Текст книги "Погоня"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Поднявшись на груду битого камня, Золотинка увидела народ по склонам холма перед дворцом. Мужчины, женщины, дети и старики тянулись по дороге от заставы, где можно было разобрать мокрые верхушки шатров.

Продрогнув на сыром ветру, Золотинка вернулась во дворец и в одном из ближних покоев нашла сундуки с одеждой, детские сапожки как раз по размеру, кафтанчик по погоде, шапку и теплые сухие носки – словом, только выметайся, дворец позаботился о полном походном снаряжении. Все это будет цело, как понимала Золотинка, не рассыплется в прах, пока стоит дворец, так что несколько часов, а, скорее, и дней можно будет попользоваться.

Золотинка решилась выбраться из зарослей едулопов через малую южную заставу, где никто не помнил и не знал давешнего мальчишку-посыльного. Но, верно, можно было идти и северной заставой – после гибели судьи Замора и ближайших его приспешников служба разладилась. Роковое обаяние дворца никого не оставило безучастным, никто не усидел на заставах после того, как оставшиеся в живых подручники Замора отдали приказ открыть ворота для искателей, восторженная, крикливая толпа увлекла за собой служилых.

Нельзя было сказать с уверенностью, что делалось на главной, северной заставе, на южной, Золотинка не нашла никого. Пусты стояли шатры, настежь ворота; на месте частокол и рогатки, а стража пропала. В кострищах остыл пепел, в загородке из жердей беспокоились непоеные лошади. В палатках валялись брошенные без присмотра вещи, можно было найти и седла, и сбрую. Торопившиеся к дворцу искатели, даже самые оборванные и голодные, не обращали на эту нечаянную роскошь внимания, как на прах и тлен, мусор.

Но Золотинка двигалась совсем в другом направлении, единственный человек, кажется, который покидал дворец, когда взъерошенный в предчувствии дивных событий народ стекался со всех сторон к чуду. После недолгих колебаний Золотинка надумала воспользоваться оказией и не связываться до поры с волками; правда, чтобы оседлать лошадь, пришлось ей взбираться на пенек и порядочно повозиться, пугливо оглядываясь в ожидания крика «держи вора!» Зато пустилась же она потом во весь опор! Верхом в сумрачном вечернем лесу Золотинка успела до темна отыскать заветный камень, где схоронила котомку и хотенчик Юлия, и вывернула на дорогу к Межибожу, на север!

Тридцать шесть часов спустя, переменив измученную лошадь на волка, а волка на волчицу, растеряв по дороге лукавые подарки дворца, – сафьяновые сапожки, кафтанчик и бархатная шапка исчезли в недобрый миг, оставив на посконной рубахе и на штанах серые следы пепла, – ранним росистым утром Золотинка выехала на опушку леса и приметила за полями крыши маленького городка, который с некоторой долей вероятия можно было считать Медней. Отсюда оставалось до столицы всего двадцать верст.

Золотинка еще раз сверилась с чертежом столичных окрестностей, который она проявила у себя на штанине за неимением другого сколько-нибудь белого и ровного предмета, и отпустила душевно измученную волчицу. Потом на той же штанине, на бедре она взялась пересмотреть полученные ночью известия.

В суровых и сдержанных выражениях Буян, со слов лазутчиков, по видимости, описывал гибель межибожского дворца, который похоронил под собой по неточным оценкам от двух до пяти тысяч восторженных искателей. Около тысячи нашли в себе достаточно воли (или благоразумия) вовремя покинуть закачавшиеся стены и остаются сейчас на месте, совершенно отравленные пережитым. Буян отдавал справедливость неповторимым наблюдениям пигалика Жихана, но, кажется, это было не совсем то и даже совсем не, что пигалики ожидали от дворца. Несколько дополнительных вопросов в письме Буяна свидетельствовали, во всяком случае, что опыт пигалика Жихана изучают в Республике со скрупулезной дотошностью. Из других новостей было сообщение о медной истукане Порывае, который вошел во дворец, проломив жутко стонущей просекой заросли едулопов, и слонялся в волшебных чертогах среди искателей вплоть до крушения, после чего вестей об истукане не поступало. Известие Золотинки о волшебном камне Параконе (или о его поддельном подобии) представлялось разгадкой к упорным скитаниям истукана, который, как известно, обязан Паракону службой и повиновением. Но, кажется, гибелью своей истукан озадачил знатоков не меньше, чем скитаниями. И далее следовал закономерный вопрос: уцелел ли Паракон (или его подобие) после крушения дворца? Остались ли у Золотинки найденные во дворце подобия хотенчика и жемчужины?

