Текст книги "Погоня"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Если мне станет дурно или на сон потянет, – хмыкнул он, – звери тебя растерзают. Растерзают всякого, ждать не станут.

Зимка приняла это к сведению, но не испугалась. Она и без того знала, для чего Лжевидохин не расстается с собаками, их было у него с полдюжины людоедов, одна страшнее другой. Но сейчас, после резкого, как ожог, испуга, Зимка утратила страх, соображала холодно и отчетливо. Сейчас она любила Юлия и знала, что для этой любви нужно уничтожить старика. Перехитрить его и пересидеть. А потом, когда придет миг, впиться зубами в глотку и перегрызть. Она ненавидела старика до тошноты, до желания выть и царапаться.

Одного она сейчас опасалась – выдать себя неосторожным взглядом. Она была коварна и терпелива, как хищница.

Острый клык пробил ногу под коленом, из маленькой черной дырки текла, размазываясь по икрам, пропитывая спущенный чулок, кровь. Было ли это от великой ненависти или от великой любви, Зимка не чувствовала боли, почти ничего, кроме стеснения в колене. Она хромала и хныкала только потому, что старик этого ожидал и хотел, он получал от этого удовольствие.

Он положил руку с корявыми, обожженными кислотой пальцами в перстнях на внутреннюю поверхность бедра и повел вверх… Сладострастие немощного старца, наверное, носило чисто умственную природу, едва ли он испытывал желание – слабую память о том, что есть желание. От этого тошнило. Зимка прикрыла глаза… верно, ей действительно стало плохо – от омерзительного, спирающего горло чувства, так что старик прервал свои супружеские изыскания и тронул колено возле раны.

– Что уж, так скверно?.. Ишь ведь хватило… Бедный наш зайчик…

Он вытирал дрожащей ладонью кровь и слизывал ее потом языком. Когда Зимка увидела это, неодолимая сила бросила ее вбок и согнула в позыве рвоты, с икающим звуком она разинула рот.

– Но! – тотчас предупредил старик, останавливая вскочивших собак.

– Мне плохо, – пробормотала Зимка.

– Там ночной горшок, – показал он с заботливостью, от которой ее снова согнуло с противным рвотным стоном.

И тогда, бледная, орошенная потом, она вдруг решила окончательно то, что не давалось ей все эти дни бесплодных размышлений: страстное желание уязвить старика подсказало ей способ спастись от подозрений, а, может быть, и чего-то большего, чем подозрения.

– Я встретила Золотинку, – сказала она глухо, не оборачиваясь и не глядя на Лжевидохина, ибо не могла глядеть на него не выдав ненависти. – Ну, тогда в корчме, ты знаешь. Пигалик, которого я приказала захватить, – Золотинка. Золотинка обратилась в пигалика, – бестрепетно роняла слова Зимка. – Она сказала, пигалик этот говорил, когда мы остались вдвоем, что многому научилась. Если я правильно поняла многозначительные намеки, она знает, как вернуть оборотню его подлинное естество, когда утрачен образец для превращения. Она имела в виду тебя.

– Но это невозможно, – возразил Лжевидохин слабым голосом.

– Ты ж, наверное, не прочь порезвиться как в сорок лет? Я думаю, из Рукосила выйдет не худший Могут, чем из Видохина, – съязвила она, но старик, этого не заметил: привычная рана открылась, снова, как в первый миг, как тогда в Каменце, он ощутил ужас своего положения.

Зимка точно рассчитала удар: вместе с тенью надежды, тотчас явилось и недоверие, и острое сознание своей жалкой, унизительной участи: бессилие на вершине могущества. В противоречивых ощущениях он задохнулся – она знала это, не оборачиваясь. Если и заготовил он для своей беспутной супруги кое-какие неожиданности, она ответила на укус укусом. Сладостное желание мучать, травить душевную рану подмывало Зимку на новые подробности и выдумки, но она сдержалась, понимая, что это будет уже перехлест. С коварством хищницы цапнула и отскочила тотчас. В слюне ее был яд, она заронила нелепую и невозможную надежду, которая будет теперь разъедать старика изнутри, лишая его хладнокровия и трезвости… побуждая гоняться за призраками, чтобы подвести к окончательному крушению.

