Текст книги "Погоня"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Я не совсем понимаю, – виновато пробормотала Нута, встречая, куда ни падал взгляд, влюбленные, восторженные и требовательные лица… требовательные. – Но что ты хочешь? – спросила она беспокойно подвинувшись в слишком широком и глубоком кресле.

– Справедливости! – простонала женщина, и раздался треск.

Давно уже сыпалась с потолка известка и куски штукатурки, теперь же этого нельзя было не замечать, все головы обратились вверх: покрытый лепной позолотой потолок расселся на всю длину, обнаружив безобразные прорехи спутанных деревянных брусьев и балок, сыпался мусор. Кто-то пронзительно, с надрывом закричал. Сотрясающий грохот поколебал чертог, когда рухнул в тучах пыли целый простенок, каменная кладка пластами валилась на пол, ломала его и проваливалась куда-то в бездну, увлекая за собой новые груды камней и участки пола.

Все дрожало, с потолка сыпались обломки; потерянные, в ужасе, люди заметались, позабыв друг друга. Но пол уж пошел трещинами, которые раскалывали его на отдельные шаткие глыбы, в провалы западали столы, катилась посуда и стулья.

Нута осталась одна, напрасно хватаясь за поручни высоко поставленного и потому особенно неустойчивого престола. Подданные ее бежали, шарахались взад-вперед, сколько позволяла ходуном заходившая под ногами твердь, и только доблестный витязь Взметень оказался рядом, прыгнул через широкий уже провал, чтобы подхватить со стола принцессу.

Он подал уж было руку, не забывши при этом учтивого, хотя и скомканного присловья, как вдруг ломаная глыба пола под ногами, походившая на шаткую речную льдину, резко просела, перекосившись, и витязь с изумлением на лице опрокинулся – Нуте на руки.

– Держитесь за меня! – учтиво воскликнул Взметень, когда маленькая женщина рывком вытащила его из бездны и помогла утвердиться на краю пропасти. Кажется, стольник не понял, что тут на деле произошло, не больше того сообразила и Нута, только и успела отозваться:

– Спасибо!

Однако льдина под ними, опять начинала крениться, они едва успели вскочить на стол, как и стол поехал, заскользил и застрял в провале.

– Держитесь за меня! – кричал Взметень, отчаянно перебирая ногами.

– Держусь! – кричала Нута и скакала вместе с витязем по зыбкому месиву переломанной утвари. – Не выпускайте моей руки! – заклинала она, смутно сознавая, что спаситель ее тотчас провалится в тартарары, стоит его упустить.

И так они прыгали довольно счастливо, покидая предательскую твердь в тот самый миг, когда она начинала разрушаться и обваливалась в гулкое никуда. Где-то Нута прихватила еще двоих, она кричала, чтобы держались, да и мудрено было придумать что другое, ничего больше не оставалось, как держаться друг друга, раз уж ничего надежного и стойкого вокруг не было.

Сверху сыпался, побивал и мозжил людей камень, стены валились, потолок провис каким-то дряблым разломанным полотном. Вопли, крики, стоны, призывы – и все сминающий грохот!

Невозможно было понять, где перебрались они в сплошном тумане поднявшейся пыли через обрушенные стены, как очутились в другом покое, где тоже все рушилось, а если что и держалось, то чудом. Той же связкой, сцепившись руками, – Нута настаивала на этом, не переставая кричать! – бежали они переходами и лестницами, через перекошенные полуоткрытые двери, ничего не различая временами в сплошной пыли, пока не заблистало в окне утро. Алая заря в высоком окне притушила внутренний свет дворца.

– Бейте стекла! – вскричал Взметень.

Так они выбрались на широкий каменный подоконник не выше сажени над землей, попрыгали в траву и помчались по зыбкой, неверно колыхающейся земле – сзади погоняла их зловещими низкими рыками бездна. Двое витязей волокли Нуту за руки, она задыхалась, разинув рот, и упала, едва взбежали на холм.

