Текст книги "Погоня"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Некоторое время прислушивались. Призывное пение трубы доносилась издалека, словно из-под земли, – из другого мира.

– Поймали пигалика и носятся как дурень с писаной торбой?

Труба же не унималась, похоже, у них там случилось нечто действительно стоящее, нечто такое, ради чего не стыдно поднять переполох. По утонувшим в призрачной мгле полям разносился топот потянувшихся на зов всадников.

– Едем, что ли? – спросил кто-то знакомым уже голосом. Ему отвечали затейливой многосложной бранью, которая в переводе на общеупотребительный язык означала, по видимости, «как не поедешь!» Повернувши лошадей, всадники пустили их снисходительной рысью; скоро они пропали во мглистой и влажной ночи.

Кого они там могли поймать и чего ради дудели в воинственные трубы, Золотинка уже не понимала. Ее это, вероятно, и не касалось. Оно сполоснула в реке лицо и, когда нагнулась к воде еще раз, с испугом хватилась Эфремона и позвала. Волшебный камень послушно отозвался. Обращенный в маленькую заколку с прищепкой он благополучно прощупывался в волосах – сразу за ухом. Пропал хотенчик. Золотинка осознала это еще прежде, чем цапнула по бедру и принялась лихорадочно ощупывать себя сквозь одежду – пропал! Путеводная палочка исчезла. В чьих она теперь руках? Дурное предчувствие холодом проняло Золотинку.

Нута не имела сил оставаться рядом с великой государыней Золотинкой – каждое слово, лишний жест златовласой твари отзывались в сердце дрожью, в глазах темнело, она повернулась и вышла, почти оглохнув. К тому же Нута подозревала, что пигалик не замедлит поделиться своими догадками с княгиней и разоблачение близко. Унизительная жалость, унизительная насмешка, унизительное пренебрежение – этого нельзя было вынести даже в мыслях. Нута бежала в спасительную темноту ночи.

Она прошла харчевню мимо напрасно пытавшейся окликнуть ее хозяйки, не более того остановило ее жеребячье остроумие полураздетых молодцев у колодца; миновала ворота и пошла, ни разу не оглянувшись.

В победной этой головушке под темными гладкими волосами не оставалось ни одной мысли, если понимать под мыслями заботу о ночлеге, о пропитании и вообще о завтрашнем дне. Мессалонская принцесса шла, свернувши на большую дорогу к югу, и единственное, что имела она в виду, – идти под покровом ночи, не останавливаясь, просто идти и идти, пока несут ноги, вот и все. На сердце легло тяжелое, каменное спокойствие.

Маленькая женщина не разбирала пути, не замечала ход времени. Понятно, не слышала она конную суматоху на полях, которая раскатывалась дальше и дальше, понемногу настигая ее отдаленным топотом. Нуте и в голову не приходило, что это погоня.

Безразлично оглянувшись, она приметила на слабо светлеющей дороге нечто вроде борзо катившихся собак… разносился топот некованых лошадей. Не страх, но непреодолимое отвращение к человеческим голосам и лицам заставило мессалонскую принцессу свернуть в поле. Она ускорила шаг, а потом побежала, присматриваясь к темным купам кустарника или леса на взгорке.

– Эй! – донесся во влажном воздухе оклик, и сразу нечто такое, что заставило ее пуститься во весь дух, неловко размахивая руками: – Ваша милость, принцесса Нута! Мы вас ищем!

Впрочем, на «принцессе» преследователи особенно не настаивали, вовсе не уверенные, с кем имеют дело, и вообще, может быть, не различая беглянку сколько-нибудь отчетливо.

– Стой, мать твою так эдак разэдак! – раздался затем свирепый крик, кони пошли вскачь тревожным и частым топотом.

Ночь скрадывала, путала расстояния, но преследователи уже накатывались, когда измученная женщина вбежала на голое темя возвышенности и убедилась тут, что далекий еще лес отделен от нее глубокой лощиной вроде оврага, и – что ее потрясло – над лощиной поднималась заря. Внизу по оврагу полыхали костры, в свете которых мелькали красные лица и тела возбужденных, поднятых на ноги людей.

