Текст книги "Погоня"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Сейчас же обнаружилось, впрочем, что ни собаки, ни витязи, никто не занимал истукана, он неотступно преследовал Лжевидохина и не обращал внимания на общую суету. Толпы дворян и витязей, простых ратников сопровождали истукана, как надоедливый рой мух быка, а тот, отмахиваясь от мечей и копий, поворачивал за носилками, куда бы ни бежал государь. Упрямый болван, по всему видно, не умел предугадать воображаемой точки встречи, чтобы двигаться наперерез, и потому, наметившись в каждое данное мгновение в чародея, отписывал кривые внутри зигзагов его пути; он не использовал преимущества, которое давали ему метания беглеца, заметно отставал от едулопов, не умея перейти на бег, и все же в этой неспешной, неуклюжей и неумолимой погоне было нечто внушающее оторопь и ужас.

Вдруг – это вдруг вызревало в возбужденных криках, в лихорадочной беготне, в гнетущем реве огня и клубах дыма – общее смятение пронеслось по саду. Случайный порыв ветра или закрученный пожаром смерч бросили жар и гарь на людей, они ринулись к выходу – только что было рано и стало поздно; искры и раскаленные головни летели над верхушками деревьев.

Из четырех устроенных в ограде ворот остались для бегства двое – южные и западные, на востоке и севере, куда прежде сносило жар, все давно пылало. Отдаленные западные ворота при том же не всякий мог и найти в затянутых удушливой мглой зарослях, где беглецы постоянно наталкивались на двухсаженную каменную стену, неодолимую преграду для потерявших голову людей, которые не имели ни времени, ни средств, чтобы взять препятствие приступом. Так что, по сути, остался один путь – на юг, к главным воротам, куда вела просека.

Толпы бегущих, пошедшие вскачь упряжки, верховые продирались со всех сторон через заросли на широкую убитую толченным щебнем дорогу, у тройных мраморных ворот с высоким висячим сводом тотчас же образовался затор. Застрявшие тут в два ряда упряжки не могли двигаться и держали пеших, которые давились меж лошадей и колес. Неправдоподобный, какой-то воющий, звериный рев пожара, от которого негде было укрыться, глушил разумные голоса и крики осадить назад.

– Не выходите из кареты! – напрягал голос конюший Дермель. Верхом на лошади он пытался проложить путь в охвостьях толкучки, где застрял выезд государыни – Золотинка, теряя самообладание, то и дело выглядывала в окно, словно бы не оставляла мысль пустить в ход локти. Впереди, у самых ворот, кареты и повозки стояли, спутавшись упряжками, а пешие беглецы все ж таки кое как продвигались или казалось, что продвигались, – в ревущей, стонущей жестоким усилием толпе на месте женского чепчика являлся цветастый тюрбан куйшинца, кто-то пропадал из виду, кто-то карабкался на крышу кареты, брыкались и давили людей лошади.

– Не выходите! – кричал конюший, оглядываясь, чтобы собрать людей для охраны великой государыни.

Тем временем едулопы Лжевидохина наткнулись на стену, повернули и прибавили ходу, перейдя на тряскую рысцу, отчего старый оборотень мотался в кресле, одной рукой удерживая на голове венец. Признаки подступающей слабости, вызванные, может быть, тряской и удушьем, заставили его вспомнить о ремне нарочно устроенном под поручнями кресла, чтобы пристегнуться на случай беспамятства. Уже замлев в виду открывшейся в воротах давки, он успел нащупать пряжку и отдать едулопам последний приказ: напролом!

Зеленые твари взбодрились, как под ударом хлыста. Оставив позади задохнувшихся бояр и дворян, они врезались в раздавшуюся толпу, но там, под главным сводом ворот, где плотно сбились человеческие головы, лошади и колеса, никто уж не мог податься в сторону – люди вопили благим матом, словно криком пытались остановить опасность, – напрасно. Едулопы наскочили на плотно сбитый затор и без мгновения задержки, которая понадобилась бы, может быть, не лишенному чувств человеку, передняя пара чудовищ полезла на людей, безжалостно попирая чьи-то плечи и головы, при этом едулопы волокли с собой перекошенные, прихваченные кое-как носилки.

Тяжелые, что раскормленные боровы, едулопы карабкались по ревущей толпе, словно по зыбкой трясине, ежечасно проваливаясь. Поцарапанные, окровавленные и помятые люди, зверея, отвечали колотушками и тычками, при всякой возможности щипали, терзали шерстистые икры, жесткие ляжки и пускали в ход зубы, чего толстокожие твари не всегда и замечали, вынужденные заботиться прежде всего о носилках. Едулопы калечили людей, но и сами обдирали ноги о какие-то углы, об острые пряжки и граненные алмазы, зеленая сукровица мочила ссадины, мешаясь с красным. Беспомощный полуживой оборотень безбожно мотался в кресле, качаясь в ревущей толпе, как в бурных волнах.