Где был дворец, мутно шевелилась черная, словно распаханная земля, еще не свободная от мусора: обломки крепостных зубцов, камень, расщепленные бревна. Все уходило в трясину, затягивалось… и стало тихо.

Первые лучи солнца высвечивали черную проплешину на полях четверть версты в поперечнике. Затянувшаяся рана сровняла верховья оврага, который трудно было теперь уж опознать, и поглотила соседний пригорок, оставив от него обнаженную песчаную осыпь.

Отдышавшись, Нута оглядела спутников. Их было не больше десятка, истерзанных, бледных людей – все кто уцелел. Голый по пояс купец, мрачно выгребал из карманов драных своих штанов целые пригоршни золы – то были его алмазы. Крепкая, крестьянского сложения женщина жалась к кустам, прикрывая обнаженные груди, ибо оставила старую свою рвань во дворце, а роскошные наряды, в которые она там облачилась, рассыпались в прах, оставив ее в самом несчастном и беспомощном положении. Немного чего успевшие нацепить на себя витязи – их осталось трое – кое-как еще сохраняли пристойность. И все, кто уцелел, блудливо отводили глаза, избегая друг друга.

– Ну, я пойду. До свидания. И всего хорошего! – догадалась сказать Нута.

Впору было бы плакать, да не осталось сил; принцесса пошла неверной от утомления, расслабленной походкой и понемногу скрылась в низко рассевшемся по ложбинам тумане.

Отправив дворян на поиски мессалонской принцессы, а потом сразу в погоню за пигаликом, великая государыня и великая княгиня Золотинка не спала, ожидая известий. Во всяком случае, стоило ей задремать, как постельница Малмора, разбуженная, в свою очередь, девушками, решилась обеспокоить великую государыню по настоятельной просьбе начальника караула.

– Вот, – сказал в темноте витязь, показывая блеклое мерцающее зарево над черным краем земли.

Но это был не пожар, дружно уверяли караульные.

Порядком продрогнув на крыльце, Зимка велела послать дворян на разведки. А когда начальник караула Ярыш осторожно возразил, что людей нет, мудро отвечала, что послать двоих. Она была раздражительна, нетерпелива и, вернувшись в душную спальню, уже через четверть часа послала сенную девушку узнать, где посланные.

Не возвращался никто. Зловещее зарево мерцало ровно и не менялось часами, ничего иного Ярыш сообщить не мог. Временами, толпившиеся во дворе кучера и ездовые различали как будто бы тяжкий и низкий гул, похожий на глуховатый, словно бы подземный топот.

Послать уж решительно было некого и потому измученная неизвестностью Зимка распорядилась под утро отправить на зарево двух верховых гайдуков.

Не вернулись и гайдуки. Зато у ворот двора поймали оседланную, без всадника, лошадь, и люди говорили, что видели в полях другую – вставало солнце.

Что-то происходило в мире, зловещее и значительное, а здесь в затерянной корчме на краю спаленного еще год назад села ничего не знали. Невозможно было оставаться в безвестности – свыше сил. Зимка послала последних гайдуков на поиски пропавших разведчиков, а если бог даст, то и всех остальных людей. Полчаса спустя прискакал взъерошенный малый в красном кафтане с развевающимися разрезами.

Некий восторженный ужас заставил гайдука забыть приличия, он ворвался к государыне без доклада, но великая государыня Золотинка имела дар вразумлять и самых восторженных, и самых испуганных. Она смутила малого несколькими холодными словами и выслушала его, не выказывая чувств.

Особого самообладания, впрочем, от Зимки и не потребовалось. Пусть это покажется поразительным, но Зимка почувствовала облегчение, когда узнала сногсшибательную новость, что «все погибли». Конечно же, не самая смерть дворян и множества простого народа была причиной столь примечательного душевного движения, Зимка, при всех ее малых и больших недостатках, не отличалась кровожадностью, слованская государыня сохраняла достаточно человечности, чтобы вздохнуть о гибели стольника и других известных ей в лицо витязей, но – и нужно правильно понять государыню – после ночи полнейшей неизвестности и самых невероятных предположений не худо было наконец вернуться к определенности. А смерть – это самая определенная на свете вещь.