Внезапное видение внезапно и исчезло: зашипел, бухнув паром, огонь, мелькнул покров и накрыл костер с верхом – в ход пошло все, огни погасли, оставив после себя неясный розовый туман там и здесь. Нута продолжала бежать еще пуще, задыхаясь, – доносились торопливые восклицания, какое-то бряцанье, шипение, сиплый словесный шорох… Беспомощно махнув руками, принцесса скользнула вниз и безобразно запрыгала по обрыву, чтобы не свалиться; чудом удержалась она на ногах.

А для гнавших дуром преследователей Нута покинула усыпанный звездами небосклон, как провалилась, что было не далеко от истины. К несчастью, раззадоренные сверх меры всадники не поверили собственным глазам. Зарвавшийся вперед витязь сверзился на скаку – лошадь рухнула, подломившись ногами, кувыркнулась через голову, еще дальше полетел всадник, медный шлем его и плетка – все посыпалось, плюхнуло под звериный вой разом взрычавшей тьмы. Запоздавшие к крушению всадники дыбили коней, чтобы удержать их на краю оврага.

Очутившись среди метущихся теней, Нута шарахнулась, сама не понимая куда, ударилась о чей-то локоть и, грубо отброшенная, полетела наземь. А шумно рухнувший ей вослед витязь растерзан был темнотой, тьма обросла чудовищами, раздались удары палок, визг и вопли. Несчастного вмиг добили, сдернули с теплого тела доспехи, оружие, одежду; захлебнулась в крови перерезанного горла жалобно дрожащая лошадь. Все кончено. И камни летели в маячившего наверху противника.

Громадная толпа собравшихся на ночлег бродяг, мужчин и женщин, шарахалась туда и сюда сплоченной стаей – без мысли, без расчета, без приказания – одним неистовым побуждением. Она накинулась бить и терзать, потому что человек упал и потому что упавший был в доспехах и бархате. Три таких человека в начищенной, как солнце, медной броне, могли бы разогнать при свете дня сотенные толпы миродеров, рассеять их по полям, избивая десятками. Но это днем. Ночь принадлежала теням.

Оглушенные нечаянной победой, они вопили во всю глотку, стучали палками и тарахтели разъятыми на части доспехами так, словно больше всего на свете боялись опомниться. Они казались себе страшными и были страшны, потому что страх и лежал под покровом их не знающей пощады ярости. Воинственным своим ревом они рассеяли противника, витязи, переговоривши между собой, обратили к ревущему мраку спины и поскакали. Бродяги карабкались по откосу, свистели и улюлюкали, издеваясь над позорно бежавшим врагом. Победа казалась полная.

Все лихорадочно суетились, слышался отрывистый смех, захлебывались в чувствах голоса. Быстро взлетели раздутые из жарких еще углей костры. Ошеломленная принцесса – она сидела на траве – увидела множество косматых одичалых людей в самых невероятных одеждах и без одежд вовсе, в дерюгах; она увидела женщин, все больше худых, искаженных бегучими тенями, – женщины разговаривали особенно крикливо и пронзительно, словно выставляли каждое слово напоказ.

Пока раздевали убитого, снимая с него и последнее – окровавленное белье, пока рубили, резали, разнимали на части лошадь, с поспешностью голодных людей готовили вертела, чтобы жарить мясо, принцессу никто особенно не замечал. В сущности, она имела время убраться подобру-поздорову и, если не сделала этого, то вовсе не из испуга или по недостатку сообразительности. Она озиралась, как свалившийся в преисподнюю человек, который пытается свыкнуться с мыслью, что путь его здесь закончен, и глядит вокруг с жутковатым любопытством. Наверное же, и в аду бывают новенькие.

Новенькие бросаются в глаза, была замечена и принцесса. Лохматый парень – отвислые щеки придавали его мясистой ряшке какой-то квадратный очерк – подсел на примятую траву, моргнув подслеповатым глазом. Один глаз, распухший, у него слипался, зато второй шнырял вовсю: парень приглядывался, пытаясь уразуметь, кто перед ним: ребенок или женщина?

