лжезолотинку смутиться.

– Ничего не понимаю, – сказала она некоторое время спустя.

– Да, вот и пигалик то же самое говорил, – скромно подтвердил Обрюта и прикусил язык, ибо внезапный взгляд государыни свидетельствовал о вновь пробудившихся сомнениях: верно, взошло ей на ум подозрение, что она не успела до сих пор оценить старого дядьку Юлия.

Обрюта поспешил состроить самую скучную и безразличную рожу.

– Вылечить тяжелый недуг Юлия, – медленно заговорила она, не спуская глаз с собеседника, – не так-то просто. Нужно большое нахальство, чтобы браться за это трудное дело. Я бы сумела справиться, имея на руках Сорокон, не иначе. Меньшим тут не обойдешься. И не верится, что пигалик, кто бы он ни был и какую бы цель ни преследовал, был настолько наивен, что действительно рассчитывал вылечить Юлия от тяжкой волшебной порчи, которую накликала на князя еще Милица, колдунья дошлая и коварная, что говорить.

Обрюта молчал, показывая своим приниженным видом, что противоречить не смеет.

– И у него, значит, был хотенчик? – внезапно спросила Лжезолотинка.

– Был.

– Чем же вы можете это объяснить? Откуда?

– Я думаю, это заговор, – отвечал Обрюта после добросовестных раздумий.

Внимательно поглядывая на Обрюту, Зимка все же пересказала еще в известных пределах предыдущее столкновение с тем же пигаликом в корчме и, не добившись более от толстощекого простофили никакого отклика, отступилась.

Полчаса спустя онемевший, мертвенно-безучастный Юлий оседлал коня и подвел его к жене.

Прощание было недолгим. Они уж три дня как прощались. Щемящее счастье этих дней было прощанием, в исступленных объятиях их была разлука – они сознавали это… И оба оказались не готовы, когда неизбежное наступило. Три дня Юлий не спрашивал ничего, не делал попытки объясниться, чтобы хоть как-нибудь уразуметь, откуда Золотинка явилась и куда уйдет, и потому, не задаваясь вопросами, все больше и больше верил, что, как бы там ни было, она никогда уже не вернется в Толпень.

Но Зимка, Зимка-то много чего передумала. Она была счастлива с Юлием и не способна к нищете…

Придавленная предчувствием ожидающих ее в столице испытаний, она не имела духа на лишние жесты. Просто она достала хотенчик и со слезами на щеках, изломала его, надсаживая ногти, сколько смогла. Древесная дрянь кружилась в воздухе и оседала на губах Юлия. Взбираясь на коня, Лжезолотинка плакала. А Юлий смахнул с лица сор… и еще раз смахнул, щепки липли к щекам… Потом приподнял подол платья и поцеловал загрубелые, в ссадинах и комариных укусах икры. Вот и все. Мертвенное спокойствие его становилось все глуше, чем больше Золотинка рыдала.

Понурившись, размазывая слезы, государыня пустила лошадь шагом. И обернулась:

– Не ду-думайте, – прорыдала она. – Я сделаю все…

– Стерва, – задумчиво молвил Обрюта, провожая княгиню взглядом.

– Тошно мне, пусто. Пусто в груди, – глухо молвил Юлий, оглянувшись на дядьку.

– Вот и я говорю, – подтвердил Обрюта, кивая, – стерва! – Он сокрушенно вздохнул и, глядя ясными глазами, проникновенно добавил: – Задушить мало!

С подавленным стоном Юлий кинулся Обрюте на шею.

Ближайшая задача состояла теперь в том, чтобы втолковать Юлию необходимость перемен. Впрочем, тут Обрюта (как и во всех остальных случаях) полагался не на слова, а на дело. Нужно было взять Юлия за руку и отвести его вглубь Камарицкого леса за сорок верст от имения в глухие и дикие предгорья, где Обрюта рассчитывал устроить мальчику новое убежище, не более надежное, может быть, но новое. За всеми прочими волнениями Обрюта не забыл просчитать и это путешествие – к давнему своему знакомцу монаху-отшельнику, который семь лет назад по дошедшим до Обрюты слухам нуждался в тихом и богобоязненном послушнике. За семь лет, конечно, многое могло перемениться, может статься, отшельник послушника уже нашел, а, может, уже и потерял, может, и кости монаха уже истлели. В этом прискорбном случае, прикидывал Обрюта, следовало бы, пожалуй, пристроить Юлия за самого монаха, в ту же келью, если она еще не разрушилась.