И потом, рассуждала Зимка, пытаясь разобраться в чувствах, – блуждающий дворец такая потрясающая штуковина, что покроет всё, все недоразумения, странности и нескладицы этой ночи; блуждающий дворец задаст головоломку даже такому прожженному чародею, как обратившийся в Видохина, а затем объявивший себя Могутом Рукосил. И понятно, заранее понятно, что эта зловещая, загадочная напасть, болезненная опухоль земли, не имеет ни малейшего отношения к пигалику. Не имеет отношения к пигаликам вообще, как таковым, к пигаликам-лазутчикам и пигаликам-изгоям, к пигаликам связанным, посаженным на конюшню и оттуда бежавшим в особенности. Следует успокоиться на этот счет. Если Зимка чего и нагородила непотребного, то кто-то тут неподалеку нагородил много больше.

– Едем! – решила Лжезолотинка, едва дослушав сообщение гайдука. – Я хочу посмотреть сама! Что это за дворец и что от него осталось.

Последний из оставшихся под рукой дворян – Ярыш, – теперь он отвечал за все – пробовал было возражать. Этот дородный, не весьма расторопный и отнюдь не склонный к легкомысленным предприятиям дворянин испытывал большие неудобства от необходимости настаивать на своем и вступать в пререкания с государыней, однако ж, набрался мужества заявить, что при нынешнем положении дел самое разумное и основательное – незамедлительно возвращаться в Толпень, выслав вперед нарочного с подробным известием о событиях ночи.

Прежде Ярыш, незначительный человек в дворцовом обиходе, не имел доступа к государыне и тем труднее приходилось ему сейчас: трудно было убедить своевольную и порывистую в решениях великую княгиню Золотинку. К тому же Зимка-Золотинка имела свои собственные, неведомые Ярышу соображения, что понятно же не облегчало тому задачу. Теперь, когда ночные недоумения разрешились, если не сказать удовлетворительным, то, во всяком случае, определенным образом, Зимкины помыслы обратились к хотенчику. И в этом смысле опять же следовало, пожалуй, благословить случай, который избавил ее от лишней опеки. Случай же подсказывал Зимке образ действий: чем больше волокиты и путаницы, тем лучше. Жгучее любопытство, которое вызывал в ней резвый и жизнерадостный хотенчик, любопытство, замешанное на страстной надежде какого-то невиданного освобождения, какого-то нечаянного счастья, возбуждало Зимкину волю, и хитрость ее, и отвагу, и воображение – все самые лучшие и худшие ее качества. И, конечно же, не Ярышу было выстоять против жгучей и опасной смеси страстей, которую таила в груди государыня.

Зимка охотно позволила снарядить в столицу гонца, а затем, не взирая на повторные возражения Ярыша и кисло-сдержанные уговоры Малморы, велела ехать, куда велено.

Три тяжелые колымаги восьмериком и шесть подвод с кладью составили долгий, непомерно растянувшийся поезд, что особенно беспокоило угнетенного ответственностью Ярыша. Он держался большей частью обок с каретой государыни, но суетливо поглядывал вперед и назад, пытаясь отыскать взглядом подчиненных ему витязей. Одного впереди и одного сзади – так далеко в блеклых клубах пыли, что последнего Ярыш ни разу уже и не видел с тех пор, как покинули корчму.

Навязчивые намеки дворянина на разбойников и лихих людей нимало не занимали возбужденную тайными помыслами Зимку. Задернув занавески, она извлекла припрятанный в ларце хотенчик и запустила. Верткая, как щенок на привязи, рогулька тыкалась в задний правый угол кузова.