– Ты чья? – спросил он, подмигивая слепым глазом, что, видимо, ничего не значило.

Нута ответила, что она служанка из харчевни Шеробора.

– А Шеробор кто? – насторожился парень.

Шеробор был хозяин харчевни, где прежде служила Остуда, так ее зовут, Остуда. Теперь она от Шеробора ушла, не поленилась растолковать Нута.

– А-а! – понял парень. – Ну так, ты моя баба будешь. Как раз по размеру, – подмигнул он.

– Как?

– Как как! Вот так. Моя женщина. Со мной пойдешь.

– Ну нет! – Нута вырвала руку, не особенно, впрочем, испуганная.

Тотчас, без малейшего зазора между словом и делом, он заехал принцессе в щеку – кулаком, и когда она шатнулась, изумленного взора не отводя, добавил для верности еще раз.

Потом оглянулся:

– А, Ржавый! Иди сюда. Купи у меня бабу.

– Это баба? – пренебрежительно отозвался Ржавый, плешивый, но бородатый мужик с брюшком.

Когда, в задумчивости оценивая товар, он почесал ногу об ногу, ошеломленная Нута – в голове у нее гудело от тумаков – приметила, что башмак у покупателя без подошвы, из-под головки, выглядывают грязные пальцы ступни, которыми он и чешется. Башмаки его сохраняли название обуви только по старой памяти, из уважения к прошлому, очевидно; видимость состоятельного человека, купца, хозяина являл собой и сам сильно изношенный обстоятельствами бродяга.

– Много не дам. Такие бабы в базарный день десяток… – начал он уж хаять товар, принимаясь за дело не в шутку.

– Дай что-нибудь. Все равно что, – перебил его продавец и подмигнул.

Против таинственных намеков трудно было, наверное, устоять. Ржавый крякнул и молча полез за пояс, в какой-то заплесневелый кошелек, близкое подобие настоящего, и долго там шарил, пока не извлек обломок деревянной гребенки, который и кинул наземь, продавцу под ноги.

– Дай еще, мало, – торопливо сказал тот, поднимая гребень. – Дай кафтан.

– Вот тебе кафтан! – показал Ржавый фигу. – За кафтан я три таких бабы тебе в порошок сотру.

– Дай башмаки!

– А черт с тобой! – неожиданно согласился Ржавый и уселся стаскивать башмаки.

Все у них делалась с бессмысленной быстротой, словно они летели с горы и на лету торопились покончить счеты, казалось Нуте. Она и сама летела, кувыркаясь так, что перехватило дух и слова не вымолвишь.

– Владей! – мигнул патлатый, толкнул женщину к новому ее хозяину и, широко зевнув на прощание, удалился с довольно верным подобием башмаков в руках.

Плешивый купец оглядывал приобретение с некоторым неудовольствием, словно сейчас сообразил, что переплатил, да вспомнил о кое-каких упущениях, вроде необходимости запастись уздой или привязью для удобства обращения с девушкой.

– Вот, – сказал он, впрочем, миролюбиво, – башмаки за тебя отдал. Должна это понимать.

– Напрасно вы отдали башмаки, – в тон ему отвечала Нута, вставая.

– Хотел как лучше, – поспешил объяснить купец; здравомыслие маленькой женщины приятно его удивило и порадовало. – Чтобы без разговоров. Продал, так потом не суйся, верно я говорю?

– У меня нож, – возразила маленькая женщина. Она полезла в карман передника и точно – достала источенный кухонный ножик с засаленным черенком. – Только сунься! Если вы ко мне сунетесь, я зарежусь. Или вас зарежу. Скорее всего вас. – Лишь два или три слова выдержала Нута принятый поначалу тон, напускное спокойствие дорого ей далось – дрожь перехватила горло, маленькая женщина продолжала звенящим, исполненным страстной силы голосом.

– Ты это брось! – испугался купец, дернулся схватить девушку за руку и отступил.

– Люди добрые! – заголосила Нута в каком-то кликушеском беспамятстве. – Что же такое делается? Как же это так? Вольные люди… вы хотите меня купить? Что же такое? Как?