Все это у Золотинки имелось, и она еще раз, с понятным недоверием, прощупала в торбе хотенчик с надетым на него Параконом. Или его подобием, которое с ночи еще должно было бы обратиться в золу и пепел. Этого не произошло, как не произошло и обратного: ни Паракон, ни хотенчик не ожили.

Исчерпав наиболее срочные новости и соображения, Буян приберегал на конец не самое важное, может быть, но самое болезненное, и радостное, и горькое: Поплева обнаружился в Колобжеге. Золотинка судорожно вздохнула над своей ногой, где читались по штанине не ровные от грязных пятен буквы.

Оказывается, Поплева возвратился на родину еще весной и живет в Колобжеге нелюдимым книжником. Прежние слухи, что Поплева виделся тайно зимой с Лжезолотинкой, можно считать теперь верными, сообщал Буян. Подробностей известно не много. Похоже на то, что Поплева добрался до Лжезолотинки через сестру Юлия Лебедь, которая взяла на себя небезопасную роль посредницы. Свидание было по обстоятельствам вынужденно коротким, поскольку оба, что Поплева, что слованская государыня Золотинка, имели свои основания таиться и опасаться огласки. Что было сказано между ними неизвестно, Поплева оставил Толпень в крайнем смятении и расстройстве. Признал ли он в Ложной Золотинке названную дочь или нет судить трудно, никто его об этом не спрашивал. Но вот что наводит на размышления: Поплева, судя по всему, ничего не сказал дочери о том, что Юлий жив и прячется в имении Обрюты. Весьма знаменательное обстоятельство. С другой стороны, он не вернулся в имение, чтобы предостеречь Обрюту против Лжезолотинки, если признал в ней оборотня.

Золотинка склонилась над штаниной, закусив губу, но ни одна слезинка не выкатилась из ее детских глаз. Что-то застыло в душе, обратившись в замороженное подобие прежде бывших чувств и страстей. И Золотинка знала, что тепло опасно для этого ледника – легко раскиснуть.

Она еще раз вздохнула и отмела чувства. И речи не могло быть, чтобы лететь теперь в Колобжег на свидание с Поплевой. Не время. Да и что за дело втягивать Поплеву в новые передряги, когда он только что успокоился и смирился. И смирился… Наверное, он совсем седой, подумала Золотинка, слезы опять закипели, пришлось жестоко мотнуть головой.

Впрочем, подумала Золотинка затем, если что со мною случится, пигалики раскроют Поплеве глаза. Можно не сомневаться. Буян почтет своим печальным долг нанести старику последнюю и уже никогда не заживающую рану.

И от этой мысли – что Поплева будет страдать… страдать и помнить – Золотинке стало почему-то как будто легче.

Она взялась писать Буяну ответ, не особенно, впрочем, распространяясь. Главное было то, что оставили они не решенным в своем незаконченном разговоре у ручья. О главном Буян молчал. Молчала и Золотинка. Может быть, из суеверных опасений за исход такого ненадежного и зыбкого дела, а может, молчала она по той причине, что из какого-то тайного целомудрия тяготилась объяснениями. Да и нужно ли было объяснять, что главное, о котором молчали они со времен последнего свидания, давно уже стало собственным Золотинкиным делом? Следовало ли известить Буяна, что Золотинка согласна? С чем согласна? С собственными раздумьями и решениями? Зачем пустые слова, если Буян и так уж давно все знает. А понадобится помощь – что ж, за Буяном дело не станет.