Вечная душевная смута, тайная неуверенность в себе, которая изводила Зимку в ее нездоровом, противоестественном положении мешала ей держаться раз принятого образа мыслей – она сейчас же усомнилась в сказанном, теперь это казалось невероятным: пигалик и Золотинка рядом, как одно… Но исключить, исключить, по совести, ничего нельзя. Предположение ничуть не лучше и не хуже любого другого, – если б только Зимка не помнила так ясно, откуда оно явилось: из собственных ее воспаленных бредней.

– Но как это может быть? – бормотал Лжевидохин, наливая дрожащей рукой снадобье – из синей склянки в малую стопку; проглотил и скривился. Морщилась Зимка, разминала ногу выше раны и не торопилась отвечать. Не обманываясь старческой слабостью чародея, она держалась настороже и правильно делала.

– Как же так, – раздумчиво бубнил самому себе Лжевидохин, – я ведь получил известие из Республики: Золотинку казнили.

– Это надежно? – спросила она, не выдавая замешательства; ненависть и отвращение помогали ей найти тон. – Можно ли положиться на эти сведения?.. Источник надежный?

Лжевидохин молчал, словно не слышал. Потом спохватился:

– О, да! Вполне надежный источник! Настолько надежный, насколько может быть надежен тот, кто еще жив. Самое надежное на свете это смерть, моя лапочка, за остальное трудно ручаться.

Он стащил с головы полотенце и утер лицо, словно умывшись; ненужную тряпку бросил потом на пол. Казалось, старик забыл свои хвори, головную боль и муки бессонницы, он смотрелся молодцом, совсем не так скверно, как это представлялось Зимке малую долю часа назад. И только ночная рубашка в желтых пятнах да отечные босые ноги на ковре напоминали Зимке о неурочном характере их доверительной беседы. Стоило замолчать и по всему погруженному в спячку дворцу возвращалась напряженная, чего-то ждущая тишина, в душный покой спальни не проникало ни звука.

– Ну, тогда я не знаю, – промямлила Зимка. – Тебе, конечно, виднее.

– Но с чего ты взяла? Почему ты решила, что Золотинка? – выказал нетерпение Лжевидохин. Не так уж он был в себе уверен, чтобы отметать с порога Зимкины бредни. – Пигалик сам тебе это сказал?

– Разумеется, нет. Я уж потом это сообразила.

– Ах вот как! Значит мы должны довериться твоей проницательности, – хмыкнул Лжевидохин чуть-чуть наигранно. И потом в противоречии с пренебрежительным тоном сказал он «мы», чего Зимка от чародея никогда прежде не слышала.

– Придется довериться моей проницательности, – подтвердила она, наглея в ту самую меру, в какую Лжевидохин выказывал слабость. – Ну, и сверх проницательности – пустячок. У пигалика под кафтаном нашли за поясом хотенчик. Настоящий хотенчик, как ты его помнишь по Каменцу. Если не тот же самый, то точно такой.

Беглый, искоса взгляд открыл настороженной Зимке, что всезнающий чародей действительно поражен. Он ничего не слышал об находке! Взметень и все его люди, что были в деле, погибли или рассеялись, а Малмора, значит, ничего не успела пронюхать. И, главное! никакая сорока, ни коршун, ни волк не видели великую государыню Золотинку с хотенчиком в руках на пути к Юлию.

– Ну и где он? – замедленно произнес Лжевидохин. – Где хотенчик?

Это можно было считать победой.

Оставив задиристый тон, Зимка взялась рассказывать с начала – с первых подозрений, с первой встречи с пигаликом, она повествовала обстоятельно и неспешно, как человек, вполне уверенный в своем слушателе. Спасаясь от бунтующей черни, в поле, без охраны и слуг, Зимка достала хотенчик, который повел ее к Толпеню. Как будто к Толпеню. Получается, что к Толпеню. Туда, где ждали слованскую государыню все удовольствия власти, роскоши и славы.