Истошные вопли мессалонской принцессы хотя и заставили бродяг оборачиваться, не произвели, однако, особого впечатления: криком здесь никого нельзя было пронять. С чуть большим вниманием бродяги прислушивались к пению трубы в полях, но и эти малопонятные звуки не могли оторвать голодных людей от их занятия. Оборванные мужчины и женщины грудились у костров, подсовывая в огонь палки, едва очищенные от листвы ветки с нанизанными на них кусками конины.

– Дай ей в ухо, чтоб не визжала! – советовал кто-то.

– Заткнись, пусть говорит, что тебе? – огрызался другой.

Словом, каждый резвился по-своему и все с сосредоточенной, благоговейной гримасой в лице следили за шипением обожженного жаром мяса, хватали зубами нестерпимо горячие куски и опять таращились в свое удовольствие на представление. Понемногу народ, прихватив вертела с мясом, подтягивался поближе.

– Стыдно вам, стыдно, – жарко говорила Нута, озирая измазанные кровавым соком губы, жирные щеки, тусклые лица; каждое слово она подтверждала убедительным взмахом ножа, что удерживало красного от злости и унижения купца на расстоянии. – Я, когда служила в харчевне, смотрела: вот вольные люди идут. И так сердце защемит сладко, что вольные люди есть – ничего не боятся, бредут, куда их ветром влечет, и довольны уж тем, что живы. Думала про себя: ведь тоже смогу! Станет невмоготу – уйду. Тягостно на душе, муторно, а все ж таки не у последней черты стою, есть ведь и дальше что-то… Вот как я думала, с завистью я на вас смотрела!.. Ой, да что там! Больше и говорить нечего, когда и здесь нет свободы!.. Все вы покалеченные, последнее свое потеряли! Последнее!

Если нашлось во всей этой урчащей, жующей стае десяток людей, которые понимали, отчего в голосе исступленной женщины звучали уже и слезы, то все они были тут.

– А ведь и в самом деле, братцы, неладно как будто выходит! – громко заметил один из тех, кто понимал. Усатый молодец в короткой накидке на плечах. Кривой мечик или кинжал за поясом тускло посвечивал сквозь продранные ножны; рваные и обрезанные, может быть, штаны не покрывали даже колени, почему и видны были могучие узловатые икры. Усатый малый успел уже, как видно, уяснить себе существо дела, сколь ни запутывали его бессвязные речи маленькой женщины и крикливые оправдания плешивого.

– Я же купил ее! Заплатил я! – выходил из себя багровый от обиды купец, взывая к жующим, лоснящимся рожам. – Купил! Никто не лезь! Мое дело! – Насмешливое внимание толпы возбуждало в плешивом злобу. – Я сам ей шею сверну, стерве! Падла!

Доведенный до бешенства, он кинулся на Нуту, как раз вовремя, чтобы перехватить руку и нож прежде, чем женщина успела его оцарапать. И как ни билась она, подмял под себя, опрокинул, навалившись тяжелым брюхом, а потом ударил куда-то там под себя и еще ударил, мазнув, – женщина извивалась. Потешная схватка толстобрюхого бородача с маленькой, словно ребенок, девчушкой заставила зазевавшихся поспешить, народ сбегался на шум, оставив даже и мясо, люди тучей обступили остервенело катавшихся по земле мужчину с женщиной.

– Расступитесь, ни черта же не видно! – слышались озабоченные голоса.

Однако усатый молодец в оборванных выше колен штанах обошелся и без света. Бог знает как разглядел он в этой визжащей кутерьме, кто сверху, а кто внизу, кто прав, а кто виноват, и все ж таки не промахнулся: несколько поспешных тумаков отвесил он лысине и жирным плечам, а когда не хватило и этого, ударом ноги оглушил. Плешивый отвалился, истерзанная девчушка отползла прочь и сразу же принялась шарить в траве, отыскивая нож.

Плешивый остервенело бранился, но драться уж не лез.