Сто или двести шагов отделяли государя от преследователя, когда едулопы врезались в людей; пробужденный новым ужасом народ подался назад и в стороны, и, когда носилки колыхались уже над забитым людьми мостом, бронзовый истукан достиг ворот, где проломил застрявшую посреди проезда карету. Перешагнув заднюю ось, он вошел через стенку, сшиб с сиденья мессалонских послов – кто в окно прянул, кто корчился внутри, – потом провалился сквозь пол, который не мог выдержать его чудовищной тяжести, и продвигался уже по мостовой, не столько разрушая карету, сколько волоча ее на себе, весь укрытый обломками. Не замедляя хода, истукан пихал при этом вперед всю спутанную восьмерку лошадей, и какую-то обломившуюся о столб ворот повозку, и вопящих от боли людей. Всю эту пробку живого и неживого, страдающего, исходящего и криком, и ржанием, и треском месива продавил он, не задержавшись, через мост и, если не настиг тут порядочно замешкавших едулопов, то лишь по той причине, что толкал в этой давке и едулопов с носилками.

Зеленые твари, ухитрившись не уронить носилки с хозяином, вырвались на волю и побежали, прихрамывая, через поле – туда где низко осевшим облаком темнела кремлевская скала. Вдогонку за едулопами двигалась разбитая, потерявшая колесо карета, обрывая постромки, тащила за собой, сбитых с ног, падающих лошадей, пока последние остатки кузова не разломились на истукане. Он продолжал шагать, не озаботившись смахнуть застрявшую на голове и на груди дребедень.

Страшная поступь истукана заставила людей опомниться, к тому же обнаружилось – теперь это все заметили, – что ветер опять переменился, очищая воздух, понес удушливую гарь в сторону, и хотя прихваченный во многих местах огнем лес понемногу начинал разгораться, опасность, непосредственная угроза отступила. Рассеянные у ворот толпы перестали напирать, конюший получил возможность распоряжаться. Обломки повозок и колымаг сбросили с моста, раненым помогли подняться, раздавленных оттащили, и стража принялась пропускать кареты, оттесняя простонародье.

Когда золоченная колымага государыни прогромыхала через мост, ее встретил конюший Дермель. Утомленная пережитым, Лжезолотинка не нашла сил улыбнуться и только вопросительно посмотрела. В руках конюшего она увидела погнутый золотой венец в мелких блестках алмазов.

– Вот, великий государь потерял на мосту. Большой государев венец, – сказал конюший, не особенно ловко выбирая слова. Этот мужиковатый вельможа в серебристом с бантами платье не блистал красноречием. – Возьмите.

– Очень любезно с вашей стороны, – вспыхнула государыня. И тотчас водрузила венец на голову, подумав только о зеркале – никакая другая мысль не успела взойти на ум, когда знак высшей государственной власти оказался у нее в руках.

Конюший невежливо хмыкнул и глянул в поле – десяток всадников скакали там вдогонку за носилками великого князя.

В то время как через увенчанные висячим сводом высокие мраморные ворота валил на волю запертый внутри усадебной ограды люд, навстречу из столицы бежали на пожар горожане. Косо поднявшийся столб дыма заметен был верст на десять по всей округе, загадочный рев, завывания исполинской трубы, которые издавал охваченный огнем блуждающий дворец, достигали столицы и будили самых беспечных, вызывая стеснение в сердце и тревогу. По крышам высоких домов сидела молодежь и кричала вниз столпившимся на улицах обывателям свои разноречивые соображения.

Между тем никто еще не знал пределов развязанного бездомным котом бедствия. Не знал этого самый осведомленный в Словании человек Ананья. Большой захламленный птичник Приказа наружного наблюдения опустел, Ананья разослал всех готовых к полету оборотней и теперь маялся в ожидании государя, чтобы расколдовать прибывших в последний час сороку и ворону. Впрочем, то была ничтожная часть рассеянного по стране пернатого полчища. Ананья не знал, беспокойно расхаживая в стенах приказной конторы, что на западных окраинах Словании разведчицы уже засекли беду, да беда эта летела к столице быстрее самых быстрых галок и голубей.

Всего несколько часов лету отделяло беду от слованской столицы, так что быстробегущая молва не умела опередить несчастье и катилась следом.