Когда повествование добралось своим чередом до удовольствий, Лжевидохин незаметно для себя кивнул, принимая рассказ как правдоподобный. Зимка внутренне усмехнулась, не позволив себе, однако, никакой другой вольности.

Хотенчик вел ее напрямую в дремучий лес, чащи и буреломы, овраги и крутояры…

– И где хотенчик сейчас? – перебил, наконец, Лжевидохин.

– Улетел, вестимо. Стоило только зевнуть – улетел. Если не застрял где-нибудь в дебрях Камарицкого леса, если волки его не сожрали, то стучится сейчас в эту комнату, в запертые ставни. – Она показала на плотно задернутые тяжелыми, до пола занавесями окна.

Тут уж недалеко было до издевки, старик поскучнел, и Зимка тотчас же поняла, что переборщила.

– Так, так, – пробормотал он. – Это все?

Зимка пожала плечами, утратив словоохотливость, но Лжевидохин не торопился ее уличать.

– А почему ты думаешь, что хотенчик не мог попасть в руки любого случайного, первого попавшегося пигалика? Так же как потом попал к тебе, а?

– Сердце чует – она, – сказала Зимка совершенно искренне. – Не знаю, как объяснить… как это передать: нечаянный взгляд, замедленная некстати речь… Какое-то двойное дно у каждого слова.

– Ах, сердце. Сердечко. Сердце вещун, – съязвил, барахтаясь на постели, чародей.

– Я знаю, ты никогда меня не любил, – внезапно обиделась Зимка. – Ты всегда думал о Золотинке, я для тебя пустое место. Даже если ты и сделал из меня Золотинку, я для тебя большая игрушка, которая наряжена Золотинкой.

– Дура, – возразил Лжевидохин с равнодушной грубостью, – если бы я не сделал из тебя куклу, которая ве-есьма-а приблизи-ительно напоминает мне Золотинку, где бы ты сейчас была? На помойке.

Лжезолотинка дернулась, но стерпела, чувствуя, как горит лицо.

– И надень юбку, что сидишь с голыми ляжками?! – сказал он злобно. – Не терпится ляжками посверкать? Ценителя ищешь? Печет где-нибудь?

Приподнявшись, он хищно наблюдал, как Лжезолотинка, отерши колено скомканным окровавленным чулком, натягивает юбки, челюсти ее затвердели, а взгляд под опущенными ресницами убегал. Старик ожидал слез, он потянулся схватить жену за руку и пытался ломать пальцы, чтобы сделать больно, но не рассчитал сил: ничего не вышло, кроме многозначительного пожатия. Задыхаясь, он отстранился, разинул рот и уронил руки. Лицо обрело бессмысленное, словно ошеломленное, выражение, глаза почти пропали под больными веками.

– У-ходи… – прошептали губы, но Зимка чувствовала, что Лжевидохин уже ничего не сознает. То был последний стон, последнее обморочное побуждение: остаться в спасительном одиночестве.

В роковой час люди зовут на помощь, но заколдовавший себя в расцвете сил в полумертвого Видохина Рукосил не был уже человеком в полном смысле слова, потому что принадлежал и жизни, и смерти в равной мере. В трудный миг он отталкивал людей и загодя заботился о том, чтобы оградиться от них, когда станет невмоготу.

Не успел. Он упал на смятые, пропахшие потом подушки, а Лжезолотинка, застыв с не завязанной юбкой на бедрах, глядела на его посеревшее лицо с холодным, безжалостным ожесточением.

Она не смела обернуться, чтобы проверить, как ведут себя собаки, но знала, что если Рукосиловы звери и дремлют, то вполглаза.

Тихонечко вытянуть из-под подушки Сорокон… собаки не тронут, решила Зимка.

Прошла однако немалая доля часа прежде, чем от побуждения она перешла к действию и, придерживая юбку, потянулась левой рукой к подушке… За спиной урчало, казалось, мягко поднявшийся пес, рычит не пастью, а самым своим брюхом – пустой и алчной утробой. Собачьи взгляды сводили Зимке шею, как клыками. Она стояла, оттопырив левую руку в сторону подушки, и медленно-медленно, неразличимо для глаза подвигала ее все ближе и ближе к цели…

– Так что там еще?… Блуждающий дворец? – слабым, но внятным голосом произнес Лжевидохин, дрогнули веки.