– А в самом деле непорядок! – говорил между вздохами усатый молодец и по праву победителя заставил толпу слушать. – Что мы изверги какие торговать женщинами? – Он подал принцессе руку, помогая подняться. Ножа она не сыскала, но, кажется, не отчетливо уже и помнила зачем он ей нужен. – Разве это дело? – внушал защитник Нуты выжидательно безмолвствующей толпе. – Ведь правильно девчонка говорит. Побойтесь бога, собаки!

– Я купил! Не твое это дело! Что сильный, да? Лезешь! – распалялся тем временем купец, оказавшись в безопасном удалении от противника. – Раз купил, так никто не суйся! Какое твое собачье дело! Какое? Заплати, а потом лапай! Каждый губу раскатает!

Запальчивые доводы неудавшегося приобретателя представлялись толпе не совсем уж беспочвенными. Общественное мнение начинало как будто склоняться в пользу пострадавшего от грубой силы собственника. Толпа неопределенно ворчала.

– Ты что за нее дал? – бросил усатый.

– Башмаки отдал, вот что!

– Башмаки! – повторил кто-то со значением.

– На, зажрись, не плачь! – Некий намек на обувь, неопределенные куски кожи украшали грязные ноги молодца, он раздернул завязки, дрыгнул ногой и смятый комок полетел в сторону противника; туда же последовал и другой.

– И пусть все будет по-людски! – продолжал усатый, не давая толпе опомниться. – Что за гнусный обычай вы взяли, торговать женщинами? Что мы лавочники какие? Правду девчонка говорит: мы вольные птицы, орлы! Бросим жребий, кому девчонка достанется! Как водится у свободных людей. Бросим жребий и все!

– Вот это дело! – поддержал кто-то.

– Жребий! – гомонили уже другие в восторженном порыве. Немногие сторонники (тут-то и выяснилось, что они были в решительном меньшинстве!) оставили потерявшего дар речи купца и даже оттеснили его в толкучку.

– А ты молчи! – бросил спаситель ошеломленной до безгласия Нуте.

– Всех посчитать! – раздавались деловитые замечания.

– …И метки сложить в шапку.

– Да уберите баб, уберите баб, я говорю! Бабы в счет не идут!

– Нет… это вы шутите! Шутить-то не надо, бросьте! – бормотала Нута, затравленно и ожесточенно озираясь, ее никто не слышал.

– Ничего! Не так! Слушай сюда! – распоряжался, вскидывая руку, усатый молодец. – Я кидаю шапку. Шапку поймай и девчонка твоя! Вся недолга!

Увлекая за собой возбужденно галдящую толпу, спаситель Нуты прошел от костров прочь к устью оврага, где на покатом лугу женихи мессалонской принцессы могли разместиться в сколь угодно большом количестве; слышались задиристые возгласы, смешки и ядреные, откровенные замечания. Семенил с толпой недолгий обладатель Нуты плешивый купец, который все не мог примириться с потерей. Полная луна высвечивала призрачное, похожее на бессвязный сон шествие.

– Вот она шапка! – слышался неправдоподобный голос – как во сне. – Глядите. Хорошо глядите! Моя шапка, я ее всегда узнаю. Чтобы без разговоров.

Над призрачным волнением голов явилось черное пятно шапки, усатый спаситель Нуты подразнивал толпу, и так уже, впрочем, возбужденную донельзя, до исступления. Самые хваткие, не теряя времени продолжали жевать полусырую горелую конину, но от участия в состязании не отступались и зорко приглядывали за усатым.

Нута едва на ногах стояла, потому и почувствовала не совсем ясно, не понимая, с ней это происходит или с природой, – почувствовала, что дрогнула земля, всколыхнулась, будто студень, готовая обратиться в ничто, прокатился похожий на приглушенное урчание гул. И кто-то ахнул в бестолково взволнованной толпе: что это? Ответа не было. Его и не ждали.

– Ну! Лови! Кто зазевался на себя пеняй! – вскрикнул молодец и что было силы бросил шапку прямо над собой, к звездам. Толпа шарахнулась как одно целое и от этого опять дрогнула и ушла из-под ног земля, люди сшиблись жестокой кучей, схватившись в борьбе за шапку, и взыграла труба, свист, кличи и конский топот: призрачная тьма родила скачущие рысью тени.