Первыми заметили парящий в небе огонь горцы Меженного хребта, те обитающие в тесных каменных хижинах под земляной крышей дикари, которые нечасто видят даже себе подобных. Забравшийся к самому снегу охотник, пастух на высоких горных лугах, подняв головы, провожали в безоблачном небе дымный след и, не имея возможности разделить удивление с товарищем, не особенно-то и удивлялись. Вот огонь полетел, думал обстоятельный горец, к добру ли?

Два часа спустя дымный огонь в поднебесье видели монахи Святогорского монастыря, народ на сверхъестественное отзывчивый. Они, нисколько не раздумывая, ударили в колокол и поспешили на покаянную молитву. Огонь летел, провожаемый дымным следом, а по земле, по городам и весям, бежал встревоженный гомон, толки и слухи. Еще два часа спустя огненный след начал спускаться с заоблачных высей и здесь, в окрестностях столицы, тысячи людей признали змея.

То был объятый дымным пламенем Смок, древний морской змей, который не давал о себе знать почитай что лет пять. Засевшие на крышах Толпеня горожане различали редко машущие крылья, откинутые ноги, большую голову на вытянутой струной шее и даже как будто почерневшую от огня чешую.

Распластавшись на ветру, змей круто спустился к пылающим Попелянам, где все еще стоял объятый гудящим пламенем, черный, с проваленным крышами волшебный дворец – он походил на высокий костер в спекшихся, но еще не прогоревших угольях.

Темные тучи народа, что покрывали вытоптанные поля вокруг обводного рва и каменной ограды усадьбы, заметались, не зная, чего ждать от змея, и обратились в повальное бегство.

Змей не обращал внимания на людей, он спустился с подветренной стороны в выжженный дотла сад и засвистел.

До нутра пронизывающий, сбивающий с ног свист, от которого люди падали на колени, едва находили силы ползти и затыкали уши, этот громоподобный свист оборвал трубное гудение пламени. Пламя и дым сорвались с дворца и неслись по ветру. Несколько сот ратников, которые с дубинами в руках сторожили искрени по северо-восточным границам усадьбы, вжимались в землю, спасаясь от испепеляющего вихря.

Казалось, еще мгновение-другое – поваленные по окрестным полям люди оглохнут, раздавленные умопомрачающим свистом, но, верно, и змей выдохся, он смолк. Сбитое было с дворца пламя снова взметнулось, змей ворочался и отдувался. Набравшись духа, он снова ударил из сомкнутой щелью пасти, режущий вихрь слизнул с дворца огонь и понес его над землей.

В воздухе потемнело. Сквозь сизую пелену пробивало кровавое зимнее солнце, и, когда змей выдохся, смолк, судорожно раздувая бока и разевая пасть, из рваных клубов тумана посыпался мелкий дождь. Новый протяжный свист вызвал из темнеющих туч снег. Чем сильнее надрывался змей, тем пуще нахлестывал дождь, рождаясь как будто бы над самой землей, сгущаясь из воздуха. Вместе с крупными каплями холодного ливня летела снежная крупа, град, и все завертел, скрывая солнце, буран.

Не прошло и получаса, как белые сугробы погребли под собой грязь, в снегу стояли обугленные раскорякой деревья, по закоптелым, в потеках стенам дворца сочилась тающая вода. Над полями сеялся холодный осенний дождик, а верстою дальше сияло летнее солнце.

Пахло мокрой золой и гарью, местами над развалинами блуждающего дворца струился среди талых сугробов чахлый дымок, но открытый огонь нигде уж не мог пробиться.

Змей, деятельно скакавший по всему саду, чтобы задувать пожар с того и с другого бока, как-то сразу устал и сник. Опустившись среди раскислой грязи, он окутался паром, вода разлитой под сожженными деревьями лужи кипела вокруг раскаленной чешуи брюха и лап. От змея исходил жар едва притушенной головни, неровное дыхание его обжигало, так что поблизости снова начинали тлеть, занимались бегущими язычками пламени ломаные стволы и ветви деревьев. Змей отворачивался от дворца, чтобы не поджечь его ненароком, и кое-кто из случайных свидетелей утверждал потом, что раз или два Смок, измученно вздыхая, прикрывал пасть крылом – как воспитанный человек, который желает уберечь окружающих от своего нечистого дыхания.

Толстые лапы змея скользили, он пошатывался от утомления и, кажется, плохо соображал – топтался возле пожарища, подминая ломанные-переломанные деревья, и все не мог припомнить, что дальше. Надо было выбираться, как видно. Смок повернул, бессильно волоча по земле граненный хвост, ограду он кое-как переступил, раздавил брюхом и дальше поковылял, спотыкаясь и волоча по земле кончики полураскрытых крыльев. Жаркое, больное дыхание его опаляло на сотню шагов вокруг, трава горела под брюхом, когда останавливался передохнуть.