Зимка ахнула, как пронзенная, но Лжевидохин, даже открыв глаза, не видел ее – уставился в пышный навес кровати.

– Ничего, – пролепетала она.

– И вот еще что, – сказал чародей после нового, не столь уже продолжительного молчания. – Ты – гуляй. Чтобы никто не видел тебя дважды в одном и том же платье… – Он говорил с трудом, преодолевая себя, усилием воли. – Чтобы толпа ползала у твоих ног… Чтобы выезды… драгоценности, узорочье… Послы пусть описывают твои наряды, как дело государственной важности… Ты отблеск моей власти.

– Я обязана тебе всем! – воскликнула Зимка со страстью, которую подсказывал ей только что пережитый испуг. Она бросилась на колени и схватила расслабленную пясть старика. – Разрази меня гром, если я забуду твои благодеяния! Я твоя вещь, твоя ветошка, тряпка у твоих ног… – Она принялась слюнявить обезображенные кислотой безжизненные пальцы, укрепляя себя во лжи, оправдывая себя самой чрезмерностью выражений.

– Пустое это, пустое, – равнодушно отозвался старик. – Иди. Иди, говорю. Столицу не покидай. Я тебе позову.

Прихрамывая от жаркой боли в колене, Зимка двинулась к выходу.

Была глубокая ночь на пороге утра, но Лжевидохин давно уж не различал свет и тьму, он оставил постель для деятельных занятий. Сначала, пошарив на пыльном, залитом липким столике, он принял одну за другой несколько взбадривающих пилюль, потом с известными предосторожностями поднялся и надел засаленный, с обтрепанными рукавами халат.

В душном логове старика царило невероятное запустение: никому не доверяя, он не пускал слуг даже для уборки, а сам не имел ни сил, ни желания разгребать завалы брошенных или потерянных по углам вещей. Вечная полутьма погружала покрытый толстым слоем мохнатой пыли хлам в окончательное забвение. Обратившийся в Лжевидохина Рукосил давно утратил прежнюю чистоплотность, это достойное свойство выродилось, как и многое другое, ставши своей противоположностью: любовь к порядку обернулась пристрастием к неподвижности, к заплесневелому покою. Да и то сказать, не много сил оставалось у Лжевидохина, чтобы заботиться о пустяках. Ветер перемен унес все, что держалось не слишком прочно, все, назначенное для украшения, для радости, уцелело главное – страсть к власти, единственное, что связывало его с жизнью. Дряхлый чародей забыл то, что воодушевляло его на пути к цели, что облекало страсть в красивые и пышные одежды, ветер судьбы совлек покровы и обнажилась закаменевшая, затвердевшая суть – скелет вместо живой плоти.

Однако ядовитая болтовня Зимки-Золотинки всколыхнула старика больше, чем он и сам мог этого ожидать. Прихватив свечу, Лжевидохин двинулся с неведомой целью вкруг спальни, в сопровождении любопытствующих собак прошел в дальний угол, где не бывал уже несколько месяцев, и обнаружил тут попорченные клыками башмаки, растерзанную меховую шапку – кажется, ей прежде венчались Шереметы – и среди прочего хлама, среди обглоданных костей недавно потерянный великокняжеский скипетр – в алмазах и золоте.

Собаки глядели на хозяина: будет ли взбучка? Но за потерянный скипетр, мерещилось Рукосилу, кто-то уже поплатился – кажется, поплатился, взбудораженные, молодо растревоженные мысли его блуждали совсем не здесь, не в этом гнилом углу среди пыли и паутины. Долго стоял чародей, вперив невидящий взор в тусклые алмазы на полу, жирная грудь его поднялась для стона:

– Боже мой, боже! Какой ужас! Какое уродство, – шевельнулись губы.