В печально прославленном городке Медня, который дал название роковой битве между последним из Шереметов Юлием и Рукосилом-Могутом, на сонных улицах бродили куры и козы. В соответствующем количестве встречались мальчишки, так что оборванная Золотинка беспрепятственно, не привлекая внимания, отыскала указанную ей лавку менялы и предъявила долговое обязательство Буяна на восемьдесят серебряных грошей. Меняла Вобей, тощий лысый старик с отрешенным лицом мыслителя, нисколько не удивился ясноглазому малышу. Меняла, видать, немало повидал на своем веку пигаликов, и они не трогали его воображение. Подпись Буяна на трехмесячном обязательстве с ростом в одну двадцатую он признал, удовлетворенно кивнул и потом только спохватился, что обязательство изображено у малыша на ладошке.

– Дайте мне вашу книгу, где ведете учет, – сказала Золотинка, уловив понятное затруднение старика.

В положенном месте на расчерченном листе толстой засаленной книги она приложила ладошку, отчего обязательство Буяна перешло на бумагу и осталось там в зеркальном изображении.

– Извините! – смутилась Золотинка.

Пришлось достать из-за уха Эфремон и чиркнуть по буквам – они закувыркались, выворачиваясь наизнанку, и после порядочной суматохи отыскали свои места, чтобы уложиться в должном порядке.

Меняла придирчиво поскреб надпись ногтем, чтобы убедиться, что буквы не встанут и не закуролесят, когда должник унесет ссуду, потом убрал книгу в сундук и запер. В другом сундуке где-то под прилавком, он держал деньги, и, когда отсчитал все восемьдесят грошей, двигая их по некрашеному столу, вопросительно посмотрел.

Золотинка попросила тряпицу завернуть свое достояние в узелок.

Не стало дело и за тряпицей – за отдельную плату, ибо старик с изможденным лицом мыслителя оказался еще и старьевщиком, все мелкие и большие тряпочки он держал в той же лавке, с тем только различием, что, обратившись в старьевщика, растворил закрытые изнутри ставни.

Впрочем, это сильно упрощало дело. Золотинка вернула часть грошей и переоделась в подержанный, но сносный с виду наряд, после чего Вобей выпустил маленького должника через черный ход и учтиво с ним попрощался.

Четверть часа спустя Золотинка подрядила возчика на Толпень, забралась под рогожный навес на мешки с зерном и тотчас же заснула праведным сном младенца.

Изредка просыпаясь, чтобы выглянуть за рваный полог, Золотинка спала и дремала до перевоза через великую реку Белую, но и после того, как телега, жутко громыхнув колесами, въехала на паром и закачалась, не нашла в себе силы окончательно разомкнуть глаза и посмотреть на столицу. Не так бы она вела себя года два назад, не испытавши еще прихотей и насмешек судьбы, – прежнее любопытство угасло без удовлетворения. Место восхитительных ожиданий – подумать только: Толпень! – заняли тягостные предчувствия. Прежде слово Толпень стояло где-то близко к понятию счастья – здесь ожидала она самого главного и необыкновенного в своей жизни. Иное было теперь… И она медлила просыпаться, чтобы встретить великий город, потому что не видела впереди ничего, кроме трудов и опасностей.

И вдруг вскочила, порывисто раздвинула полог. Открытый взору по пологому берегу реки Толпень удивил ее своими размерами и еще больше бесчестным множеством величественных зданий и церквей, каждая из которых была бы предметом гордости для такого богатого торгового города, как Колобжег. Пришлось совсем высунуться из повозки, чтобы охватить взглядом сереющий по левую руку Вышгород. Великокняжеский кремль, неведомо как вознесенное на скалу творение, казался единым всплеском резного камня, крыш и шпилей; в блеклом пасмурном небе кремль выплывал, как похожий на потеки облаков размытый рисунок.

Удивительно, что народ на пароме не замечал волнующего зрелища, мужики толковали о чем угодно – о ценах на базаре, о своих болячках и о чужих достатках, балагурили и молчали, уделив столице беглый, ни на чем не задержавшийся взгляд. Хоть бы вздохнул кто, озирая всю эту красоту… это величие и эту славу. Это вызывающее почтительное удивление изобилие: тесно приткнувшиеся к берегу речные суда, пристани и горы товаров, которым не хватало места на самых объемистых и основательно выстроенных складах.