Обрюта, надо сказать, не любил медлить, когда речь шла о жизни и смерти – благо это бывало все же не каждый день. Имея в виду выйти в путь незамедлительно, до наступления темноты, он оставил Юлия на несколько часов, чтобы собраться в дорогу, отдать распоряжения насчет уборки сена, хромой кобылы Звездочки, красного горлышка Любавы и под тяжкие вздохи жены выхлебать полную миску простывшего супа.

Роковая ошибка Обрюты состояла однако в том, что он просчитался в количестве обступивших его забот и пропустил самую насущную. Возвратившись в лес ближе к вечеру – в высоких кожаных сапогах и с припухлой котомкой за плечами, – он не нашел Юлия.

Прежнее растительное существование было уже невозможно для Юлия. Нельзя было жить день ото дня в глуши лесов, не ведая ничего, кроме птиц и зверей. Но это значило, что Юлий не знал больше, как жить вообще, потому что возвращение в мир было так же невозможно, как невозможно было оставаться на прежнем.

Тогда он ушел. Загнал свиней в загородку, напился, положил в сумку нож и направился к северу, рассчитывая выбраться из Камарицкого леса на просторы равнины. Напоследок подумал он еще оставить Обрюте весточку, но, верно, и то уже само по себе, что свиньи собраны среди бела дня и в загородке, должно было объяснить Обрюте, что пастух ушел сам, по своей доброй воле, а не захвачен людьми Рукосила. А сверх того Юлию и сказать было нечего.

Где-то там, на север и на восток, куда Юлий держал путь, лежала Медня, маленький городок под Толпенем, который навсегда лишился доброго имени, давши название приснопамятной битве, тому самому несчастному побоищу, что разом перечеркнуло затянувшееся благополучие страны. Говорили битва под Медней и просто «Медня», слово это означало позор, поругание и страх. «Медня» раскроила время на две неравные части, из которых прошлая была жизнью, но как бы не бывшей, похожей на сновидение, а нынешняя стала действительностью, грубой и несомненной явью, но не жизнью – существованием.

Из-под Медни Юлия вынес названный Золотинкин отец Поплева. Первые дни они укрывались в лесу, до тех пор, пока Юлий не оправился настолько, что смог указать Поплеве имение Обрюты, до которого они и тащились по забитым беженцами и миродерами дорогам почти неделю. Когда Юлий стал приходить в себя, заботами Обрюты, а более того волшебными навыками Поплевы совсем уже было поднялся на ноги, двое обескураженных мужчин, Обрюта с Поплевой, явились к нему, подавленные и смущенные, чтобы подготовить к дурному известию. Они долго размазывали и вздыхали, ввергая Юлия в горячку болезненных ожиданий, а потом, как обухом огрели по голове: Золотинка венчалась с Лжевидохиным. Не меняясь в лице, Юлий выслушал это известие до конца и перестал понимать людей. Наверное, нужно было кричать, а он молчал, молчал так упорно и страшно, что оглох душою. Старая болезнь возвратилась.

Прошло несколько месяцев и настала зима, Поплева покинул Юлия, многозначительно распрощавшись. Остался один Обрюта, а что сталось с Поплевой, Юлий так никогда и не узнал, хотя и уяснил себе по выражению лица старого своего друга и воспитателя, по общему успокоительному ладу речи, что ничего страшного и непредвиденного с Поплевой не случилось. Просто ушел, намаявшись нянчиться с бывшим зятем своей бывшей дочери. Возможно, так.

И Юлий забыл Поплеву. Оставшись один – глухота его и означала одиночество – он привык забывать людей; лица их пребывали в сознании неким необязательным напоминанием о прежде бывшем, лишенной определенного чувства отметкой. Переломанная память его срасталась и заживала, но грубые рубцы лишали впечатления памяти полноты и яркости красок. Кажется, он забыл тогда и Золотинку. Все, что болело и мучило, что сводило с ума, отодвинулось как будто и стерлось, осталось совсем немного – глубже всего запрятанное. Остался тот славный «мальчишка», товарищ по сомнительному приключению в Колобжеге, которого Юлий всегда помнил, какой бы стороной ни обернулась потом к нему волшебница Золотинка.