Пошатываясь, непроизвольно вздергивая руку, чтобы придержаться за стену, Лжевидохин двинулся к прикрытому черной траурной занавесью зеркалу. Первый раз с тех пор, как по недомыслию постельничего повесили здесь зеркало, Рукосил-Лжевидохин набрался мужества глянуть в его бездонную глубину.

Ненавистная харя… эта приплюснутая, плоская, как сковорода, лысина и сдавленный морщинами лоб, под которым приладились кое-как гляделки, короткий плюгавый нос да расхлябанный рот – жалкое наследство Видохина… Изъеденные ядовитыми испарениями кислот зубы торчали редкими желтыми пеньками.

Неужели все это можно с себя содрать, как старую, рваную одежду?

– Золотинка, – неровным голосом прошептал Лжевидохин – с известных пор обнаружилась у него среди прочих скверных привычек потребность разговаривать с собой вслух. – Золотинкой погиб, ею возвысился… и спасен буду?

Озлобленный, измученный несправедливой старостью Лжевидохин поверил, почти поверил: нечаянно блеснувшая надежда все больше и больше походила на правду.

– Не дать маху и не давать спуску… не торопиться… но и не мешкать… не распускать слюни… и не ломать дров, – внушал сам себе Лжевидохин, спустившись из спальни в потайной переход.

Чудовищные тени бежали по стенам подземного перехода, мятущийся свет факелов рисовал вдруг на повороте нечто совсем не статочное: каких-то двухголовых пауков, перетянутого, как оса, верблюда. Только мелькнет вытянутая, но вполне приемлемая как будто для смущенного воображения собака, как догоняет ее двуногий урод без головы. Нужно было видеть озаренное тремя факелами шествие, чтобы успокоиться за рассудок: тени не обманывали.

Из двух носильщиков едулопов, что тащили кресла с чародеем, тот, что шагал сзади, действительно не имел головы – предмета, хотя и не лишнего, но все же не вовсе обязательного при его однообразных занятиях. К тому же безголовый едулоп имел семь штук глаз, расположенных так удачно, что едулоп имел возможность оглядываться, не поворачивая отсутствующую голову, он смотрел сразу и вперед, и назад, во все стороны, и заодно под ноги – для этого цели служил глаз, прилепившийся на левом колене. Понятно, что калека не мог обойтись без утробы, ибо можно жить без мозгов, но не нельзя жить без пищи, а следовательно в дополнение к желудку, самое малое, необходим рот и желательны зубы. И то, и другое красовалось у безмозглого едулопа на животе, примерно там, где у людей пупок; в лад с шагами узкая щель под грудью мерно позевывала, являя зубы, что было, однако, самопроизвольным, чисто телесным явлением и никак не указывало на сонливость или скуку, вовсе едулопу не свойственную, – не имея головы, он никогда не спал и, ясное дело, никогда не испытывал скуки – еще одно преимущество безмозглого образа жизни.

В противоположность носильщику один из боевых едулопов, их тех, что звенели на ходу длиннополыми медными кольчугами, располагал двумя головами, причем запасная голова, подвинувшись на левое плечо, почти не размыкала глаз, дышала измученно и вообще имела заморенный, изможденный вид, что свидетельствовало, по видимости, о далеко не безоблачных взаимоотношениях с главенствующей напарницей. Шагавший вперед факельщик держал два огня двумя руками, а третьей помахивал при ходьбе.

Путь великого слованского государя на этот раз лежал в Птичий терем, подслеповатое строение на краю пропасти. Редкие окошки в решетках и мощные ребра поперечных устоев, которые прорезали там и здесь скучные серые стены, не вязались как будто с понятием «терем» и тем более «птичник», но вполне выполняли свое прямое назначение – основательное это сооружение скрывало службу наружного наблюдения.

Лжевидохину не нужно было подвергать себя превратностям пути под открытым небом, чтобы попасть в терем. Пустынные темные переходы, которыми двигалось шествие, разветвляясь, соединяли к удобству старого оборотня службы и приказы Вышгорода. Не слезая с кресел, он отпер новую железную дверь, которая замыкала переход, и сразу же оказался в приказе – низкой сводчатой комнате со множеством простых деревянных полок под книги и свитки и длинным столом, который упирался торцом в основание решетчатого окошка, уже слегка посеревшего в преддверии дня.