Вот Юлий здесь и родился, в Вышгороде – над людской суетой, над простором, над криками разносчиков, гомоном торгов, грохотом ремесел и увеселений, над дымом очагов – и еще того выше, в мягко прорисованном среди облаков, словно струящемся к небу кремле. Оттого он такой и есть, Юлька. Здесь он родился и рос, думала Золотинка с острым сожалением от невозможности перенестись в прошлое, чтобы встретить там мальчика Юлия и сказать ему доброе слово. С особенной остротой вглядывалась она в воспарившую к небесам тень Вышгорода, словно не теряла надежду распознать в неясном узоре каменных громад нечто знакомое и близкое.

Потом под действием новой, горькой мысли она нырнула за полог и, порывшись в котомке, достала хотенчик Юлия. Нужно было только обезопаситься от нечаянного соглядатая; для этого Золотинка замотала рогульку в тряпку и тогда уж попробовала ее испытать, не выпуская вовсе из рук.

Закрепленный волшебством помысел Юлия утягивал хотенчик в сторону нижнего города. Этого можно было ожидать… хотя, по правде говоря, можно было ожидать и другого. Золотинка не удивилась бы, если бы помыслы Юлия занимал Вышгород. Но власть, как видно, не увлекала потерявшего престол государя. А то, что его увлекало – Притворная или Лживая, попросту говоря, Золотинка… ведь любил он все ж таки Лживую, а не Золотинку, которую не успел узнать, – эта ложь не обязательно обреталась в Вышгороде. Ничего удивительно, что хотенчик указывал нижний город.

Где бы она ни скрывалась, Ложь, вверху или внизу, справа или слева, Золотинка имела средство распознать и отыскать ее в любое время дня и ночи.

Она загадочно усмехнулась, упрятала прилежно обернутое в тряпицу желание Юлия – и тут приехали. Паром жестко ткнулся о пристань, повсюду заговорили.

– Что везешь? – На паром по-хозяйски взошли стражники в ржавых кожаных куртках и при бердышах.

Надо думать, это были таможенники. Золотинка помнила, что в родном ее Колобжеге имелось две таможни, одна в порту, другая на торгу. Как обстояло дело в столице можно было только предполагать, наверное же, двумя таможнями тут не обошлось.

– Зерно, господин десятник, четыре четверти, – угодливо сказал возчик, и Золотинка, чуя неладное, торопливо развязала мешочек с пеплом, чтобы распылить его вокруг себя.

Она едва успела обморочить замкнутое кибиткой пространство, как спереди заглянул стражник, недовольный мордатый дядька в помятом шлеме. Перегнувшись через козлы, где лежал оставленный возчиком кнут, стражник чихнул. Недолго было бы тут догадаться, отчего защекотало в ноздрях, – имей только стражник чуть больше смекалки или, по крайней мере, усердия к службе, но мордатый небритый дядька еще раз чихнул и, вместо того, чтобы смекнуть, трахнул кулаком мешок, а потом другой, немногим только не дотянувшись до затаившего дыхания пигалика. Заглянул с передка и хозяин. Он несколько удивился, не обнаружив под навесом мальчишки, но не успел свое удивление осмыслить, озабоченный не мальчишкой, а благорасположением стражников.

– А под мешками что? – спросил тот, недовольный, еще раз глянув невидящими глазами туда, где таился оборотень.

– Это в каком же, позволительно сказать, смысле? – залебезил хозяин. – Как есть ничего. Мы власти послушны…

– Че-его?!

– То есть я говорю послушны, – испугался хозяин, суетливый тщедушный человечек с воспаленными глазами.

Повозка, тяжело западая колесами на неровностях, скатилась по сходням на берег, и странные таможенники не тронули ни одного мешка, чтобы перевесить зерно.