Невозможно было понять, что это значит. Зимка слабо представляла себе, где юг и север; природное здравомыслие подсказывало ей, что у теплого очага не всегда юг, а холодный погреб не обязательно север. Это она понимала. И потому, несмотря на отчаянную свою самонадеянность, не взялась бы, пожалуй, распоряжаться сторонами света, определяя по своему разумению юг, север, восток и запад. Не могла она сказать, куда же указывает хотенчик, кроме того разве, что не туда, куда движется, поскрипывая и колыхаясь, карета. Приходилось однако до времени терпеть и это, унимать хотенчика и собственное слишком прыткое сердце.

Тут Зимка бросила взгляд на переднее сидение, где привыкла видеть молчаливую Лебедь и удивилась, что княжны нет. Пристроилась что ли в карету с постельницей Малморой? И хотя сейчас это было бы кстати, Зимка упрятала хотенчик и раздражительно позвала в окно Ярыша.

– О боже! – тотчас же испугался Ярыш. – Помнится мне, княжна не выходила еще из комнаты. В задней карете ее нет… Осталась в корчме?

– А горничная ее?

– Тоже спит. Выходит, так.

– Скачите, узнайте! – бросила Лжезолотинка сердито.

Добросовестный Ярыш только того и ждал, скоро он уж скакал напрямик через поле, лошадь взбивала в зеленях легкую пыль.

Зимке никогда не приходилось заботиться о дороге, она давно оставила мысли о хлебе насущном и о ночлеге и потому не придавала никакого значения тому, что растянувшийся на полверсты поезд остался без распорядителя. С детским любопытством выглядывая в окно, она невольно искала глазами развалины заблудившегося где-то тут дворца, хотя и знала уже, что развалины ушли в землю, откуда и появились. Все ж таки оставалась надежда, что преисподняя сделает исключение для великой слованской государыни и чудо повторится в уменьшенном, благопристойном размере.

Безобразная и до того дорога потерялась в полях (а надо заметить, что великая слованская государыня понятия не имела, что иные дороги имеют свойство без видимой причины сходить на нет, ей казалось, что всякая дорога, раз начавшись, обязана куда-нибудь да привести), поезд двигался без пути. Вокруг тянулись куцые перелески и запустелые, в чудовищных сорняках, в колючках пустоши, которые не могли обмануть своим ядовитым буйством даже такую закоренелую горожанку как Чепчугова дочь Зимка. Карета вдруг кренилась и трещала, западая колесом в рытвину, и тогда Лжезолотинка, развеселившись, как девчонка, валилась из угла в угол.

В этих-то сомнительных обстоятельствах великая слованская государыня и высмотрела неожиданно для себя витязей: два человека при мечах и в медных полудоспехах пробирались среди бела дня полем навстречу поезду. Небольшой золоченной меди нагрудник и желтый с отметинами кафтан, а потом уж острая черная бородка помогли Зимке опознать Взметеня. Она вскрикнула.

– Доброе утро, великая княгиня! – подошел Взметень. Он был без шлема и без шапки, потрепанный на вид и оборванный. Товарищ его, юноша с неопределенной растительностью на щеках, выглядел столь же занятно.

– Ха! Крепко же вас, господа странники, стукнуло! – засмеялась Лжезолотинка, искренне обрадованная, что видит стольника живым. Странники же глядели столь строго и важно, что Зимка окончательно расхохоталась и вынуждена была бороться со смехом, чтобы кое-как продолжить: – Мне… мне… сказали, вас всех там прихлопнуло! Вместо этого, видите ли, топают себе, никого не замечают. – Лжезолотинка выпрыгнула из кареты, не дожидаясь, чтобы гайдук спустил подножку.

– Ну, рассказывайте! – продолжала она, оказавшись на твердой земле. – Рассказывайте все-все! Были вы во дворце?

– Были, – поклонились витязи, не выказывая расположения к веселью.

– А! И сама вижу: были! – тараторила она, заметив на лбу у юноши черный со следами запекшейся крови синяк. – Ну, что обалдели? Рассказывайте! Рассказывайте, я все хочу знать!

Зимка втайне гордилась своим открытым нравом, так что, желая выказать стольнику Взметеню свое расположение, свойски толкнула его в плечо.