Народ бежал на пути змея, очистив все на версту, но Смок, вольно или невольно, придерживался большой государевой дороги, которая неминуемо выводила его к городу.

Нельзя утверждать, что это был намеренный замысел – подвергнуть Толпень разорению. Когда деревенского вида избы, амбары, клети, клетушки захрустели у змея под брюхом, он с усилием поднял голову, мутно всматриваясь во встающий за зелеными купами Невльского предместья город. И словно бы удивился. Как заплутавший пьяница, который нежданно-негаданно обнаружил перед собой препятствие. Большая уродливая голова его на жилистой шее укоризненно покачивалась. Попавший случайно под ногу курятник дымил, ошалевшие от возмущения куры с беспримерной храбростью кудахтали и метались вокруг чудовища, но Смок не замечал того, что делалось под ногами. Он тупо разглядывал город, натужно кумекая, а потом побежал, тяжело и грузно затопал, сокрушая трехпалой лапой то дом, до яблоню; распластанные крылья секли верхушки вязов и тополей, задевая крыши, взметали брызги черепицы и целые тучи соломенной трухи. Разрушенное предместье уже горело; словно зачарованные ужасом, люди прятались по закуткам, едва выглядывая.

Земля тряслась от частого топота. Хорошенько разбежавшись, змей сильно махнул крылами и полетел – так низко и тяжело, что кончики крыльев, прогибаясь при взмахах, цепляли печные трубы и шпили церквей. Бурный вихрь катился по слободе за летящим змеем, вздымая пыль, поднимая в небо развешенное на веревках белье и развевая тонкие верхушки деревьев.

Полет однако не задался Смоку, как ни силился он набрать высоту, старательно вытянув ноги вдоль туловища, скоро устал махать, изнемогая, выставил ноги вперед, откинул голову и ухнул с размаху подле соборной площади. Узкие, высокие, в четыре и в пять этажей, дома стояли здесь так тесно, что развалив все наверху вдребезги, Смок не достал твердого основания под собой, барахтался, проваливаясь еще глубже, едва попадал лапой на хлипкие перекрытия; при этом он бил крыльями, сокрушая кровли по сторонам. Сиплое дыхание его воспламеняло пересохшее дерево внутренних перегородок, разбитые лестницы и потолки, соломенные крыши, довольно обычные даже на лучших улицах столицы.

Занимались пожары, змей упорно карабкался, сокрушая все грудью, переваливался с дома на дом, стены рушились, засыпая обломками узкие улицы и дворы. Народ метался в бессильном отчаянии, ревели дети, а раненые только стонали, не успевая понять, что случилось и откуда ждать помощи. Особенно пострадали обитатели Вороньей слободы, где первоначально грянулся змей, – никто не ожидал падения бронированной туши. Беспрерывный грохот обрушенных стен, треск и вопли заставили толпеничей разбегаться, мало кто помышлял об имуществе.

Вот когда следовало поднять свой державный меч великому слованскому государю Рукосилу-Могуту! Однако чародей медлил выступить на защиту подданных, и, предоставленные сами себе, они искали спасения каждый на свой лад, почему и метались без толку по улицам.

Змей же продолжал двигаться, проламывая дорогу по густонаселенным и застроенным слободам города. Помогая себе крыльями, чтобы подняться из каменных трясин и осыпей, он прокладывал через город безобразный, неровный ров. Пылавшие повсеместно пожары нельзя было тушить из-за непроходимых завалов.

А змей, видно, и сам горел. Из последних сил проломившись на берег Белой, он с шипением плюхнулся в воду, затопив при этом десяток больших и малых кораблей у причалов. На середине реки вода покрыла змея выше хребта, тут можно было остановиться. Раскаленное нутро жаждало, в бурлении кипящей воды, змей основательно хлебнул и тотчас закашлял, поперхнувшись паром.

Часа два хлюпал и возился он в реке, отмякая, и не обращал ни малейшего внимания на пылающий сплошным заревом город. Столица горела, а Смок выбрался на правый берег Белой, где стояли жалкие хижины рыбаков, и потащился на закат солнца.

Надежда взлететь заставила его разбежаться, напрягая силы. Он растопырил крылья и помчался, тяжело топая, – десяток-другой верст по густо желтеющим полям, через дороги, тропинки и перелески; размашистые подскоки переходили в полет, снова змей начинал быстро-быстро перебирать ногами и летел над самой землей… чтобы грянуться наконец в овражистую ложбину. Здесь Смок остался на вспоротом до черна поле.

Разбросав крылья, лежал он чудовищной мертвой грудой.

Конец пятой книги