– Тебе куда, малый? – малую долю часа спустя оторопело спросил возчик, таким вот образом выразив свою удивление, когда обнаружил мальчишку среди мешков. Телега тяжко постукивала по булыжникам мостовой. «За что мы вас, пигаликов, не уважаем, – говорил бегающий взгляд воспаленных глаз на багровой роже, – так за это вот обольщение – неуловимость». А вслух он сказал с известной осторожностью и даже долей подобострастия: – Мы стоим на Поварской. На извозчичьем двору. До Поварской я тебя довезу. Лады?

– Лады, – покладисто согласилась Золотинка.

Возчик пожал плечами, хотя это было уже излишним после достигнутого соглашения и хлестнул концами вожжей лошадь; он шагал рядом с повозкой, а Золотинка ехала на мешках.

Занимаясь котомкой, она снова достала укутанный в тряпку хотенчик и не утерпела испытать. Сверток, выворачиваясь из рук, показывал на восток, направо по ходу движения, во всяком случае. Сидя в закрытой повозке на кривых улицах пасмурного города не просто было отличить восток от запада, но никакого сомнения не оставалось, что хотенчик тыкался в правый бок кибитки.

Понятно, что Золотинка не стала бы придавать этому обстоятельству решительно никакого значения – не собиралась же она разыскивать без промедления Притворно-Лживую соперницу! – когда бы малую долю часа спустя сверток с желанием Юлия не выскользнул по недосмотру из развязанной торбы – Золотинка ахнула. Она поймала беглеца на самом задку повозки, и чудом только не произошло непоправимое: вздыбленная рогулькой тряпка не выскочила на улицу пред восхищенные взоры зевак.

Сжимая в горсти сверток, она подрагивала и подскакивала на мешке, сотрясаясь вместе с телегой на дорожных колдобинах, и теперь только, не сразу, сообразила, что хотенчик бросился назад. Не вправо, а назад, как если бы телега успела уже где-то повернуть.

Но этого как раз не было, Золотинка не помнила поворотов. Однако, если не поворачивала телега, выходит, что великая государыня Зимка-Золотинка носилась сейчас вкруг повозки, вроде нетерпеливо жеребенка, заходя то с одного боку, то с другого.

Каким бы диким ни казалось это несуразное предположение, Золотинка не удержалась от того, чтобы высунуться за рваный, в лохмотьях полог. На расшатанной, кривобокой улочке действительно происходили события: задравши малышу рубаху, озабоченная мамаша, уткнула несчастного головою себе в подол, чем лишила всякой возможности защищаться, и лупила веником. Малыш ревел. А праздный народ: две соседки, коробейник, не спускавший с макушки поднос с товаром, и мальчишка в отрепьях – сосредоточенно наблюдали за наказанием, так словно бы ожидали немедленного разрешения некоего животрепещущего вопроса.

Более важных событий на грязной и бедной улочки не примечалось. Вряд ли все эти люди были настолько уж заняты малышом, чтобы не заметили появления великой государыни, если бы та и в самом деле вздумала кружить у повозки.

Так и не разрешив недоумений, а только лишь их усугубив, Золотинка закинула на спину котомку и, зажавши сверток с несуразным помыслом Юлия, спрыгнула на разъезженную улицу, где плавала в лужах гнилая солома и свежий конский навоз.

Голос благоразумия подсказывал ей, что в волшебных делах нельзя оставлять без разгадки даже безотносительные, ни на что не годные и ни к чему, казалось бы, не ведущие пустяки. Притворно зевая, Золотинка прошлась по улице и в первой попавшейся подворотне, где можно было с соблюдением всевозможных предосторожностей испытать хотенчик, остановилась, закрыв собой сверток от улицы.

Хотенчик Юлия был, может статься, не совсем здоров. Теперь он показывал в противоположную сторону. То есть туда именно, где скрылась, увязая в грязи, оставленная Золотинкой телега.