– Великий Могут! Слования! – огласилась ночь.

Остервенелый клубок сцепившихся женихов шатался под хрипы и стоны задавленных; алчущие победы самцы не видели и не слышали ничего, кроме извергающих брань оскаленных ртов, ударялись о чужие кулаки, локти и напрягались сами, чтобы ударить, прорваться сквозь сплетение тел туда, где по особенному ожесточению схватки можно было угадать добычу.

Когда не густо стоящий по окраинам луговины народ, большей частью женщины, ужаснулся рожденным из мрака теням и с первым взмахом тускло сверкнувшего клинка шарахнулся вспять, к кострам, обратившись в повальное бегство, самоубийственная толчея женихов продолжалась почти без послабления. Оглушенные собственной яростью, они попали под тяжело расскакавшихся лошадей – рассыпались, разрубленные, как узел. И рухнул, захлебнувшись кровью, усатый молодец, из судорожных рук его выпала заветная шапка…

Костры выдали табор миродеров, а борьба за приблудную женщину лишила их бдительности. Конные дворяне великий княгини имели время собраться и обложить табор с тем, чтоб уж не выпустить никого. Удар был направлен снизу, со стороны полого переходящих в дол низовий оврага, отсюда витязи погнали толпу вверх, на костры, в теснину. Если что и спасло потерявших голову бродяг от внезапного и полного избиения, так это ночь. Жестокая участь свалившегося во тьме с обрыва товарища возбуждала решимость витязей расправиться с чернью без жалости, она же, несчастная участь, служила предостережением и заставляла их сдерживать коней, беречься провалов тени, не доверяя больше того и призрачной игре света. Конники гнали толпу не шибкой рысью.

Полные смертного ужаса вопли и стоны подгоняли обезумевших людей, никто не помышлял об отпоре. Мчалась, всеми забытая, Нута; общей кучей налетели они на костер, прорвались через огонь, растоптали другой, рассыпая угли, сбивая друг друга с ног, опрокидывая какие-то шалаши и колья. Кто-то бросался в сторону, рассчитывая вскарабкаться по обрывам, и, может быть, убегал, если не падал порубленный где-то там, где маячили против звезд тени конников, не сыпался, безжизненно перекидываясь, сверху вниз; кто-то бросался назад, сталкивался со своими, иные падали наземь, мертвые прежде смерти. Толпа вопила и мычала, как стадо затравленного волками скота. Влажный воздух ночи шибал пылью и кровью, раздавался отчаянный мат, богохульства, исступленные мольбы и призыву к богу – все мешалось, уравниваясь смертью.

Верховья оврага, куда загнали толпу, разделялись узкими крутыми теснинами, люди карабкались по осыпям, цепляясь за что попало и друг другу мешая, но и всадники не могли развернуться, сбились кучей, задержанные глубоким высохших руслом, где недолго было лошади оступиться. Витязи спешивались, рубили отставших и добивали раненых, не слушая воплей, не различая мужчин, женщин, детей. Нута оказалась в самой давке и даже впереди других, но упала, стащили ее с кручи и еще опрокинули, едва успела подняться, она вопила вместе со всеми «мама» – по-мессалонски. И это мессалонское «мама» звучало не хуже отборной слованской брани, слованских молитв и слованских «мам».

От стонов впору было оглохнуть. От хруста раздробленных костей, скрежета вывернутых конечностей и хлюпанья крови мутился разум. Падающими телами сотрясалась земля, осыпался песок и камни и наконец – полыхнуло.

По краю обрыва пробежала огненная трещина, дохнуло гарью и оттуда, из озаренных багровым жаром недр, поднялись, на глазах разрастаясь, каменные зубцы, в которых можно было узнать забрало крепостной стены.

Бойня остановилась. Рассыпанные по крутым склонам оборванцы посыпались вниз, напирая на товарищей, которые вынуждены были отступать под ноги играющих лошадей и мечи витязей, но и те пятились, охваченные необоримым ужасом. Схватившись за жесткие стебли бурьяна, Нута удерживалась от падения, она поднялась на колени и не отрывала взора от величественного и дикого зрелища.