Все свободные от полок стены занимали большие и малые чертежи, которые изображали раскрашенную Слованию, как она представляется с птичьего полета, порубежные страны, отдельно Толпень, Колобжег, Сурож, Крулевец, Любомль и другие крупные города. Иные чертежи изображали усадьбы, строения и даже дворы с хилыми человечками на них, кое-где перечеркнутыми, с уродливыми закорючками собак и прочей имеющей государственное значение живностью; представлены были также распутья, колодцы, придорожные часовни, могилы, переплетения дорог и тропок, впрочем, по большей части довольно бегло выписанные. Туго скатанные и перевязанные лентами свитки, что громоздились на полках, тоже, наверное, были чертежами. Большой белый лист с недоконченным рисунком каких-то диковинных колдобин – вероятно, это были горы – лежал развернутый на столе. Рядом, ближе к окну, на заляпанной темными пятнами скатерти располагались в полном порядке бумаги и стояла единственная на всю комнату чернильница, что свидетельствовало, по видимости, что Приказ наружного наблюдения не был особенно людным учреждением; в этот неурочный час приказная комната и вовсе пустовала.

В смежной коморке, скудно обставленной случайной утварью, спал на кровати, закрывши голову подушкой, верный человек Ананья. Лжевидохин оставил едулопа со светом за порогом – иначе трудно было бы повернуться – и принялся расталкивать спящего. Пришлось, не довольствуясь пинками, скинуть подушку на пол, после чего верный человек перевернулся на другой бок и прикрылся горстью в безнадежной попытке удержать еще несколько ускользающих мгновений сна.

– Я только что лег, – сказал он, открывая глаза, – а в прошлую ночь, сдается мне, не спал и трех часов. Да что там трех – двух не наберется. – Это было единственное приветствие, которым верный Ананья почтил плешивые седины великого слованского государя.

В свою очередь и Лжевидохин, пользуясь, правом короткого знакомства, выказывал не больше учтивости; он вовсе воздержался от объяснений, но прихватив на столике кувшин, вылил его на голову подручника.

– Это вино, – сообщил тот, отряхнувшись, как дворняжка.

– Что это ты, запил? – хмыкнул старик. – Ты же не пьешь вина.

– Отобрал у девок, – коротко пояснил Ананья.

– Так ты проснулся? – переменил разговор Лжевидохин.

– Нет, – честно отвечал Ананья, не давая себе труда задуматься.

Лжевидохин огрел его по щеке. И потом еще раз – по той же самой – не особенно доверяя собственной ловкости, он почел за благо повторить то, что однажды уже удалось ему вполне удовлетворительно.

– Теперь как? Проснулся?

– Да.

– Ты нашел пигалика, который назвался Жиханом? Того, что убежал в корчме от княгини?

Сидя на мокрой, залитой вином кровати, Ананья отвечал не сразу. Несмотря на однозначное «да», он, видимо, проснулся все-таки не настолько, чтобы уразуметь без запинки, о каком все-таки пигалике идет речь.

– Мм-нет, – возразил он без уверенности. – А может, нашел. Восемь девок возвратились и сидят без превращения вторые сутки. Черт знает, чего они там принесли в клюве.

– Этот пигалик – Золотинка, – безжалостно оборвал благодушные разглагольствования чародей.

Теперь только, как видно, утомленный до землистых оттенков под глазами Ананья проснулся окончательно. Залитое красным вином лицо трудолюбивого приказного походило на скоморошью личину, отмеченную для всеобщего сведения шишковатым носом и вывернутыми губами; теперь в лице этом впервые выразилось нечто живое.

– Золотинка? – повторил он как бы для себя. – Вот уж не думал.

– Никто не думал, – отрезал Лжевидохин. – Я и сейчас не думаю. Но проверять будем. – И он бессознательно тронул растрепанный хвостик ниток, где прежде болталась на халате пуговица.