А не меня ли саму имеет в виду хотенчик? – мелькнула шальная мысль, но не успела Золотинка встрепенуться, как сообразила, что даже и при таком, в высшей степени благоприятном и лестном заключении, невозможно объяснить, почему хотенчик указывает на уходящую телегу. Какую бы дьявольскую проницательность ни выказывал хотенчик, угадывая под личиной пигалика прекрасную, достойную любви душу, все ж таки – как ни крути! – Золотинка здесь, а не там на телеге. Если хотенчик имеет в виду того, кто сидит на телеге, то опоздал. Там никто не сидит, даже возчик – он идет рядом.

Лучшие качества Золотинки: школярское прилежание, исследовательский задор и достоинство не последней в Словании волшебницы – заставляли ее искать ответа, чем дальше, тем больше погружая в пучину неразрешимых противоречий. В течение двух или трех часов, не присаживаясь, кружила она по городу, всякий раз, едва предоставлялась малейшая возможность, доставая хотенчик, – и ничего.

Хуже, чем ничего. Это «ничего» и само как будто кружило по городу, показывая Золотинке язык. Далеко уже после полудня измученная бестолковщиной Золотинка застряла в толпе зрителей на площади, где обезьянка скоморохов, нацепив на облезлую голову шапочку, объезжала взнузданного, но без седла медведя. Возбуждение в толпе царило такое, что можно было без особых опасений испытать хотенчик прямо на площади. Золотинка и воспользовалась этой возможностью.

Хотенчик указывал вверх. Словно ослеп, замотанный в тряпицу. Тянулся острым концом в небо. Или, скорее, показывал на кровлю большого двухъярусного дома. Предмет Юлиевых мечтаний следовало искать на крутых скатах соломенной крыши, где не удержалась бы даже птица.

Разве кот. Да и тот взобрался на самый конек, умазанный глиной гребень, и оттуда уже, расположившись не без удобства, взирал на представление. Похоже, это был чрезвычайно благоразумный кот, который получал двойное удовольствие, наблюдая в полнейшей безопасности безумства безрассудной обезьянки, – несмотря на чудеса ловкости, та едва держалась на широкой спине сердитого медведя. Можно представить, что случилось бы с бестолковым созданием в красном колпачке, свались оно под бок косолапому.

Что касается кота, то он, как видно, отлично это себе представлял. Представляли до некоторой степени и зрители: расступившись опасливым кругом, они шарахались сами, когда медведь начинал выходить из себя, реветь и метаться; слышались растерянные смешки. А кот, на недосягаемой высоте, не шарахался. Верно, он почитал за лицедеев, единственное назначение которых состояло в том, чтобы доставить некоторое развлечение пресыщенному уму, не одного только медведя, зверя заведомо глупого, обезьянку, суетливую по природе, но и всю простонародную толпу, всех зрителей без разбора.

А разбирать, наверное, все ж таки следовало. Потому что замешавшаяся в толпу Золотинка сказала себе «ага!»

Измученная догадками, она на этот раз даже не пыталась ничего понимать; торопливо зашла за угол – благо дом выходил на площадь мысом между двумя улицами – и здесь, уткнувшись в стену, как занятый неким срочным делом мальчишка, подержала сверток с хотенчиком перед животом. Не пришлось долго возиться, чтобы увериться в том, что Золотинка и так предчувствовала: хотенчик указывал на крышу, где засел кот.

Если это был кот, а не оборотень. Но, конечно же, обернувшаяся в кота Лжезолотинка – это уж ни на что не похоже. Лжезолотинка ни в кого не могла обернуться, будучи и сама оборотнем, для начала ей следовало бы стать Зимкой, вернуться к своему собственному, первоначальному облику, что при нынешнем положении дел представляет собой неразрешимую задачу даже для такого незаурядного волшебника, как Рукосил-Лжевидохин. Превращение в Зимку невозможно без подлинной Золотинки, а Золотинка и сама повязана чужим обличьем – такая путаница, что впору в очередь становиться, разбираясь, кто за кем.

Рыжий с тигриными полосами котяра на крыше не был великой слованской государыней Зимкой – нечего и рассуждать. Но кто же тогда был этот зверь, каким образом замкнул он на себе сокровенные помыслы Юлия? Тут самого разнузданного воображения не хватит, чтобы сообразить.