– Простите, великая княгиня, – строго отвечал Взметень, – мы ищем принцессу Нуту. Говорят, она в эту сторону шла. Есть надежда быстро ее нагнать – нам нельзя задерживаться.

– Вот еще! – прыснула Лжезолотинка, не теряя бодрого расположения духа. – Какая там теперь Нута, бросьте, Взметень! Вы слишком уж исполнительны.

Но стольник едва слушал. Он наклонился к земле, чтобы вырвать пук неубранной прошлогодней пшеницы, обратившейся в почернелую солому. Потом, расправив и поровняв чахлый пучок, разорвал его на глазах несколько опешившей Лжезолотинки и бросил ей под ноги.

Зимка сообразила – где-то она слышала, – что обряд преломления соломы (сила солому ломит!) означает отказ от службы… означал когда-то в древние, даже в дремучие времена. Трудно было только поверить, чтобы стольник Взметень, благоразумный и ловкий дворянин, вспомнил вдруг ни с того, ни с сего праотеческие забавы… Оказалось все же, он отлично их помнит:

– Госпожа великая княгиня, – объявил Взметень ровным, но ясным и сильным голосом, который слышали даже оставшиеся на конях ездовые и кучера на козлах, слышали Малмора и сенные девушки, слышала прислуга – далеко по остановившемуся в поле поезду, – не надейся на нас, уже бо есмы отныне не твои, и несть есмя с тобою, то на тя есмы.

Что Зимка уразумела из старослованской тарабарщины, так это «не надейся на нас». Достаточно было и этого, не нужно было никакого перевода, чтобы обидеться. Она уж собралась это сделать, указав стольнику на совершенно неуместное панибратское «ты», когда витязи поклонились – весьма небрежно – и отправились восвояси. То есть, попросту говоря, повернулись да пошли.

Значит, все это была правда, что он тут талдычил «есмя-есмы»…

– Куда вы? – вскричала вдруг Зимка, теряя самообладание.

Юноша повернулся:

– Мы приказались в службу вдовствующей слованской государыне Нуте. – Он поклонился, чуть учтивее, чем прежде, и это было все, что уступил своей бывшей уже государыне.

– С ума сбредили! – воскликнула Лжезолотинка с кликушеским смешком. Злые слезы вскипели на глазах, она оглядывалась, ничего не видя. Махнула ехать и впрыгнула в карету, подарив напоследок ненавидящий взгляд постельнице Малморе, которая в осуждение сумасбродных витязей поджала губы и молитвенно сцепила руки, вопрошая, по видимости, господа бога о пределах его терпения. Вряд ли однако почтенная дама расслышала ответ: кучера засвистели кнутами, ездовые дико вскрикивали, с необъяснимым злорадством понукая лошадей.

А в сущности, не было ведь причин особенно из себя выходить, успокаивала себя Зимка, смахивая предполагаемые слезы. Трудно было бы ожидать иного от повредившихся во дворце людей. Вот и все. Эти люди теперь опасны, сообразила еще Зимка, и это многое ей объяснило.

Откинувшись на подушки, Лжезолотинка глубоко, порывисто дышала и наконец достала зеркало, чтобы посмотреть не раскраснелись ли щеки. Потом она опустила глаза и заставила себя дышать еще волнительней и глубже, наблюдая как вздымается грудь.

За этим занятием – разглядыванием собственной (или не собственной?) груди – и застал государыню глянувший в окно витязь. Один из тех, что составляли охрану поезда, то есть один из двух.

– Великая государыня! – сказал дворянин, ухватившись рукою за подоконник, от скачки он несколько запыхался. – Сейчас за холмом голая земля, говорят, это и есть место, куда ушел нынче ночью блуждающий дворец. Толпы народа. Со всей округи собирается всякий сброд. Какие-то вояки без начальников, праздные крестьяне давно по-моему не видавшие плуга, торговцы без товара – черт знает какая сволочь. Не берусь всех и описать. Откуда только взялись? Все окрест взбудоражено. Самая мрачная толпа. И сумасшедшие из дворца; они вещают там как пророки. Не могу поручиться за вашу безопасность, – заключил он наконец с некоторым затруднением.