– …Не думал, что судьба пойдет по второму кругу, – протянул Ананья, и это отвлеченное соображение в устах не особенно склонного к пустым рассуждениям подручника не понравилось, по видимости, Лжевидохину, который не мог уже не замечать, что стоит, изнемогая от слабости, тогда как верный человек его сидит на кровати в одном исподнем и мокрый.

– Не слишком ли много ты думаешь? – спросил он для примера.

– Напротив, – равнодушно отозвался Ананья, словно не замечая нехороших огоньков в глазах чародея. – Башка отказывает. Мне нужен помощник, а то и два. У меня на руках девяносто семь девок, не считая безвозвратно выбывших и пропавших без вести, у шестнадцати расстройство желудка, попросту говоря понос, у половины припадки, у всех странности и сверх того отчетность. Шестнадцать расстроенных животов и отчетность по четырем книгам – это слишком много для одного человека. Голова забита мусором. – И он гулко постучал себя по виску, показывая, как мусор отзывается на звук.

– Ладно, я дам тебе новых.

– Девок?

– Разумеется.

– Дайте одного помощника.

– Чтоб он мне всех до единой перепортил?

– А на меня есть расчет положиться?

– Как на каменную стену, – мрачно усмехнулся Лжевидохин. – Если не запьешь.

– А! Нет! – невыразительно отмахнулся Ананья. – Поздно начинать. Я конченный человек, хозяин.

– Вот теперь мне нравится, как ты заговорил.

Ананья только пожал плечами и потянулся к брошенным на треногий табурет штанам, таким узким, что они походили на мальчишечьи чулки.

Прошли в приказ, где едулопы с огнем в лапах стояли наподобие уродливых изваяний, а собаки опять легли, понимая, что ничего занимательного не дождешься.

– Читать донесения? – спросил Ананья, взявши толстую книгу в кожаном переплете. И, встретив свирепый взгляд чародея, спохватился: – Ах, да! Золотинка! Пигалик. У меня девки не расколдованные сидят – все стало, как вы у нас, государь, двое суток не показывались.

Не расколдованные девки были сороки, вороны, голуби и большая суровая сова, которая, как видно, внушала опаску своим мелким товаркам: птицы сторонились хищницы и суетливо перелетали между простертыми по чердаку балками, стоило только задремавшей было сове расправить крылья. Ниже, по неровному, покрытому закаменевшей грязью полу стояли в несколько ярусов клетки, где не смолкал осатанелый птичий грай – от чириканья воробьев до грозного клекота огромных горных орлов.

Угловатые, что крепко сколоченные сундуки, едулопы подняли Лжевидохина сюда, на пропахший запахами курятника чердак, и по знаку опустили кресла-носилки. Доставленный даровой силой, чародей отдувался как будто бы сам, своими ногами проделал восхождение на гору, потирал сердце и медлил взяться за Сорокон, чтобы превратить птиц в девок.

Все это были молодые девицы и женщины, большей частью раздобревшие от сытой малоподвижной жизни в тереме, крикливо и зачастую неряшливо одетые; они отличались сварливыми, каркающими голосами, беспричинным смехом, вызванной тысячью причин слезливостью и беззастенчивыми ухватками. Впрочем, это общее впечатление нарушали две или три девушки, в сдержанной повадке которых угадывалось нечто печальное и даже приниженное. Толстые равнодушные евнухи, что чистили клетки и прибирали по чердаку, не обращая внимания на сверкания Сорокона и беспрерывно следующие превращения, не расставались с плетками, они держали их за поясом или в голенище сапога, и, похоже, что девицы, все без исключения, имели представление о свойствах этого орудия – плети не вызывали у них ни малейшего любопытства. Напротив, девицы как будто старались и не смотреть туда, где занимались своим делом евнухи, а суетливо гомонили вокруг великого государя Могута, теснили друг друга, умильно заглядывая чародею в глаза, и незаметно щипались, толкались локтями за спинами у впереди стоящих.