В лихорадочном нетерпении Золотинка обследовала обе прилегающие к дому улицы и установила, что кот, скорее всего, путешествовал по тесно сомкнутым крышам. Нашла она и низенькую пристройку, которую, судя по всему, можно было считать началом верхолазного предприятия, к пристройке этой, чулану под черепицей, примыкал каменный забор с полуразрушенным верхом – здесь несложно было подняться на нижние крыши.

Взрывы голосов на площади угасли еще прежде, чем Золотинка закончила расследование, так что ждать не пришлось. Едва успела она сообразить, что к чему, как наверху зашуршало и скатился, словно со стога, огромный рыжий кот. Он тяжело сиганул на разбитую крышу пристройки и тут, внезапно встретившись глазами с мальчишкой, заскользил по черепице в тщетной попытке остановиться.

Встрепенувшись, Золотинка распахнула внутреннее око и тотчас наткнулась на преграду, то неодолимое препятствие, которое представляет для порабощающей власти волшебства разум. Кот вздыбился, ощетинил шерсть, он безошибочно распознал, с кем имеет дело.

Мгновение – и должен был броситься наутек.

Золотинка быстро оглянулась в захламленном проходном дворике, только что многолюдном, а теперь на счастье пустом, и сказала как можно яснее:

– Иди за мной и не отставай. Надо поговорить – для твоей же пользы.

Потом она повернулась и неторопливо пошла, не оглядываясь. Похоже, это был единственный способ изумить и тем самым лишить бдительности недоверчивого кота.

Беда была только в том, что Золотинка сама не знала, куда идет. Буян назвал ей человека в Толпене, к которому можно было обратиться в случае крайней нужды. И хотя надобность в приюте возникла, и очень острая, ясно было, что это все же не тот случай, чтобы беспокоить доброго человека.

Сомнения Золотинки разрешила попавшая на глаза вывеска. Изображение великокняжеского венца, несколько огромных, с тележное колесо грубо раскрашенных тарелок над низкой дверью харчевни, такая же деревянная бутылка, выточенная из целого бревна, утверждали, что в этот месте поят и кормят с княжеской щедростью. Несомненно, тут найдется и косточка для кота. Накрепко забитая клином дверь стояла в одном раз навсегда установленном положении «открыто». Оглянувшись на пороге, Золотинка установила, что рыжий оборотень следует за ней в двадцати шагах.

Недалеко от входа, обозревая и улицу, и полупустую корчму одновременно, восседал хозяин, которого можно было признать по засаленному переднику и по не менее того лоснящимся щекам.

– Вот деньги, – как набравшийся храбрости маленький дикарь, выпалила Золотинка вместо приветствия. Она суетливо вытащила из кармана узелок с Вобеевой ссудой. – Тетя Анила сказала снять комнату. И с харчами. Два гроша в день.

– С харчами за такие деньги ты у себя в деревне поищи! – возмутился хозяин, захваченный напористой дикостью врасплох.

Золотинка – оробевший от окрика мальчуган – беспомощно оглянулась, выказывая простодушное намерение «поискать». Хозяин тотчас же мальчишку понял.

– Заходи, – сказал он много мягче и встал, перекрывая пути к бегству. – Ладно уж, не обижу. Есть хочешь?

Золотинка кивнула, а потом, оглянувшись, добавила:

– Это мой кот. А нам нужно комнату, пожалуйста, дяденька.

Огромный дикий кот, размером с не очень большую рысь, хищный обитатель камышовых зарослей, ступил на щербатые половицы и остановился, нарочито зевая.

– Комнату вам на двоих? – ухмыльнулся хозяин.

Это была косая коморка под лестницей с крошечным заросшим пылью окошком где-то вверху. Большую и, несомненно, лучшую часть комнаты занимала кровать с грязной смятой постелью, на которой ночевал не один десяток постояльцев. Вместо столика имелся замусоренный объедками табурет. Рыбьи кости и чешую хозяин смел в миску, которую нашел тут же, а на кровать только глянул – это необременительное действие заменило, как видно, смену белья и прочие любезности.