– А вы не струсили, любезнейший? – спросила Лжезолотинка, радуясь скрыто звучащей в словах злости.

Витязь отпрянул, в следующий миг резвый конь пронес его мимо кареты, мелькнуло искаженное лицо.

Не прошло и четверти часа, как с плоской вершины пригорка открылись дали, две-три деревушки, отмеченные купами деревьев, и синева лесов по окоему. Впереди чернело что-то похожее на округлую проплешину среди обширных пустошей и буераков. Серое болото вывороченной и растекшейся, как рыхлая жижа, земли. По берегам этого застывшего болота или озера гомонили кучками люди, карабкались на песчаную кручу, что уходила в черную рябь, как обрезанная, исследовали проплешину камнями и палками или пробовали счастье, осторожно ступая одной ногой на рыхлую и, должно быть, зыбкую поверхность проплешины.

Появление великокняжеских карет, запряженных целыми вереницами статных лошадей, все эти ездовые и кучера, гайдуки на запятках в лентах и перьях, вызвали всеобщее восхищение. Люди сбегались, и когда карета Лжезолотинки остановилась в полуста шагах от черного берега, ее окружала жадная и нетерпеливая толпа.

Народ глядел с той детской доверчивостью ожидания, которая уничтожает общественные преграды и расстояния. Не приметно было в людях почтительности или тем более подобострастия – только жадное любопытство, замешанное на каком-то приподнятом, жизнерадостном оживлении. Словно эти люди, сбежавшиеся на место небывалого бедствия, ожидали праздника. Самый размах необыкновенных событий предвещал нечто загадочное, из ряда вон выходящее и потому какой-то своей стороной праздничное. С прибытием блистательного поезда карет и добротных повозок ожидания начинали как будто сбываться.

Лишенная подлинного чутья действительности, Зимка не понимала этого; что она чувствовала, прямо кожей, – отсутствие всякого расстояния между собой, слованской государыней, и расхристанной вольной толпой. Чудилось, будто бродяги эти, нищие и бездомные, как они представлялись Лжезолотинке все без разбора, готовы были свойски ей тыкать, вот-вот заговорят на ты, а то и забубнят, заголосят эти свои дикие «есмя-есмы».

Похоже, что даже раскрывший дверцу гайдук, рослый малый, отобранный на эту должность за полное отсутствие выражения в лице, нечто такое ощущал. Он глядел особенно неприступно и строго, отчужденно, словно предупреждал государыню своим видом, что надеяться на него в этих неприятных обстоятельствах отнюдь не следует.

Впрочем, Зимка надеялась только на себя. Давно уже бродивший в ее златокудрой головке замысел затвердел безжалостным и смелым решением. Недаром, как видно, все оно к тому и шло: события послушно начинали подстраиваться под замыслы и расчеты великой государыни, как только она сама осознала, чего в действительности хочет.

– Дайте мне лошадь, – звонко сказала Лжезолотинка витязю, который возвышался в задах толпы. – Я хочу объехать место верхом. – В руках она держала ларец с хотенчиком.

Застывший в каком-то мрачном забытьи витязь расслышал не сразу или, во всяком случае, не сразу откликнулся – возбужденная, ждущая действий толпа, конечно же, опередила его.

– Слышь, человече, уступи лошадь княгине! Слазь, тебе говорят! – послышались бодрые возгласы.

Нечто непримиримое обозначилось в общем складе лица, подернулись уголки рта, витязь тронул коленями лошадь и в следующий миг без единого слова огрел бродягу плеткой – того, что кричал или нет, не разбирая. Плеткой огрел он толпу – наотмашь, раз и другой. И кто-то вскрикнул, прянул, хватившись за рассеченное ухо, кто-то присел, подался прочь, кто-то напирал, не понимая издали, что там у них…

Зимка прекрасно понимала. Она уж знала, что так и будет. Она не шевельнулась, не изменилась в лице среди общего смятения. И толпа как будто смирилась, притихла, отхлынув с урчанием, да только Зимка проникновением возбужденных чувств угадывала, что они только того ждут, чтобы государыня отъехала. Они еще только приходят в себя.