Молоденького пигалика с кожаной котомкой за плечами, в зеленой куртке и темных штанах никто припомнить не мог. Иные девицы прибыли из далеких краев, кое-кто провел в полетах более двух недель и нужно было еще долго выслушивать и перебирать всякую дребедень, чтобы выловить нечто стоящее. У великого государя Могута имелся для этой работы Ананья; ничто, кроме затерявшегося где-то на дорогах Словании круглолицего пигалика с соломенными волосами, не занимало сейчас Могута – утомленный и раздражительный, он велел всем молчать. Но принужден был после известных объяснений выслушать еще сообщение густо раскрашенной девы с длинной шеей и длинным станом, которая, как оказалась, нашла-таки в Камарицком лесу великую княгиню Золотинку – в целомудренной одиночестве, но беспричинно заплаканную и на коне. Девица-цапля проследила государыню до выхода из лесу.

Лжевидохин выслушал сообщение довольно равнодушно.

– Пошарьте там еще, по лесу… в тех местах, где застали княгиню, – пожевав расхлябанными губами, решил он наконец, так и не сумев разрешить несколько смутивших его подробностей из донесения девицы-цапли.

– Я об этом подумал, – отозвался Ананья и сделал отметку в своей памятной книжке. Больше к этому разговору не возвращались.

Позднее, когда едулопы спустили Лжевидохина вниз, к чертежам и книге донесений, когда старый оборотень переждал трудные боли в сердце, как следствие не по возрасту резвого путешествия в носилках, он сказал потухшим старческим голосом:

– Ананья, я одному тебе только и верю в целом свете. Никому больше. Разве только собакам и едулопам. – (Прикорнувшие на полу собаки встрепенулись, вопросительно засматривая на хозяина, а едулопы, что смирно стояли у стены, пропустили похвалу мимо ушей.) – Я знаю, ты предан мне душой и телом.

– Это так, хозяин, – подтвердил Ананья после недолгого размышления.

– Ананья, я жду исцеления, это ты понимаешь? Понимаешь ты, как можно устать в этой полумертвой личине?.. На вершине власти и славы я распят мучительным бессилием. Что за муки, Ананья! Чаша налита до краев и нельзя поднести к губам. Ананья, слышишь, Золотинка имеет средство избавить меня от этой мерзкой оболочки. Я пойду на все, чтобы добром ли, силой заставить ее это сделать.

– Это возможно, хозяин?.. – произнес Ананья двусмысленным полувопросом, отрицая и утверждая одновременно.

– Возможно, – фыркнул Лжевидохин. – Достаточно того, что я верю. Понимаешь ли ты, что это значит, когда Рукосил-Могут верит?

Ананья вскинул глаза и тотчас же их опустил.

– Знаете, хозяин, за что я вам предан?

Похоже, этот простой вопрос никогда не приходил Рукосилу в голову. Он полагал, что имеет право на преданность холопа просто по праву обладания. Вопрос неприятно удивил Лжевидохина.

– Я предан вашему духу; в вашем разрушенном, немощном теле все тот же великий дух.

Лжевидохин удовлетворенно кивнул.

– Значит, ты полагаешь, я еще выкарабкаюсь? – спросил он несколько невпопад.

– Я полагаю, хозяин, что у вас ничего не выйдет, если вы не сумеете столковаться с Золотинкой по-хорошему.

– Это как? – Старый оборотень обнаруживал порой замечательную наивность.

– Я плохо знаю женщин, – сказал Ананья, пренебрегая ответом. Беспокойные пальцы его добрались до указки, Ананья забрал ее со стола и, с некоторым внутренним недоумением оглянувшись на чертежи, показывать ничего не стал, но принялся вертеть бесполезный предмет в руках. – Я совсем плохо знаю женщин, и, по правде говоря, мне трудно понять, чем одна Золотинка отличается от другой. Естественная, так сказать, от искусственной. Но если вас не удовлетворяет та, что сейчас на троне, и вы рассчитываете добиться расположения другой, которая блуждает в штанишках пигалика, вам нужно все-таки сделать выбор и отказаться от услуг одной из двух, той, что оказалась об эту пору лишней. Так подсказывает мне мое представление о женщинах. Не берусь судить, но мне кажется, они любят определенность.