Блуждающий дворец. Вот как это называли по всей Словании. Манящая и губительная тайна, рожденная неведомой силой западня. Необъяснимая гримаса мироздания, влекущая за собой всеобщее смятение умов, неясные ожидания чуда и перемен. Прорвавшийся нарыв больной земли.

Нута глядела, стесняющий сердце восторг охватывал ее, наполняя немыми желаниями, потребностью действовать или кричать.

Неровно обломанная по краям стена из крупных каменных плит поднималась все выше, меняясь и выпуская из себя поперечные связи, которые приобретали очертания новых стен, складывались в неясные еще строения с обнаженным нутром: начинались ведущие в никуда лестницы, прорезались проемы и двери, колыхалась, подвешенная в пустоте занавесь. Внезапно обрушился грохот, посыпалась черепица начерно и неверно поставленной крыши. Крыша развалилась, едва обозначившись, осколки битых черепиц и целые плитки катились по откосу, быстро съеживаясь, испаряясь, как исчезающие на солнце градины. Крепость росла вверх – появилась громоздкая четырехугольная башня, круглые башенки при ней, бойницы и окна, и крепость продолжала сползать, распространяясь в стороны, пуская из себя могучие корни каменных оснований. С тяжелым гулом камнепада скатилась и поползла вниз лестница из грубых ступеней, заворачиваясь наверху, она исчезала где-то во внутренностях блуждающего дворца.

Достаточно было теперь протянуть руку, чтобы коснуться ступени. Нута решилась… и отдернула руку, ожидая немедленной расплаты за дерзость… Ничего не произошло, камень не провалился под пальцами, обнаружив свою обманчивую колдовскую сущность.

Тогда она перебралась на лестницу и поднялась во весь рост, сразу заметная затаившимся всюду толпам. Озаренные подземным жаром стены распространяли вокруг свет, похожий на закатные сумерки. Нута видела застывших в оторопелом изумлении бродяг, тела убитых в бурьяне и темные груды всадников дальше по оврагу – они терялись в глубинах ночи.

– Чего же еще ждать? – вскричала Нута. – Чего нам бояться? Идите за мной, укроемся во дворце!

Не дожидаясь отклика, маленькая женщина в изорванном платьице встряхнула черными, как гарь, волосами вкруг воспаленного зарей личика и побежала по лестнице вверх, легко пересчитывая ступени крошечными детскими башмачками.

– Бей! – вскричал кто-то из витязей, спохватившись. – Уйдут!

Все пришло в движение, одни устремились вверх под стены, перебегали по осыпям к лестнице, другие хватились за мечи.

– Скорее! Спасайтесь! – кричала Нута, еще не зная, куда приведут ее круто поворачивающие ступеньки.

Она очутилась перед полукруглой дверью, окованной толстыми железными полосами, дернула раз-другой и навалилась плечом – петли заскрипели.

Первый, жадный взгляд в неведомое открыл Нуте просторные залитые светом сени с двойной мраморной лестницей и стенами наборного камня, буйство цветных ковров и россыпи драгоценных безделушек – знакомые по множеству баснословных и крайне противоречивых толков соблазны «блуждающего дворца». Роскошь внутренних покоев находилась в разительном противоречии с суровым обликом крепостных стен и башен, которые явились из недр разбуженной земли. Окованная железом, тюремная с виду дверь скрывала не сырые подземелья, решетки и удушливую тьму, а нечто такое, перед чем остановилась с бьющимся сердцем даже знакомая с лучшей жизнью принцесса.

Ударивший из глубин дворца свет рисовал маленькую женщину на пороге неведомого чертами пронзительной противоположности, противоречием огня и тьмы, сияющего лица и черноты отброшенных в тень волос, и эта раздвоенность, которая несла в себе насилие последнего шага, угадывалась рассеянными по лестнице беглецами. Однако что бы ни увидела маленькая женщина во дворце, какой бы страх ни остановил ее на пороге, беглецам уж некогда было колебаться: сзади, там где извивы грубой каменной лестницы без перил терялись в сумерках оврага, наседали витязи. Закованные в тяжелые медные доспехи, они поднимались неумолимой стопой, выгоняя запрятавшихся по бурьяну и рытвинам бродяг, добивая упавших. Народ густо облепил плохо прилаженную к откосу лестницу, ковыляли, а то и ползли по ступеньками раненые, поскальзывались на собственной крови.