И Зимка не заставила их ждать. По воле предусмотрительного случая она с утра уже надела наряд для верховой езды с разрезной юбкой на пуговицах; вскочила в седло по-мужски, как это делали все женщины Словании, и поскакала на людей. Они поспешно и даже охотно расступились.

Ветер бессилен был вздуть тяжелые золотые волосы великой княгини, но грудь холодило восторгом воли, восторгом опасности. Под ладный топот копыт, Зимка расслышала позади крики и шум, гулкие удары камней обо что-то пустое: о стенки кареты и, похоже, о медный шлем. И взвизги, и брань, и вопли… Но Зимка не оборачивалась, пока не взлетела на крутояр.

Подле кареты все смешалось, там молотили и веяли. Нельзя было разобрать, кто защищается – били все. По полю бежала, не пытаясь защищаться, прислуга, мужчины и женщины. Витязь исчез, пропал его медный шлем и доспехи, их поглотило колыханье толпы. Товарищ упавшего скакал на подмогу откуда-то от хвоста поезда, а там уж кучера пытались разворачивать повозки, чтобы удрать.

Великая государыня и великая княгиня Золотинка, как бы там ни было, имела полное право спасать свою драгоценную для народа жизнь. Она направила коня в простор полей, а когда исчезли из виду остервенелые толпы, затих понемногу прибойный шум побоища, треск раздираемых на части карет, раскрыла дорогой, заморского дела ларец. Ларец бросила под копыта лошади и пустила на волю короткую неказистую рогульку с бечевочкой на хвосте.

Дух приключений подгонял Зимку, она скакала полями зеленой пшеницы, лугами и перелесками, примечая иногда изумленных ребятишек с лукошками и баб, которые долго стояли, провожая глазами волшебное видение. Мужик на телеге сворачивал на обочину уже за полверсты и сдергивал шапку, полагая, очевидно, что такое проявление почтительности не будет лишним черт ли несется в красных одеждах или дух святой. В глухих деревушках, что прятали по ложбинам грязные груды камышовых крыш, брехали, не смея, однако, показываться, собаки. Их заполошенный, но далеко не дружный и не уверенный лай разносился по перелескам, откликался в соседних хуторах, и дальше, дальше на многие версты провожал великую слованскую государыню собачий переполох.

Высокий вороной конь играючи нес стройную всадницу в свободной на все пуговицы расстегнутой юбке, которая вздувалась и путалась с клетчатой низко свисающей попоной. Ветер холодил плечи златовласой красавицы, трепал и увлекал назад огромное, в два локтя страусовое перо – оно полоскалось, как распущенный вымпел, и все стремилось оторваться от небольшой шапочки с поднятыми вверх полями, что венчала гордо посаженную голову.

Ближе к полудню Лжезолотинка подъехала к пастухам, которые глядели на красную всадницу еще издали, прикрываясь от солнца ладонями, и назвала себя. Пастухи, дикие люди в вывороченных мехом наружу овчинах, отозвали звереющих от лая собак, таких же мохнатых, нечистых и растревоженных.

Восхищенные, исполненные любопытства и недоумения взгляды туземцев доставляли Зимке пряное наслаждение. Наслаждением было расстеленное на траве несвежее полотенце, рыхлый белый сыр, который туземцы резали грязным ржавым ножом, непомерно щедрые ломти серого, плохо помолотого хлеба, золотая луковица – ее, оказывается, нужно было есть целиком, как яблоко; и в полный восторг привела вода – чистейшая ключевая вода в берестяном ковшике. Ничего иного, кроме воды, пастухи не пили, и Зимка испытывала немалое удовольствие от мысли, что вынуждена разделять превратности бесхитростной и полной лишений жизни, которую вели эти честные люди.