– Нам поесть что-нибудь, – искательно пробормотала Золотинка. А когда хозяин вышел, ни словом не возразив на просьбу маленького постояльца, что следовало принять за хороший признак, сразу переменилась: – Присаживайся, мой друг, потолкуем.

Кот вспрыгнул на табурет, лизнул его пахнущую рыбой крышку и, устыдившись, должно быть, своей невоздержанности, уставился на мальчика с вызовом. Словно он явился сюда только для этого – выслушать оскорбления и достойно на них ответить. Потом бросил взгляд на хлипкую дощатую дверь и произнес, почти не размыкая губ, как это делают говорящие звери:

– Прежде всего жду извинений. Ты сказал «это мой кот».

– Неужели сказал? – изумилась Золотинка. – Только по недомыслию! Обмолвился! Глубочайшие извинения!

Глуховатый, несколько шамкающий, но не менее оттого высокомерный и брезгливый голос кота поразил ее. Несомненно, кот этот не был оборотнем – оборотни не говорят! Вочеловеченный зверь. А это уж волшебство высшего порядка. Где, в чьих руках побывал этот дикий кот? Верно, он знал лучшие времена и могучих хозяев. Не здесь ли где-то… рядом разгадка непостижимым стремлениям Юлия?

– И второе, – важно продолжал кот, не давая опомниться. – Закажи трубку, табак и чекушку водки.

– Никто не поверит, что я курю! – живо возразила Золотинка.

– А кто поверит, что курю я?

– Но… – протянула она в сомнении, – не хотелось бы, чтобы хозяин скоро сообразил, что я пигалик.

– Это твои заботы. Мне плевать, – нагло ухмыльнулся кот. Казалось, растерянность собеседника доставляет ему низкую радость.

Золотинка молчала, в смятении своем пытаясь как-то совместить светлое, ясное представление, которое вызывала у нее мысль о Юлии, с этой темной личностью, что, взобравшись на табурет, нагло топорщит усы. По размышлении, она достала из котомки сверток с хотенчиком и едва удержала его в руках – рванул, устремляясь к коту.

– Но-но! Без шуток! – всполошился зверь, отпрянув, глаза его злобно блеснули, и Золотинка, угадывая, что может и броситься, отказалась от мысли подняться с кровати, чтобы проверить хотенчика с разных направлений – сомневаться не приходилось. С нарочитой замедленностью она убрала сверток на дно котомки и тщательно ее завязала.

– Простите, почтеннейший, как ваше уважаемое имя? – спросила она, покончив с делом.

– Зачем тебе имя? Мы с тобой мышей не ловили. Пусть будет Почтеннейший.

Золотинка чувствовала в собеседнике нечто мутное, нечто такое, что не поддается прочтению, и потому вынуждена была плутать наугад, не понимая, куда приведет разговор. К тому же она прислушивалась к случайным голосам за дверью и скрипу лестницы, чтобы не пропустить возвращение хозяина, и это тоже сбивало с толку, мешая собраться с мыслями.

– Ну, – прошамкал кот. – Я жду предложений.

– С тобой, Почтеннейший, бесполезно хитрить, – льстиво начала Золотинка, нисколько не опасаясь переборщить. – У меня нет предложения. Пока нет. Есть вопрос. Откуда ты знаешь покойного государя Юлия? – Сказала и замерла: не слишком ли рано, к месту ли помянула Юлия?

– Откуда я его знаю?! – фыркнул кот. – Глупый вопрос. Никчемный, неумный, ничтожный вопрос! Кому уж знать, как не мне! Еще бы! Это, я бы сказал, даже нахально будет с твоей стороны такими вопросами пробавляться. Откуда я знаю государя?! Ты даешь! – У Золотинки уж отлегло на сердце, когда она поняла, что не промахнулась, но кот не дал ей расслабиться… – Покойный государь, – небрежно продолжал он, – наш великий государь, как принято считать, хотя бывали государи и повели… повеликее… покойный государь… хотя, опять же сказать, бывали государи и покойнее, был до безумия, до безрассудства предан. – Почтеннейший смахнул воображаемую слезу.