Нута ступила в свет, и почти сразу от тяжести десятков людей или от другой причины непомерно растянувшаяся лестница за ее спиной треснула. Раздался сухой звук лопнувшего камня, и Нута, с содроганием обернувшись, увидела как бежавший впереди всех парень с намотанной вкруг головы тряпкой беспомощно дернулся перед дверью: лестница отломилась и съехала вниз со всеми истошно вскричавшими на ней людьми. Оскалив щербатый рот, парень рванулся, пытаясь обмануть ускользающую опору, но напрасно цапнул воздух – чуть-чуть не хватил он обломанный вдоль порог.

Нута стояла тут же, под другую сторону разделившей их трещины, она бросилась на колени и поймала протянутую руку парня по тому мгновенному побуждению, которое рождается не сейчас, а вызревает всей прошлой жизнью. Что Нута успела, так это ахнуть, чудом зацепилась она за выступ дверного косяка, чтобы перетянувшийся над провалом парень – ногами он оставался на верхней ступеньке – не сдернул ее в пропасть. Два-три человеческих роста ниже начиналась крутая осыпь, над которой торчал без опоры конец круто осевшей лестницы.

Нута съезжала, вываливаясь через порог, она держала косяк из последних сил, пальцы разжимались, она тискала зубы и жмурилась, изнемогая. А снизу по лестнице валил в остервенелом отчаянии народ; люди эти, сговорившись, шутя могли забросить наверх мертво повисшего на Нуте парня, вместо этого, толкая друг друга, они и сами пытались хвататься за тоненькую руку женщины. Вся лестница наполнилась галдящими в невыразимом волнении людьми.

В глазах темнело, суставы напряглись, готовые лопнуть, пальцы немели, и Нута, уже погибая, почувствовала вдруг, что вытягивает… тянет че-ерт по-бе-ри косо зависшего над провалом мужика, поднимает вместе с облепившими его, сатанеющими от страха людьми. Страдая каждой косточкой и каждой мышцей, окаменев рукой, поясницей, шеей, она не имела сил еще и удивляться и только отметила краем глаза, что поднимает-таки лестницу с десятками облепивших ее мужчин и женщин, с напирающими на дальнем краю витязями. Так! Лестница поддавалась, медленно, но заметно скользила по осыпи вверх, обломанный конец ее сближался с порогом, и скоро щербатый парень без труда уже мог бы перевалиться в сени, когда бы не держала его вся куча сцепленных ужасом и надеждой людей.

Они не пускали друг друга, но лестница поднималась легче, быстрее, люди уже продирались в дверь, отталкивая спасительницу, пиная и перелезая через нее, когда Нута из-под чьих-то ног дотянула лестницу до конца и сомкнула с порогом – трещина растворилась в камне.

Толпа беглецов отбросила Нуту и ринулась в сени. Ослепленные волшебным видением, люди, едва прорвавшись, терялись, а там, снаружи вопили «скорее!» Там, за черным дверным проемом, мнилась беспросветная гибель, ужас, который еще несли с собой вломившиеся в свет люди. Страх отступил в темноту ночи и клубился за порогом. Раздавались жуткие вскрики и вой порубленных в десяти шагах от спасения.

– Скорей! Закрывайте дверь! Закрывайте же! На засов! – вопили те, кто уже прорвался, хотя беглецы напирали и, чтобы закрыть дверь, нужно было оттеснить замешкавших за порогом товарищей.

Отброшенная от входа, обессиленная, Нута уж ничего не могла поделать, разве кричать, увеличивая общий гвалт; она видела, что происходит нечто чудовищное. Когда сени забились народом, дверь начали закрывать, отсекая под жуткую брань и вой отставших; защемили хватающие косяк руки, перебили, вытолкали их вон и тотчас задвинули грубый железный засов, который нельзя было бы, наверное, переломить даже тараном. Всё!