Она держалась просто, милостиво, а временами и шаловливо, несмотря на то, что туземцы так и не оправились от первоначального потрясения: в ухватках их проглядывало нечто деревянное. В речах же сказывался искренний, близкий к природе ум – пастухи не отличались многоречивостью и ограничивались самими краткими и основательными ответами. Когда государыня ела луковицу, они стояли кругом и смотрели.

Между делом Лжезолотинка пространно рассказала о своих заключениях, позволив себе раз или два нечто вроде шутки, чего, впрочем, одеревенелые туземцы и не заметили. Можно было, однако, не сомневаться, что эти простодушные люди не замедлят разнести весть о разбойном нападении на государыню и о чудесном ее – сломя голову! – спасении. Ничего другого от туземцев по уровню их развития и не требовалось. Через день-два, приукрашенные живописными подробностями, слухи эти дойдут через десятые руки и до Рукосила.

Когда Лжезолотинка собралась в путь, ей привели вновь оседланного коня, уложили в сумки хлеба и сыра, но никто из этих старательных, суетливых дурней не догадался вызваться в проводники и слуги. И хотя Зимка почувствовала себя, таким чрезмерным простодушием задетой, это ее, в сущности, совершенно устраивало – она не нуждалась в соглядатаях. И потому, встретивши час спустя господский замок, о котором ей толковали пастухи, – красные кирпичные стены на холме, объехала его стороной.

Хотенчик рвался из рук, до боли натягивая завязанную вокруг запястья привязь; Зимка спешила и погоняла коня, не замечая усталости. До вечера было еще далеко, но тени вытянулись и потемнели, когда, пробравшись лесными тропами, она миновала подсохшее болотце и поднялась на поросший свежей зеленью косогор.

Вековые дубы простирали над головой толстые, как деревья, ветви. Потоки солнца свободно сквозили в этом просторном храме, но в черные дупла уже забралась ночь. Толстые, необъятных размеров стволы заколдованного леса казались каменными, а замшелые валуны меж травы походили на безобразные, полусгнившие пни. Зимка невольно сдерживала коня, и скоро слуха ее коснулись слабые переливы дудочки… жалейки.

Нежные баюкающие звуки струились в хрустальных разломах света меж огромных стволов и резной зелени, путались и затихали в листве… млели под солнцем, изнемогая… И снова ласкали сердце, неувядающие, как разноцветье трав.

Зачарованный конь едва ступал; златовласая всадница чутко приподнималась в седле, ощущая, что пропадает среди ускользающего сладостного журчания. Она выронила поводья, отдавшись блаженной неволе чувств, которые следовали однообразному и завораживающему наигрышу жалейки.

Звуки манили ее в чащу, заманивали и вели. Она слегка вздрогнула, приметив между деревьев мелких черных свиней с острыми, словно рожки, ушами, свиньи принюхивались и озадаченно хрюкали. Потом выбежала большая тупорылая собака, но не подала голос, завидев всадницу в багровом и алом, кровавых переливов наряде, а замерла, уставившись немигающими глазами.

Подле ручья патлатый пастух, подогнув под себя босые ноги, легонько перебирал у губ тоненькую светлую трубочку. Он оглянулся, когда ступающий большими копытами конь остановился в нескольких шагах за спиной.

Верно, юноша не ожидал, что собака подпустит чужого, он вздрогнул, как захваченный в раздумчивом забытьи человек… Потом вскочил.

Ничего заранее не предрешая, Зимка догадалась, что это Юлий. Сердце стучало сильно, отдавалось в ушах и мутило взор, сердце говорило больше, чем могли сказать ей глаза и уши, чем подсказывал разум. Зимка знала, что это не может быть Юлий, он повернулся – она увидела обросшего бородатого юношу… но продолжала верить. И сердце оказалось сильнее разума – это был Юлий!

Он узнал ее еще прежде. Черты его исказились едва ли не отвращением, он прянул назад, не сдвинувшись, отдернулся одним лишь бессильным побуждением. Но Зимка уж соскочила на землю, и в тот же миг, брошенные неодолимой силой, они оказались в объятиях друг у друга.